"Жара в Архангельске-2" - читать интересную книгу автора (Стилл Оливия)

Гл. 3. Культпрограмма

«Тыдыщ-тыдыщ-тыдыщ-тыдыщ! Это стучат колёса поезда на Питер. Приезжай скорее, готовим культпрограмму!»

Олива вытянула ноги в сидячем вагоне поезда Москва-Питер. Отправление в два часа ночи, прибытие в два часа дня. Двенадцать часов чалиться в сидячем положении, и ведь не заснёшь ни фига. Мыкалась она, мыкалась, потом плюнула на всё, скинула штиблеты и улеглась на сиденье с ногами.

На перроне её встретил Салтыков. На нём была белая куртка, светлые джинсы. Светло-русые волосы его, как Олива помнила, при первой встрече зимой ниспадали рваной чёлкой на лоб; теперь же они были коротко острижены. Но Олива всё-таки сразу узнала Салтыкова по его шустрой походке и суетливой манере делать несколько дел одновременно.

— А где же Майкл? — спросила Олива, когда они уже сошли с платформы и нырнули в подземный переход.

— Майкла родители загрузили. Сказал, в шесть освободится только.

В питерском метро до сих пор были не карточки, а жетоны. Салтыков сунул Оливе в руку жетон, и она прошла по нему. Проехав одну остановку до станции «Гостиный двор», молодые люди вышли на улицу.

— Ну чё, куда теперь пойдём?

— Щас, — Олива достала из кармана куртки клочок бумажки, на которой карандашом был записан адрес общаги, где она бронировала комнату, — Вот… Моховая улица, дом двадцать семь. От станции метро «Гостиный двор»…

Внезапно порыв ветра вырвал у неё из рук бумажку, подхватил и понёс на мостовую. Олива беспомощно осталась стоять, пытаясь откинуть со лба растрепавшиеся на ветру волосы, а бумажки тем временем и след простыл.

— Ой, что же делать?..

— Не дрейфь, — сказал Салтыков, — У тебя есть телефон этого мужика, у кого ты общагу бронировала?

— Да не я бронировала! Знакомая моя дала мне этот адрес…

— Так, — Салтыков соображал быстро, — Главное, я запомнил — Моховая, дом двадцать семь. Дальше дело техники. Пошли!

Кое-как найдя Моховую улицу, Олива и Салтыков, наконец, приблизились к обшарпанной подворотне, за которой был расположен двор-колодец с разбитым фонтаном посередине.

— По идее, это и есть дом двадцать семь, — сказал Салтыков.

— Стрёмный какой-то дом, — хмыкнула Олива, с подозрением оглядывая старое обшарпанное здание с разбитыми кое-где окнами и огромной надписью на стене у подворотни: «Не ссы».

— Щас позвоню Вере, уточню ещё раз… Не может же быть э т о гостиницей! — сказала Олива и, отыскав в мобильнике, набрала номер знакомой, которая дала ей адрес общежития. В ходе короткой беседы от Веры она узнала телефон Якова — того мужика, который сдавал в общаге комнаты.

Олива позвонила Якову. Но их разговор прервался на середине — на телефоне закончились деньги.

— Них*я себе! — изумилась Олива, — Я же триста рублей на телефон ложила! Как это они могли закончиться от трёх минут разговора?!

— Тут же роуминг, — сказал Салтыков, — Ты разве не знала? У тебя симка московская?

— Ну да, а какая же ещё…

— Ну тогда понятно, почему они у тебя закончились. Так как звонить этому Якову?

Олива продиктовала телефон, и Салтыков позвонил ему сам. Через пять минут сам Яков вышел к ним навстречу.

— Я вас через чёрный ход поведу, — сказал он, — А то тут эти… чурки, в общем. Девушке прохода давать не будут.

Яков нырнул в подворотню и повёл Оливу и Салтыкова через чёрный ход. Они долго плутали во дворах и подворотнях, пока не вошли через обшарпанную дверь на чёрную полуразвалившуюся лестницу.

