ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,

в которой я знакомлюсь с певцом электрического рая

На следующий день с утра Владимир предложил мне довольно неожиданную программу действий: отправиться в Старый город, найти там контору от паровой мельницы Башкирова, разыскать девицу Анисимову и поговорить с ней – конечно же, выдержанно и деликатно – о ее безвременно покинувшем этот свет женихе.

– Знаю я эту мельницу, – сказал мне Ульянов. – Ее только в прошлом году построили. Громадное здание. Не мельница, а мукомольный колосс. Там работа налажена – о-го-го как! В три смены муку мелют. Может, повидаться с этой Анисимовой сразу и не получится, но попробовать стоит.

Признаюсь, до сей поры я даже думать не хотел о встрече с той, которая больше всех претерпела в этой темной и страшной истории, – с девушкой, потерявшей любимого человека. Однако же я понимал, что в словах Прасковьи Анисимовой, если она вообще захочет с нами разговаривать, можно будет наверное обнаружить какие-нибудь приметы, способные подтолкнуть наши поиски в нужном направлении. До сих пор все предпринятые нами действия не дали никакого результата, так что оставался я в кручинных чувствах.

Мы вышли из дома сразу после завтрака. Владимир, по своему обыкновению, предложил отправиться пешком, но сразу предупредил, что путь будет далеким. Я подумал, помялся, однако же согласился. Признаться, ночью я спал очень плохо, меня охватила какая-то нервическая возбужденность, и хотя в конце концов я заснул, это болезненное состояние не исчезло, а напротив, после пробуждения еще более разгорячило меня, так что я чувствовал непрерывный жар, словно и впрямь подцепил лихорадку. Дальняя прогулка, спорый шаг, возможность подставить лицо свежему зефиру, долетавшему с Волги, и как следует проветриться представились мне целебными средствами, лучшими, нежели чем какие-нибудь пилюли, микстуры и порошки.

А проветрить мысли мне было необходимо. Ибо от всего, что мы уже узнали, – а еще более от того, чего мы пока так и не смогли узнать, – чувствовал я себя ох как скверно. Ум заходил за разум. И главное – поселился в моем сердце страх. А тут еще – Засамарская слобода, окраина, населенная опасным людом. Потому, прежде чем выйти из дома, проверил я привезенный Кольт, начинил его пятью собственноручно снаряженными зарядами и спрятал во внутренний карман сюртука. И вот что показалось мне тревожным: Владимир видел все эти мои приготовления, но не выказал никаких возражений. А ведь был он по характеру человеком язвительным и насмешливым, мог и подтрунить над военными сборами бывшего поручика, сказать что-нибудь вроде: «Мальбрук в поход собрался!» Ан нет, не только насмешками не взыскал, так еще и еле заметно кивнул в одобрительном смысле: мол, правильно делаете, Николай Афанасьевич, экспедиции наши все более опасными становятся.

Мы шли по улице небыстрым, но все же довольно торопким шагом. Владимир был погружен в собственные думы, я со своей стороны помалкивал, дабы не мешать ему. Тяжесть оружия в кармане действовала на меня успокаивающе.

Мы одолели изрядную часть Сокольничьей улицы и как раз пересекли Предтеченскую, как вдруг нас остановил раздавшийся позади возглас: «Володя! Ульянов!»

Я оглянулся. К нам приближалась пролетка, запряженная сытой гнедой лошадкой. В пролетке, позади кучера, стоял человек, призывно размахивавший руками. Через считанные мгновенья пролетка остановилась рядом, и человек выпрыгнул, оказавшись перед нами.

Был наш неожиданный преследователь совсем юн – моложе Владимира года на два. Его овальное лицо с высокими скулами показалось мне несколько простоватым, по щекам разливался совсем еще детский румянец. Большие, навыкате, глаза смотрели простодушно и ярко блестели, словно были подернуты слезами.

На юноше были черные диагоналевые брюки и расстегнутая черная же тужурка, под которой виднелась белая косоворотка, подпоясанная узким кожаным ремнем; в уголках бархатного воротника, обшитого синим кантом, сидели эмблемы – скрещенные гаечный ключ и молот. В руке молодой человек держал студенческую фуражку с темно-зеленой тульей и черным околышем.

– Ба, Глеб! – оживленно воскликнул Владимир. – Какими судьбами? Что это вы нарядились во все черное? Вот, Николай Афанасьевич, познакомьтесь, – сказал Ульянов. – Мой друг Глеб Кржижановский. [31] Учится в Петербургском технологическом институте, будущий инженер. Вдохновенный певец электрического рая!

