ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,

в которой появляется еще один поклонник господина Чернышевского

Уже на улице Владимир объяснил мне причину своего возбуждения.

– Непростительная невнимательность с моей стороны, дорогой Николай Афанасьевич, – сказал он с очень серьезным выражением лица. – Ведь эта книжка, «Цари биржи», у меня есть, я ее даже прочитал. А купил я сей романчик – кстати, очень неважнецкий, дрянной даже – не где-нибудь, а в этом самом магазине Ильина. Еще весной. И продала мне его не кто иная, как ваша дочь, Елена Николаевна.

Я остановился посреди улицы, как электричеством ударенный.

– Что я слышу, Володя?! Вы виделись весной с Аленушкой?! Но почему же вы об этом ни разу не обмолвились? Мне ведь как отцу это очень интересно и важно. Как она выглядела тогда, о чем говорила?

– Ах, Николай Афанасьевич, встреча была всего одна, и то мимолетная. В середине марта это было, если я правильно помню. Я, конечно, встрече с Еленой Николаевной обрадовался, и она, по-моему, тоже была довольна со мной увидеться, только я тогда куда-то спешил, она же пребывала на службе, плюс ко всему Елена Николаевна теперь замужняя дама, словом, мы обменялись хорошими словами, договорились, что еще увидимся, когда я опять навещу магазин Ильина, однако, увы, я здесь больше так и не появился. До самого сегодняшнего дня. Вот и вся история…

Мы вышли на улицу. Светлый день был еще в самом разгаре. Панская не зря считается средоточием самарской жизни. Народу вокруг было множество. Людская суета обычно тяжело действует мне на нервы, и я, наверное, снова возмечтал бы об удобном диване, возможности вытянуть ноги, в которых давно поселилась тоска, и рюмке рябиновки для бодрости духа, если бы не превышала все эти желания тревога о судьбе единственной моей дочери.

Поколебавшись немного, я сказал:

– А что, Володя, далеко ли отсюда до той улицы? Как ее назвала Настя? Полевая поперечная, кажется?

– Признаться, я думаю о том же – не навестить ли нам господина Витренко? – мгновенно ответил Ульянов. – Полевая поперечная улица отсюда далековато, а от нашего дома на Почтовой вполне близко. Сокольничья прямо в нее и упирается. Так что надобно взять извозчика. Едем, Николай Афанасьевич, вы правы – времени у нас вовсе нет. Поговорим с Григорием, а уж от него прямо домой.

Мы подозвали извозчика, уселись на крытое синим сукном сиденье пролетки и покатили прочь от Панской по Троицкой.

Нужный нам дом мы нашли быстро. Двухэтажный, деревянный, под зеленой крышей, с палисадником, усаженным анютиными глазками, он мало чем отличался от своих соседей по Полевой поперечной.

Мы поднялись на второй этаж, и Владимир постучал в дверь. Некоторое время за филенкой было тихо. Мы переглянулись. Спутник мой пожал плечами, еще раз постучал. Теперь послышались шаги – осторожные, мягкие, словно кто-то не шел к двери, а крался. Еще спустя несколько мгновений послышался приглушенный низкий голос:

– Кто там?

– Нам нужен господин Григорий Витренко, – громко произнес Владимир. – Дома ли он?

– А вы кто такие? – настороженно спросил тот же голос.

– Вы бы открыли, Григорий Васильевич, – предложил Владимир, не отвечая на вопрос. – Что ж через дверь-то говорить? Не бойтесь, мы не злоумышленники какие-нибудь!

Послышался звук отпираемого замка. Дверь отворилась, но, сдерживаемая цепочкою, приоткрылась немного, так что мы могли видеть нашего собеседника, а он нас. Я сразу признал молодого человека, бывшего на свадьбе Аленушки. А вот Григорий, похоже, меня не вспомнил. Во всяком случае, взгляд его скользил по нам настороженно.

– Злоумышленников я не боюсь, – объявил он мрачным тоном. – Иным господам с орлами на пуговицах такое наименование больше приличествует. Мое слово! Но и незнакомцев пускать в дом не считаю разумным.

Вот по этому «разумным», сказанному как «розумным», да еще по мягкому «г» в словах «господа» и «пуговицы», и можно было судить о малороссийском происхождении нашего собеседника.

– Тогда давайте познакомимся! – отвечал Владимир. – Ульянов, Владимир Ильич, студент. Если прямо, то – бывший студент. И, – он чуть повернулся ко мне, – Николай Афанасьевич Ильин, управляющий имением.

Витренко чуть поморщился.

