ГЛАВА СЕДЬМАЯ,

в которой мы посещаем книжный магазин господина Ильина

Когда мы с Владимиром вышли от бывшего полицейского, вновь я ощутил странную безотходную неприязнь, проистекавшую, казалось, не от обывателей здешних, но от самых стен трущоб, прихотливо и едва ли не живописно составлявших здешний пейзаж. И вновь подивился я тому приподнятому настроению, с которым взирал тут на всё и всех молодой господин Ульянов. По уверенному виду, с которым он выбирал нужную дирекцию пути, я определил, что сам Владимир посещал эти места не раз и не два.

И он незамедлительно подтвердил мой вывод.

– Тут поблизости есть трактир, весьма сносный, – молвил Ульянов. – Я там бывал. Довольно чисто, и кухня неплоха. Мы ведь нынче еще не обедали, а я, честно сказать, не на шутку проголодался. Может быть, заглянем?

Должен признать, предложение его не доставило мне никакого удовольствия. Последний час я тоже испытывал немалую тоску под ложечкой, но при мысли о том, что обедать придется в этом малоприятном месте, чувство голода немедленно пропало. Однако не сознаваться же в том молодому человеку, шествующему по кривой разбитой улице с беззаботным видом и словно бы не замечающему косых взглядов местных иерихонцев. А потому предложение я принял, и мы вскоре свернули к двери, над которой красовалась вывеска с караваем хлеба и большой рыбой. Ниже крупно было написано: «Трактир Синицына». Краска на вывеске изрядно облупилась, так что рыба осталась без глаза, а каравай, словно плесенью, был покрыт мелкими белыми трещинами. Впрочем, может статься, то как раз плесень и была.

Тем не менее внутри оказалось неожиданно чисто и просторно. На этот час мы оказались единственными посетителями. В большой зале стояло с десяток столов, накрытых прилитыми скатертями; в углу красовалась трактирная машина, которую сейчас, надо думать, никто не собирался запускать. Мы сели за стол, ближайший к окну на улицу. Мгновенно подбежал половой в красной рубахе с откинутым воротом – коренастый малый с мелкими чертами лица и непомерно длинным, словно уворованным с другой физии носом, отчего во всей его мордочке проглядывало нечто барсучье. С полусогнутой руки полового свисала несвежая салфетка, а волосы его были густо смазаны маслом и зачесаны назад.

– Чиво изволите? – подобострастно осведомился он. О этот сакраментальный вопрос всех половых всех трактиров матушки России, да и не только трактиров!

Мы изволили заказать волованов со стерляжьим фаршем, тройной ухи и к тому пирогов с вязигой – был вторник, а по вторникам Петровский пост рыбу разрешает. Я подумал еще спросить какой настойки или наливки, но отказался от намерения.

Половой мгновенно исчез – должно быть, магическим образом перенесся в кухню. Владимир некоторое время сидел молча, глядя в окно. Вдруг он как-то подобрался, вытянул шею и устремил взгляд на улицу, словно силясь там что-то разобрать. Я тоже посмотрел в окно, но ничего особенного не увидел.

– Знаете, Николай Афанасьевич, – сказал вдруг Ульянов, все еще разглядывая сквозь стекло улицу, – а ведь, пожалуй, именно здесь власти, сами того не подозревая, подводят мину под существующий порядок. Уж сколько я бывал тут, а никаких действий городской управы, нацеленных на выпрямление положения, незаметно. Ну скажите: могут ли вот в таких домах, на таких улицах вырасти верноподданные? Опора трона?

– Вас это как будто радует, – заметил я. – Разумеется, то, что власти не обращают внимания на подобную клоаку, ужасно. Сила порядка – в неослаблении. Но считать сии трущобы миной, способной взорвать империю, – это голос не ваш, а вашего юношеского максимализма. Уж извините старика.

