ГЛАВА ШЕСТАЯ,

в которой мы знакомимся с судебным следователем

На следующий день после моего прибытия в Самару, во вторник, мы с молодым Ульяновым отправились в окружной суд – на встречу с судебным следователем надворным советником Иваном Ивановичем Марченко.

Покинув дом, мы вышли на Алексеевскую улицу, кликнули там извозчика, сели в пролетку и, доехав едва ли не до Волги, свернули на Дворянскую – на мой взгляд, красивейшую улицу Самары. Здесь выстроились внушительные каменные здания, среди них самые знатные – городская Дума, Коммерческий клуб и Александровская библиотека. Новый театр, выстроенный в итальянском стиле, уже одним своим видом звал на спектакли, и, будь я в других кондициях, непременно пошел бы на представление. Мы проезжали ряды лавок и магазинов с зеркальными окнами, в которые заглядывала фланирующая публика и откуда на публику бросали ответные взгляды яркие цветные колониальные, галантерейные и красные товары.

Наконец пролетка выбежала на Алексеевскую площадь. Справа от нас поднималась к небу высоченная деревянная часовая башня о трех ярусах.

На ней был огромный циферблат, выше него колокол, а венчал это примечательное сооружение шпиль с флюгером-петушком. По сторонам большой четырехугольной площади стояли каменные дома, и среди них выделялось статное двухэтажное здание окружного суда – с пилястрами, сплошным карнизом поверху и полуциркульными окнами в первом этаже. Расплатившись с извозчиком, мы вошли в сей храм юстиции. Чиновник в вицмундире объяснил нам, как найти господина Марченко, и через минуту мы уже поднимались по широкой каменной лестнице на второй этаж. На обширной площадке нам пришлось задержаться, чтобы пропустить большую группу судейских, спускавшихся навстречу, – видно, был перерыв в разбирательстве или заседании.

Надворный советник Иван Иванович Марченко занимал весьма просторный кабинет, окна которого выходили на Заводскую улицу. Сам господин судебный следователь восседал за письменным столом, возле которого стояло несколько деревянных кресел с жесткими сиденьями. У стены справа располагались два книжных шкафа, в простенке между ними висели фотографии в рамках и в рамках же – несколько официальных, внушительного вида бумаг с вензелями и гербами и благодарственный адрес от Дворянского собрания. Непосредственно над столом следователя висел большой портрет государя императора – копия известной работы художника Крамского. В углу стоял еще один стол – за ним сидел секретарь, старообразный человек с костлявым лицом.

Сам Марченко был еще не старым человеком, на добрый десяток лет моложе меня, однако выглядел он чрезмерно тучным. Тучность являла собою пример явного нездоровья, каковое подчеркивалось еще и тяжелым дыханием – дышал Марченко громко, с присвистом. Голову его венчала изрядная лысина, которую следователь пытался маскировать, зачесывая редкие волосы справа налево через всю макушку.

Едва я представился, объяснив, по какому делу мы с моим спутником пожаловали в окружной суд, и упомянув, конечно же, о рекомендации господина Хардина, как следователь потребовал наши паспорта. При этом он указал жестом, что мы можем расположиться в креслах.

Мы с Владимиром достали наши документы. Следователь внимательно изучил бумаги и, подозвав секретаря, передал их ему. Вернувшись к своему столу, тот сразу же принялся что-то записывать, – для какой цели это было сделано, осталось мне неведомым.

– Вы, Николай Афанасьевич, проживаете в… – обратился ко мне Марченко.

– В деревне Кокушкино Лаишевского уезда Казанской губернии, господин надворный советник, – ответил я.

– А здесь вы пребываете…

У следователя Марченко была довольно странная манера задавать вопросы, не заканчивая фразы.

– Мой хороший знакомый господин Ульянов любезно предложил мне остановиться у него, и я не отказал ему в удовольствии принимать меня в своем доме, – сказал я со всей вежливостью, на которую был способен.

Следователь покачал головой и задал очередной вопрос уже Владимиру, все в той же своей манере.

– А вы, господин Ульянов, проживаете…

– В доме Рытикова, ваше высокоблагородие, угол Почтовой и Сокольничьей, – с готовностью откликнулся Владимир.