Вся атмосфера каменного колодца, мрачного строения с разбитыми окнами, чёрной лестницы и подворотни создавала впечатление чего-то жуткого и стрёмного, но невероятно захватывающего. Олива с детства обожала искать приключения на свою задницу; у Салтыкова же авантюризм был в крови. Кто знает, может быть, поэтому они так хорошо спелись, несмотря на то, что оба жили в разных городах.

Между тем, Яков дал им ключи от комнаты, даже не спрашивая паспортов. Комната стоила пятьсот рублей; Олива полезла было за кошельком, но Салтыков опередил её, сам отдав Якову пятихатку. Олива зыркнула на него, но промолчала. Ей было не совсем удобно, что Салтыков заплатил за неё; она не привыкла к мужскому вниманию, за неё ни разу ещё никто нигде не платил. Однако она не стала спорить и молча убрала кошелёк. Щёки её горели от стыда и неловкости; этот щедрый жест Салтыкова был ей тяжёл. Положим, пятьсот рублей не такая уж большая сумма, но… Как честный человек, Олива понимала, что долги надо отдавать. Так или иначе.

Оставив вещи в комнате, Олива и Салтыков вышли на улицу и пошли бродить по городу. До шести ещё оставалось около трёх часов; молодые люди хотели было сходить в это время в Эрмитаж, однако Эрмитаж оказался закрыт. Тогда Олива и Салтыков пришли на Марсово поле, причём в тот самый момент, когда там шли съёмки сериала «Убойная сила», поэтому залезть на стену им не разрешили.

— Ну чё, может, в пиццерию зайдём? — предложил Салтыков, — А то я что-то голодный такой. Есть тут в Питере хорошая пиццерия, Иль-Патио называется.

Олива пожала плечами, однако согласилась. Сказать по правде, ей было неудобно. Ей было стыдно признаться, но она ещё ни разу в своей жизни не была в ресторанах, а о пицце знала только понаслышке. Отказаться же было неудобно вдвойне: тогда Салтыков подумал бы, что она ломается.

Они спустились по лестнице в подвал с вывеской «Иль-Патио» и тут же расположились за свободным столиком. Салтыков сел напротив Оливы и, хозяйским жестом подозвав официанта, начал делать заказ. Он даже не спросил Оливу, что она будет, просто заказал две пиццы, пиво для себя и кока-колу для девушки.

Он сидел напротив неё, сидел прямо и самоуверенно, и так же самоуверенно орудовал вилкой и ножом, когда принесли пиццу. Олива же старалась сидеть прямо, но во всей её фигуре чувствовалась неуверенность. Перед ней лежала на тарелке большая пицца; лежали завёрнутые в салфетку вилка и нож, но Олива не знала, как к ним подступиться: она не умела обращаться с вилкой и ножом, и ей от этого было страшно неудобно. Пицца дразнила её аппетит; Оливе хотелось бы плюнуть на всё, схватить пиццу руками и сожрать её так, как она привыкла есть дома пироги с капустой; ей хотелось выкинуть к чёртовой бабушке из стакана с колой дурацкую соломинку и выпить колу залпом, одним глотком, так, чтоб пузырики в нос шибанули. Но она стеснялась официантов и посторонних людей в пиццерии: ей почему-то казалось, что все смотрят только на неё, на то, как она ест. Главным же образом стеснялась она Салтыкова: он подавлял её своей самоуверенностью. Несмотря на внешнюю правильность поведения за столом, ел он жадно, едва прожёвывая куски, словно голодный. Олива смотрела на его прямоугольную коренастую фигуру в светлом жакете, его склонённую над тарелкой стриженую голову, и ей хотелось убежать отсюда куда-нибудь на свободу, где хорошо и просторно, и где нет этого прокуренного воздуха, официантов, Салтыкова и ощущения, будто тебя проплатили и записали в счёт вместе с пиццей и кока-колой.

— А ты чего не ешь? — спросил он её, оторвавшись, наконец, от поедания пиццы.

