"Ячейка 21" - читать интересную книгу автора (Рослунд Андерс, Хелльстрем Берге)

Вторник, четвертое июня

Йохум Ланг не мог заснуть. Последняя ночь была еще хуже предыдущих.

Из-за запаха. Последний поворот ключа — и он тотчас же узнал его. Все камеры всегда так пахли, неважно, в какой ты тюрьме, запах везде один и тот же. В любой каталажке стены, койка, шкаф, стол и даже свежевыбеленный потолок — все пахло одинаково.

Он сел на край кровати. Зажег сигарету. Воздух и тот такой же. Тюремный. Глупость, конечно, причем такая, что никому и не скажешь, но точняк — любая камера в любой тюряге и на любой зоне пахнет одинаково, как ни одна комната нигде в мире.

Он напомнил о себе — он и всю прошлую ночь этим занимался. Подошел к металлической пластинке на стене. Там была красная кнопка, он нажал на нее и долго держал.

Вертухай ответил не сразу:

— Чего тебе, Ланг?

У него на центральной вахте зажглась красная лампочка, так что ничего не попишешь — пришлось отреагировать на сигнал. Йохум подался вперед и прижал губы к микрофону:

— Я хочу смыть с себя эту вонь.

— Забудь. Ты все еще такой же заключенный, как и остальные.

Ланг ненавидел их. Он отсидел свой срок, но эти твари будут издеваться до последнего.

Он посидел на кровати, огляделся вокруг. Надо подождать минут десять. А потом снова напомнить о себе. Обычно они сдавались. Три-четыре раза, и они отступали от правил, делали шажок в сторону, впрочем, достаточно большой, чтоб он мог протиснуться туда, где посвободнее, и глотнуть воздуху. Они понимали, что он не настолько глуп, чтоб устраивать бузу в последнюю ночь, но понимали также, что с завтрашнего дня запросто могут — совершенно случайно, конечно, — столкнуться нос к носу там, в городе. Так что благоразумнее дать ему небольшое послабление.

Он встал. Пара шагов до окна. Пара шагов обратно, до обшитой железом двери. Он положил в целлофановый пакет две книги, четыре пачки сигарет, мыло, зубную щетку, радио, ворох писем и нераскрытую упаковку табака — он бросил курить два года и четыре месяца назад. Поставил пакет на стол. Двигался как можно медленнее, чтобы протянуть время.

Он снова напомнил о себе. Раздраженно приник губами к микрофону — металлическая пластинка, в которую он вмонтирован, запотела от его дыхания. Эта сволочь опять медлила с ответом.

— Отдай мою одежду.

— В семь часов.

— Я сейчас все отделение поставлю на уши!

— Делай что хочешь.

Йохум стал колотить по двери. Кто-то на другом конце коридора ответил. Потом еще один. Потом — он услышал — еще. На этот раз вертухай отреагировал попроворней:

— Ты всех разбудил!

— Я ж предупреждал.

Вахтенный вздохнул:

— М-да. Значит, так. Мы идем с тобой к мешкам. Ты там примеришь одежду. И сразу назад. И до семи часов ни звука.

Коридор был пуст.

Никто не бузил. За каждой дверью дышал человек, которому еще сидеть и сидеть, так что на этот рассвет им всем наплевать. Но не ему. Он шел по отделению. Шестнадцать камер — по восемь с каждой стороны. Кухня, бильярдный стол, телевизор. Он шел след в след за вертухаем, уставившись тому в спину. Здоровый, черт. Такой, пожалуй, вырубит одним ударом. Через десять минут после освобождения. Он наверняка это и раньше делал.

Они шли мимо закрытых дверей, за которыми располагались другие отделения, по одному из бесконечных подземных коридоров, по которым он проходил бессчетное количество раз. Они шли к центральной вахте. Главный выход был совсем рядом, по ту сторону стены, на которой мерцали мониторы. Вот оно — то, ради чего он ругался и барабанил в дверь. Пройти вдоль джутовых мешков, пахнущих подвальной сыростью, найти среди сотен других свой мешок, открыть и надеть одежду, которая в нем лежала. Мала. Она всегда была ему мала — а в эту ходку он вообще прибавил аж семь кило: качался как ненормальный. Он огляделся вокруг. Ни одного зеркала. Коробки с бирками, на которых написаны имена, бродяги бездомные — все, что у них было, лежало в этих картонных коробках здесь, в исправительном учреждении Аспсос.