Старообразный секретарь усердно строчил в своем углу, скрипя пером.

– Я полагаю, вы сообщили в соответствующую часть о своем временном поселении в Самаре? – Господин Марченко внимательно посмотрел на меня. – Спрашиваю только для порядка, на самом деле полицейский регламент к моим делам не относится. Только скажите, Николай Афанасьевич, как долго вы предполагаете пробыть в наших пределах?

– Пока не отыщу свою дочь, господин судебный следователь, пока не восторжествует справедливость и пока я не смогу убедиться, что благополучию моей дочери ничего не угрожает, – твердо сказал я.

– Торжество справедливости – это как раз то, чего мы здесь взыскуем, господин Ильин, – заметил Марченко. – И в установлении справедливости я заинтересован ничуть не меньше вашего. В данный момент могу лишь выразить сочувствие, что определенные, хм, неблаговидные обстоятельства привели к исчезновению вашей дочери и нарушили спокойное течение вашей жизни, побудив вас предпринять это путешествие.

Что же, речь господина следователя вполне можно было назвать учтивой, особенно ежели сделать скидку на его манеру задавать незаконченные вопросы, однако при словах о сочувствии взгляд судебного чиновника как-то окаменел, и во всей последующей беседе недовольное выражение так и не сошло с его одутловатого лица.

– Иван Иванович, господин Пересветов нам сказал, будто бы вы подозреваете Елену Николаевну в убийстве, – вдруг вступил в разговор Владимир, может быть, с несколько излишней запальчивостью. – И что будто бы основанием для того вы считаете внешнее сходство убитого с зятем господина Ильина, то есть, с самим Пересветовым. Иначе говоря, вы полагаете следующее: Елена Николаевна по какой-то причине возненавидела мужа и не по-дачному, а всерьез, – здесь, как мне показалось, Владимир процитировал кого-то мне неизвестного, [23] – решила его убить. Мы бы хотели знать, на каких основаниях вы взялись утверждать это!

Почему-то при таковых словах, высказанных, на мой взгляд, чересчур резко, недовольное выражение на лице господина Марченко не ожесточилось, а напротив, несколько даже помягчело. Чуть приподняв набрякшие веки, он оценивающе посмотрел на моего молодого спутника. Видимо, осмотр его удовлетворил, потому что, хотя и после паузы, он соизволил ответить – обращаясь все же таки ко мне:

– Видите ли, господин Ильин, есть несколько серьезных оснований, которые принудили меня сделать именно такие выводы. Суть их вот в чем. Семейная жизнь вашей дочери была отнюдь не безоблачной. Елена Николаевна и Евгений Александрович частенько ссорились – как литературно выражается господин Пересветов, контрировали. В последний раз, хочу заметить, ссора имела место буквально накануне убийства. Насколько мне известно, госпоже Пересветовой пришлось оставить прежнее место службы из-за того, что муж чересчур ревновал ее к старшему приказчику… – Видя, что я пытаюсь возразить, следователь слабо повел рукой: – Я сейчас не говорю, имели эти подозрения под собою почву или нет. Речь не о том. Сама бытность ссор представляется мне бесспорным фактом, подтвержденным несколькими свидетелями. И это в достаточной степени очерчивает возможный мотив преступления.

Слово «преступление» меня словно ножом резануло. Ведь речь шла о моей дочери, которая, по убеждению этого малоподвижного господина, означенное преступление и совершила!

– Но позвольте, Иван Иванович! – с чувством воскликнул я, едва сдерживаясь, чтобы не закричать в полный голос. – Даже если предположить, что моя дочь часто ссорилась с зятем, может ли это служить поводом для столь тяжкого обвинения?! Мало ли супругов ссорятся по десяти раз на дню! Не зря говорят – милые бранятся, только тешатся!

Ища поддержки, я оглянулся на Владимира. Мой молодой спутник сидел неподвижно, сурово сдвинув светлые брови. Лишь на заметных скулах его ходили желваки. Тем не менее Ульянов молчал и только пристально смотрел на следователя.

