Часть вторая

Шестой день пути клонился к вечеру.

Уже четыре тысячи шестьсот километров накрутил счетчик спидометра "паджеро" с тех пор, как Бондарович выехал из Дехканабада.

Как ни старался Сашка выжимать из довольно скоростного джипа весь максимум, на который тот был способен, средняя скорость в пути так и не превысила семидесяти километров в час. Да и то сказать - как можно было стать быстрее, когда никудышные узбекские дороги сменялись чуть ли не тропками каракалпакской степи, а те в свою очередь - нерегруженными сверх всякой меры шоссе Краснодарского края.

Как ни пытался парень полностью использовать две возможности своего довольно комфортабельного "коня", бесконечно меняя регулировку сиденья и руля, усталость смертельной тяжестью сдавливала плечи, спину, руки, оковывала дремой красные от постоянного недосыпанная ввалившиеся глаза.

Шyтки шутками, но шесть суток за рулем без сменщика-напарника и с минимальными остановками для отдыха, питания и дозаправки лишили бы сил любого человека, даже такого тренированного здоровяка, каким с полным правом мог считать себя Банда Правда, теперь от этого здоровяка, честно сказать, мало что и осталось За последнюю неделю он изменился неузнаваемо - осунулся, похудел Его глаза, и без того строгие и колючие, запали глубоко-глубоко, выцветшими голубыми хрусталиками сверкая из-под насупленных бровей Пыльные волосы свисали тяжелыми жирными прядями в невообразимом беспорядке, придавая их хозяину странный и страшный вид Милиционеры, таможенники, пограничники, которые попадались на его пути, с удивлением разглядывали Бондаровича, с недоверием вертя в руках его документы, и часто советовали водителю остановиться - поспать, отдохнуть Но еще чаще представители дорожной власти с задумчивым видом тянулись во внутренний карман кителя, красноречиво вытаскивая книжку квитанций на штраф "Э, дорогой, скорость превысил, надо платить'", "Вы не заметили знак, товарищ водитель, и в результате нарушили пункт такой-то правил дорожного движения Придется вам выписать штраф'" и т.д и т.п.

Вершиной нахальства инспекторов ГАИ ему поначалу показался случай в Ургенче Там местный инспектор долго чесал голову, не в силах выдумать подходящее в данном случае нарушение, а затем радостно воскликнул, тыча пальцем! в пыльный бок машины "Э-э-э, уважаемый, у тебя машина совсем грязный Нехорошо Экология, понимаешь, в опасности, а ты такой грязь в город везешь'" Увлекшись, гаишник подбежал к передку "мицубиси" и, просунув руку сквозь решетку мощного никелированного бампера, пальцем протер стекло блок-фары: "Ты смотри, и фары грязный совсем! Ты, уважаемый, аварийный обстановка создаешь. Совсем нехорошо!" Тогда Сашка с тоской взглянул на яркое солнце, в лучах которого он будто бы создавал аварийную обстановку запыленными фарами, и со вздохом расстался с двадцатидолларовой купюрой, которая тут же превратила его "паджеро" в исключительно чистый в экологическом отношении автомобиль.

Потом он пытался мыть машину в каждом более или менее большом городе, но когда уже в Элисте инспектор заговорил с ним про местный налог, которым, видите ли, облагаются все транзитные автомобили с объемом двигателя больше полутора литров, нервы у Сашки сдали окончательно, и, обменяв на десятидолларовые купюры две сотни баксов, Банда продолжал свой путь спокойно и без проблем, с легкостью утрясая все экологические, аварийно-транспортные и прочие проблемы, заодно помогая местным властям поддерживать уровень жизни их инспекторов ГАИ на должном уровне.

Настоящий праздник начался только тогда, когда Сашка пересек границу Украины.

Хохлы, и на самом деле оказавшиеся довольно хитрым народом, все же умели поддерживать в своей стране порядок, к тому же не были избалованы ни жуткими взятками, ни вездесущим, казалось бы, на просторах бывшего СССР духом баксов. Украинские гаишники спокойно и невозмутимо объясняли Бондаровичу его нарушения (которые, честное слово, на самом деле были!) и действительно начинали составлять самый что ни на есть настоящий протокол. Нет, их, конечно же, можно было уговорить пяти- или десятидолларовой бумажкой, но однажды под Белой Церковью с Бандой приключился случай, который надолго остался в его памяти, в самом лучшем свете выставив образ украинского гаишника.