Флакон с одеколоном «Карл Лагерфельд» перекочевал из мешка в его карман. Охранник ничего не заметил, а может быть, просто не стал связываться. Йохум Ланг не нюхал парфюма с тех самых пор, как у него в первый же день изъяли все, что запрещено инструкцией. В том числе и одеколон, поскольку в нем содержится алкоголь. Теперь он разделся догола, отвернул крышку флакона, наклонил голову и стал лить пахучую жидкость себе на макушку. Он встряхивал и встряхивал пузырек, пока не опустошил его совсем. Струйки одеколона стекали с головы на плечи и ниже, вдоль тела, до самых ступней, прямо на пол. Он смыл, содрал с себя тюремную оболочку. Осталась только вонь. Это вонял одеколон.

Без десяти семь. Вертухай-то оказался пунктуальным.

Дверь распахнулась настежь, Йохум схватил свой целлофановый пакет, харкнул на пол камеры и вышел вон.

Теперь ему оставалось только пройти по коридору, переодеться в тесную одежду, которую он уже примерял сегодня, расписаться за треханые три сотни и билет на поезд, послать всех вертухаев к чертям собачьим, пока решетка медленно отъезжает в сторону, выйти на улицу мимо последнего вахтенного, показав ему безымянный палец, дойти до ближайшей стены, дернуть вниз ширинку и помочиться на штукатурку.

Было ветрено.

Глубоко в недрах полицейского управления рассвет пел дуэтом с Сив Мальмквист. И так было всегда. Эверт Гренс работал полицейским уже тридцать три года, и тридцать из них ему полагался личный кабинет. У него был магнитофон, которому примерно столько же лет, — с монодинамиком, однодорожечный. Он получил его на свое тридцатилетие и с тех пор с ним не расставался; куда бы его ни переводили, он перетаскивал его из кабинета в кабинет. Магнитофон играл только Сив Мальмквист. У Гренса целое собрание ее кассет, но везде одно и то же — весь ее репертуар, просто иногда записанный в разном порядке.

Сегодня утром он поставил альбом шестидесятого года «Тонкие ломтики», песню «Everybody's somebody's fool». Он всегда приходил в контору первым, поэтому включал так громко, как ему самому хотелось. Иногда кто-нибудь жаловался на шум, но, нарвавшись пару раз на его кислую мину, оставлял в покое — за закрытой дверью, из-за которой доносился голос Сив. Там он зарывался в многочисленные папки «Дело №…» и ждал, когда же закончится его жизнь.

Он погрузился в воспоминания о вчерашнем дне. Сначала Анни, такая красивая, аккуратно причесанная, в свежевыглаженном платье. Она смотрела на него с большим вниманием, чем обычно. Между ними как будто даже что-то произошло, наладилась какая-то связь. Словно на мгновение он стал для нее кем-то большим, чем просто незнакомец, что сидит напротив и держит ее за руку. Потом Бенгт в своем славном домике, где кипела жизнь. Завтрак: перепачканные вареньем дети и многозначительные взгляды. Он, как обычно, был очень благодарен и старался радостно кивать и вообще вести себя как член этой счастливой семьи, лишь бы никто не догадался, что именно в эти минуты он чувствовал себя как никогда одиноким. И никак ему не отделаться от этого чувства, только вот если сделать музыку погромче — чтобы затолкать его внутрь.

Он встал, медленно прошелся по старому линолеуму. Надо подумать о чем-нибудь другом. О чем угодно, только не об этом. Перестать сомневаться. Хотя бы сегодня, А лучше навсегда. Он всем пожертвовал ради работы, ради будней полицейского. Ради этого. Жизнь проходит как в тумане: вчера был день, сегодня еще один, завтра еще… И так тридцать лет — ни жены, ни детей, ни настоящих друзей. Только длинная и честная служба, которая меньше чем через десять лет должна закончиться. Его отправят на пенсию.

Эверт Гренс оглядел свой кабинет. Кабинет был его, только пока он тут работал. А потом за этот стол сядет кто-то другой. Он продолжал шагать, прихрамывая, неся большое тяжелое тело, неловко поворачивая у окна, чтобы не задеть полки. Он некрасив и знает это, но он полон силы — настоящей, опасной, проклятой силы. Он пригладил то, что когда-то было волосами, а теперь больше походило на серый, клочковатый, коротко стриженный мех. Он слушал:

И он забыл. Ему удалось — буквально на мгновение: и о том, что было утро, и о грудах папок на столе, и о том, что в каждой из них — уголовное дело, которое надо прочесть, разобрать и дать свое заключение. И пусть это будет последнее, что он сделает.

