ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,

в которой главным героем перед нами предстает г-н Кольт

Свободных извозчиков мы увидели, выйдя на угол Панской и Соборной. Их там было несколько, и мы сели в первую же попавшуюся пролетку – черную с красными колесами и красными полурессорами. На козлах сидел кряжистый волгарь – по виду, самой что ни есть бурлацкой породы, – с таким недовольным выражением лица, словно не жизнь, а постановление суда заставило его сменить лямку на извозчицкий кнут. Был он в красной александрийской [33] рубахе и черном суконном жилете, ноги его укрывал длинный черный фартук, на голове сидел черный с красным кантом картуз – словом, вся одежда кучера самым удивительным, а скорее, намеренным образом совпадала с раскраской экипажа, и эдакая гармония произвела на меня благоприятное впечатление, чего нельзя было сказать о манерах извозчика.

– Куда изволите-с? – мрачно вопросил он.

– В Старый город, на Преображенскую улицу, – откликнулся Владимир. – Мельницу Башкирова знаешь?

– Полтинник будет, господа-бояре, – заявил волгарь, не отвечая на вопрос. Его речь отличало просто-таки выдающееся оканье – с таким произношением надо родиться, никакими упражнениями его не приобретешь.

– Помилуй, любезный, здесь не так уж и далеко! – возмутился я. – Баржу нанять и то дешевле выйдет. Красная цена – двугривенный.

– Полтинник, однако, – повторил извозчик, даже бровью не поведя.

Я хотел было вылезти из этой пролетки и, презрев гармонию черного и красного, сесть в другую, однако Владимир подал мне успокаивающий знак рукой.

– Получишь целковый, если подождешь нас у мельницы, а потом отвезешь на Почтовую, – сказал он извозчику.

Тот не произнес ни слова, даже не кивнул, а лишь щелкнул кнутом, и мы покатили. Я удивленно посмотрел на молодого Ульянова, но он лишь значительно качнул головой с видом человека, который видит больше, чем говорит, а говорит меньше, чем думает.

Паровая мельница Башкирова – а точнее, если судить по вывеске, мельница торгового дома «Н. Е. Башкиров с с-ми» – высилась на углу Преображенской и Старо-Самарской улиц. Именно что высилась: это было громадное четырехэтажное кирпичное здание, из которого доносились механические звуки – железное чувыканье и утробное пыхтение, – достоверно говорившие о том, что перемол зерна здесь не прекращался ни на минуту.

Выйдя из пролетки на дощатый тротуар, мы задрали головы, осматривая гигантское строение. Вообще говоря, мельницами Самару не удивишь. Хлебная торговля – главная специальность этого славного города, ветряных мельниц повсюду множество, у Оренбургского тракта их просто целый лес, а последние годы к ним добавляются и паровые. Однако Башкирову и сыновьям надо отдать должное – они построили целый мукомольный завод, даже, можно сказать, мельничный поселок. В нескольких соседних домах можно было распознать общежития для рабочих, по обе стороны улицы, круто спускавшейся к близкой волжской пристани, располагались внушительные склады, поодаль виднелся утопающий в саду особняк – надо полагать, жительство хозяев.

– Да, Володя, вы были правы, – сокрушенно сказал я. – Найти здесь девицу Анисимову не то чтобы затруднительно, а просто-таки невозможно.

– Прежде всего, Николай Афанасьевич, надобно определить контору. Там и поймем, что возможно, а что невозможно, – ответил Владимир.

Казалось, он давно уже составил программу действий и теперь только следовал ей, не отступая в сторону. «Эх, как бы и мне такую уверенность!» – печально подумал я.

Контору от мельницы мы нашли почти сразу – она располагалась все по той же Преображенской улице в одноэтажном зеленом деревянном доме под двускатной крышей.

Владимир первым вошел внутрь, я за ним.

Дверь вела в сени, а от сеней шел коридор, по обе стороны которого были открытые двери в комнаты.