Дело было так. На лесном участке шоссе Сашка заметил знак "Дорожные работы" и сразу же ограничение скорости сначала до шестидесяти, а затем и до сорока километров в час. Сбросив слегка скорость, парень присмотрелся и совершенно резонно решил, что дорожные работы, видимо, кончились асфальт лежал новый, обочины разровняли, - а потому прибавил газу, доведя стрелку спидометра на этом прекрасном новом покрытии километров до ста сорока.

"Вот ведь, - еще подумал он тогда, - все везде одинаково - работы окончены, а временные знаки не убраны!"

Но не успел он толком насладиться кайфом быстрой езды, как на очередном повороте заметил желтую с синей полосой "восьмерку" и парня в форме, поднявшего жезл.

- Превышаете скорость, водитель, - строго произнес сержант, проверив и возвращая Бондаровичу документы и права. - Сколько шли? Только честно!

- Километров сто тридцать, - вздохнул Банда, на всякий случай чуть приврав, и привычным жестом полез в карман за очередной купюрой.

- Да, классная машина - мечтательно протянул тем временем гаишник, обходя со всех сторон "мицубиси".

- Понимаешь, сержант, смотрю - вроде ремонт окончен, а знаки снять забыли, - привычно начал оправдываться Банда, одновременно размышляя, сколько же лучше дать.

- Знаки действительно забыли снять, вы правы, - неожиданно согласился с ним инспектор и, взяв под козырек, произнес совершенно удивительную тираду:

- Вы свободны, водитель. Но я вам делаю замечание - для закрытых поворотов скорость вы выбрали все Же слишком высокую.

И, улыбнувшись, добавил:

- А на такой тачке и в самом деле - не грех разогнаться!..

Он повернулся и пошел к своей "'канарейке", а Банда еще несколько мгновений удивленно смотрел ему вслед, сжимая в руках десятидолларовую бумажку. За все время своей долгой дороги он впервые видел такого странного стража порядка.

Банда давно уже, еще в Бухаре, решил, что первым делом съездит к Вострякову. У него можно было перевести дух, собраться с мыслями и решить, что делать дальше. У него в конце концов можно было спрятать на время оружие, не показываясь в Москве с таким арсеналом…

Весь последний день пути Банда шел без остановок, с каждым километром чувствуя приближение заветной цели своего путешествия и не желая терять ни минуты, мечтая поскорее достигнуть Сарнов.

Конце концов он даже боялся, что если остановится, расслабится, то может просто не найти в себе сил продолжить путь.

Он уже пересек границу Ровенской области оставалось проехать километров сорок - минут двадцать пять езды! - когда машину вдруг подбросило и мелко-мелко затрясло. Руль буквально рвался из рук, не помогал даже отличный гидроусилитель. Подвеска вся ходила ходуном, и Сашка почувствовал, как плохо на скорости сто тридцать километров в час вдруг стала держать дорогу его "мицубиси" - через каждые пятьдесят метров она подлетала, как на мини-трамплинах, а потом внезапно ныряла вниз и в сторону, чуть ли не вылетая на обочину.

Бондарович резко сбросил скорость.

Он шел на запад, и низко висящее заходящее солнце слепило его, не давало совершенно никакой возможности разглядеть дорогу. Последний час он вел автомобиль практически на ощупь, только по блеску металла замечая встречные и впереди идущие машины.

И вот теперь эта свистопляска доконала его. Не было больше сил удерживать руль, не было желания всматриваться воспаленными глазами в блестящее полотно шоссе, щурясь от нестерпимо ярких лучей солнца.

Сашка нажал на тормоза и выключил двигатель, всей грудью подавшись вперед и положив голову на скрещенные на рулевом колесе руки.

Тишина немного успокоила его Он вышел из машины и чертыхнулся, уразумев причину такого резкого изменения в поведении джипа - асфальт кончился, и он ехал теперь по совершенно уникальной брусчатке: дорога была выложена плоскими огромными камнями, довольно плотно подогнанным ми друг к другу. Впрочем, это "довольно плотно"', может, и годилось для начала века, но сегодня такое покрытие совершенно не позволяло хоть на сколько-нибудь реализовывать скоростные возможности современных машин.

Банда закурил и обессиленно сел прямо на дорогу, на теплые еще камни, привалившись спиной к грязному колесу своего джипа и вытянув ноги поперек шоссе.