– Гм-гм… – Господин Марченко неловко задвигался в кресле. – Разумеется, не всякая семейная ссора оборачивается кровопролитием. Но это ведь не единственная причина. Да, не единственная. Меня на такое соображение навела удивительная схожесть убитого Валуцкого и вашего зятя. В полумраке, думается, их было нипочем не отличить. Случилось-то все в десятом часу вечера, солнце толькотолько зашло. Магазин уже был закрыт, госпожа Пересветова находилась во дворе, у черного входа. Старший приказчик ушел раньше, управляющий – тоже. Госпожа Пересветова оставалась в тот день позже прочих. Вот я и задумался: с какой же целью? Ждала мужа? Или же не мужа… – Тут следователь увидел мое разом изменившееся лицо и несколько смешался. – Я лишь высказываю предположение, – сипло молвил он. Присвист в его горле несколько усилился. – Накануне этого… трагического события Елена Николаевна Пересветова, возможно, была тяжко оскорблена мужем. И поводом к оскорблению стала, сколько я понимаю, его ревность. Возможно, чрезмерная. Мне доподлинно известно, что госпожа Пересветова в сердцах пригрозила: ежели муж еще раз появится возле магазина вечером, она сей же момент его и убьет! Правда, господин Пересветов полагает, что сказано сие было просто сгоряча, безо всякого умысла, однако же я склонен думать иначе. Так вот. Елена Пересветова выходит из лавки, возможно – всего лишь возможно, господа! – ждет кого-то. И вдруг замечает человека, которого в темноте принимает за своего мужа. Ее охватывает гнев, к тому же, надо полагать, госпожа Пересветова трусит, что муж увидит, с кем она через несколько мгновений встретится. Вот тут и… – Следователь замолчал, потом добавил. – Впрочем, это лишь объясняет мотив. Так сказать, проявляет психологический рисунок свершенного преступления. Не будь у меня более серьезных и, если уж на то пошло, материальных оснований, я бы, возможно, от такого объяснения отказался. Однако в моем распоряжении есть и вещественные доказательства. Вот, например…

Марченко выдвинул ящик стола, запустил в него руку и выложил на столешницу какую-то вещицу.

– Узнаете?

Мы с Владимиром одновременно придвинулись к столу. На листе чистой почтовой бумаги лежала большая булавка из тех, которые модницы носят в шляпках, – латунный стерженек примерно в три вершка длиною со скошенным острием. Тупой конец булавки увенчивало большое каплевидное украшение, резанное из камня, по виду – яшмового агата.

– Что же тут узнавать? – Я пожал плечами. – Обычное дамское украшение.

Владимир опять промолчал.

– Обычное – да, – согласился Марченко. – Дамское – тоже да. Хотя то, что дамское, – значительно важно. Но главное, – следователь сузил глаза, – главное заключается в том, что это, как вы изволили сказать, украшение принадлежит Елене Николаевне Пересветовой. Оно опознано ее супругом, Евгением Александровичем. А обнаружена сия булавка рядом с трупом. И у нас есть веские основания полагать, что именно это, невинное на первый взгляд украшение, послужило орудием убийства.

– Помилуйте, что за несуразные глупости! – вскричал я. – Просто гиль какая-то! Ох, простите, господин следователь! Это у меня от нервов вырвалось. Ну как можно убить эдакой безделушкой?!

– И очень просто, господин Ильин, – невозмутимо ответил Марченко. – Никакая это не гиль. Напрасно вы так горячитесь. При знании строения человеческого тела злоумышленнику ничего не стоит нанести точный удар в сердце. Вот так. – Следователь взял булавку за каменную головку и показал, как именно, по его мнению, был нанесен удар. – Заметьте, господа, такой удар не требует чрезмерной силы. Во всяком случае, силы здесь надобно куда меньше, чем, например, при ударе ножом.

– Позвольте, Иван Иванович, но вы сказали – «при знании строения человеческого тела», – возразил Владимир.