Я не успел прочитать далее, потому что Владимир дернул меня за рукав, одновременно ткнув пальцем в пятый пункт:

– Видите, Николай Афанасьевич, дело не в том, чтобы найти Прасковью Анисимову – это, я думаю, нам удастся, – а в том, чтобы не навлечь на нее хозяйский гнев, имеющий вполне экономический характер. Отлучится она даже для короткого разговора с нами, и – schwupp! [34] – пожалуйте платить штраф, пятую часть дневного заработка.

Мы заглянули в первое помещение по правую руку от нас. За деревянными столами там сидели четыре человека, одетые совершенно одинаково – в светлые рубахи и бархатные жилеты, и работали с бумагами. Один перекладывал листы из одной толстой стопки в другую, что-то черкая на каждом; другой внимательно просматривал какие-то столбцы цифр; еще двое старательно писали перьями в толстых книгах – видимо, бухгалтерских, время от время щелкая костяшками счетов.

– Что вам угодно-с, господа? – спросил первый служащий – молодой человек лет двадцати пяти с гладко зачесанными ото лба волосами. Вместо того чтобы сделать пометку на листе бумаги, он положил его перед собой и выжидательно уставился на нас. – Это частная контора паровой мельницы господина Башкирова. Вы по делу-с или, может, по ошибке?

– Добрый день, господа! – поздоровался Владимир. Я тоже склонил голову в приветствии. – Извините, что прервали ход вашей работы. Меня зовут Ульянов, Владимир Ильич. Я имею честь быть помощником присяжного поверенного Андрея Николаевича Хардина. – Ульянов мельком бросил на меня взгляд, и мне показалось, что он подмигнул – самую малость, уголком глаза. – Нам надобно найти Прасковью Михайлову Анисимову. Как нам стало известно от его высокоблагородия судебного следователя Ивана Ивановича Марченко, она работает именно здесь, на паровой мельнице господина Башкирова.

Расчет Владимира оказался верен. Упоминание судебных титулов возымело действие. Молодой человек немедленно встал из-за стола и как-то даже подобострастно закивал.

– Прасковья Анисимова… Как же-с, как же-с… Кто не знает Парасю Анисимову… То есть, я имею в виду, кто из наших ее не знает? Парася отличная кухарка-с. А найти ее можно в столовой для рабочих, это в большом доме, на первом этаже-с. У нас сейчас половина второго? – Служащий посмотрел на часы, висевшие на стене. – Верно, половина второго пополудни-с. Как раз сейчас вторая смена обедает. Вы Парасю сразу найдете. Она у нас девица зычная…

Молодой человек помолчал, словно бы обдумывая, сказать что-нибудь еще или удержаться. И всетаки сказал.

– Значит, Прасковья Анисимова господам судейским потребовалась? – спросил он. – И очень хорошо-с. Видать, есть еще на свете справедливость.

Я немало подивился такому повороту разговора. Надо полагать, обстоятельства кончины Парасиного жениха здесь были известны, но на что намекал бойкий молодой человек, говоря о справедливости? Неужели на причастность к смерти Юрия Валуцкого моей несчастной дочери?

– Что вы такое хотите сказать, молодой человек? – подал я голос.

– Нет-нет, ничего-с, – стушевался служащий. – Это я так, к слову-с.

Я холодно поклонился и вышел из комнаты. Владимир тут же последовал за мной.

Покинув контору, мы пересекли Преображенскую улицу и снова подошли к гигантскому кирпичному зданию. Обеденную залу можно было даже не искать – в нее вела отдельная дверь, на которой была укреплена табличка с неожиданной надписью: «Стряпная». Давно прошедшим временем веяло от этого слова, просто каким-то плюсквамперфектом, и меня это удивило: не «Столовая», не «Обеденная», не «Трапезная» в конце концов, а именно «Стряпная». «Тогда и девица Анисимова должна именоваться не кухаркой, а стряпухой», – зачем-то подумал я.