Юный Глеб покраснел еще больше, однако на шутливое замечание Владимира ничем не ответил.

– Глеб, а это – Николай Афанасьевич Ильин, я вам о нем рассказывал. Помните, мы с вами были в книжном магазине Грау, и я упомянул Елену Николаевну Пересветову из магазина Ильина? Так вот она дочь Николая Афанасьевича.

Глеб нахмурился.

– Пересветову? Позвольте, только сейчас сообразил! Она имеет какое-то отношение к Евгению Пересветову?

– Евгений Александрович Пересветов – мой зять, – сказал я. – Вы с ним знакомы?

– Немного знаком, да. Странный человек, – ответил Глеб. – То нелюдим, знаете ли, бука. То вдруг сама любезность. Неровный у него характер, и оттого многие в железнодорожной управе его недолюбливают. Да и в училище тоже – у меня там друзья учатся. Прозвище ему дали – Полусветов. Иной час светлый лицом, приветливый, а проходит немного времени – темный, мрачный становится. Вот и получается: Полусветов. Да что ж мы стоим? Я специально остановился, чтобы вас подвезти.

Мне, признаться, не очень хотелось ехать в новой компании, да и прогулка явно шла на пользу, поэтому я поднял было руку, чтобы сделать вежливый жест и отказаться, но Владимир меня опередил.

– Очень любезно с вашей стороны, – сказал он, приветливо улыбнувшись Глебу. – А вы-то сами куда собрались? Может быть, нам и не по дороге вовсе!

Я проглотил слова отказа и снова, в который раз, отметил манеру молодого Ульянова обращаться ко всем, за исключением родных, непременно на «вы», даже если эти «вы» относятся к разряду друзей и младше возрастом.

– А даже если не по дороге, что с того? – Глеб пожал плечами. – Не беда. Отвезу вас да и поеду. Собственно, мне надобно попасть в дом Светова на Соборной, то есть в бывший дом Светова…

Владимир на мгновенье задумался, потом кивнул.

– Ну, коль скоро вы предлагаете… Нам, признаться, нужно в Засамарскую слободу. Это для вас далеко, но часть пути можем проделать вместе. Просто компании ради. Если поедем по Заводской, то на углу Соборной мы сойдем, а вы свернете и быстро доедете по назначению. Крюк для вас получится не такой уж и большой. Это очень кстати, – Владимир обратился ко мне и непонятно отчего подмигнул. – Что-то у меня сегодня силы в ногах нет, не знаю, чем это и объяснить. У вас-то, Николай Афанасьевич, закалка воинская, вы, наверное, версты готовы отмахивать…

– Полно, Володя, на себя наговаривать, – запротестовал я. – Сил у вас предостаточно, и ходок вы превосходный, а вот у меня той закалки давно уже нет…

Дождавшись, пока мы разместились в экипаже, Глеб сел на откидную скамеечку спиной к кучеру, после чего скомандовал: «Трогай!».

Кржижановский добродушно поглядывал на меня своими выпуклыми глазами, а на Ульянова смотрел даже с некоторым благоговением. Внешность младшего товарища Владимира располагала к отзывчивости, я отчего-то растрогался и спросил:

– Скажите, пожалуйста, Глеб, «певец электрического рая» – это такое шутливое студенческое прозвище, или мой молодой друг, пусть даже говоря юмористически, имел в виду что-то серьезное?

– Ну конечно, серьезное! – воскликнул Ульянов.

– Ах, Володя, вечно ты все переворачиваешь! – махнул рукой Глеб.

«Интересно, – подумал я, – а Глеб к Владимиру все же на „ты“…»

– Никакой я не певец, – продолжал Кржижановский, – но в электрическое процветание верю!

– Это какое же такое процветание? – не утерпел спросить я, хотя, как мне кажется, понимал, о чем идет речь.

– Ну вот смотрите, – возбужденно заговорил Глеб. В том, как он произносил слова, была легкая, малозаметная неправильность, но должным образом осмыслить ее я пока не мог. – Возьмем наш город, Самару. Сейчас здесь примерно тысяча уличных фонарей, все керосиновые и газовые, и ни одного электрического. Но пройдет не более десяти лет, и у нас появится электрическое освещение, а немногим позже электрические лампы будут повсюду – на всех улицах, во всех домах. [32] Или еще. Мы едем по Сокольничьей улице, вот трехэтажное здание, вон еще одно, на других улицах и повыше есть. Везде лестницы. А ведь если установить электрические подъемники, можно без всяких лестниц подниматься на любой этаж. Да хоть пролетку взять, в которой мы едем. По всему городу – сплошь лошади да верблюды, пролетки, кареты, ландо, купе и прочее. Куда как интереснее сесть в электрический трамвай, или даже безо всяких рельсов – просто в электромашинный экипаж, и ехать куда надобно. Ни овса не надо, ни навоза не остается!