– Да, да… – ответствовал Владимир с задумчивым видом, словно бы не обратив внимания на мои слова. – Сами по себе трущобы – лишь зародыш грядущих потрясений. Чтобы это взорвалось, надобно кое-что еще… Впрочем, наши теоретические рассуждения далеки от реальных дел, – сказал он с легкой улыбкою, и я понял, что мой молодой собеседник утратил интерес к предмету разговора, им же и начатого. – Какого вы мнения о наших нынешних открытиях? – При этих словах улыбка пропала с лица Владимира, а взгляд обрел прежнюю сосредоточенность.

– Да что ж… – ответил я, испытывая неприятное чувство: ведь говорить мне приходилось не о посторонних людях, а о собственной дочери, единственной. – Что тут скажешь, Володя… Не сомневаюсь я в словах знакомца вашего, агента этого… Иконникова, да? – верно, Иконникова. Не убивала никого Аленушка. – Мысленно я попросил прощения у дочери за то, что вообще заговорил об этом. – Дал он нам объяснение. Жаль только, что господину Марченко это объяснение вроде бы и не нужно. Даже если судебный следователь услышит его, тут же отбросит как никчемный сор…

Володя хотел что-то сказать или возразить, но тут половой принес заказанный нами обед, и мы принялись за еду.

Вопреки обещанию моего спутника, обед оказался не «весьма сносным», а просто безукоризненным. Слоеное тесто волованов, не говоря уже о самой стерлядке, таяло во рту, как… ну прямо как взгляд вдовой купчихи, хотя, конечно же, взгляд во рту никак не может таять; уха была ароматна и нежна, пироги пропечены в самый раз, ни убавить ни прибавить. И стоило все это столь дешево, что я даже подумал: не просчитался ли половой? Полтинник за двоих – хорошо как не в полцены от привычных трактирных цен.

К концу обеда Владимир велел подать чаю. Половой убежал, Владимир же, извинившись, оставил меня и направился к хозяину трактира, стоявшему за прилавком. Этот крепкий сорокалетний человек смотрелся так, как в моем представлении должны выглядеть сектанты-староверы, живущие в приволжских деревнях. С Владимиром он сообщался – мне отчетливо виделось это от стола – уважительно, но без подобострастия. Тихий разговор продолжался не более двух-трех минут, после чего мой молодой друг вернулся.

Пересказывать разговор или даже объяснять что-то он не стал. Вместо того в ожидании чая Ульянов вдруг вернулся к нашему раньшему разговору, словно бы тот и не прерывался на долгую обеденную паузу.

– Да-а… – вздохнул Владимир. – Конечно, то, что сказал Иконников, для нас очень важно, это безусловно. Но на самом-то деле мы всего лишь получили подтверждение тому, в чем и так были уверены. А вот давайте-ка мы с вами вернемся к разговору с вашим зятем, господином Пересветовым. Что мы узнали от него?

Тут барсучий половой подал чай – малый фаянсовый чайник с заваркою и большой медный – с кипятком. К чаю полагалась бесплатная выпечка, которая тотчас появилась на столе в виде горки «хвороста» на большой плоской тарелке. Разливая чай, я вспомнил, о чем хотел спросить моего молодого друга еще вчера.

– Узнанное от Пересветова я не забыл, Володя, – сказал я, – мне вот что интересно: почему вы не спросили его о других знакомых моей дочери? Об Анастасии спросили, а о том хохле, Григории, – нет. И о Зунделе загадочном – тоже.

– Что-то мне подсказывает, что ваш зять, Николай Афанасьевич, не желает говорить о друзьях Елены Николаевны, – ответил Владимир. – Об Анастасии Владимировне он сказал несколько слов, и то нехотя, а вот о молодых людях, боюсь, говорить отказался бы.