Секретарь за своим столом еще быстрее припустил пером. Я же замер, пораженный ужасным воспоминанием: с полгода назад Аленушка написала, что намерена в дальнейшем изучать медицину и что уже сейчас много читает книг по анатомии и физиологии человеческого организма. Словно подслушав мои мысли, следователь заметил:

– Госпожа Пересветова вдумчиво и углубленно изучала книги по медицине. Нам известно, что она намеревалась готовиться в фельдшерицы.

Владимир еще раз внимательно осмотрел обманчиво-невинную булавку.

– На ней оставались следы крови? – спросил он вдруг.

Следователь недовольно поморщился и убрал вещественное доказательство в стол.

– Нет, – ответил он. – Преступница… ну, хорошо, не преступница, а, скажем так, преступный элемент… успел стереть кровь, однако, убегая, булавку все-таки обронил. Тем не менее капля крови, оставшаяся на груди убитого, подсказала полицейскому врачу, где искать рану. Не обрати он внимания на это бурое пятнышко, можно было бы решить, что Валуцкий скончался от сердечного приступа. А так – при вскрытии было обнаружено отверстие на сердечной мышце, по размеру точь-в-точь соответствующее диаметру этой самой булавки, валявшейся рядом с телом.

Ошарашенный услышанным, я некоторое время молчал. Марченко внимательно посмотрел на меня. В его сонном взгляде появилось что-то вроде сострадания. Он сказал:

– Ну, и само исчезновение немало свидетельствует против госпожи Пересветовой. То, что она, пусть даже чисто по-дамски, постаралась скрыться от правосудия, еще до того как следствие пришло к окончательным выводам, говорит о многом. – Помолчав, Марченко добавил: – Дамские украшения, дамские поступки… Между прочим, цветочки на месте преступления тоже вряд ли мужчина оставил.

– Какие еще цветочки? – Я так и ахнул.

– Как и украшение, вполне обыкновенные. Цветочки сирени, белая такая гроздь. Вот и скажите мне – будет преступник мужеского пола носить на себе этакие цветочки?

– Может, и будет – если, к примеру, идет на свидание, – заметил Владимир.

– Э, нет! Цветы сирени, да еще не букетом, а так, отдельной кисточкой, причем маленькой, на свидание не носят, – усмехнулся Марченко.

Мне нечего было на это сказать. Владимир тоже молчал, уставившись взглядом в какую-то далекую, одному ему ведомую точку.

Наконец после некоторой паузы он раскрыл было рот, но вопрос, им заданный, к цветам сирени или каким другим не имел ни малейшего отношения.

– Скажите, пожалуйста, Иван Иванович, – произнес он, – а по чьему требованию было начато следствие? Насколько я знаю, для возбуждения уголовного дела необходимо прошение, поданное в суд или полицейскую часть кем-либо из близких убитого.

Марченко утвердительно кивнул.

– Кто же это прошение подал?

– Покойный – круглый сирота. Однако Валуцкий был помолвлен. Вот невеста и подала прошение. Девица Прасковья Михайлова Анисимова, – ответил следователь. – Из крестьян. Проживает в Засамарской слободе. В октябре Валуцкий и Анисимова намеревались пожениться.

– А чем занимается эта Прасковья Анисимова? – поинтересовался Ульянов.

Марченко пожевал губы, подумал и решил все-таки ответить.

– Ну, если вам угодно знать… Анисимова работает на паровой мельнице Николая Емельяновича Башкирова. Еще вопросы есть, господа?

Я, как ни силился, ничего больше придумать не мог. Владимир еле заметно покачал головой.

– Тогда не смею больше вас задерживать. – Следователь чуть приподнялся из кресла. – Не забудьте ваши документы. Честь имею, господа.

Мы встали и откланялись. Секретарь выскочил из-за своего стола и поднес нам паспорта. С тем мы и покинули кабинет господина судебного следователя надворного советника Марченко.

– Чепуха все это, – сердито сказал Владимир, когда мы оказались на улице. – Для чего использовать в качестве орудия убийства такую странную вещь? Как можно, пусть даже в полумраке, незнакомого человека принять за собственного мужа? Да и вообще… – Он не договорил, махнул рукой.

Некоторое время мы в молчании шли по Дворянской улице. У галантерейного магазина Христензена Владимир вдруг остановился.

