ГЛАВА ПЯТАЯ,

в которой я знакомлюсь с отставным полицейским

Выйдя от Пересветова, мы довольно долго шли молча по Саратовской улице. Пересекли Заводскую. Наконец я не выдержал и остановился.

– Володя! – воскликнул я. – Долго ли вы будете томить меня? Что за бумагу вы нашли в портрете Чернышевского? Я же видел, что вы удивились, а потом очень быстро ее спрятали. Скажите, это прокламация? Можете смело говорить мне, я выдержу. Прокламация, да? Воззвание к социальному перевороту? Страница из какой-нибудь запрещенной книги?

Некоторое время Владимир шел молча. Я совсем уж расстроился – значит, угадал. Но тут он резко остановился и повернулся ко мне. Похоже, занятый своими мыслями, он не сразу вник в смысл моего вопроса.

Я тоже остановился. Лицо моего спутника обрело гневно-возмущенное выражение. И уже это принесло мне несказанное облегчение – до того еще, как он заговорил.

– Да что это вам в голову взбрело, Николай Афанасьевич?! – Он даже рукой махнул, словно отгонял назойливую муху. – Прокламация, переворот… Совершенно несвойственные вам слова – и из ваших уст! Если уж говорить о политике, то России нужно идти совсем другим путем, не путем кровавых переворотов, насилия и террора, а путем социальных реформ и экономических преобразований. Я об этом много думаю последнее время… Да что последнее время!.. Еще когда брата Сашу казнили, я маменьке то же самое говорил! – Тут молодой мой друг запнулся на миг и даже как будто смутился. – Ох, извините великодушно… Ведь зарекался я о брате заговаривать с посторонними. Вы, Николай Афанасьевич, явное дело, не посторонний мне человек, но все же… В общем, знайте: бумага, найденная мною в портрете, вовсе никакого отношения к политике не имеет, хотя и заслонял ее собою Николай Гаврилович Чернышевский. Удивился же я потому, что бумага эта действительно очень загадочная. Вот, извольте взглянуть.

Ульянов вытащил из внутреннего кармана пиджака листок, развернул его и поднес к моим глазам.

Теперь настала моя очередь удивляться. Это был… список опечаток из какой-то книги.

– Ничего не понимаю, – пораженно сказал я. – Какие-то опечатки… На коленях… уканавших… Soyez bienvenue!.. Что за шарада?…

– Именно что шарада, – подхватил Владимир. – Обратите внимание, здесь есть еще какие-то галочки и отчеркивания. И никаких указаний на то, из какой книги взята эта страница.

Я перевернул листок. Оборотная сторона была совершенно чистой.

– Ничего не понимаю, – повторил я.

– Да, мистерия, – согласился Владимир. – И вот еще что, – добавил он. – Страница эта мистериозная не вырвана из книги, а вырезана. Именно вырезана, причем очень аккуратно и весьма острым лезвием.

– Что, по-вашему, это может означать?

– Пока не знаю, – ответил Ульянов, пожав плечами. Он взял у меня листок, аккуратно сложил его и снова засунул в карман. – Ясно лишь одно: эта страничка – какой-то ключ. Причем важный, недаром ее спрятали в портрет. И не чей-нибудь, а Чернышевского. Но пока мы не найдем, из какой книги эту страницу вырезали, мы ни на йоту не приблизимся к разгадке тайны. Так-то вот…

Я ни слова не ответил Владимиру. Угольки надежды, ранее уже угасшие, теперь и вовсе покрылись толстым слоем холодного пепла. Я прекрасно отдавал себе отчет, что найти безымянную книгу по вырезанной из нее страничке, не имеющей каких-либо распознавательных знаков, – задача куда посложнее, чем отыскать пресловутую иглу в пресловутом стоге сена. Книг на свете десятки тысяч, может быть, даже сотни тысяч… С какого конца подступить к сей проблеме – я просто-таки категорически не знал. Моего ума здесь явно было недостаточно…

Вдруг Владимир хлопнул себя по лбу.