– Положим, электрическую машину тоже чем-то кормить надо, – заметил я.

– Ну уж не овсом, это наверняка! – отрубил Глеб. – Да что я про подъемники да экипажи! Электрические моторы облегчат человеческую деятельность во всех ее сферах, электрические табуляторы – слышали про такие? в Америке уже есть! – изменят статистику и вообще все счетное дело, а электрические лампы просто дадут нашей жизни совершенно иной свет. Вот выучусь на инженера – всенепременно буду заниматься электричеством. Только дайте срок, мы всю Российскую империю наэлектризуем!

Я поразился энергичным вдохновением, звучащим в словах Кржижановского, но мысли мои, вопреки услышанным оптимистическим речам, обрели как раз противоположную окраску, проникшись пессимизмом и безнадежностью.

«Где тот фонарь, – подумал я, – и не важно, керосиновый он, газовый или электрический, который осветил бы мне путь к моей Аленушке? Нет такого фонаря. Где тот экипаж, верблюжий, конный или электромашинный, который домчал бы меня до моей несчастной дочери? Нет такого экипажа. Так какое мне дело до наэлектризованности всей империи, если в беде моя кровинушка, а я ничем не могу ей помочь? Ах, Аленушка, Аленушка, где же ты теперь?»

Пока молодой Кржижановский пел свой гимн электричеству – а ведь действительно певец техники! – Владимир слушал его с интересом, но и внимательно приглядывался к нашему провожатому. Вдруг он пригладил свою светлую бородку и поинтересовался:

– А ведь вы, Глеб, не слишком торопитесь – по вашим-то делам. Что так?

Кржижановский тяжело вздохнул.

– Грустные у меня сегодня дела, – сказал он тусклым голосом. Его электрический задор как рукой сняло. – Даже очень грустные.

– Заболел кто-нибудь? – спросил Владимир.

– Не заболел. Умер.

Мы с Ульяновым переглянулись.

– Ну да… – Глеб повесил голову. – Товарищ наш умер, Вася Неустроев, мой однокашник. Так же, как и я, приехал на лето домой, и на\' тебе: аффекцио кордис. – Латинское название недомогания, ставшего причиной смерти неизвестного нам товарища, Глеб выговорил с таким старанием, что понятно было: он лишь недавно его услышал и постарался запомнить. – Недели дома не пробыл. – Кржижановский вздохнул еще тяжелее. – Вот ведь как бывает. Скажи мне кто-нибудь еще три дня назад, будто у Васи больное сердце, ни за что не поверил бы. Мы с Василием приятельствовали в Питере. Он был на два года старше меня, но поступил с опозданием, так что мы учились на одном курсе, на каникулы тоже вместе приехали…

Только теперь я осознал, в чем коренилась легкая неправильность речи Кржижановского. Он произносил слова с почти неуловимым польским акцентом – главным образом, это проявлялось в произношении звука «л» перед твердыми гласными: слово «каникулы», например, в его устах звучало как «каникувы». Сия любопытная особенность, присущая не только натуральным полякам, но и, как я представлял себе, многим их потомкам, вполне обрусевшим, мне обычно даже нравилась.

Суть сказанного я уловил не сразу. Наверное, причиною тому был все прежний разброд мыслей: надо же, то электрическое процветание, то обратившая на себя внимание латынь, то вдруг задумался о польском акценте! А когда смысл дошел до сознания, сердце мое екнуло и на мгновение замерло – словно бы его, не приведи Господь, ткнули тем самым тончайшим шилом. И слегка закружилась голова. Впрочем, последнее со мной случается частенько – от природного полнокровия. Аффекцио кордис. Сердечный припадок. У молодого человека. Что ж это за напасть такая в Самаре? Я покосился на Владимира. Думаю, ему в голову пришла та же мысль. Спутник мой тоже побледнел и как-то подобрался.

– Ведь как дело было, – продолжал Глеб после короткой паузы. «Польское» «л» в его речи немного даже усилилось: «дело было» отчетливо прозвучало как «дево быво». – Вышел человек вечером прогуляться и запропал. А утром к родителям приезжают и говорят: сына вашего нашли, умер он. Врач установил: остановка сердца.