– Ваши имена мне ничего не говорят, – сказал он. Однако цепочку снял, дверь распахнул уже во всю ширь и сумрачно пригласил: – Проходите, коли пришли.

Мы переступили порог и оказались в темном коридоре, заканчивающемся тупиком или глухо запертой дверью, от входа было не разобрать. На стену справа падал сноп света из дверного проема, ведущего в комнату. Видно, окна той комнаты выходили на запад: лучи вечернего, но еще полного силы солнца не встречали преград на своем пути.

– У меня не убрано, так что не обессудьте, – все тем же пасмурным тоном предупредил Григорий.

Только теперь я смог рассмотреть неласкового хозяина этого жилища. На вид я бы дал ему лет двадцать пять, не более того. Был Витренко высок и широк в плечах, лицо суровое и угловатое, словно из камня резанное, длинные прямые черные волосы свободно падали на плечи. Одежду его составляли вышитая косоворотка – не малороссийская все же, а такая, которую любит носить определенная часть студенчества, – и синие канаусовые [30] шаровары навыпуск.

Помещение, в котором мы оказались, служило своему обитателю спальней, столовой и кабинетом. Кровать была разобрана, и постель показалась мне не весьма чистой. На большом столе, сдвинутом к торцевой стене, виднелись остатки обеда, небрежно накрытые газетой. По газете ползала толстая мохнатая муха. Еще несколько носились в воздухе, недовольные сквозняком. У распахнутого окна стоял другой стол, письменный, сплошь заваленный книгами. От книг свободен был лишь один угол. Его занимала шахматная доска с расставленными фигурами.

Одна деталь убранства болезненно и неприятно кольнула меня – на стене висел точно такой же портрет Чернышевского, как и тот, что я видел в комнатах Аленушки и Владимира. «Да что они, помешались на этих портретах разве?» – подумалось мне. За портрет был заткнут увядший красный левкой.

Ульянов тоже обратил внимание на изображение властителя дум, подошел ближе. Тронул пальцем засохшее соцветие, неопределенно хмыкнул.

– Что? – задиристо вопросил хозяин жилища. – Вас удивляет мое благоговейное отношение к великому человеку?

– Вовсе нет. – Владимир даже не обернулся. – Я тоже отношусь к Николаю Гавриловичу с громадным уважением. И роман его ценю, и его трагической участи сострадаю всей душою. А цветок – это вы так свое благоговение выказываете?

– А вот уж это мое дело! – гордо произнес Григорий. – И не только лишь цветами мы его выражаем, напрасно вы иронизируете! Нынче многие говорят об уважении. – В голосе его послышалось презрение. – С недавних пор. Ну как же! Умер человек, так почему бы не повеличать его? Небось, когда он мучился в ссылке, большинству его, так сказать, обожателей и в голову не пришло облегчить страдания этого гиганта. Пальцем о палец не ударили, чтобы освободить его! Мое слово!

На эту диатрибу Ульянов обернулся и с любопытством посмотрел на Григория.

– Вы хотите сказать, что пытались что-то сделать? – спросил он, добавив своим словам самую толику язвы. – В отличие, так сказать, от многих? От большинства? И, кстати, кто это «мы»? Или вы себя так изволите величать?

Григорий не ответил, но молчание его было столь красноречивым, что я понял: да, пытался.

– Слышал я, что какие-то студенты собирались сноровить господину Чернышевскому побег, – сказал я. – Даже деньги для этого отчаянного предприятия собирали. Вы, Григорий Васильевич, не участвовали в этом?

– Неважно! – с вызовом бросил Витренко, не удостоив меня даже взглядом. – Если и так – что вам до того? Вы ведь не за тем пришли, верно?

– Верно, верно, – согласился Владимир с усмешкой, мне оставшейся непонятной. – Мы вас вовсе по другому поводу разыскивали.

– По какому же?

– Да вот в связи с исчезновением вашей хорошей знакомой, Елены Николаевны Пересветовой, – ответил Владимир в тех же слабо язвительных интонациях.

Григорий нахмурился и, как мне показалось, насторожился еще более.

– То есть, вы из полиции, – утвердил он, и презрения в его голосе добавилось. – Или же из охранки? Бывший студент, а теперь голубой купидон, что ли?

– Нет, ну что вы, мы ни в коем случае не из полиции и тем более не из жандармерии. Вообще, вам следовало бы знать, что со студенческой скамьи в жандармы не попадают. Николай Афанасьевич Ильин – отец Елены Николаевны. – Владимир указал на меня. – Ну а я – старый знакомый. И не пытайтесь меня оскорбить. Не советую. – Он огляделся по сторонам. – Позволите присесть?