"Все, здесь меня и найдут. Может, предсмертную записку накорябать?" - невесело пошутил сам с собой Сашка, разглядывая белесое и чуть розоватое вечернее небо, ровный ряд деревьев вдоль дороги и бесконечные шеренги виноградников, тянувшихся до самого горизонта.

Но, перекурив минут пятнадцать и собравшись с силами, парень встал и снова уселся в машину, с ненавистью берясь за вконец опостылевшее рулевое колесо…

Честно говоря, свой первый вечер в Сарнах он вспоминал впоследствии довольно смутно.

Все разрывалось на какие-то отдельные, оторванные друг от друга кусочки.

Вот он колесит по городу, с трудом соображая, какого цвета сигналы на светофорах…

Вот он вроде бы находит улицу с таким избитым, но как нельзя лучше подходящим в данном случае названием - Садовую…

Вот он спрашивает у деда, сидящего на лавочке у ворот, как найти дом номер такой-то, а в ответ дед интересуется, кого именно Банда ищет, потому как тут все знают друг друга по имени, а не по номерам, и при имени Олежки Вострякова уверенно машет вдоль улицы, тыча пальцем в крону большущего дерева: "Вон там, под тем вязом ихний дом…"

Вот Сашка стучит уже в высоченные ворота с навесом, и лай собаки прерывается сердитым и таким знакомым окриком бывшего лейтенанта…

Вот калитка открывается, и парень чувствует, как сильные руки сдавили его в объятиях, отрывая от земли, и закружили на месте как мальчишку…

"Мамо, подывися, хто приихав!.. То ж Банда!..

Это же он меня от смерти тогда спас, мамо! Я же тебе рассказывал про него тысячу раз…"

Он помнил, как встревоженно Олег расспрашивал, здоров ли он, испуганный видом своего бывшего командира.

Помнил, как мать Олежки, Галина Пилиповна, звала его за стол, а услышав отказ, участливо поинтересовалась, стелить гостю в хате или в саду, под яблоней…

Помнил, как попросил Олежку, загнавшего машину с улицы во двор, старательно закрыть все двери…

А больше он ничего не помнил - только дотронувшись головой до подушки, Банда сразу же уснул крепким и тяжелым сном - тем сном, который принято называть мертвым, в который человек проваливается, как в колодец, и спит тихо и беспробудно - без сновидений и без движений…

- Рота, подъем! Тревога!

Крик ворвался в сон неожиданно и резко, сразу же напомнив что-то очень далекое и одновременно очень привычное…

"Ты что - охренел совсем?! "Духи!" А ты дрыхнешь!" - мелькнуло в голове у Банды, и он вскочил с кровати, не успев толком даже открыть глаза.

- Отбой тревоге! Товарищ гвардии старший лейтенант, разрешите доложить - завтрак готов! - ржал, стоя перед ним, сверкая белозубой улыбкой, Востряков в десантном тельнике и с полотенцем на плече. - Ну не злись, не злись… На, держи, Банда, рушник, пошли мыться. А то ж ты на черта как две капли воды смахиваешь.

- Сам ты черт! Такой Сон прогнал, - попробовал возмутиться Банда, но, вспомнив, что ему в эту ночь так ничего и Не приснилось, взглянул на солнце и на часы - "Ого, ничего себе - двенадцать!

Полсуток продрых!" - и сладко потянулся. - Ох, красота-то какая!

- Пошли-пошли, "красота", мыться будем. Я уж баньку протопил, позавтракаешь - ив парилку. Ага?

- Отлично. Олежка, блин, дай-ка я тебя обниму как следует, а то вчера…

- Ладно тебе! Видел я, какой ты вчера был…

Они подошли к умывальнику, но Востряков зачерпнул кувшином воду из стоящего рядом ведра:

- Бери, Банда, мыло на "соске"… Да ты куртку-то, старлей, снимешь?

Бондарович расстегнул куртку, с радостью сбрасывая пропотевшую тяжелую одежду с плеч.

- Ого! - присвистнул Востряков, разом заметив наплечную кобуру с "узи" и "вальтер" за поясом. - Стой-стой, старлей, так не пойдет!

Он снова накинул куртку Банде на плечи, встревоженно оборачиваясь на окна дома.

- У тебя, брат, смотрю, война еще не кончилась? - серьезно спросил он, пытливо заглядывая Бондаровичу прямо в глаза.

- Теперь, Олежка, вроде кончилась… А потому к тебе и приехал, наверное. Воевать надоело - во! - Банда энергично рубанул себя рукой по шее.