Мы вошли в залу. В нос сразу ударили два противоречивых запаха – кислая вонь дешевых щей и густой дух свежевыпеченного хлеба. Ясное дело, что хлеб пекли здесь же – мукомольня как-никак. Ароматы, казалось, должны были мешать друг другу, но они самым нелогическим образом соединялись в единый букет, причем такой, что у меня сразу потекли слюнки. И то сказать, после раннего завтрака у нас с Владимиром во рту даже запятой съестного не было.

За деревянными столами сидели рабочие в холщовых блузах и шумно поглощали еду. Мне сразу стало ясно, почему молодой служащий в конторе назвал Прасковью зычной девицей. Стук ложек, гулкие прихлебывания, невнятный волапюк, в который сливались разговоры обедающих, – все перекрывало мощное контральто молодой женщины, отчитывающей парня, который сидел за одним из столов.

– Ну и куда ты потащил третий ломоть? – Женщина говорила, совершенно не напрягаясь, и вместе с тем создавалось впечатление, что она кричит в голос. – Ты что же думаешь, раз мельница, так хлеб можно без счета жрать? Ты и так два ломтя стрескал как андил ненасытный. Немедля положь на место! Не напасешься на вас!

Парень сидел красный от конфуза, но меж тем смотрел он на Парасю – а я уже не сомневался, что слышу и вижу именно Прасковью Анисимову, – с каким-то немым обожанием.

И можно было понять, отчего. Девица Анисимова отличалась изрядной телесной дебелостью – пышная, статная, с высокой грудью, она была ростом, пожалуй, не ниже меня, притом что я человек не маленький, девять вершков [35] как-никак; весу же в Прасковье было вряд ли меньше шести пудов. Круглое лицо дышало здоровьем и силой, а ямочки на пухлых щеках придавали ему детскую милость. Сейчас Прасковья была в темно-желтом ситцевом сарафане и белом повойнике, и, хотя цвета одежды не совпадали, мне почему-то сразу же вспомнилась венециановская «Весна».

Молодой Ульянов прошел между столами и приблизился к Анисимовой.

– Я имею честь видеть Прасковью Михайловну Анисимову? – авантажно спросил он.

Прасковья опешила.

– Ну? – только и сказала она.

Владимир представился, снова назвав придуманную им должность помощника присяжного поверенного, затем репрезентовал меня, присовокупив слова «по поручению судебного следователя Ивана Ивановича Марченко».

– Мы можем поговорить с вами несколько минут? – спросил он. – Поверьте, сударыня, это очень важно.

Прасковья засмущалась и принялась отнекиваться, говоря, что ей не положено отвлекаться в рабочее время и если она отлучится из стряпной, ее обязательно оштрафуют.

– Зачем же отлучаться? – удивился Владимир. – Можно ведь побеседовать и здесь. Вон, например, стол у стены – за ним никто не сидит. Вы позволите?

Анисимова махнула рукой и согласилась.

– Вы, наверное, уже догадались, что мы хотим поговорить с вами о Юрии Митрофановиче Валуцком, вашем женихе, столь безвременно покинувшем этот мир? – начал Владимир, когда мы уселись на лавках друг против друга – Парася по одну сторону стола, Ульянов и я по другую.

– О Юрочке? – Глаза Прасковьи тут же наполнились слезами. – О Юрочке моем, родненьком? Да что ж – покинувшем-то? Не покидал он ничего. Убили его! А вы говорите – покинувшем. Насмерть убили! – закричала Анисимова.

Головы обедавших, все как одна, повернулись в нашу сторону.

– Успокойтесь, пожалуйста, Прасковья Михайловна, – убито молвил Владимир. – Ну что вы, право…

– Зачем Прасковья Михайловна-то? Шутите, что ли? – уже тихим голосом сквозь слезы проговорила Анисимова. – Парася я. Меня все Парасей кличут…

– Какие же шутки, когда мы говорим о таких печальных делах? – вступил я. – Мы очень сочувствуем вашему горю и хотим помочь. Нам важно понять, как именно получилось, что ваш жених был… э-э… лишен жизни. Какие причины могли к этому привести?