– Куда же это мы идем? Я совершенно механически выбрал дорогу, а ведь у нас была конкретная цель. Надо же! Пружинка – дзень, и сломалась! – Он непринужденно рассмеялся. – Мы с вами, Николай Афанасьевич, полагали навернуться к господину Хардину. Это обязательно. Но сейчас, после того, что мы услышали от господина Пересветова, думаю, нам всенепременно следует посетить книжную лавку Сперанского. Вот туда мы сейчас и пойдем, это совсем близко. А к Андрею Николаевичу уж потом.

Мы повернули назад и снова направились к Заводской улице.

Я шел и ловил себя на том, что мысли так и прыгают в голове, причем вместо одной, какой-нибудь дельной, вдруг абцугом выскакивает совершенно неожиданная, нисколько в данный момент не обязательная. Шарада… Опечатки… Насилие и террор… Террор и насилие… Листок из книги… Лавка Сперанского… Внезапно пришло мне на ум, что вот жил-был отставной поручик Сперанский и вдруг взял да сноровил книжный магазин, а потом к нему еще и библиотеку добавил. И эта книжная лавка с библиотекой уже полтора десятка лет как благоденствуют. А ведь я, отставной подпоручик, тоже мог бы, наверное, книжный магазин учинить. Дело благородное, старательное, просвещению способствующее, и дочь моя со мною работала бы. Эх… Нет у меня книжной лавки, и, видимое дело, уже никогда не будет, а дочь моя вообще неизвестно где. Вот ведь беда неизбывная! Любая, даже самая отвлеченная мысль непременно возвращала меня к моей Аленушке…

Мы свернули на Заводскую и через несколько минут действительно оказались у магазина, обозначенного вывеской: «Книжная лавка А. Н. Сперанского».

Владимир не сразу вошел в лавку, а немного постоял, разглядывая широкие витрины магазина. Я тоже остановился рядом.

Витрины были уставлены и заставлены книгами – именно уставлены и заставлены, и даже перезаставлены. От прямых лучей яркого июньского солнца их защищали белые с голубыми прошвами наружные маркизы. Книги лежали в стопках, перевязанные бечевкой, стояли стоймя, выказывая корешки и лицевые стороны, некоторые были даже раскрыты, чтобы явить миру искусную вязь шрифта или красивый фронтиспис. Задние стенки витрин пестрели гравюрами и литографиями, пришпиленными к плотному картону.

Из книг здесь были главным образом новинки. Я увидел свежие тома собраний сочинений Лермонтова и Грибоедова, художественный фолиант под названием «Поэмы Оссиана» какого-то Макферсона, заново изданную «Жизнь Иисуса Христа» Фредерика Фаррара, чудесно исполненную детскую книжку «Гайавата» Генри Лонгфелло. Весьма торжественно выглядел альбом Василия Петровича Верещагина «История Государства Российского в изображениях державных его правителей». Иллюстрированная книжка под названием «Главнейшие съедобные и вредные грибы» сулила быть весьма полезной – я заядлый охотник до грибов, значительно в них разбираюсь, а все равно наверняка нашел бы в этой брошюре много для себя дельного. Наверное, хорош был «Путеводитель в Палестину по Иерусалиму, Святой Земле и другим святыням Востока». «Только куда уж мне в Палестину! – горько подумал я. – Вот спустился вниз до Самары – уже целое путешествие, да такое, что кому иному и не пожелал бы!» Зато «Альбом-путеводитель по Волге», стоявший рядом, был бы достопримечателен и мне – давно мечтал я проплыть по великой реке, ну, скажем, от Нижнего до Астрахани, города разные посмотреть, жизнь человеческую понаблюдать, да хорошо бы с Аленушкой, да с внуками… Ах, беда ты беда, опять все тот же бес за мысли дергает!.. Не путеводители тебе читать, дулебина бестолковая, а вон «Мысли о воспитании» Джона Локка! Только сейчас уже поздно, ранее нужно было это делать, когда дочь еще не упорхнула из-под отцовского крыла…

Я в сердцах шагнул в сторону, задев при этом головой фестончатый край маркизы, и толкнул дверь магазина. Владимир последовал за мной.