- Так-так… Ну ладно, расстегни кобуру, сними, сложи все в куртку и закрути поаккуратнее. Не стоит, чтобы мама все это видела.

- Конечно…

Бондарович быстро разоружился, а затем сбросил и тельняшку, во всей красе продемонстрировав свой хорошо развитый загорелый торс.

- Загарчик, никак, южный? - пытливо прищурился Востряков, рассматривая Банду.

- Южный… У меня к тебе., разговор больший.., и серьезный… - фыркая и пыхтя, обливаясь водой, начал Банда. - Очень серьезный разговор, Олежка…

- Ладно-ладно, поговорим… Но потом. А сейчас пошли в хату, мама нас уже заждалась. Небось весь завтрак остыл, пока ты тут плескался, - накинув Банде на шею полотенце, сказал Вострявков. - Пошли и скруток свой прихвати, не стоит ему здесь без присмотра валяться!

Несколько часов просидели они потом в бане, попивая пиво и вспоминая Афган. Затем покатались на машине Вострякова - старом "Опеле-асконе" - по Сарнам. Банде очень понравился этот небольшой и тихий зеленый городок. Съездили и на фирму Олега, где подобрали для Банды одежду - джинсы, тенниску, кроссовки, ветровку…

Вечером они снова сидели в саду, где Галина Пилиповна накрыла шикарный стол - вареная картошка, огурчики, грибки маринованные, жаренная с лукой свинина и сказочно пахнущее, тающее во рту подкопченное сало с аппетитными мясными прослойками. Под такую закуску не грех било и выпить, и когда первая опустошенная бутылка "Казацкой" ушла под стол и Банда сходил в свой джип за подаренной Турсуновым "Смирновкой", языки ребят стали ворочаться более быстро и разговор у них получился пооткровеннее. Мать вскоре ушла в хату спать, оставив хлопцев наедине.

- Так ты не женился еще, Олежка?

- Да ну! Ты же видел - бизнес не позволяет, все времени нет с девками хороводиться, - засмеялся Востряков. - А ты, старлей, гляжу, тоже неокольцованный? Знать, зазнобушку еще не отыскал?

Банда отрицательно замотал головой.

- Расскажи, как ты? После госпиталя-то домой сразу поехал? Долго отходил?

- Ну, - Востряков сочно хрустнул огурцом, - сначала в Термезе валялся, ты же знаешь. Потом в Москву перевезли, грудь плохо заживала. Мне ж гады легкое тогда задели… Комиссия признала - не годен к строевой, а я и рад - надоело до чертей зеленых! Рапорт на увольнение по состоянию здоровья - и домой!.. Давай, Банда, за тех, кто там остался, - молча, стоя, по-нашему, как там. Помнишь?

- Давай!

Они выпили, помолчали, закусывая, и бывший лейтенант продолжал:

- Приехал - слабый-слабый, мать аж за голову схватилась. Ноги болят, дыхания никакого, голову при перемене погоды ломит - жить не хотелось..

Вернулся, словом, сынок - грудь в орденах, да самой груди нету… Наплакалась она по ночам!. Я ведь все слышал, подолгу заснуть не мог.

- Я тоже, Олежка, пока к тишине привык, к темноте, спокойствию, по полночи без сна валялся..

- Ну я и говорю… Но знаешь, полгода своего молока попил, - кивнул Востряков в сторону хлева, - воздухом родным подышал, а мать тут по бабкам побегала, какие-то травы на ноги и на грудь клала, какие-то заклинания надо мной старушки пошептали, так, поверь, Бог или черт помог, но…

Тьфу-тьфу! Вроде полный порядок теперь!

- Это хорошо, - немного пьяновато согласился Банда, подцепив вилкой маринованный боровичок.

- Ну а когда оклемался, думаю, поработать надо бы. Знаешь, огород хоть и свой, да и скотина своя, а без копейки - не то. Мать, - она у меня учительница, - гроши получает, не мог же я у нее на горбу-то сидеть… Вот. А у меня - сестра бухгалтером на молокозаводе. Поговорила там с кем надо - взяли меня начальником охраны. Ешь твою клешь - четыре пенсионера на проходной да два божьих одуванчика в ночных сторожах. Зарплата - тьфу, а чуть что - куда охрана смотрит, мол, сметану, масло, сыр центнерами с завода тянут, - Востряков разочарованно вздохнул и налил еще по одной. - Короче, я не выдержал да плюнул на все это гнилое дело… Давай, Банда, шмякнем за жизнь нашу с тобой собачью.

- Поехали!