– И где нашли? – быстро спросил Владимир, а я весь сжался в ожидании ответа. Но Глеб лишь развел руками:

– Этого я не знаю. Вот теперь еду к матери несчастного Василия, хочу выразить соболезнование. Похороны сегодня.

В это время пролетка подъехала к углу Панской.

– Знаете что, Глеб, – вдруг сказал Ульянов. – Давайте здесь свернем направо. Давайте, давайте.

Глеб удивился, но приказал кучеру поворачивать.

– Видите ли, – продолжил Владимир, – дело наше вполне может подождать, а вот соболезнование бедной женщине надобно выразить всенепременно. Не так ли, Николай Афанасьевич?

Конечно же, я сразу понял резент Ульянова и потому склонил голову в знак согласия.

– Решено. Мы составим вам компанию, Глеб, – веско и серьезно заявил Владимир. – Сдается мне, встречался я с вашим другом Василием. Так что едем.

Юный Глеб посмотрел на Владимира с благодарностью. Я же подумал о предстоящем визите с болезненностью. И рождалась эта боль не только из вполне понятного сочувствия к матери, потерявшей сына. Признаюсь: я опасался узнать о новом смертном случае нечто такое, что способно было еще более осложнить и без того тягостное положение Аленушки. «А ну как и тут обнаружится некий симптом, который укажет на мою несчастную дочь и ее участие в событиях?» – подумалось мне. И хоть понимал я, что мысль сия нелепа, и хоть верил я в полную невиновность и беззащитность Аленушки, а вот с чувствами своими ничего не мог поделать. Так и ехали мы: Глеб – с благодарностью, сквозившей во взглядах, которые он то и дело бросал на старшего своего товарища; Владимир – с невозмутимой серьезностью на физиономии; я же – с тяжелым сердцем и мрачными мыслями.

Через десять минут наш экипаж, прокатившись по Панской и Соборной улицам, остановился у трехэтажного дома с шатровой крышей, за литой чугунной оградой.

У ворот мы немного задержались. Здесь стояли несколько экипажей и среди них белый катафалк, запряженный парой лошадей под белыми сетками. На козлах скорбно восседал кучер в белой ливрее и белой фуражке с серебряным галуном. Во дворе, у крыльца, стояла небольшая группа молодежи – юноши, большей частью в студенческой форме, и девушки в черных платьях. Дворник с окладистой бородой, в черном картузе, в темно-синем глухом жилете и белом холщовом фартуке, с большой медной бляхой, свисавшей на цепочке до живота, неспешно прогуливался перед воротами, хмуро поглядывая на эту группу.

– Что же, пройдем в дом? – полувопросительно произнес Владимир. Глеб в ответ лишь тяжело вздохнул. Шествуя гуськом, мы пересекли небольшой двор и вошли в подъезд. При нашем появлении негромкий разговор в помянутой группе прекратился, нас осмотрели с интересом. Кто-то узнал Глеба, шедшего вторым – за Владимиром, – и поздоровался; Глеб ответил. Курчавого юношу в студенческом мундире, заметного своей щуплостью, я где-то когда-то видел, но где именно, мне вспомнить не удалось.

Квартира Неустроевых располагалась в третьем этаже. На лестнице пахло мышами, ладаном и свечным угаром. Поднявшись наверх, мы увидели, что входная дверь распахнута настежь. Из внутренних покоев доносились тихие голоса. Вдоль стен прихожей стояли венки с муаровыми лентами.

Я задержался в прихожей, а Владимир и Глеб проследовали в гостиную. Там на столе стоял открытый гроб, отделанный снаружи черным крепом. У гроба горели свечи. На диване сидела пожилая дама в черном с опухшим, заплаканным лицом. Рядом с ней и на стульях размещались еще несколько таких же черных и скорбных особ. Стоя в дверях, я наблюдал, как молодые люди приблизились к госпоже Неустроевой и поочередно, с поклоном, пожали ей руку. После этого Владимир сел на свободный стул, стоявший напротив матери умершего; Глеб же остался стоять, отойдя чуть в сторону.