Григорий некоторое время исподлобья посматривал то на меня, то на Ульянова, словно решая, стоит с нами беседовать или лучше не мешкая выставить за порог. Наконец со вздохом ответил:

– Садитесь. Но времени у меня немного. Я вскорости собирался уходить. Встреча у меня…

Я тотчас сел на обшарпанный деревянный стул, когда-то носивший гордое имя «венское полукресло». Ульянов, прежде чем занять предложенную табуретку, с любопытством взглянул на шахматы. что-то в диспозиции его заинтересовало. Я понял это по тому, как светлые брови Владимира чуть приподнялись, словно в удивлении, затем сошлись у переносицы. Мой молодой друг даже потянулся было рукой – сделать ход, но тут же руку отдернул, оглянулся на нашего хозяина, хмыкнул неопределенно и сел на табуретку.

Григорий остался стоять.

– Я мало что могу вам сообщить, – заявил он. Повернув ко мне голову, Витренко добавил – уже другим тоном: – А вот теперь я вас узнал. Вы ведь были на свадьбе, верно? Точно так… Да, это ужасно! Несчастная Елена Николаевна… Право, она не заслужила эдакой участи.

Признаться, при этих словах я похолодел. Владимир тоже посуровел.

– Какую участь вы имеете в виду? – резко спросил он. – Ну же, Григорий Васильевич! Отвечайте, нам надо знать!

– Да как же? – в свою очередь словно бы удивился знакомец моей дочери. – Неужто вы не слыхали? Ну что за жизнь у нее в браке с этим… этим аскетом? С этим Савонаролой? С этим бичевателем суеты? С этим… – Витренко запнулся, видимо, подыскивая еще более яркий образ жестокосердия.

Я перевел дух. Мне-то почудилось, будто Григорий Васильевич говорит о нынешней судьбе Аленушки, о неведомой нам, но известной ему трагедии. Что же до неудачного замужества – ну так я уже был подготовлен к тому, чтобы услышать сие. Да и притупилось как-то первоначальное чувство стыда за то, что недоглядел, проморгнул семейную участь моей дочери.

Чтобы не сидеть и не сверлить взглядом мрачного Григория, я встал и подошел к книжным полкам. Он же, напротив того, сел – на разобранную кровать, небрежно отогнув край простыни.

На полках, среди прочих изданий, обнаружил я и пресловутых «Петербургских золотопромышленников» бойкого Довгялло, и «Царей биржи», явленных нам давеча приказчиком в магазине Ильина, и даже «Жизнь в свете, дома и при дворе». Рассеянно скользя взглядом по корешкам книг, я одновременно внимательно слушал, как развивается разговор между Ульяновым и Витренко.

– Значит, вы считаете, что Елена Николаевна в браке несчастлива? – уточнил Владимир.

– Еще как несчастлива! – воскликнул Витренко. – Сами посудите: жить с человеком, лишенным идеалов прекрасного, морализатором, презирающим дух свободы, педантом, озабоченным не служением во имя будущего, но исключительно службою! В самом что ни на есть примитивном представлении. Не понимающим и не принимающим возвышенную душу Але… то есть, я хотел сказать, Елены Николаевны… – При этих словах Григорий Васильевич неожиданно залился румянцем, да так, что разом показался на несколько лет моложе, чем я поначалу думал.

– Когда вы с ней виделись в последний раз? – спросил Владимир.

– Что? Как? – Витренко почему-то встрепенулся. – Когда виделся? Не помню. Давно. – Он изобразил задумчивость. – Думаю, недели три назад. Видите ли, мне было неприятно сталкиваться с ее мужем. А приходить к ней на службу я не хотел – можно было дать пищу для пересудов. Так что встречались мы последнее время случайно – лишь иногда, у знакомых, я мог застать Елену Николаевну и переброситься с нею несколькими словами. Иной раз она приходила в Александровскую библиотеку, где я работаю. Но там тоже особенно не поговоришь. Словом…

– При вашей последней встрече не говорила ли вам Елена Николаевна, что намерена уехать?

– Ничего такого не помню, – быстро ответил Григорий. – Но я ведь с ней встречался в последний раз… – Он запнулся.

– Что? – спросил резко Владимир. – Когда – в последний раз? Три недели назад? Или все-таки позже? Вспоминайте, Григорий, вспоминайте! Это важно, черт побери!

Витренко, похоже, испугался и растерялся. А растерявшись – совсем по-детски замкнулся, набычился и замолчал.

Владимир вздохнул.