Парни дружно опорожнили стаканы, привычно занюхивая хлебом.

- И кем ты устроился?

- А никем! Работы тут, в городе родном, никакой… Словом, покумекали мы тут с парнями, кстати, здесь еще трое, которые из Афгана вернулись, и решили начать бизнес. Сначала по мелочам - тот же сыр да масло на Россию гнали, а оттуда шмотки возили, потом в Польшу. Не поверишь - три сотни стаканов "малиновских" на базе взяли по тридцать копеек за штуку да кастрюль несколько десятков.

Ну, водки еще захватили… А, вспомнил, и пару фотоаппаратов купили. Да… Так привезли с хлопцем одним каждый по видак. За один рейс. Не слабо, а? Во, время было когда-то!

- Вспомнил ты, однако…

- А потом, дорогой мой старший лейтенант", стали мы тачки из Польши гонять. Познакомились случайно с одним чудаком, поляком. Так он покупал их в Германии, перегонял под Варшаву, там мы с ним рассчитывались и сюда гнали. Вот тогда дела у нас пошли - ты бы видел! По триста баксов чистого навара с машины - как не хрен делать.

- Обалдеть… - Банда Почувствовал, что уже выпил достаточно много, и сел прямо на траву, почти под стол, уставившись на ночное звездное небо. - Здорово у вас здесь, Олежка!

- А то!

- Давно мне так хорошо не было.

- Раньше приезжать надо было, Банда. Я уж не знал, где тебя и искать-то. Последний раз написал, что увольняться собираешься, и с тех пор - ни слуху ни духу… Не, я не понял, ты мне вообще расскажешь что-нибудь? Откуда "точило" такое пригнал?

Где "пушки" взял, притом такие крутые? В армии ты сейчас? Или в мафии, в натуре?

Вдруг он замолк и как-то подозрительно прищурился, приглядываясь к Банде:

- Слышь, Банда, а может, ты меня трясти приехал, а? Может, ты на Быка работаешь? Я ж ему, подлюке, сказал, чтоб в этот город больше не совался!

- Да ты что?! Охренел, что ли? Сам ты бык бешеный… Сам же в гости Звал!

- Ну извини, Банда, - Востряков сразу же взял себя в руки, и в его голосе прозвучало самое искреннее раскаяние.. - Не обижайся. Черт-те что показалось…

- А ты чего - и впрямь зажирел?

- Так… Здесь магазин, по району пара лотков… Машины на Киев и на Харьков ставим… В Эмираты, Турцию, на Москву и в Питер ребят посылаю… Тут, ты пойми, городок маленький, люди сплошь бедные. Им что - горилку да цигары, ну шоколадку детям. На этом не разбогатеешь, поэтому мы всякие варианты ищем, работаем по многим направлениям.

- Ну так молоток! Правильно, Одежка, - Бондарович сказал это задумчиво, Как будто вспоминая что-то свое, личное, и от внимания Вострякова это не ускользнуло. - Надо брать жизнь за горло. Иначе нельзя теперь, а то она, проклятая слишком крутой в последнее время стала…

- Слышь, я серьезно - ты про себя-то расскажи, - настойчиво вернул Востряков Сашку к предыдущему их разговору. - Ты это… В общем, ты ж не бойся, если что, я ж тебя не сдам, черт побери.

- Я знаю, Олежка. Потому, собственно говоря, к тебе и приехал, - Банда сказал это так просто и так уверенно, что у Вострякова подозрительно екнуло сердце, как будто предчувствуя беду. - У меня ж кроме тебя, на всем белом свете больше никого и нету.

Он замолчал на несколько минут, и Востряков сидел молча, не встревая, понимая, что Сашка собирается с мыслями, не зная, с чего начать.

- Из армии я ушел. Уволился к чертям по собственному желанию. Надоело. Ты представь: по ящику показывают - Громов последний выходит из Афгана. Все, мол, за его спиной советских солдат больше нет. Прикрыл героический генерал отход нашего ограниченного контингента собственной задницей… Не, мужик он нормальный, я ж ничего не говорю, - Банда заторопился, увидев протестующий жест друга. - Только ж репортаж этот мы, разведбат наш, в Афгане еще смотрели… Кому я, в натуре, объясняю! Сам понимаешь, сколько парней его торжественный выход обеспечивали. И сколько времени мы еще в Афгане мудачились, когда генералы уже докладывали в Кремле об окончании войны.

- Да уж, представляю…

- Нет, ты даже представить себе не можешь!