Теперь я тоже подошел к безутешной матери, потерявшей сына, склонился и поцеловал ей руку, затем тихо сказал несколько сочувственных слов. Госпожа Неустроева кротко взглянула на меня и лишь прошептала:

– Благослови вас Господь…

Остановившись у гроба, я перекрестился и отдал поклон, провожая в последний путь незнакомого мне юношу, который и пожить-то не успел на этом свете. Неожиданно я вздрогнул, словно бы кто-то холодной рукой коснулся моей шеи: лицо молодого человека, лежавшего в гробу, – восковое, изжелта-серое, какими всегда бывают убранные лица мертвецов, – показалось мне смутно знакомым. Я мог поклясться, что ни разу в жизни не видел Василия Неустроева, нигде и никогда не встречался с ним, и все же лицо это взывало к каким-то затаенным воспоминаниям. Но каким? Нет, в голову ничего не приходило. Я еще раз перекрестился и отошел к дверям.

Обернувшись, я увидел, как Владимир что-то спросил у госпожи Неустроевой. Та ответила, потом, помолчав, произнесла еще несколько фраз и прижала платок к глазам. Владимир вновь что-то спросил. Госпожа Неустроева, не открывая лица, отрицательно качнула головой. Мой молодой друг поднялся, его место на стуле занял Глеб Кржижановский. Ульянов поклонился и подошел – нет, не к гробу, а к комоду, на котором стоял фотографический портрет умершего юноши, перехваченный по диагонали черной муаровой лентой. Владимир две-три минуты изучал портрет, затем на несколько секунд задержался у гроба и только после этого вышел в прихожую, пропустив вперед меня. Чуть погодя к нам присоединился Глеб.

– Мы можем идти, – негромко сказал Владимир. – Скоро будут выносить тело… Отпевание в церкви Иоанна Предтечи. Полагаю, нам с вами, Николай Афанасьевич, не обязательно там присутствовать, так же как провожать несчастного на кладбище. Глеб, вы как? Остаетесь или с нами? – спросил он у Кржижановского.

– Пожалуй, сейчас выйду с вами, – ответил тот с грустным вздохом. – Но потом все-таки останусь. Проводить Васю я просто обязан…

Я с облегчением воспринял слова Владимира: признаться честно, мне очень не хотелось присутствовать на похоронах. И без того пасмурно на душе.

Спустившись во двор, мы остановились у подъезда.

– Мать не знает подробностей или не хочет о них говорить, – хмуро сказал Владимир. – Конечно, ее можно понять. Похороны, день скорби, а тут кто-то незнакомый с расспросами лезет… Я уяснил только, что тело было обнаружено ночным сторожем. Он вызвал городового. Городовой – врача, некоего Крейцера, из Плешановской больницы. Крейцер констатировал смерть от внезапной остановки сердца. – Ульянов искоса взглянул на меня. – Хотите знать, где нашли тело? Так вот, Николай Афанасьевич, несчастного Василия Неустроева нашли во дворе книжного магазина Громова, рядом с черным ходом.

Я ждал чего-то в этом роде. И все же, услыхав слова «книжный магазин», приобретшие для меня с некоторых пор пугающий смысл, я опять почувствовал озноб – будто все та же холодная рука снова прошлась по моей потылице. Совершенно непроизвольно я потянулся к карману, где покоился револьвер, но тут же остановил себя.

Глеб недоуменно взглянул на Владимира и переспросил:

– Книжный магазин? Но что в этом удивительного?

– Нет-нет, ничего, – ответил Ульянов. – Напротив, это именно то, чего я ожидал. – Он окинул быстрым взглядом молодых людей, по-прежнему стоявших в углу двора отдельной группой. – А это кто? Вы знакомы с ними?

– Васины однокашники, – пояснил Глеб. – Вон тот парень, щуплый, курчавый, учился с ним вместе в реальном училище. Его Зунделем зовут. А тот, кто рядом стоит, темно-русый, длинноволосый, – тоже из технологического института. Прочих не знаю.

– Зундель, говорите? – встрепенулся я. И – вспомнил. – Точно! Я видел его на свадьбе моей…

Неожиданно Ульянов положил руку мне на плечо и слегка сжал пальцы, давая мне знать таким образом, чтобы я не… Но чего я, по его мнению, не должен был делать? Предаваться воспоминаниям о свадьбе в день похорон? Упоминать в разговоре Аленушку? Евгения Александровича? Перебирать иных гостей, бывших на свадьбе? Я остался в недоумении относительно жеста Владимира и даже почувствовал легкую обиду, однако же умолк, не закончив фразы.