– Какие еще такие причины? – раздраженно воскликнула Прасковья. – Да от книжек все произошло!

– Почему же от книжек? – искренне изумился Владимир. – От каких?!

– От каких – не знаю, но то, что от книжек, – правда! Вот как Бог свят! – Контральто Прасковьи снова стало набирать силу. – И друзья к нему ходили с книжками, и читали они их вместе. С одним другом даже вслух читали! А как начитаются – пишут что-то… И снова читают. Я сколько раз Юрочке говорила: брось ты эти книжки, от них дурь одна да беда. Не слушал! И чуть что – шасть в библиотеку, в Александровскую-то. Или – шасть в книжный магазин. Мало ему книжек, видите ли! Вот и убили его возле книжной лавки. Я как в воду глядела!

– Прасковья Михайловна, – Владимир все никак не мог отрешиться от привычки обращаться к собеседнику по имени-отчеству и на «вы», – а что за книжки-то читал ваш жених? Не помните случайно? Не сохранились они у вас?

– Да я в них что, заглядывала, что ли? – удивленно ответствовала Прасковья. – Книжки и книжки. Толстые. Мне-то он их не читал… Хотя нет, из одной книжки Юрочка мне читывал, про цветы что-то. Мол, язык цветов… – Девушка вдруг захохотала, так же зычно, как и говорила. Мне показалось, что от столь громового смеха даже слезы на щеках Параси высохли. – Придумают же – язык цветов…

– Так сохранились у вас книжки его или нет? – снова спросил Владимир.

– Не-а, – равнодушно сказала Прасковья. – Да и к чему им у меня нахаживаться? Юрочка свои книжки дома держал. И читал их дома. Или же по друзьям ходил, там читали…

– Парася, скажите, а что это были за друзья? – спросил я. – Ну, те, с которыми Юрий Митрофанович книжки читал?

– И зачем вам это знать? – с подозрением произнесла Анисимова. – Разве Юрочку вернешь? И разве не ясно, кто убил-то его?

– Конечно, не ясно! – воскликнул Владимир. – Разве можно невинного человека в убийстве обвинять? Вот Николай Афанасьевич, он специально из Казани приехал, чтобы во всем разобраться. И спасти свою дочь от наветов. Николай Афанасьевич – отец Елены Николаевны Пересветовой, которую неправомерно обвиняют в…

– А-а-а-а-а-а! – неожиданно завопила Прасковья.

Я вздрогнул и даже вскочил на ноги. Звук был такой силы, что будь на столе стакан – непременно лопнул бы. Не только я – некоторые из обедавших тоже повскакали с мест.

– А-а-а-а-а-а! – продолжала кричать Прасковья на одной ноте. И вдруг эта нота сменилась бурей аккордов: – Люди добрые! Убивают! Что же это делается-то, а? Среди белого дня – убивают! Сначала Ленка моего Юрочку убила, а теперь папаня ейный приехал – меня добивать. Не дамся!

«Да она психическая!» – в ужасе подумал я.

– Прасковья Михайловна, уважаемая… – быстро, фальцетом заговорил Владимир. Лицо его пошло красными пятнами. – Что же вы такое вздумали?! Мы ни в коем случае не…

– Парася я! Парася! Андил коротконогий! Люди добрые, спасите! А-а-а-а-а!..

Лицо Анисимовой являло страшное зрелище. Еще несколько секунд назад миловидное, хотя и заплаканное, оно сейчас превратилось в страшную маску багрового цвета. Зрачки закатились под веки, отчего глаза смотрели бельмами, в широко открытом рту дергался, блестя обильной слюной, толстый язык.

Рабочие в блузах уже все поднялись на ноги и теперь приближались к нам с самыми угрожающими видами.