Внутри было немного душно, но не столь темно, как я мог вообразить по причине заставленных книгами витрин. Зал являл собою двусветное помещение, и сквозь верхние окна проникало достаточно солнечных лучей, чтобы покупатели не испытывали неудобства. Как и в большинстве такого рода лавок, здесь царил особый запах, только книжным магазинам и присущий, – пахло типографской краской, лежалым картоном, переплетчицким клейстером и той своеобычной пылью, которую только бумага и может порождать.

Книг здесь было великое множество, не зря лавка Сперанского считается лучшим и самым богатым книжным магазином в Самаре, только не до книг нам было теперь, да и в витрине мы уже насмотрелись на новинки. Я отыскал глазами конторку и, достигши ее, попросил стоявшего рядом приказчика адресовать нас к старшему в магазине. Тот склонил напомаженную голову и провел нас в небольшую комнату, дверь коей располагалась в задней стене между высокими шкафами. Здесь тоже было немало книжных стопок, перевязанных бечевками, а более того имелось бумаг, разложенных на деревянном столе о двух тумбах и лежавших кипами на полках внушительного вида этажерки. За столом сидел сухощавый немолодой мужчина в светлом парусинном пиджаке и при цветном галстуке.

– Чем могу служить, господа? – Мужчина встал из-за стола.

Мы представились.

– Матвей Косьмич Ослябьев, – представился мужчина в свою очередь. – Старший приказчик сей книжной компании. Какими изданиями интересуетесь, господа? Наверное, вас привело сюда что-то особенное, коль скоро вы обращаетесь ко мне, а не ищете совета у книгопродавцев в зале? Уверяю вас, я знаю о книгах если не все, то очень многое. – Улыбка на лице Матвея Косьмича была весьма странной – приторной и кислой одновременно, что-то вроде меда с уксусом.

– К сожалению, не книги стали причиной нашего визита, милостивый государь, – сказал я, – не книги, а служащие вашей, как вы сами сказали, компании. Правильнее сказать, даже не служащие, а всего одна служащая – Елена Николаевна Пересветова.

Матвей Косьмич вмиг посерьезнел. Мед из улыбки весь вышел, как, впрочем, исчезла и сама улыбка, а вот уксус остался.

– Понимаю. Понимаю. – Матвей Косьмич вышел из-за стола и, сделав два шага, приблизился к нам. – Вы, сударь мой, назвали себя Ильиным Николаем Афанасьевичем, разве нет? А девичья фамилия Елены Пересветовой – Ильина. Стало быть, Елена Николаева Ильина приходится вам дочерью. Я правильно угадал?

Я лишь коротко кивнул. Владимир пока не сказал ни слова.

– Мне чрезвычайно неприятно сообщать вам это, сударь мой, однако же скрывать не буду. – Старший приказчик несколько секунд помолчал. Признаться сказать, его обращение «сударь мой», вполне естественное в обыкновенном разговоре, почему-то немало меня коробило. – Елена Николаева Пересветова уволена от должности в нашем магазине и более здесь не работает.

– Как – уволена от должности? – так и ахнул я.

– Совершенно справедливым образом, сударь мой. Две недели назад, после… хм-хм… весьма прискорбного события, произошедшего, можно сказать, в нашей лавке, Елена Николаева Пересветова не вышла на службу и больше так и не появилась. Извините, сударь мой, я понимаю, вам больно это слушать, ведь речь идет о вашей дочери, но истина остается истиной. Упомянутую Елену Николаеву Пересветову по известному пункту можно было бы уволить и без объяснений, однако вот вам объяснение: по причине оставления места службы без соблюдения необходимых правил и условий.

– Вы упомянули о прискорбном событии, уважаемый Матвей Косьмич, – вступил в разговор Владимир. – Может быть, вы сочтете возможным пояснить, что именно произошло в вашем магазине?

– Весьма и весьма сожалею, господа. – Старший приказчик скривился так, будто к уксусу добавился еще и лимон. – Я не вправе говорить об этом. Господин управляющий особым образом распорядился на этот счет. Мы весьма печемся о репутации нашего магазина, и для нас крайне нежелательно, чтобы разного рода слухи и домыслы появлялись в газетах. И прошу вас, господа, не говорите «в вашем магазине»! Это неверно. Рядом с магазином – да, во дворе. Но никак не в магазине, уж извините!