– Зундель, говорите? – слово в слово повторил мой вопрос Владимир. – Действительно нечастое имя. Интересно было бы познакомиться. Может быть, вы меня представите, Глеб Максимилианович? – церемонно попросил Владимир и, прежде чем Кржижановский ответил, направился в ту сторону. Глеб последовал за ним. Помешкав, я решил к ним не присоединяться и, отойдя в сторону, присел на скамейку, стоявшую у стены дома.

Владимир раскланялся с молодыми людьми и задал им несколько вопросов. Я не вполне хорошо слышал, о чем они беседовали, но отдельные обороты до меня долетали. На мой взгляд, направление, которое принял разговор – точнее, то направление, которое ему задал Владимир, – было довольно странным, особенно если принять во внимание печальный повод, собравший здесь всех этих людей. Я услышал слово «водопровод», затем почему-то «дно» в сочетании с «Симбирской улицей», наконец, прозвучали «водонасосная станция» и «Валуцкий». Один из молодых людей, тот, что был с длинными темно-русыми волосами, откликнулся на известную нам фамилию, и беседа вошла в новую колею. Владимир изобразил живейший интерес и счел нужным отвести темно-русого на несколько шагов дальше, после чего оба понизили голос, так что я уже не разобрал ни звука.

Спустя минуту или две Владимир закончил разговор, поблагодарил собеседников и вернулся ко мне.

Видя, что Кржижановский собирается предоставить нас самим себе и удалиться, Владимир напоследок задал ему еще один вопрос:

– Глеб, вы не скажете, эта больница, Плешановская, далеко ли отсюда?

Видно было, что вопрос удивил Кржижановского. Однако он незамедлительно ответил:

– Совсем недалеко. Она по этой же улице, по Соборной. Из ворот направо, ну и пройти сколько-то.

– Благодарствуйте, Глеб. – Владимир пожал Кржижановскому руку. – Надеюсь, скоро увидимся. От души желаю, чтобы повод для встречи был не столь печальный.

Я тоже простился с Глебом, и мы с Владимиром снова пустились в путь.

– Володя, один вопрос, – обратился я к Ульянову, едва мы оказались на улице. – Скажите, милости ради, зачем вы расспрашивали этих молодых людей о водопроводе? И что такое «дно» Симбирской улицы? И почему вы остановили меня, когда, услышав имя Зундель, я вспомнил, что видел этого юношу на свадьбе Аленушки?

Владимир улыбнулся.

– Тут не один вопрос, Николай Афанасьевич, а целых три. Ну, давайте по порядку, только в обратной последовательности. – И пустился объяснять: – Пункт третий. Зундель, а точнее сказать, Зунделевич, Зундель – это прозвище. Зовут его Давид, бывший студент Варшавского университета, поднадзорный, действительно интересен нам тем, что был гостем на свадьбе Елены Николаевны и, возможно, знаком с господином Пересветовым, однако же здесь говорить об этом было неуместно, и я просто узнал, где он живет. Если понадобится, мы его навестим. Пункт второй…

– Погодите, – перебил я Владимира, – так этот самый Зундель – иудей? Однако же… – В голове моей неожиданным образом завертелись смутные воспоминания о слышанных ужасах, в которых замешаны были жиды-изуверы.

Владимир нахмурился.

– Я не думаю, что его вероисповедание имеет в нашем случае какое-то особое значение, – заметил он.

– Да уж как сказать, – возразил я. – Ведь чего только не рассказывают, Володя. Наслышан я, что будто бы иной раз они в крови христианской нуждаются. Перед Пасхою своею. Ну, сие, возможно, наговоры, а вот то, что ради денег цари иудейские на многое пойти готовы, – уж это точно. Вы же читали «Тьму египетскую» Всеволода Крестовского?

– Не читал и читать не намерен! – резко ответил Владимир. – О людях же предпочитаю составлять мнение по собственным впечатлениям, а не под воздействием романов! Ну, право, – заметил он уже другим тоном, – многих ли вы знаете евреев, чтобы всерьез подозревать их всех в изуверстве?

Я почувствовал себя словно бы пристыженным. В самом деле, был у меня в Севастополе на батарее один солдат-иудей, заряжающий, Исайкой его звали. Не герой, понятное дело, но и труса не праздновал. Солдат как солдат, верно.

Только ведь и слухи об изуверстве не на пустом месте появились. Опять-таки – присутствие в цепочке загадочных смертей человека по имени Давид Зунделевич настораживало меня больше, нежели что иное. Однако же я умолк. Не время и не место было сейчас для спора.