Кинули нас, как котят бесхозных, в песках этих траханых! Мол, пока разберемся, кого куда, надо пожить немного в полевых условиях. Это ясно. Но чтоб условия эти - да на полгода, а? Как скоты последние, все время в палатках. Каждый день - макароны с тушенкой. Вода - и то за счастье. Мужики к женам своим, к детям рвутся - хрен на рыло! "А кто будет технику охранять-сдавать-передавать?" Мне-то, сам понимаешь, рваться особо некуда было, но так все это осточертело! Уволился - и точка. Чеки последние подытожил - и на. Москву.

- И правильно!

- А ты б посмотрел, бляха, на этих, которых из Германии выводили. Во, где герои, мать их за ногу! Один Пашка-Мерседес чего стоит!..

- Да уж слыхал, - Востряков недобро усмехнулся. - Тут по соседству капитан в отпуск приезжает. Кореш. В одной школе учились. Он, правда, постарше чуть… В ГСВГ служил. За последний год три машины перегнал. Он мне много интересных вещей понарассказывал.

- Во-во…

- А вообще-то, Банда, - с жарена заговорил Олег, снова разливая водку по стаканам, - противно-то как! Я, блин, понять не могу, чего мы в том Афгане делали-то? Кому это надо было? Сколько ребят полегло… А сейчас! Герои-"афганцы"! Да в меня пальцем тычут! Знаешь, за что меня в городе не любят? Не-е-ет, не за фирму! За то, что "афганец"! Как будто я с клеймом каким. Как будто виноват в чем-то перед ними перед всеми…

- Ай, не трави ты душу, Олежка! Давай лучше выпьем еще, как тот поп говорил, по единой - и спать!

- А ты ж еще не рассказал…

- Давай завтра, Олег, ладно? Устал я сегодня, наверное, еще не отошел…

Банде явно не хотелось продолжения разговора, и, выпив, он встал, потрепал по плечу, успокаивая, бывшего своего взводного и побрел к своей кровати под яблоней.

- Пока, Олежка, пошел я спать.

- Иди-иди. Но завтра ты мне все расскажешь, пьяно тряхнул головой Востряков - Не отвертитесь, товарищ бывший гвардии старший лейтенант!..

В эту ночь-Банда не спал до рассвета, до тех пор, пока чуть-чуть не посветлело небо на востоке, а затем не набралось яркостью, голубизной, пока на утренней свежей чистоте небосвода четкими контурами не обозначились ветки, склонившейся над его кроватью в саду яблони. Только тогда, в самый предрассветный час, когда наступает полнейший покой и даже листья на деревьях повисают неподвижно и безмолвно и лишь робко и коротко пробует у реки свой голос соловей, - только тогда парень смог уснуть Всю ночь, лежа под черным одеялом неба и устремив взор в бесконечно далекие звездные выси, Сашка в мыслях витал где-то далеко, вспоминая и переживая заново последние годы своей бестолковой жизни. Годы, прошедшие с тех пор, как он подал рапорт на увольнение из рядов Вооруженных Сил по собственному желанию. Годы, за которые он сам себя ненавидел.

Он лежал и думал, что рассказать завтра Олежке.

Что делать? То ли рассказать все, не утаив от самого близкого друга ничего, то ли лучше промолчать чтобы в конце концов не потерять этого друга. Последнего и единственного.

Рассказать, как два года провел он в Москве!

Старший лейтенант Бондарович так и не дождался, когда его знаменитую десантно-штурмовую дивизию выведут из Таджикистана, приписав к какому-нибудь более цивилизованному округу. Он уволился прямо на этой дикой земле. И получил заверение в отделе кадров местного военного округа, что лет этак через дееять-пятнадцать он сможет претендовать на получение какой-то там квартиры, может быть, даже в Бишкеке.

Квартира эта сто лет ему не нужна была, поскольку обзавестись домашним скарбом, сразу после детдома попав в Афганистан, он не успел и даже не думал об этом, а семьи у него, кроме детдомовской дружной оравы, попросту не существовало. И ничего его в этой стране более не удерживало.

Распрощавшись с сослуживцами, сложив в "дипломат" бритвенные принадлежности и рассовав по карманам кителя все свои сбережения в рублях и чеках Внешпосылторга, Банда с легким сердцем махнул в Москву.

Он считал, что новую, мирную жизнь стоит начать именно так - в омут головой. А там, глядишь, и выплывешь.

И попал он действительно в омут…