– Но мы не имеем к газетам никакого отношения! – вскричал я. – Речь идет о моей дочери!

– О вашей дочери я вам уже все сказал, – ответил старший приказчик.

– Все ли? – с горечью произнес я. – О том, что она уволена от должности, я действительно услышал. А как она работала? Как к ней относились вы и другие служащие? Какого мнения были о ней покупатели?

– Елена Пересветова была у нас на хорошем счету. – Лицо Матвея Косьмича потеплело. – Она давно хотела места в нашем магазине, и, как только место освободилось, господин управляющий тут же принял ее. Ваша дочь хорошо разбиралась в книгах, господин Ильин, умела рассказать о них покупателям любых сословий и званий и относилась к своей работе со всем тщанием. Могу вас заверить, что никаких нареканий на нее не было.

Я мог бы даже улыбнуться, заслышав добрые слова, сказанные о моей Аленушке, но улыбка никак не хотела складываться. Все, что говорил старший приказчик, произносилось в прошедшем времени, и это прошедшее время резало мою душу как ножом. Разбиралась… Умела… Относилась… Господи милосердный! Аленушка моя, где же ты? Здорова ли? Жи… Нет, эти слова я даже мысленно не мог произнести!

– Скажите, пожалуйста, господин Ослябьев, а Евгений Александрович Пересветов не появлялся ли в магазине? – вдруг спросил Владимир.

– Как же ему не появляться? – оживился старший приказчик. Медовость вернулась на его лицо, изрядно потеснив уксус с лимоном. – Появлялся, и весьма часто. Очень, очень, очень благовоспитанный господин. Причем с немалым интересом к книгам. Всегда спрашивал о новинках и каждый раз чтонибудь да покупал. Но приходил он первым делом, разумеется, не за книгами. Евгений Александрович чрезвычайно, просто чрезвычайно заботился о своей жене. Поверьте, мне, человеку немолодому и воспитанному в старых правилах, было очень приятно созерцать это трогательное супружеское попечение. Господин Пересветов всегда появлялся в конце дня, чтобы сопроводить Елену домой. Конечно, сие происходило не каждый день, но часто, зело часто. Если учесть, что он человек весьма занятой, можно только удивляться столь умелому распоряжению своим временем. Да, господа, стоит только порадоваться, что в наше время находятся столь преданные супружескому долгу мужи.

В словах Матвея Косьмича звучало искреннее уважение. Муж моей дочери открылся передо мной новой стороной, и я даже несколько растерялся, не зная, что еще спросить и как возобновить разговор об Аленушке.

Но Ульянов, похоже, моих мыслей не разделял.

– Так-так-так… – привычно пробормотал он. – Говорите, непременно в конце дня. Что же он в тот день-то не явился? Не знаете?

– Откуда же мне знать? – Старший приказчик удивленно развел руками. – Дела семейные, знаете ли. Может, заболел он. А может… – Тут он нахмурился и, поколебавшись, сказал: – Мне, господа, показалось, что будто бы Елена Николаевна была в тот день печальна. Вернее, не печальна, а расстроена. И, знаете ли, глаза были красные… – Матвей Косьмич увидел изменившееся выражение моего лица и поспешил отступить: – Нет-нет, я в этом вовсе не уверен, сударь мой, может, и показалось… – Он снова подошел к своему столу. – Прошу меня извинить, господа. Я должен вернуться к делам. Торговля книгами взыскует учета, а учет требует бумажной, как сказали бы многие, канители. Однако же для истинного книгопродавца и опытного делопроизводителя даже бумажная рутина оборачивается возвышающей душу музыкой.

Я хотел было повернуться, чтобы покинуть контору старшего приказчика, но Владимир удержал меня.

– И все же о том прискорбном случае… – Он начал фразу и намеренно не закончил ее.

– Ни слова более! – Матвей Косьмич даже воздел руки.