Владимир, после довольно продолжительной паузы, вернулся к объяснениям:

– Пойдем дальше, – сказал он учительским тоном. – Итак, дно. «Дном» называют спуск Симбирской улицы к Волге – там как раз проходит центральная магистраль водопровода, близ пивоваренного завода фон Вакано. И, наконец, пункт первый. Разговор о водопроводе я завел с тем, чтобы выяснить, не знал ли кто покойного господина Валуцкого. Оказалось, тот шантрет, у него любопытная фамилия – Праведный, – был с ним знаком. И он, этот господин Праведный, сообщил мне несколько деталей, может быть, маловажных, а может быть, и нет. В общем, я пока сам не знаю, как к этим деталям относиться…

Больше Ульянов ничего не сообщил мне о разговоре с молодыми людьми, а я, удовлетворившись его ответами, не стал настаивать на подробностях. Спустя короткое время мы уже входили в ворота Плешановской больницы.

Владимир быстро разузнал, где находится кабинет доктора Крейцера. После коротких переговоров, которые скорее следовало назвать препирательствами, Аристарх Генрихович любезно согласился уделить нам немного времени. Должен уточнить: «любезно» – это если выражаться фигурально. На самом деле определить Аристарха Крейцера как любезного человека можно было лишь с большой осторожностью. Доктор оказался типичным сухарем и педантом. Даже внешность его была сухарной – высокий, как каланча, чрезвычайно худой, лицо бесстрастное, словно у сфинкса.

– Итак, чем могу служить, господа? – натужно осведомился Крейцер. Даже голос его был скрипуч, словно горло этого индивида свернули из наждачной бумаги. Сразу было видно, что доктор Крейцер в сантиментах не маринуется. – Что привело вас ко мне в столь неурочное время? Неурочное – для меня. – Аристарх Генрихович говорил, вроде как обращаясь к нам обоим, но смотрел он при этом исключительно на меня, поскольку, очевидно, считал старшего в нашей паре главным виновником визита.

– Прежде позвольте представиться, – сказал я в ответ. – Ильин Николай Афанасьевич, дворянин Лаишевского уезда Казанской губернии. Управляю имением господ Ульяновых в деревне Кокушкино. В Самаре по очень важному приватному делу.

Доктор Крейцер коротко поклонился, сохраняя на лице сухарное выражение.

– Ульянов Владимир Ильич, – представил я своего спутника. – Студент, будущий правовед.

Мой молодой друг тотчас выдвинулся на шаг вперед.

– Покорнейше прошу нас извинить, – самым вежливым тоном заговорил Владимир. – Дело наше может показаться вам странным. Однако же суть его вот в чем. Вы, сколько нам известно, обследовали тело некоего Василия Неустроева. Тело было обнаружено позавчера, рядом с книжным магазином Громова.

– Точно так, – ответил доктор.

– Повторяю: наш вопрос может показаться вам удивительным, но… не довелось ли вам усмотреть поблизости от мертвого тела ветки или цветка какого-нибудь растения? Я понимаю, что сначала место происшествия и само тело были осмотрены полицией, и тем не менее, извините великодушно, с таким, казалось бы, нелепым вопросом мы обращаемся именно к вам.

На лице доктора все же обозначилось выражение легкого недоумения. Видимо, он ожидал, что мы заговорим о заключении, сделанном им относительно смерти студента Неустроева; возможно, он подозревал, что мы не согласны с этим заключением и хотим оспорить. Услыхав же вопрос Владимира, Аристарх Генрихович несколько опешил.

– Простите. Возможно, я чего-то не понимаю… Вы говорите – цветок?…

– Именно, именно цветок! – нетерпеливо повторил Владимир.

Доктор медленно снял пенсне, протер его кусочком замши. Вновь водрузил на хрящеватый, как у осетра, нос, после чего сказал, словно бы вопрос был вполне обыденным:

– А ведь верно, господа… Когда я осматривал тело, то обратил внимание, что на груди покойника лежала веточка белой сирени. Полицейские, должен вам сказать, до моего появления труп не сдвигали и не переворачивали. Тело лежало навзничь. Я убрал веточку – мне надобно было расстегнуть тужурку, чтобы осмотреть грудь умершего. А покоилась эта кисть сирени точно напротив сердца – эдаким, скажу вам, симптоматическим образом…

– Благодарю вас, доктор, – прервал его Владимир (по мне, так довольно бесцеремонно). – Именно это мы и хотели узнать.

– И все? Более вас ничего не интересует? – По-моему, только теперь доктор удивился по-настоящему.

Владимир, словно бы уже собиравшийся пройти к двери, озадаченно нахмурился.

