"Жара в Архангельске-2" - читать интересную книгу автора (Стилл Оливия)Гл. 4. Питерский рассвет— Ты где ляжешь: с краю или у стенки? — спросил Салтыков, стеля постель и перебивая подушки. — Я вообще-то всегда с краю сплю. Хотя мне без разницы, можно и у стенки, — Олива вытащила из чемодана пижаму и мыльно-рыльные принадлежности, — Ты стели, а я пока в душ схожу. В тесной душевой, что находилась в конце коридора, почему-то не оказалось горячей воды. Олива кое-как подмылась, вычистила зубы и, переменив бельё, надела пижаму. Вроде всё. Но Олива почему-то ещё медлила в душевой, хотя и не собиралась мыться в холодной воде. Она завернула в целлофановый пакет зубную щётку и пасту, сунула туда же мыло. И тут ей на глаза попался маленький флакончик одеколона с феромонами — тот самый, который ей дарила Аня накануне зимней поездки в Архангельск. «Подушусь-ка я им», — решила Олива. Кто знает, зачем она это сделала, у неё и в мыслях не было соблазнять Салтыкова. Просто, наверно, как любой женщине в присутствии мужчины ей хотелось и выглядеть, и пахнуть хорошо. Салтыков лежал в комнате на кровати и смотрел чёрно-белый телевизор, стоящий в пыльном в углу. Олива поморщилась: её с детства раздражал телевизор, который каждый вечер, придя с работы, смотрел её отец. С отцом у Оливы были плохие отношения: её раздражало, когда он сидел в кресле, держа одной рукой газету, а другой — пульт от телевизора, и щёлкал, щёлкал по каналам до бесконечности. Так и запечатлелся в её памяти негатив с раннего детства: отец, уткнувшийся в газету и щёлкающий пультом по программам, и мать, худая и издёрганная, в халате и бигудях, пронзительно визжащая на мужа, что он опустился, дальше газеты ничего не видит, и не замечает, что в кухне течёт кран, мусорное ведро не вынесено, а у дочери опять двойка в дневнике… — Выключи телевизор, — сказала Олива, — Давай спать. Салтыков выключил телевизор и свет и лёг рядом с Оливой. Она лежала у стенки, хрустела чипсами. Ей хотелось пить, но Салтыков её опередил, отпив из горла большой бутылки «Спрайта». Газировки в бутылке ещё оставалось много, но пить после него из горла Олива побрезговала. — На, — сказала она, протягивая ему остаток чипсов в пакете, — Я больше не хочу. Салтыков положил чипсы на подоконник. Две минуты прошло в молчании. Олива закрыла глаза и задремала. — Чёрт… Комары суки летают… — Салтыков перевернулся на спину, — Олива, ты спишь или нет? — Надо было раптор привезти с собой, а я забыла, — пробормотала Олива в подушку. — Ч-чёрт… Кусаются, падлы… — Окно закрой. Салтыков дотянулся до фрамуги и, захлопнув её, лёг опять. — Чё-то я вспомнила, как в деревне у нас комары в избе летали, — произнесла Олива, — Вот это были настоящие комары! Такие полчища, что хлопнешь, бывало, в ладоши — десятерых убьёшь… И травить их было нечем: ни тебе рапторов, ни дихлофосов… Медвежий край… — Бедная Оливка, — посочувствовал Салтыков, — Как же ты там выдерживала? — А что делать… Оливе при воспоминании о своей жизни вдруг отчего-то так стало жаль себя, что хоть плачь. Салтыков лежал рядом с ней, облокотившись на подушку, сочувственно слушал. И её понесло: она начала рассказывать ему о своём детстве, проведённом в деревне у злой тётки, которая заставляла её каждое утро есть невкусную геркулесовую кашу и кислый творог, а по вечерам загоняла её в постель в десять часов; про родителей, которые за малейшую провинность наказывали её ремнём… — …Мне было тогда лет шесть, не больше, — рассказывала Олива, — И вот, как-то раз полезла я в сундучок за катушками — кукле платье шить. И забыла я про этот сундучок-то, остался он у меня открытый стоять на полу… А собака нашла и все катушки с нитками изгрызла… А катушки дефицит тогда был — нигде не достанешь. Мать пришла, как увидела, и начала меня бить ремнём. Как она меня била! Несколько часов подряд дубасила — отдохнёт, и снова начнёт… У меня потом вся спина в синих рубцах была… — Бедненькая моя, бедненькая… — Салтыков нежно гладил её по переносице, — Бедненькая маленькая Оливка… — Да и вообще, в жизни у меня мало было радостей, — продолжала она, лёжа с закрытыми глазами, — Росла как трава, ни любви, ни ласки не видела… И парни никогда меня не любили… Что Вовка, что Даниил… Я их любила, а они меня кинули… — Ну и дураки, — сказал Салтыков, — Ничего они не понимают! Да будь я на их месте, я бы молился на такую девушку! На руках бы носил… Почувствовав, что разговор идёт не в том направлении, Олива поспешила сменить тему. — Не преувеличивай, — засмеялась она, — А вообще, конечно, не сказала бы я, что жизнь моя неинтересна. Всё-таки есть что вспомнить… Помню, было мне лет шестнадцать, и я тогда первый раз в Питер прие… Внезапный страстный поцелуй вдруг оборвал её речь на полуслове. От неожиданности Олива отпрянула к стене. — Ты что?! — Прости, я не могу держать себя в руках, когда ты рядом… Не отталкивай