– Я хотел лишь сказать, что, возможно, то событие… Нет-нет, я понимаю… – Увидев, что лицо старшего приказчика словно бы окостенело, Владимир заторопился. – Вы не желаете говорить, это ваше право, но знайте: кое-какие подробности того печального происшествия нам все же известны, причем не от кого-нибудь, а от самого Евгения Александровича. И я подумал – а что если оно связано с некими иными обстоятельствами, и Елена Николаевна имеет ко всему случившемуся лишь самое косвенное отношение?

– С какими такими обстоятельствами? – Матвей Косьмич нахмурился.

– Ну вот, скажите, в вашей лавке… в вашем магазине не было ли случаев пропажи книг или… э-э… денежных сумм?

– Вы на что это намекаете, милостивый государь?! – Старший приказчик просто-таки взвинтился. – Денежные суммы – это ведь по моей части. Уж не хотите ли вы сказать…

– Нет-нет, ни в коем случае! – Владимир смутился и сильно покраснел. – Вас я никаким образом не имел в виду! Прошу извинить, если в моих словах обнаружилась ненамеренная двусмысленность. Мне лишь хотелось отметить, что в наше время никакое дело, даже самое благородное, не застраховано от преступных намерений низких особ…

– Да, молодой человек, да! – Матвей Косьмич поднял указательный палец. – От воровства не застрахован никто. Даже в нашем респектном магазине бывают случаи краж. Но – чрезвычайно редко. Крайне редко! Мы со всем тщанием следим за книгами и строго пресекаем грабительские поползновения. Да вот хоть вчера! Один юноша, гимназист, попробовал вынести под курткой некую очень даже немаленькую книжицу. Наш приказчик зорко углядел это проворство и господина гимназиста разоблачил. И на что, вы думаете, позарился сей юный, с позволения сказать, читатель?

Я лишь пожал плечами.

– «Женщина. Ее жизнь, нравы и общественное положение у всех народов земного шара», – торжественно провозгласил старший приказчик. – Сочинение Швейгер-Лерхенфельда, издание Девриена. Яркое подтверждение распущенности современных нравов. Я имею в виду не книгу, конечно же, – поправился Матвей Косьмич, – а поступок гимназиста и направленность его интересов.

Владимир еще раз извинился за то, что неудачно выразился, поблагодарил старшего приказчика, и мы собрались уже выйти, как вдруг Матвей Косьмич добавил:

– Если уж на то пошло, бывают случаи куда более странные, чем кражи.

– Что вы имеете в виду? – спросили мы с Владимиром едва ли не в один голос.

– Бывает, книги не воруют, а подбрасывают! – объявил Матвей Косьмич.

– Что-что? – Я невероятно удивился.

Молодой Ульянов озабоченно сдвинул светлые брови.

– Не далее как две недели назад у нас в лавке сама по себе объявилась одна книжка. Конечно, она нам известна, мы ею торговали, однако же продали все экземпляры до единого. И вдруг – на тебе! Она появляется снова.

– Может, кто-нибудь просто забыл экземпляр, купленный в другом магазине? – предположил Владимир.

– Если бы! – махнул рукой Матвей Косьмич. – Книжка эта не лежала где-то сверху, а была засунута в стопку совсем других книг. Ну, и скажите мне на милость, кому это могло понадобиться?

– А что за книжка? – спросил я вежливости ради, хотя знать название этой странной находки мне было вовсе и ни к чему.

– «Жизнь в свете, дома и при дворе»! – возвестил старший приказчик с интонацией шталмейстера, объявляющего выезд царского экипажа.

Я уже потерял всякий интерес к книгам вообще и к этой в том числе, но Владимир неожиданно для меня оживился.

– Новинка? – спросил он.

– Точно так, новинка, – подтвердил Ослябьев. – В этом году выпущена, в «Библиотеке практических сведений»

– Скажите, пожалуйста, уважаемый Матвей Косьмич, – обратился Ульянов к старшему приказчику, – а нельзя ли на эту книжку посмотреть?

– Можно, отчего же нельзя? – пожал плечами Ослябьев. – За просмотр денег не берут. Она у меня здесь и лежит, сию минуту.

Матвей Косьмич наклонился, пошарил на нижней полке этажерки и, найдя что искал, выпрямился.