Ульянов, тоже вспрыгнув с лавки, схватил меня за рукав и потащил к выходу.

– Быстрее, Николай Афанасьевич, быстрее, – пробормотал он. – Тут явно выраженная невропатия, никакие разговоры не помогут…

В этот момент я совершил, наверное, один из самых глупых поступков в моей жизни, от которого мне стало стыдно еще раньше, чем я осознал, что же я делаю. И тем не менее поступок этот подарил несколько драгоценных секунд, без которых нам, наверное, пришлось бы туго, – я выхватил из кармана Кольт и направил его поверх голов надвигавшихся на нас людей.

– Ник-колай Аф-фанасьевич, вы ч-что? – заикаясь пролепетал Владимир.

Я молчал и, спешно продвигаясь к двери, лишь водил револьвером в воздухе.

Мы выбежали из дверей «Стряпной», и я, все еще с Кольтом в руке, стал озираться по сторонам. К счастию, наш возничий был совсем неподалеку.

Волгарь сидел нахохлившись на козлах и, казалось, ничуть не удивился, когда завидел меня, растрепанного, бегущего по улице с Кольтом наготове.

Я запрыгнул в пролетку, Владимир за мной.

– Гони! – закричал Ульянов. – Гони, милейший!

Кучер словно бы нехотя щелкнул кнутом, однако от этого медленного движения – вот что значит специалист! – лошадь, взяв с места, понеслась стрелой.

Я обернулся. Из двери «Стряпной» по одному, по двое и даже по трое выскакивали на дощатый тротуар разъяренные рабочие. Некоторые потрясали в воздухе кулаками.

Я отдышался, с удивлением взглянул на револьвер, все еще бывший у меня в руке, и бережно засунул его в карман.

– Да-а, Николай Афанасьевич, – с непонятным выражением лица, то ли уважительным, то ли осуждающим, сказал Владимир. – Не ожидал я от вас такого. Впрочем, упрекнуть мне вас не в чем. Если бы не эта… штука с револьвером… боюсь, нас оттуда не выпустили бы. Укатали бы в чаны с тестом – вот ведь сдоба получилась бы, а? – Он неожиданно и как-то неуместно хихикнул и тут же посерьезнел. – Надо же, Прасковья какова!.. На вид такая здоровая цветущая девица, а внутри – истеричка и невропатка. Хм…

На это я ничего не ответил, все еще переживая сцену, разыгравшуюся в «Стряпной». Перед моими глазами стояло багровое лицо Анисимовой с белыми глазами и дрожащим языком в разинутом рту. А в ушах звенели рвущие душу слова: «Ленка моего Юрочку убила!..»

Ульянов оправился куда быстрее меня. И воспоминания его о происшествии, только что с нами случившемся, имели совсем иной характер.

– Но ведь колоритная особа! – произнес Владимир и даже прищелкнул языком. – Помните, с каким обожанием смотрел на нее тот молодой рабочий? Которого она распинала за лишний ломоть? То-то. Среди тех, – он кивнул неопределенно, имея в виду, видимо, рабочих с мельницы, – могли бы и такие найтись, что жениха ее на тот свет пристроили. Он ведь, как ни рассуждай, их девицу увел, а сам-то – чужак. Так-то вот.

Мысль эта показалась мне заслуживающей серьезного внимания. Но, открыв рот, я задал Ульянову совсем другой вопрос, который брезжил у меня в голове, еще когда мы ехали в Старый город.

– Володя, – сказал я, – как вы могли предугадать, что нам срочно понадобится извозчик и лучше не отпускать пролетку? Неужели вы знали наперед, что с нами случится? Но почему? Разве были на то основания?

Владимир усмехнулся.

– Знать, конечно, не знал, но, скажем так, предполагал. Видите ли, Старый город нынче – рабочий район. А паровая мельница – целый рабочий городок. Ненадежный народ этот рабочий люд. Нет у меня к ним доверия…