– Знаете что… – В его глазах заплясали озорные искорки. – А вот мы сейчас кое-что выясним. Есть у меня один знакомый, который во всяческих уголовных курьезах искушен поболее иных судейских. Я только лишь куплю одну штуковину. Подождите меня, сделайте одолжение!

Я и слова не успел сказать, как Владимир скрылся в магазине. Через несколько минут он вернулся оттуда, пряча какую-то вещь в боковой карман пиджака.

– Пойдемте, – сказал он. – Немного прогуляемся. Тут, правда, не очень близко, но и не сказать, чтобы совсем уж далеко. В Вознесенской слободе живет один любопытнейший экземпляр… или даже элемент. Помните, как этот Иван Иванович Марченко выразился? «Преступный элемент»… Так вот мы сейчас с вами нанесем визит «полицейскому элементу». Я с ним познакомился опять-таки благодаря Андрею Николаевичу Хардину. В прошлом – первоклассный сыщик. Всю жизнь среди делинквентов, мошенников всяческих… В общем, обитателей дна. Знает их привычки и повадки не хуже, чем старый медвежатник – повадки медведя-шатуна. Хочу я задать ему один вопрос. Надо сказать, у меня свое мнение вполне составилось, но все же кое-что надо бы прояснить.

– О ком это вы? – спросил я.

Не хотелось мне ни к кому идти, чтоб задавать какие-то зряшные вопросы. Тем более идти, по словам Владимира, «не очень близко». Думал я только лишь об одном – о том, как бы поскорее начать поиски моей Аленушки, Бог весть куда запропавшей.

– Зовут его Африкан Сидорович Иконников, – ответил Ульянов. – Бывший агент полиции, из чинов небольших, правда, но очень знающий. Уверяю вас, поход наш будет весьма полезен.

С Панской мы свернули на Вознесенскую, с Вознесенской на Заводскую, дошли почти до Волги, но к реке выходить не стали, а свернули еще раз – на Преображенскую и направились к Самарке. Там, в конце Преображенской, как раз и лежала Вознесенская слобода, а рядом, на самом берегу Волги, раскинулся знаменитый Бурлацкий рынок, куда господам достойным и прилично одетым вряд ли было желательно являться. Я от всей души надеялся, что на рынок нам идти не придется. Если просто тихо обворуют, это можно будет считать подарком. А то и здоровья легко лишиться, не приведи Господи.

Впрочем, мы и без рынка вскорости оказались в районе весьма сомнительном, чтобы не сказать – трущобном. Я знал, что в прошлом по этой части Самары не раз летали красные петухи. Слобода и прилегающие улицы всякий раз отстраивались заново, и надо сказать, что иные каменные строения выглядели теперь вполне выразительно. Но все же большей частью глазам открывались облупленные и даже какие-то захватанные домишки с треснутыми окнами, подозрительные трактиры, более походившие на притоны, и лавки, в которых торговали явно не восточными сладостями. А пуще всего меня смущали обитатели здешних мест. До чрезвычайности сомнительные типы, которых спутник мой именовал «горчишниками». По его словам, так в Самаре называют обывателей, не желающих состоять в ладах с законами. Ну ладно, пусть горчишники… Припомнил я, что попадалось мне это словечко в газетах.

Шел я настороженно и чрезвычайно жалел, что мой старый шестизарядный Кольт остался в доме Ульяновых, на дне баула. Владимир же словно получал удовольствие от прогулки по этому малоприятному месту. Лицо его раскраснелось, глаза блестели, все поведение «нашего студента» выражало живейший интерес к окружающим. А меня волновало лишь одно: почему отставной полицейский поселился в столь малопригодном для жилья месте, и как так получается, что самарские власти по сей день не уничтожили эту клоаку?

Наконец мы приблизились к дому, который, следует признать, выглядел опрятнее других. Подошли к крыльцу.

– Вот тут он и проживает, – сказал Владимир.

Господин Иконников распахнул нам дверь тотчас после того, как молодой Ульянов коротко постучал. Словно стоял он все это время по ту сторону и ждал нас, глядя в дверную щель. С Владимиром он поздоровался как со старым знакомым; на меня же взглянул вопросительно. Я представился, бывший полицейский агент кивнул с отсутствующим выражением лица, протянул мне руку. Рука его была холодна как лед.