– Вот, извольте, – он передал Владимиру небольшую книжицу.

На обложке были название и литографический рисунок, изображавший молодую даму с букетом роз, склонившегося к ее руке кавалера и борзую, лежавшую у ног женщины.

Ульянов внимательно оглядел брошюру, заглянул внутрь, перелистал несколько страниц.

– Большое спасибо, – сказал Ульянов и уже хотел было вернуть книгу, как вдруг что-то привлекло его внимание.

Он снова раскрыл брошюру и провел рукой по внутренней стороне обложки, затем коснулся титульного листа.

– Интересная книжица, – заметил Владимир. – Как бы ее заполучить? – задал он вопрос словно бы этажерке, но при этом остро посмотрел на старшего приказчика.

– Это не сложно, милостивый государь. – Матвей Косьмич тоже остро посмотрел на Ульянова. – Конечно же, книга не принадлежит магазину. Как я уже сказал, ее кто-то нам подбросил. И, формально говоря, я не имею права ее продавать. Однако же я не был бы книгопродавцем, если бы взял вот так – и просто выпустил книгу из рук. Профессия обязывает! – Он снова поднял указательный палец – видимо, это был его любимый жест. – Полтинник серебром, и книга ваша.

– Не много ли? – вырвалось у меня. – За чужую то книгу!

Однако Владимир тут же извлек полтинник и без лишних разговоров вложил его в руку торговца. После чего бережно засунул книгу во внутренний карман пиджака.

– Может, прикажете завернуть? – расплывшись в улыбке, спросил Ослябьев.

– Не стоит труда. – Владимир тоже счел необходимым улыбнуться. – Ее ведь сюда без всякой обертки принесли, верно? Вот она в этом же виде и уходит. Большое спасибо.

Оказавшись на улице, мы с Владимиром переглянулись и… неожиданно для самих себя рассмеялись.

– Ай да Ослябьев! Ай да книгопродавец! – воскликнул мой молодой друг. – Кажется, он и книжную пыль мог бы спустить с рук, если бы кто проявил к ней хоть малейший интерес!

– Истинно так, – подтвердил я. – Скажите, Володя, а зачем вам понадобилась эта книжица, да еще за столь несуразную цену?

– Так ведь брошюрка действительно интересная. – Владимир похлопал рукой по тому борту пиджака, где находился карман с книжкой. – «Жизнь в свете, дома и при дворе». Здесь наверняка множество интересных сведений.

– Воля ваша, но, по-моему, вы не текст разглядывали, а обложку. – Теперь была моя очередь остро взглянуть на Ульянова.

– А вы наблюдательны, Николай Афанасьевич, – заметил Владимир. – Не зря господин Пересветов вас в знатные следовщики записал! – Он откинул голову и громко расхохотался. А отсмеявшись, сказал: – Но, кроме того, что книга интересная, я пока ничего не могу сообщить.

– Книга, возможно, интересная, а сама история – более чем странная, – произнес я. – Кто-то подбрасывает брошюрку, старший приказчик хранит ее у себя и вдруг, при открывшейся возможности, – продает первому встречному.

– Согласен, история странная, – подтвердил молодой Ульянов. И добавил: – Видно, я этого Матвея Косьмича чем-то зацепил. Только он напрасно на меня обиделся, когда я о пропажах книг заговорил. Я ничего плохого не имел в виду. Мысль о краже и вообще о каком-нибудь сопутствующем преступлении пришла мне в голову случайно, и спросил я скорее наобум, чем с некой определенной целью. Ну да ладно. Кое-что мы все-таки узнали. Ваше мнение об Евгении Александровиче, я так полагаю, поправилось?

– Да, Володя, не скрою, – ответил я, – мне было приятно услышать хорошие слова и об Аленушке, и о моем зяте. Хотя в наших поисках мы пока не продвинулись ни на шаг.

– Чтобы продвигаться, нам необходима помощь. И не просто помощь, а хорошая рекомендация. Не забыли еще, куда мы с вами хотели направиться?

– Как же, к вашему благодетелю.