В сказанном мне почудился неприятный намек. Владимир, как то случалось неоднократно, мгновенно почувствовал мое изменившееся настроение и добавил, разъясняя, что он имел в виду:

– Евгений Александрович, как мне показалось, пребывал – а возможно, и сейчас пребывает – в состоянии взбаламученном. Да еще и выпил он к тому моменту немало. Боюсь, в разговоре, если бы я задал интересующий вас вопрос, он позволил бы себе сказать лишнее, может быть даже оскорбительное. Не по каким-то веским обстоятельствам, а исключительно из-за болезненного состояния нервов. Но вы напомнили мне о том, что нам следует встретиться с подругой вашей дочери – Анастасией Владимировной.

Владимир подозвал полового, чтобы расплатиться за обед. Однако это ему не удалось. Дверь трактира распахнулась, и в залу вошли три человека, при виде которых у меня внутри образовался холодный ком, словно я ненароком проглотил ледышку. Первый из вошедших был здоровый детина звероватого вида в синей холщовой блузе и широких черных штанах, заправленных в несмазанные сапоги. За его спиной маячили двое парней помельче – в одинаковых лиловых ситцевых рубахах навыпуск, засаленных парусинковых штанах и кирзовых опорках. Ну чисто коренник и пристяжные.

– Хозяин, а, хозяин! – громко воззвал коренник, вперив тяжелый взор в трактирщика. – А что, табачишко-то есть у тебя?

– Есть табак, как ему не быть? – подобострастно ответил хозяин. – И папиросы есть, хоть «Ява», хоть балканские, и английский табак есть. Наш, самарский, тоже имеется. Какой самосад желаете – с Косы или из Солдатской слободы? А может, из Нового Оренбурга?

– Что мы желаем, о том разговор особый, – ответил детина в блузе. – И покамест не с тобой, а вот с ними. – Он мотнул головой в нашу сторону. – Ну как, господа хорошие, ежики пригожие, вкусно поели? – вопросил коренник, обращаясь уже к нам.

Мы сидели молча, не шевелясь. Детина подошел ближе.

– Так вкусно, что языки проглотили? – продолжал он, не дожидаясь наших ответов. Да, собственно говоря, ответы ему и не нужны были – видимое дело, этой троице нужны были наши кошельки. Эх, мелькнуло у меня в голове, не зря, совсем не зря не хотелось мне идти в этот трактир, провались он со своей ухой и волованами!

– А за вкусную еду надо хорошо платить, – осклабилась блуза-коренник. – Только не хозяину этой канны [26] и уж конечно не Сеньке-половому, а мне и вот моим фартицерам. [27]

Детина повел рукой в сторону своих пристяжных, и в этой руке вдруг совершенно неожиданно образовался складной нож, уже открытый и мертвящий взгляд холодным блеском лезвия.

Не знаю, как Владимир, а я просто окаменел. Я, поживший уже мужчина, в прошлом армейский человек, не раз смотревший смерти в лицо, воевавший и сам воеванный, не мог оторвать глаз от ножа, не мог шевельнуть ногой, чтобы встать из-за стола, или двинуть рукой, чтобы достать проклятые деньги и бросить их этим горчишникам. Может быть, все дело было в том, что я слишком хорошо знал силу ножа и ужас ножевого ранения.

Краешком зрения я увидел, что трактирщик прижался спиной к буфету за прилавком, а половой Сенька шлепнулся на стул и взирал на происходящее, раскрыв рот.

Владимир, в отличие от меня, поднялся и сделал короткий шаг от стола.

– Но-но, ежик еловый! – угрожающе повысила голос блуза. – Я не сказал: надо уходить. Я сказал: надо платить. Кожу с бабками на стол!

– Сейчас-сейчас, – спокойно, даже как-то уж слишком спокойно ответил Владимир. – Вот только лопатник достану.

Он повел рукой к внутреннему карману пиджака, где лежал бумажник, сделал еще один короткий шажок, но… споткнулся о стул, зашатался и чуть не упал, однако удержался, опершись о полку, идущую вдоль стены.

Дальнейшее произошло очень быстро, я не успел сделать и десяти дыханий.