— Знаешь, — смутилась Олива, — Мне крайне неудобно, но я не умею есть пиццу вилкой и ножом…

— Правда? — заулыбался Салтыков, — Ну давай научу! Вот смотри: берёшь в правую руку нож… вот так… да. Теперь вилку сюда… Вот, умничка! Теперь отрезай…

Олива неловко отрезала кусок пиццы и отправила его в рот. От смущения даже вкуса не почувствовала: пицца была как резина. После второго куска дальше есть не захотелось.

— Ну чё, поехали к Москалюше? — Салтыков посмотрел на часы, — Как раз скоро шесть часов.

Он расплатился с официантом и вышел с Оливой из кафе. Они пошли к метро вдоль старых питерских зданий. На улице Оливе уже было не так неуютно и неловко, как в пиццерии, хотя её и свербила мысль, что Салтыков проплатил ей и общежитие, и пиццу, в то время как они были, в общем-то, никто друг другу. Оливе было унизительно чувствовать себя должником, к тому же что-то внутри подсказывало ей, что такой человек как Салтыков ничего не будет делать задаром, просто так.

Одна надежда была на Майкла. Олива ещё очень мало общалась с ним по инету, но уже знала, что он простоват, и от этого ей становилось немного легче. Поскорее бы доехать до Майкла, думала она. Своим присутствием он хоть частично снимет с неё этот груз…

— Ты только не пугайся, когда Москаля увидишь, — предупредил её Салтыков, — Это чудо-юдо одеваться совершенно не умеет, стрижётся как дедушка. И морда лица у него — дай Боже…

— Почему это я должна его пугаться? — возразила Олива, — Майкл классный, я общалась с ним по аське. Главное ведь не то, какой человек снаружи, а какой он внутри…

Они остановились на мосту. Салтыков закурил и первый раз за всё это время посмотрел Оливе в глаза.

— Ты удивительная девушка, — произнёс он, — Обычно девчонки так не рассуждают. Им всем гламур подавай. Не поверишь, наш Москалюша девственник до сих пор…

— Ну и что в этом такого?

— Как что? — удивился Салтыков, — Ведь ему уже двадцать два года! Я с четырнадцати лет уже трахался вовсю, а Москалюша наш дальше учебников ничего не видел. Он да Негод — два сапога пара. Оба до сих пор неохваченные.

— Как, и Негод тоже?

— Представь себе! Негод это отдельная история, — Салтыков бросил бычок в реку и продолжал: — Ему никто из девчонок не нравится. Они за ним бегают, а он капризничает аки барышня. На самом деле, это у него комплексы ещё с детства, — Салтыков презрительно усмехнулся, — Он где-то до шестнадцати лет сильно заикался; щас, правда, это почти прошло, но ещё есть немного, особенно когда он волнуется. Вот он и стеснительный такой. Живёт как затворник.

— Значит, у Майкла и у Димки нет девушек? — спросила Олива, — А у меня тоже обе подружки одинокие — что Аня, что Настя. Вот бы их всех перезнакомить! Аню с Димой бы свести, Настю с Майклом…

— А чё, было бы клёво! — с энтузиазмом сказал Салтыков, — Поженим их всех, а потом я на тебе женюсь. И будем дружить семьями!

Олива весело рассмеялась. Уж в чём в чём, а в чувстве юмора Салтыкову нельзя было отказать. Оливе даже в голову не пришло серьёзно отнестись к его словам.

— Ну чё, может, по пиву? — предложил Салтыков, когда они уже шли вдоль по Невскому.

— А! — махнула Олива рукой, — Ну давай, что ли…

Они взяли в палатке по бутылке пива и пошли к Летнему саду. Европейская чистота и стерильность скамеек в Летнем саду Оливу просто поразили. Она бесстрашно села на скамейку в своих белых брюках — и брюки так и остались белыми, без единого пятнышка.