– Все как будто… – произнес он в раздумье. – Вот разве что еще один вопрос. Если позволите.

– Слушаю вас!

– Несколько месяцев назад на складе книжного магазина Ильина был обнаружен покойник. Вы о том не слыхали?

– Магазин Ильина? Точно такой же случай? – Доктор покачал головой. – Нет, не слыхал. Но если все было именно так, как с этим несчастным, то городовой, скорее всего, пригласил врача из губернской земской больницы. Советую вам обратиться именно туда, господа.

– Что вы на это скажете, Володя? – осторожно спросил я, когда мы, покинув кабинет доктора Крейцера, снова вышли на Соборную улицу. – Что вы думаете обо всей этой ужасной истории? – То же, что и вы, – жестким голосом ответил Ульянов. – То же, что думаете и вы, Николай Афанасьевич, только опасаетесь произнести вслух. Смерть Василия Неустроева не сердечный припадок, а убийство. Такое же убийство, как и то, в котором полиция обвиняет Елену Николаевну. И, боюсь, точно такое же, как и убийство Всеволода Сахарова, тело которого было ранее обнаружено во дворе магазина Ильина. Все те же признаки – остановка сердца, отсутствие следов…

– В случае с Валуцким, техником водонасосной станции, следы были, – возразил я.

– Да-да, и это обстоятельство, скорее всего, будет использовано полицией, если перед ними выложить все три смертных случая. Они наверняка объявят, что эти кончины не имеют между собой ничего общего. А ведь есть и другие черты сходства. Место преступления – непременно возле книжного магазина. И на груди умершего – обязательно ветка сирени.

– Белой сирени… – уточнил я. – Нежное растение, а какой зловещий символ!..

Мне захотелось вызвать в воображении аромат сиреневого куста, но ничего не получилось. Вместо этого память коварно подбросила совсем другие запахи – из моих кошмарных снов: ржавый дух свежей крови и тухоль старого гноя. Меня передернуло, и я даже на несколько секунд зажал нос рукой. Отдышавшись от воображаемой вони, я спросил Ульянова:

– Как вы думаете, Володя, что эта сирень может означать?

Ответа не последовало. Ульянов погрузился в столь глубокую задумчивость, что, кажется, даже не расслышал моего последнего вопроса.

– Володя, – сказал я, окончательно переведя дух, – вы действительно уверены в том, что отыщете истинного убийцу? Того, кто все это совершил?

Мой спутник резко остановился.

– Истинного убийцу? – переспросил Ульянов. – Но для чего он нам? Разве вы, Николай Афанасьевич, именно этим поиском озабочены и об этом думаете дни и ночи напролет? Нет, нет и еще раз нет! Мы заняты лишь одним: невиновностью Елены Николаевны. А вот в этом, в том, что она невиновна, я абсолютно уверен. И намерен сию непреложность доказать! И Марченке, и любым другим судейским!

– Володя, – молвил я растерянно, – но разве удастся это сделать, не отыскав истинного преступника?

– Почему бы и нет? Если мы докажем, что во дворе магазина Ильина и возле магазина Громова имели место не сердечные припадки, а убийства… Если докажем, что такое же убийство было совершено во дворе лавки Сперанского… И если убедительно продемонстрируем, что все три убийства совершены одним и тем же человеком, – мы тем самым избавим Елену Николаевну от всяких подозрений и обвинений. Ведь согласитесь, Николай Афанасьевич: полиция и не думает обвинять в прочих смертях вашу дочь. Более того, полиция вовсе не видит в этих кончинах убийств! Кроме того, в момент гибели Неустроева Елены Николаевны вообще не было в Самаре. То есть, это мы полагаем, что ее не было в Самаре и она скрывается где-то за пределами города, хорошо бы установить это сколь можно точно. А вот когда мы все это докажем, продемонстрируем и установим, то судебным следователям, будь то Марченко или кто другой, придется разыскивать истинного преступника. Елена же Николаевна будет чиста. Вот что я намерен делать и вот что нам нужно предпринять. А искать убийцу – нет, на это я вовсе не собираюсь тратить силы и время. Едемте же!

– Куда? – изумился я.

Последнее восклицание Владимира прозвучало совершенно неожиданно. Аленушка неизвестно где, искать убийцу мы не будем, и вдруг – «Едемте!»

– Куда и собирались. Разве вы забыли? – совершенно другим тоном, сменив горячность на хладнокровие, заявил Ульянов. – В Старый город, на паровую мельницу Башкирова.