Как-то странно вскинувшись, Владимир схватил фаянсовую лампу, стоявшую на полке, и, не обращая, казалось, никакого внимания на нож в руке детины, что было силы хватил коренника лампой по голове. Фаянс раскололся, а детина рухнул на пол, обливаясь кровью и керосином. Нож выпал и с глухим стуком отлетел в сторону. Двое пристяжных рванулись было к Владимиру, но тот, бросив остатки лампы, выхватил правой рукой из левого кулака спичку – оказывается, опершись на полку, он прихватил несколько экономических шведских спичек, лежавших там рядом со светильником, – чиркнул ею о поверхность стола, зажег и сунул к облитой керосином голове детины, стонавшего на полу.

– Стоять! – высочайшим, срывающим горло фальцетом закричал Владимир. – Сожгу к чертям, дрянь горчишная!

Пристяжные замерли, вытянувшись в нелепых позах, словно их осиновыми колами изнутри выперло. Лица у них были как фаянс – белые, с узором страха в глазах.

– Не жжи, барин, не жжи, – залепетал детина на полу. – Огонь хужь ножа будет. Сгорю…

– Не жги, барин, – повторил густым басом трактирщик, не отделяя спины от буфета. – Трактир запалишь – не потушим. От красного петуха спасенья нет, по миру пойду…

Шведская спичка в руке Владимира потухла, и он тут же зажег вторую, чиркнув ее на этот раз об пол.

– Вон, – твердым голосом, но уже без крика сказал Владимир, обращаясь к пристяжным. – И своего вождя захватите. Быстро! Я не шучу. Броситесь на меня – все займется. Сам сгорю, но и всю вашу хевру в пекло уволоку!

Двое в лиловых рубахах осторожно приблизились, подхватили детину под руки и поволокли к выходу, то и дело озираясь. В двух шагах от двери коренник оттолкнул пристяжных и, шатаясь, пошел дальше сам. Отворив дверь, он повернулся и тяжело взглянул на Владимира. Ульянов тоже смотрел на бандита, не отводя глаз. В руке у него была догоревшая спичка. По полу все дальше и дальше растекалась керосиновая лужа.

Горчишник хотел что-то сказать, но то ли не сумел, то ли не нашел слов – все трое вышли из трактира, дверь затворилась.

Владимир поднес правую руку к носу и втянул воздух.

– Надо же! – воскликнул он. – Я себя тоже облил. Еще чуть-чуть, и первым бы вспыхнул я. Ай-яй-яй…

Ульянов подошел к половому, сорвал с его локтя салфетку и тщательно вытер руки, после чего бросил салфетку на стол. Затем подошел ко мне – я все еще сидел в ступорозном состоянии, – бережно подхватил под локоть и заставил подняться.

– Пойдемте, Николай Афанасьевич, – сказал Владимир. – Обед закончился. Как говорят, спасибо этому дому, пойдем к другому.

Он вытащил бумажник, раскрыл его, заглянул внутрь, потом захлопнул и вернул на место. Вынул из бокового кармана несколько монет и бросил на стол.

– Это за обед, – заявил Ульянов, обратив взор на хозяина. – А за лампу господа фартовцы [28] пусть платят. Мне как-то не с руки.

И мы вышли из трактира.

Уже в дверях я обернулся и оглядел пол трактира – мне хотелось понять, куда отлетел нож. Не ровен час, тот же Сенька подберет его, подскочит да и всадит в спину. Странно, однако ножа нигде видно не было. Должно быть, завалился под стол. Ну и шут с ним…

В последний момент, когда я уж совсем собрался последовать за молодым своим спутником, выказавшим недюжинную выдержку и силу духа, глянул я на оконце, прорубленное в стене залы аккурат напротив входной двери. Как раз в это время ситцевая занавеска, прикрывавшая его, отошла из-за сквозняка, и на мгновение явилось мне чье-то лицо – будто кто заглядывал внутрь, рассматривая детали разыгравшейся сцены.