— …И вот, значит, хачик этот рыл у них на даче котлован, а спал в бане, — рассказывала Олива Салтыкову, — А папа её носился с ним как с писаной торбой — всё Коля да Коля, Коле надо купить удочки, Коле надо в баню телевизор поставить. С дочерью родной так не возился, как с этим Колей. Ну и вот… Ночью, когда все спали, она слышит — в окошко кто-то стучит. И тихо так с улицы зовёт: «Настья! Настья!» Ну, вышла она к нему — чего, мол, надо? А он лопочет кой-как — по-русски плохо знал — дескать, телевизор у него там в бане не включается…

— Ну-ну, — фыркнул Салтыков, — Телевизор не включается! У него наоборот там уже всё включено!

Олива расхохоталась. Алкоголь и обаяние Салтыкова действовали на неё всё сильнее и сильнее.

…Майкл, дочертив в Автокаде свою работу, выключил компьютер и пошёл на кухню проверить, не вскипело ли молоко на плите. Он поставил молоко и уже было забыл про него, но тут вдруг вспомнил.

— Мааайкл! — раздался вдруг со двора чей-то пьяный женский голос. Голос был молодой и грубоватый, как у подростка.

«Наверно, опять во дворе сидят пьяные компании» — с неудовольствием подумал Майкл. Ему даже в голову не пришло, что звать могут его.

— Майкл! Выходи к нам, Майкл! — крикнул опять тот же голос.

Майкл подошёл к окну. Во дворе были только двое, в одном из которых Майкл без труда узнал Салтыкова. Другая же была какая-то незнакомая девушка в белой майке, белых брюках и белых кроссовках, смуглая и темноволосая — по логике вещей, наверное, ни кто иная, как Олива. Она взобралась на самую верхнюю перекладину детской лесенки и сидела на самой верхотуре, балансируя в воздухе руками, пытаясь удержать равновесие; распущенные тёмно-каштановые волосы её пышной копной развевались по ветру.

— Маайкл! — опять крикнула она, — Выгляни в окошко — дам тебе горошку!

— Олива, ну слезь ты вниз ради Бога! — умолял Салтыков, стоя около лестницы, — У меня голова кружится глядя на тебя…

— Нет! Я Майклу спою серенаду, — и запела своим звонким грубовато-мальчишеским голосом:

— Я здесь, И-инези-илья!

Я здесь паад акноом…

— Ну тихо ты, господи! — Салтыков в отчаянии заламывал руки.

— Чего там тихо, — Олива залихватски присвистнула и заорала во всё горло:

Майкл сдёрнул с вешалки кожаную куртку и, не зашнуровывая ботинок, выбежал во двор. А через полчаса все трое уже сидели на стене у Марсова поля, свесив ноги вниз…

— Представь себе, я всю ночь не сомкнула глаз, — рассказывала Майклу Олива, — Двенадцать часов чалиться в сидячем вагоне — это пытка! Поэтому у меня щас наверное такой осовелый взгляд, и один глаз больше другого…

— Нохмальный у тебя взгляд, — сказал Майкл.

— А когда разводят мосты? — спросила Олива, — Это, наверно, охрененно красивое зрелище!

— Кхасивое-то кхасивое, но домой потом не попадёшь, — ответил Майкл, — А хазводят их в полночь. Тогда же и метхо закхывают, поэтому до двенадцати нам надо успеть по домам.

— Да, Мишаня, до двенадцати мы должны быть дома, — Салтыков посмотрел на часы, — А щас уже одиннадцать. Надо торопиться.

— А как же разведение мостов? — возразила Олива.

— Завтра посмотрим на разведение мостов, — сказал Салтыков, — А сегодня нам надо лечь пораньше — завтра с утра в Петергоф поедем. Надо выспаться.

— Что правда, то правда, — зевнула Олива, — Выспаться-то не мешало бы. Только, блин, мне страшно одной ночевать в этой стрёмной общаге…

— Я пойду с тобой, чтоб тебе не было страшно, — тут же нашёлся Салтыков.

С этими словами все трое слезли со стены и отправились к метро. Там же и распрощались до завтра: Майкл поехал к себе, а Салтыков и Олива, выйдя на станции «Гостиный двор», пошли на Моховую улицу.