– Ну хорошо, – сказал он. – Оставим это. Видели вы ее в последний раз дней пятнадцать-двадцать назад. То есть, незадолго до того, как она скрылась. Незадолго до того, как в лавке Сперанского было обнаружено мертвое тело. Кстати, вы не знали покойного?

– Нет! – ответил Григорий. Слишком быстро ответил, словно ожидал этого вопроса. И мне это не понравилось. Думаю, и Ульянову тоже, хотя он только кивнул и тут же задал следующий вопрос:

– И все-таки, даже несмотря на то, что вам неприятен был Евгений Пересветов, несмотря на то, что вы не хотели давать пищу пересудам, вы ведь встречались с Еленой Николаевной?

– Конечно же, встречались мы с нею, и не раз! – запальчиво ответил молодой человек. – Как же не встречаться, я ведь в Александровской библиотеке служу, вот как раз по магазинам, в которых трудилась Елена Николаевна, я и ходил – за новыми-то книгами! И в магазин Ильина, и в лавку Сперанского. Опять же – когда Але… когда Елена Николаевна занялась там народной библиотекой, я ей всемерно помогал!

– Так-так-так… – привычно пробормотал мой товарищ. – Так-так-так… Скажите-ка, Григорий, а в какие дни вы посещали книжные магазины?

Вопрос озадачил его собеседника.

– Что значит «в какие дни»? – недоуменно переспросил он.

– Я имею в виду, – пояснил Владимир, – определены ли у вас на службе некие постоянные дни для подобных дел? Или вы в любой момент можете уйти, сославшись на поступление в магазин, скажем, Ильина или Громова новых книг из Санкт-Петербурга?

– А-а… Нет, конечно же, есть определенные дни. Посмотреть новинки я хожу по понедельникам, – ответил Григорий.

– По понедельникам, – повторил Владимир. – Очень хорошо. В один понедельник – один магазин, в другой – другой. Так, что ли?

– А что? – Григорий нахмурился. – Что вам тут такое странное видится?

– Ничего странного, – Владимир даже поднял руки, словно защищаясь, – ничего, Бог с вами, Григорий. А вот скажите мне… Вы когда-нибудь делали подарки Елене Николаевне? – спросил вдруг он.

Вопрос был, с моей точки зрения, рискованным. Но я не вмешался, только демонстративно отвернулся, делая вид, что меня этот разговор более не интересует.

– Что вы имеете в виду? – воинственным тоном вопросил господин Витренко. – Пытался ли я купить благосклонность этой замечательной женщины столь безнравственным образом?

– Нет-нет, я спросил, не дарили ли вы госпоже Пересветовой какие-нибудь памятные вещи – к праздникам или там на день ангела. В конце концов, это ведь ничуть не предосудительно!

– Ну… иногда… – неохотно ответил Григорий. – И то сказать – в праздник идти в гости с пустыми руками как-то странно… Хоть это и предрассудки, разумеется, я всегда над ними смеялся…

– И вы, безусловно, правы, – подхватил Владимир. – Но тем не менее – в заручку предрассудкам или общественному мнению – вам приходилось делать подарки. А что они собою представляли? Не было ли среди них каких-нибудь недорогих женских украшений? Знаете – брошь, булавка художественная?…

Я все-таки прервал нарочитое созерцание книжных полок и подошел к столу, за которым сидели они оба – друг напротив друга. Владимир смотрел на собеседника с видом совершенно безмятежным, даже чуть улыбаясь. Григорий же напряженно хмурился. Я сел на стул – чуть в стороне, чтобы не придавать своему участию в разговоре какого-то особенного значения. Владимир между тем извлек из бокового кармана небольшой продолговатый предмет, завернутый в бумажный платок.

Пока он неторопливо разворачивал его, Григорий смотрел, не отрываясь. Мне даже показалось, что он задержал дыхание, словно готовясь нырнуть в глубину. На висках у него выступили мелкие капельки пота.

Владимир закончил разворачивать предмет. На тряпице лежала шляпная булавка, купленная моим другом перед визитом к отставному полицейскому Иконникову. Ульянов пододвинул булавку к Григорию:

– Вам знакома эта вещь?

– Нет, – быстро ответил тот, откинувшись назад. Снова – чересчур быстро. Мне даже показалось, он ответил раньше, чем Владимир развернул тряпицу.

– Вы уверены? – прищурился Владимир. – Возьмите в руки, внимательнее рассмотрите.

– И рассматривать нечего! – Григорий еще больше отодвинулся – словно для того лишь, чтобы случайно не коснуться протянутой ему безделушки. – Впервые вижу, никогда не видел… Да уберите вы ее! – Последние слова он неожиданно выкрикнул так громко, что я даже вздрогнул.