меня, не отталкивай, я хочу чувствовать твою нежную кожу… — Нет, нет, что ты… не надо! Зачем?.. — Олива забилась в угол кровати, натягивая до носа одеяло. В сумерках белой ночи Салтыков видел только её глаза, широко раскрытые и блестящие от испуга. — Я хочу тебя!.. — Нет, подожди… Я… я ничего не понимаю… — Не бойся меня, расслабься… Я не сделаю тебе ничего плохого… — Нет, нет!!! — Олива вырвалась из его объятий и, спрыгнув с кровати, как была в одной пижаме, побежала к двери. Салтыков как тигр перепрыгнул через всю комнату и встал в дверях, не выпуская свою жертву. Он подбирался к ней как хищник на мягких лапах, осторожно, стараясь не спугнуть. Олива же растерянно стояла, распахнув от ужаса глаза, словно пойманный зайчик, и не знала, что делать. Она была потрясена. — Олива, я… я ждал тебя… я не могу больше, Олива! Ты сводишь меня с ума… — Перестань, а то я уйду! — жёстко сказала она, — Ты за этим меня в Питер позвал? Да? — Олива! Поверь мне… — Остынь, — Олива изо всех сил старалась быть спокойною, — Ляг на место и успокойся. — Не могу… Ты возбудила меня. — Нет, ты ложись, ложись, — терпеливо, но твёрдо уговаривала она. Он покорно лёг. Она устало опустилась на кровать. — Андрей, ты должен выслушать меня, — сказала Олива и осеклась — никогда ещё ей не приходилось называть Салтыкова по имени, и это невольно резануло ей уши, — Я всегда считала тебя своим лучшим другом, и любила тебя как брата, но теперь… я, честно говоря, просто в шоке… от такого твоего… порыва… — Но я не могу относиться к тебе как к другу! Ты с ума меня свела… — Я прошу тебя, — сухо перебила его Олива, — Во имя нашей дружбы отставить эти разговоры. Иначе наша сегодняшняя встреча окажется для нас с тобой последней. — Нет, нет, только не это!!! — с отчаяньем в голосе взмолился Салтыков, — Я не вынесу, я не вынесу этого! Я камнем брошусь вниз на мостовую!!! Олива! Я весь в твоей власти, я сошёл с ума, я ничего не соображаю… Олива! Не будь такой жестокой ко мне! Позволь мне хотя бы раз прикоснуться к твоей волшебной груди… — Нет! Ты с ума сошёл?! Оставь меня, ос… Слабые её попытки вырваться успехом не увенчались. Салтыков навалился сверху, зажал ей рот страстным поцелуем. Олива больше не сопротивлялась — Салтыков ведь по сути не был ей противен, он нравился ей. От него приятно и возбуждающе пахло чуть-чуть мужским дезодорантом, чуть-чуть одеколоном «Хуго Босс» и чуть-чуть сигаретами «Винстон», образуя в своей смеси такой приятный и желанный для каждой женщины запах мужчины. В сумерках питерской ночи он казался ей не просто обаятельным, а красивым, почти совершенным. Олива обхватила руками его крепкий торс, движением головы откинула со лба волосы и как-то сразу обмякла в его руках. …Они лежали под одним одеялом, такие близкие и одновременно чужие друг другу. Салтыков задумчиво гладил Оливе волосы. Она же придвинулась к нему поближе и спрятала лицо у него на груди. — Так значит, ты никогда не относился ко мне как к подруге? — Получается, что так… Салтыков осторожно гладил ей волосы, лоб, переносицу. Олива закрыла глаза: ей было приятно. — Оливка… — нежно позвал он. Она открыла глаза. Провела рукой по его волосам. Он принялся жадно целовать ей грудь, спускаясь всё ниже и ниже. — Ты такая нежная… Резким движением он отшвырнул в сторону одеяло. Олива скрестила руки на груди, сдвинула вместе ноги. — Невинная такая… Олива положила голову ему на грудь. Его сердце бешено билось. — Чего это оно у тебя колотится? — Что? — Сердце, говорю, колотится. Ты нервничаешь? Волнуешься? — Я хочу тебя!.. — Но это невозможно, — отрезала Олива, — К тому же, нам нечем предохраняться. — Можно я покурю? — спросил Салтыков. — Кури, конечно. Он закурил. Синий дым наполнил комнату. Олива прислонилась к его плечу. — Щас ведь все твои волосы сигаретным дымом провоняют, — сказал Салтыков. — Ну и ладно. Я всё равно завтра голову помою. Салтыков молча выкурил одну сигарету, затем другую. Они опять легли под одеяло. — Как же долго я ждал тебя… — произнёс он. — Даже когда я с Даниилом встречалась? — Ты не представляешь, как я тогда из-за этого бесился! Я был ужасно рад, когда вы расстались. — У меня, между прочим, с ним секса не было, — заметила Олива, — И… ни с кем не было секса. А у тебя вон сколько девок было! Я-то помню твои похождения на турбазе… — Ну и что? — А то, что ты вот щас со мной лежишь, а потом приедешь в Архангельск и вдруг да найдёшь там себе кого-нибудь! А мне что тогда делать? Он стиснул её в своих объятиях. — Я тебе клянусь… — Не клянись, — отрезала она, — Всё это ещё вилами по воде писано. — Олива, Олива, что ты со мной сделала, — горячечно бормотал он, целуя её где-то в области пупка, — Никогда у меня ни с кем такого не было! Я не смогу жить без тебя… — Это ты щас так говоришь. А что потом? — Я на тебе женюсь. …А в окно старой каморки медленно втекал голубой питерский рассвет. |
|
|