Лет Иконникову можно было дать и шестьдесят, и семьдесят. Густые седые волосы, аккуратно расчесанные на прямой пробор; кустистые брови, под которыми металлически поблескивали серые глаза; глубокие носовые складки, щеки в морщинах, и при этом – совершенно гладкий высокий лоб. Бывший агент был одет в белую коленкоровую [24] рубаху с косым воротом и дымчатые плисовые штаны.

Иконников пригласил нас в свой «кабинет» – так он назвал крохотную комнату, каморку даже, большую часть которой занимали дощатые книжные полки, тянувшиеся до потолка, и колченогий стол. Зеленое сукно стола было изрядно испещрено чернильными пятнами, на двух углах лежали стопами исписанные листы.

Хозяин освободил два табурета, также занятых бумагами и папками, предложил садиться, после чего перешел за стол и тоже сел – дождавшись, пока мы воспользовались приглашением. Вообще, все его поведение являло собою смесь услужливой предупредительности и холодного любопытства, разбавленную презрительным отношением к окружающим. Не только к нам, замечу я, но и, судя по некоторым словам, к человечеству вообще.

– Африкан Сидорович, – начал Владимир, – есть у нас до вас дело. Помнится, рассказывали вы мне об одной категории преступников, кажется, «батраковцах».

– Ну да, рассказывал. – В металлических глазках бывшего агента блеснул интерес. – А что это вы вспомнили, батюшка мой? Да еще так вспомнили, что безо всякого предупреждения в гости к старику пожаловали.

Владимир усмехнулся.

– Что без предупреждения – прошу нас простить. А все же вы расскажите-ка еще раз об этих душегубах. Очень я хочу, чтобы Николай Афанасьевич вас послушал.

Иконников с деланной неохотой пожал плечами.

– Да что уж там, – сказал он. – Извольте. Значица так, батюшка мой, – обратился он теперь уже ко мне. Судя по всему, этот Африкан Сидорович всех величал «батюшками», без разбора возраста. – Есть тут на Волге между Самарой и Сызранью, но сильно ближе к Сызрани, село, а с недавних пор железнодорожная станция, называется Батраки. Вот из этого села самые что ни на есть страшные душегубцы и выходят. Смертоубийство у них от отца к сыну передается, как семейное ремесло. Умеют они человека на тот свет спровадить так, что никакой самый что ни на есть зоркий доктор не усмотрит причины. Батраковцы-то эти… у них там даже испытания устраивают старики молодым – чтобы, значица, проверить: годится парень для душегубства или еще неискусен? Вот выходит он на проезжую дорогу. Остановит кого, спросит, вежливо так спросит – дескать, табачкуто не найдется, господин хороший? Да и отойдет тотчас. А господин хороший вот так-то столбом постоит несколько секунд да и наземь грохнется. Доктор приедет, посмотрит – сердце остановилось. А на самом деле сердце ему шилом батраковец остановил, так-то…

Я похолодел. Даже на какой-то момент позабыл о своей дочери. Иконников описал ту самую сцену, свидетелем коей я оказался позапрошлой ночью на пароходе! Африкан же Сидорович между тем продолжил как ни в чем не бывало:

– И ведь что удивительно, батюшка мой, даже капельки крови не выступает наружу! Потому как ежели хоть капля крохотная проступит – старики, которые мастера по этому делу, заставят молодого еще учиться: дескать, не освоил ты, парень, искусство наше. Так-то вот. Кого угодно они на тот свет спровадят, за малую плату, любого сословия и знатности, еще и шутить любят – перед Богом все равны, говорят. [25]

– Погодите! – воскликнул я. – Погодите! Выходит, что я был свидетелем убийства?! Выходит, что при мне вот так вот запросто, прости Господи, человека убили, а я даже и не заметил ничего ровным счетом?! Это же…

Иконников вопросительно взглянул на Владимира. Тот пояснил:

– Николай Афанасьевич вчера прибыл в Самару на «Фельдмаршале Суворове». И там он случайно стал свидетелем внезапной смерти судебного пристава Ивлева. От остановки сердца. – Далее Владимир поведал бывшему полицейскому агенту рассказанную мной историю.