– Именно. – Владимир покрутил головой по сторонам. – Эй, извозчик! – крикнул он, завидев пролетку.

Экипаж остановился, мы уселись и снова покатили на Саратовскую улицу, имея целью доехать до самого конца ее, до дома господина Хардина.

Не без некоторых колебаний я все же принял приглашение Владимира и остановился на квартире Ульяновых. Вечер мы провели в беседах на разные темы, из которых главной, конечно же, была судьба моей несчастной Аленушки, а при том я и отужинал в компании Владимира и Анны Ильиничны. Еда, сготовленная приходящей кухаркой, была вкусной, даже изысканной – раковый суп, соус из сморчков, свежий салат, судак под галантиром. Однако разговор за столом неожиданно принял не самый изысканный оборот.

Началось все с вопроса Владимира, адресованного сестре.

– Вот скажи, Аннушка, – обратился он к ней, – куда, по-твоему, могла бежать Елена Николаевна, несправедливо обвиненная и не видящая, как ей доказать свою невиновность? Допустим, ей необходимо на какое-то время скрыться – пока не выяснены все обстоятельства преступления, которого, мы все уверены, она не совершала. Где бы она могла найти убежище? Мне интересно твое мнение как человека рассудительного, и к тому же именно женский взгляд на вещи может подсказать нам нужное направление поисков.

Анна Ильинична отложила вилку, помолчала немного, затем молвила:

– Женский взгляд или не женский, а давайте рассуждать логически. Гостиницы и постоялые дворы, конечно же, отпадают сразу. Места проживания родственников, сослуживцев и знакомых, я полагаю, тоже. Правильно?

– Ну конечно, – согласился Владимир. Я пока хранил молчание, чрезвычайно заинтересованный в таком развитии беседы. – Туда полиция наведается в первую очередь. И, кстати, уже наведалась. Даже до Кокушкина добралась, по каковой причине мы и имеем честь видеть Николая Афанасьевича нашим гостем.

– Возможно укрыться в каком-нибудь из женских монастырей, – продолжила Анна Ильинична. – Или, допустим, в раскольничьей молельне.

– Теоретически – возможно, – опять согласился Владимир.

Я же счел нужным возразить.

– Ах, Николай Афанасьевич, боюсь, что натура здесь ни при чем, – возразил молодой Ульянов. – Если полиция на хвосте, а вины нет – тут куда угодно скроешься. И монастырь – это важное направление. Что еще скажешь, Аннушка?

– Я бы не исключила со счета дома терпимости, – совершенно спокойным голосом, не двинув бровью, произнесла госпожа Елизарова.

Я не поверил своим ушам и даже выронил рыбный ножичек, которым отделял порцию судака. Кусочек галантира упал на скатерть и лег там, подрагивая, как крохотная медуза.

Шумно отодвинув стул, я встал. Скомкал салфетку.

– Как вы сказали? Дома терпимости? – ледяным голосом переспросил я.

– Ну да, именно это я и сказала, – ответствовала Анна Ильинична.

– Вы полагаете, сударыня, что моя дочь подалась в камелии? [20] Вы смеете думать, многоуважаемая Анна Ильинична, что моя дочь, драгоценная моя Аленушка, не нашла ничего лучшего, как стать кокоткой? И более достойного места, чем бордели славного города Самары, для нее не существует? – Я бросил салфетку на стол. – Раз так, то с этой минуты…

Я не успел сказать непоправимое – «ноги моей больше не будет в этом доме». Меня остановил Владимир.

– Тс-тс-тс, дорогой Николай Афанасьевич, – смешно зацикал он. – Успокойтесь, прошу вас, сядьте. Уверяю вас, ничего такого у Аннушки и в мыслях не было.

– Ну конечно! – Госпожа Елизарова улыбнулась. Только улыбка ее показалась мне кривой. – Я вовсе не хотела сказать, что милейшая Елена Николаевна стала публичной женщиной. Упаси Господи! Но ведь Володя попросил меня высказаться об убежищах, а чем не убежище для молодой скрывающейся женщины – дом терпимости? Я имею в виду, не зарегистрированный. Официальные дома – это, понятное дело, не выход: замена паспорта на желтый билет, еженедельные медицинские осмотры, а соответствующие врачи все полицейские осведомители… Но в незарегистрированных салонах… Если, конечно, войти в доверие к хозяйке, договориться с ней и особо заплатить, – можно исчезнуть без следа для внешнего мира. Полиция туда не проникает, да и вообще сыщикам в голову не придет искать в подобных заведениях сбежавшую, по их мнению, преступницу.