Заметив мой взгляд, неожиданный свидетель мгновенно метнулся в сторону – я даже на секунду подумал, будто никого там и не было, просто тень от ходившей волнами занавески приняла причудливую форму.

А в то же время показалось мне, что лицо это – бывшее ли на самом деле, или привидевшееся – имело черты, смутно мне знакомые.

На улице Владимир внимательно посмотрел в обе стороны. Я тоже оглядел окрестности. Коренник и пристяжные пропали без следа. Я сделал было несколько шагов в направлении угла дома, но остановился. Вряд ли соглядатай, если он там взаправду был, ждал моего появления. Скорее, улизнул – следом за разбойниками.

– Удивительно, однако… – пробормотал молодой человек. – Чтоб вот так, да среди бела дня, не боясь полиции… Странно это, Николай Афанасьевич, честное гимназическое, странно!

– Что ж странного? – спросил я, все еще переживая недавнее происшествие. – Совсем облютели разбойники, возрадовались попустительству властей. Скоро не только грабить, а и убивать будут среди бела дня, вот помяните мое слово…

Мы направились в сторону Саратовской улицы.

– Нет, – задумчиво сказал Владимир, – хоть и небольшой я поклонник властей самарских, но винить их несправедливо. И, хотите верьте, хотите нет, Николай Афанасьевич, а только нынешнее происшествие неспроста. Хотел бы я знать… – Он замолчал, опустил голову.

– Володя, – сказал я нерешительно, – я теперь тоже думаю, что налет этот неспроста. Мне, знаете ли, показалось, что за всеми нашими… точнее, вашими тактическими эволюциями наблюдал некто…

– И я рассказал Ульянову о лице в окне, умолчав лишь о том, что лицо это показалось мне знакомым, – я ведь и сам не был уверен, знакомо оно или нет. Ну а коли не уверен, что ж конфузить других?

– Может быть, может быть… – пробормотал Владимир. – Не исключаю, что кто-то и подослал этих голубчиков. Зачем вот только? Неужто за кошельком? Что-то не верится…

Некоторое время мы шли молча. Я все еще силился прийти в себя, Ульянов – по всей видимости, пытался разрешить эту загадку.

Лишь когда мы удалились от трактира саженей на сто, я глубоко вдохнул и спросил:

– Володя, как же это вы так сподобились, с лампой-то? Я бы ни за что не сообразил. И вообще, по мне, так с бандитами лучше не драться – отдали бы деньги, авось этим все и закончилось бы.

– Ох уж это русское авось! – рассмеялся Ульянов. – Нет уж, Николай Афанасьевич, драться надо! Только с умом.

– Хорош ум, с керосином-то! – воскликнул я. – А если бы и впрямь все занялось, и вы в первую очередь? Но ведь и других опасностей было предостаточно. Например, бандит мог успеть вас пырнуть, не дожидаясь удара по голове. Или, скажем, в лампе могло не оказаться керосина – кто знал, заправленная она стоит или нет?

– Риск, конечно, был. И лампа вполне могла оказаться незаправленной. Но ведь этого и бандиты не знали, правда? А главное – момент неожиданности. Если бы я с голыми руками пошел на горчишника – ясное дело, получил бы нож под ребро. А лампа или какой-нибудь другой предмет, для драки не предназначенный, – озадачивают. И еще тут вопрос симметрии важен.

– Какой еще симметрии? – оторопел я. – Что за геометрическое рассуждение?

– Точнее, не симметрии, а наоборот, – усмехнулся Владимир. – Видите ли, Николай Афанасьевич, ответ на нападение должен быть несимметрический. Я до этого еще в гимназии дошел, а потом, в университете, только утвердился в таком принципе. Он на меня с ножом, а я на него – с пистолетом. Нет пистолета – значит, что-нибудь другое, не менее убийственное, например, огонь. Да ведь бандиты и сами никакой симметрии не признают. Вы только посмотрите: они вооруженные, а мы нет, нас двое, а их четверо.