Иконников посмотрел на меня с холодной улыбкою.

– Что же, все верно. Значица, свидетелем убийства вы и были, батюшка мой, – сказал он невозмутимо. – И, как верно изволили сказать, ничего не заметили. Такие они, батраковцы-то.

Владимир вновь вмешался в разговор.

– На самом деле нас интересует совсем другое, – сказал он. – Вот вы изъяснились – сердце шилом останавливают…

– Именно шилом, господин Ульянов, – подтвердил Иконников с видимым удовольствием. – Причем очень тонким шилом, специально закаленным. Что вас так удивило? Точно зная, куда целить, убийца выверенным коротким движением наносит смертельный удар. Использование шила, кстати вам скажу, не требует особенной силы, это ведь не нож, не кинжал какой-нибудь, даже не ланцет. И, как я уже доложил, отверстие получается махонькое, не всякий доктор заметит.

– А ежели не шилом? – Владимир протянул булавку Иконникову. – Вот, взгляните, господин Иконников. Что скажете? Может это подойти какому-нибудь батраковцу для орудия убийства?

Сердце у меня упало. Я подумал, что, возможно, Владимир все-таки верит в виновность моей дочери и возится со мною не столько из желания уберечь невинную от неправедного обвинения, сколько из сострадания к старым знакомым. Но какое отношение могла иметь моя безобидная дочь к каким-то варварам, сделавшим убийство цеховой профессией?!

Старый полицейский взял булавку двумя пальцами, словно бы даже с опаской. Поднес к глазам, повертел и так, и эдак. Разочарованно покачал головой.

– Нет, господа мои хорошие, не может, – твердо ответил он. – Никак не подойдет.

Мы переглянулись. Я испытал облегчение, в глазах же Владимира заметно было скромное торжество.

– Отчего же не подойдет? – спросил Ульянов.

– А оттого, милостивый государь, что жало батраковского шила, как я уже сказал, делается из прочной, закаленной стали, так что, даже наткнувшись на ребро жертвы, оно не согнется и не затупится. А тут, – Иконников небрежным жестом бросил булавку на стол, – тут, господа, мы имеем дело с мягкой латунью, не так уж тщательно и заточенной, которая в самый ответственный момент непременно подведет. Нет, здравый ум батраковца не позволит ему использовать такую ненадежную вещь. Да и зачем? Шило, должным образом заточенное и закаленное, – дело проверенное.

Африкан Сидорович еще раз взял булавку двумя пальцами – с некоторой, как мне показалось, уже брезгливостью – и протянул ее Владимиру.

– Нет, батюшка мой, это никак не подходит для батраковцев… – повторил он.

Иконников помолчал немного и вдруг спросил:

– А что – нашли эту штуку в подозрительном месте?

– Да уж, в весьма и весьма подозрительном… – ответил Владимир рассеянно. – Весьма…

– И кровь на ней была? – спросил бывший полицейский.

– Нет, крови не было.

– Что же заставило вас думать, что эта безделица стала орудием преступления?

– Не меня заставило думать, – поправил его Владимир, – а судебного следователя, господина Марченко.

– Знаю такого, – бросил Иконников, но продолжать не стал, видимо, не желая давать ту или иную оценку собрату-сыщику перед штафирками.

– Думаю, к определенным выводам его подвел характер проникающего ранения на теле убитого, – сказал Владимир. – Следователь полагает, что удар мог быть нанесен именно такой булавкой. Правда, признаюсь вам честно, я тоже сомневался в этом. И вы сейчас лишь усилили мои сомнения.

Иконников махнул рукою, словно отметая содержащееся в этих словах признание его опыта и одновременно отдавая нам на поруки близорукого судебного следователя, пусть даже и собрата.

«Ах! – подумалось мне. – Если бы кто-нибудь так же легко мог убедить судебного следователя!»

И действительно, из сказанного бывшим полицейским агентом следовало только одно: шляпная булавка никак не могла быть орудием заранее обдуманного убийства.