Владимир тотчас спрятал булавку. Григорий шумно выдохнул и сказал глухо:

– Я острых вещей страсть как боюсь… Знаете, в детстве как-то играли мы с товарищами, и вот прямо сюда мне прут попал. – Он пальцем коснулся виска. – Я тогда едва глаза не лишился. С тех пор иной раз как погляжу на что-нибудь острое, так меня будто холодным потом прошибает: привидится вдруг, что острие это вонзается в глаз… – Странный наш хозяин передернул плечами и криво улыбнулся. Улыбка вышла жалкою. – Что, господа, думаете, я психический? А вот и нет, просто впечатлительный, воображение у меня очень развитое. Я и стихи писать пытался. А только слух мой не приспособлен к рифме…

Владимир помолчал немного, сочувственно глядя на Григория. Но вопрос, который он задал, никакого сочувственного подразумевания не содержал.

– А все-таки, какие отношения вас связывали с Еленой Николаевной? – спросил он.

Услыхав это, я чуть было не взвился: «Ну сколько можно об одном и том же?!» Но сам же себя и осадил: что уж тут на рожон лезть? Коли не уследил за жизнью дочери, не предотвратил ее беды, так помалкивай и терпи.

Зато Григорий прямо-таки подскочил при этих словах:

– Что вы имеете в виду, господин…

– Ульянов, – подсказал Владимир любезным тоном. – Владимир Ульянов.

– Владимир Ульянов… – повторил тот. Вдруг глаза его расширились. – Простите, так это… Вы, то есть, брат… – Теперь Витренко смотрел на Владимира с откровенным восхищением. – Ну да, ведь Але… ведь Елена Николаевна говорила! То есть… – Он понизил голос. – Мы все мечтаем действовать во имя будущего России…

– Хорошо, хорошо, – нетерпеливо прервал его Владимир. Видно было, что резкая смена манеры общения, предпринятая хозяином жилища, была ему неприятна. – Мы с вами еще успеем поговорить на отвлеченные темы. В том числе и о будущем. Ответьте-ка лучше на мой вопрос: какого характера отношения связывали вас с госпожой Пересветовой?

– Сугубо товарищеские, – твердо ответил Витренко. – Мы на многие вещи смотрели одинаково. Мое слово!

Это «мое-слово», надо полагать, было любимой присказкой Григория.

– Вот и отлично, – мирно произнес Ульянов. – Я нисколько в этом не сомневаюсь. Потому и спрашиваю. Значит, товарищеские отношения. Скажите, Григорий Васильевич, мы вот обратили внимание, что у Елены Николаевны в комнате точно такой же портрет. – Владимир указал на изображение Чернышевского. О том, что подобный портрет висит и у него дома, он не захотел упоминать. – Не ваш ли подарок?

– А если, допустим, подарок, что тут такого?

– Ничего, ничего. И рамка тоже?

– Рамка? – Григорий удивился и почему-то порозовел – пожалуй, так же, как в ту секунду, когда едва не назвал мою дочь Аленушкой. – А что – рамка?

– Рамку тоже вы подарили?

– Я еще не сказал, что дарил сам портрет! – резко ответил Григорий. – Я лишь сказал – «допустим». И рамка здесь ни при чем. Вот еще Николаю Афанасьевичу, как отцу, я мог бы сказать, что за подарки я делал его дочери, да и делал ли вообще, а перед вами, господин Ульянов, мне как-то мельхиорово отчитываться. То есть, – спохватился он, – не обижайтесь, это я просто по привычке говорю. Нет, правда, подарил я ей портрет, да. И рамку тоже.

– Я и не обижаюсь, с чего вы взяли? Ваше право, господин Витренко. Мельхиорово, говорите? Ну и на здоровье. Вот только напоследок скажите мне, пожалуйста, Григорий Васильевич, вы цветы любите? – вдруг спросил Владимир. – Девушкам хотя бы цветы дарите? Например, сирень?

– Сирень? – повторил Витренко озадаченно. – А что – сирень? Н-не знаю, о чем вы… Дарить цветы – предрассудок. Как и вообще все эти ухаживания, по сути унижающие женщину! Сирень! – Он фыркнул. – Однако.

Получилось так, что во время всей беседы я почти не произнес ни слова. Сейчас, когда наш визит, судя по всему, заканчивался, я и рад был бы задать какой-нибудь вопрос, да что-то ничего дельного на ум не приходило. Владимир, как я видел, тоже исчерпал свой интерес.

Мы встали и направились к двери.