– Трое, – поправил я Ульянова.

– Трое тоже несимметрично, – ответил он, – а все же было их – четверо. Вы полового Сеньку не учитываете. Между тем он был на стороне горчишников, скорее всего, член этой хевры. Вы, наверное, не заметили, а я увидел: как только Сенька заказ от нас принял, он побежал не на кухню, а из задней двери – на улицу. Я в окно усмотрел, как он скакал куда-то во весь опор. Видно, понесся сообщать камарадам по оружию – мол, в трактире богатые клиенты, народу никого, можно взять на фу-фу.

– Да, я этого не заметил, – согласился я, сокрушенно качая головой. – А ежели не помстился мне соглядатай, их и вовсе было пятеро на двоих… Хевра, говорите? А еще слово «лопатник» тогда употребили. Володя, дорогой мой, где вы набрались этих ужасных выражений?

– Ах, Николай Афанасьевич, право слово, ну как же этого не знать? – ответил Владимир с искренним удивлением. – Любой юрист – неважно, практикующий или только будущий – должен знать язык, на котором говорят его подопечные. Не скрою, я немного разбираюсь в байковском языке или, если хотите, музыке и умею при случае на ней поиграть.

– А как прикажете понимать кожу с бабками? – не унимался я. – Фарт, фартицеры, фартовцы – это каждый догадается. Но бабки…

– Бабки, дорогой Николай Афанасьевич, они же хрусты, – это деньги, целковые, – пояснил молодой знаток воровского арго. – Старое словечко. Не нами придумано, не нам его и из обихода выводить. Готов биться об заклад – только никак этого не проверишь! – пройдет сто лет, всякие там кати, саренки, серсо наверняка исчезнут, бабки же – останутся!

Я помолчал, прикидывая, прав или неправ Ульянов, говоря о будущем воровского языка, а потом задал еще один вопрос – о предмете, который озадачил меня куда сильнее.

– Володя, вы только что гимназию да университет упомянули, рассуждая о несимметричности. То, что гимназисты и студенты дерутся, – это дело понятное. Как же без того? А вот про сам принцип я не все понял. Симметрия, несимметрия, и вдруг – лампой с керосином да по голове.

Ульянов остановился, словно наткнулся на невидимое препятствие, и искоса посмотрел на меня.

– Николай Афанасьевич, я человек не драчливый. Для меня ударить живое существо, такого же человека, как я сам, – все равно что ударить себя. Однако, когда учился в гимназии, в драках участвовать приходилось. Здесь вы правы. «Как же без того?» – Владимир слегка передразнил меня, но я не обиделся. – С реалистами сражались, с фабричными. Так вот, драка – это не дуэль, тут никакой симметрии, никакого благородства и быть не может. Главное – уцелеть и выжить. И еще – угостить противника так, чтобы он страшно удивился неравности средств и методов, а может, и зарекся бы нападать впредь. Что касается университета… Возьмем ту же сходку. Это едва ли не единственный способ для студентов выразить свой протест, громко заявить о правах и требованиях. Тут, кажется, симметрия на стороне студентов – их вон сколько, а педелей раз-два и обчелся. Но, с другой стороны, за педелями – и полиция, и жандармы, и вообще вся система подавления и власти. Получается, опять-таки несимметрия, только обратная, и в итоге студенты своими сходками, как правило, ничего не добиваются. Мы вот тоже не добились. Если не считать того, с позволения сказать, достижения, что меня выгнали из университета и сослали в Кокушкино под негласный надзор… Нет, сходка – не метод. Тут нужна другая несимметрия…

Владимир замолчал. Я тоже не стал продолжать этот разговор. Многое в словах Ульянова было странным и непривычным, а кое-что – даже вызывающим. Симметрия там или несимметрия, а из того, что случилось в трактире, я сделал для себя только один вывод: впредь в Самаре не буду выходить из дома, не вооружившись старым добрым Кольтом – конечно же, заряженным по всем правилам.