Какая-то логика – хотя и умонепостижимая – в этих словах была. Я сел, расправил салфетку, однако вернуться к еде уже не смог.

– Удивительно спокойно вы об этом говорите, Анна Ильинична. Я никак не пойму – неужели вы сами в известных обстоятельствах могли бы на такое пойти?

– Если бы речь шла о прямой угрозе моей жизни, о моем аресте и, возможно, тюрьме, – медленно, словно выбирая слова, ответствовала госпожа Елизарова, – или если бы угроза нависла над моими близкими, а еще пуще – над делом, которому я служу, и это было бы целесообразным решением, – не стала бы и медлить! И никакая Сонечка Мармеладова не была бы мне укором.

– Да, Аннушка, даже я не ожидал от тебя такого. – В голосе Владимира прозвучало некое восторженное уважение, на мой взгляд, совершенно здесь неуместное.

Я опять скомкал салфетку и бросил на стол – словно в этот вечер мне другого занятия не оставалось, как мять да швырять салфетки.

– Но честь! – вскричал я. – Как же честь, дражайшая Анна Ильинична?! Или такой эссенции уже не существует? Да ведь люди порой смерть предпочитают измене чести. Люди порой на эшафот…

Тут я понял, что сболтнул лишнее, и прикусил язык. Словно темный ангел провел крылом над лицом женщины – она вмиг осунулась, щеки ее посерели. Анна Ильинична слабо повела рукой, будто бы отмахиваясь от чего-то, и промолчала.

Я протянул долгую паузу и хотел было перевести разговор на другой путь, но тут мне в голову пришло еще одно соображение, и я не смог его не высказать.

– Что же получается, Анна Ильинична? Полиция, как вы выразились, в определенные заведения не проникает, но мне-то чему себя посвятить в ближайшее время? Неужели я, Николай Афанасьевич Ильин, в поисках моей горемычной дочери должен предпринять анабазис [21] по сальянтным [22] местам Самары?

– А их только официальных в городе не меньше двух десятков, – вдруг с натужным озорством заявил Владимир.

– Да нет же! Ах, какой нескладный вышел разговор! С одной стороны – обида и намеки, с другой – неуместные шутки. – Госпожа Елизарова тоже в сердцах бросила салфетку на стол. – Володя спросил, я ответила. Это же чисто логическое перебирание вариантов. Лучше бы и не спрашивали! Можно подумать, будто я равнодушна к судьбе Леночки и могу только теоретизировать. Я же помочь хотела…

Словом, вместо дружеского ужина получился у нас конфуз. Владимир бросился успокаивать меня, потом мы вместе уговаривали Анну Ильиничну не сердиться, я даже извинился перед ней за вспыльчивость, и в конце концов все помирились. Только остался у меня на душе тяжелый осадок.

После ужина ушел я в отведенную мне комнату младших Ульяновых и, вместо того чтобы лечь спать, долго сидел у окна, глядя на полную луну и повторяя в памяти состоявшийся разговор. А ну как госпожа Елизарова права и Аленушка действительно сыскала приют в каком-нибудь вертепе? Нет, быть такого не может! Никогда! Ни при каких обстоятельствах жизни! Кто угодно, только не моя дочь! Но если не гостиница, не постоялый двор, не монастырь и не беглопоповская молельня, то где же обретается сейчас несчастная Аленушка? Цела ли она? Здорова ли?

Надо же, Анна Ильинична, как душу разбередила! Дома терпимости, видите ли… И нисколько она не похожа на Медею Фигнер! На какую другую Фигнер, может, и похожа, а на знаменитое сопрано – вовсе нет.

Вот в таких растрепанных чувствах я наконец лег и быстро провалился в беспамятный сон.