В дверь постучали. Слишком поздно. Он уже все решил.

Дверь открылась, и в кабинет заглянул человек. Свен.

— Эверт!

Эверт Гренс ничего не ответил. Он лишь показал на стул для посетителей. Свен Сундквист. Младшее поколение. Светлые короткие волосы, стройный, всегда прямая спина. Он был умен, этот Свен, единственный в конторе, к кому, кроме Бенгта Нордвалля, Эверт не испытывал омерзения.

Свен сел. Он ничего не говорил, потому что знал — давно понял, — что Сив означала для Эверта другое, счастливое время, воспоминания, в которые Свен никогда не будет посвящен.

Так они сидели: ни слова, только музыка.

Затем раздалось шипение, означавшее, что пленка подходит к концу, а потом — короткий хлопок, с которым пожилой магнитофон выщелкивал кнопку «плей».

Две с половиной минуты.

Эверт все еще стоял. Он откашлялся и выговорил первое за сегодняшний день слово:

— Да?

— Доброе утро.

— Что?

— Доброе утро.

— Доброе утро.

Эверт подошел к своему столу, сел на стул и взглянул на Свена:

— Ты что хотел-то? Просто доброго утра мне пожелать или еще что?

— Ты знаешь, что Ланг вышел сегодня?

Эверт раздраженно махнул рукой:

— Знаю.

— Ну тогда я пошел. У меня сейчас допрос. Героинщик продавал стиральный порошок.

Несколько секунд молчания. А потом Эверт Гренс со всей силы обрушил обе ладони на груды папок, что лежали перед ним. Они свалились со стола и разлетелись по полу.

— Двадцать пять лет.

Он хлопнул снова. Только что здесь лежали бумаги, но теперь руки ухнули по деревянной столешнице, и громкий стук разнесся по пустому кабинету.

— Двадцать пять лет, Свен.

Она лежала под автомобилем.

Он остановил машину и бросился к ее неподвижному телу. Ее голова была в крови.

Бумаги разлетелись по всему полу. Свен Сундквист видел, что Эверт думает о чем-то своем, о чем сам Свен никогда не узнает. Он наклонился и поднял первые попавшиеся папки.

— Студент педагогического факультета. Найден без одежды в парке Роламбсхов. Повреждена голень. Два ребра сломаны. Преступление не раскрыто, — прочел он вслух.

Он скользнул указательным пальцем по второму документу:

— Служащий страхового учреждения. Найден в Эриксдальслунде. Четыре ножевых ранения в область грудной клетки. Девять свидетелей. Никто ничего не видел. Преступление не раскрыто.

Эверт почувствовал ярость. Она подступала снизу, из живота, растекалась по телу и вырывалась наружу. Он рукой показал Свену, чтоб тот отодвинулся на пару шагов. Свен немедленно отскочил, Эверт схватил корзину для бумаг и со всей силы метнул ее в противоположную стену. Она врезалась в нее, растеряв по дороге все содержимое. Свен молча и практически на автомате наклонился, собрал разлетевшиеся пачки из-под нюхательного табака и картонные стаканчики из-под кофе. Поднявшись, он продолжил читать:

— Подозрение в покушении на убийство. Преступление не раскрыто. Подозрение в рукоприкладстве. Преступление не раскрыто. Подозрение в убийстве. Преступление не раскрыто.

Свен, насколько он сам помнил, допрашивал Йохума Ланга много раз. Он использовал обычную технику допроса, описанную в учебнике, но безуспешно. Однажды он подобрался совсем близко к тому, чтобы завоевать его доверие, потому что удачно дал ему понять, что какое бы дерьмо тот ни выливал из себя, Свен Сундквист будет слушать и слушать. Ланг вроде сначала повелся, но потом, в самый решительный момент, пошел на попятный: только продолжал стрелять сигареты да глядеть в окно, а после и вовсе ушел в отказ. Так ни в чем и не признался.

Свен повернулся к шефу:

— Эверт. Всю эту груду бумаг, что ты тут раскидал… я ведь могу продолжить чтение. Сколько угодно.

— Все, хватит.

— Злоупотребление служебным положением… Двадцать раз подозревался в том же самом…

— Хватит, я сказал!

— Попался только три раза. Ничего особенного. Первый… во, как раз нанесение легких телесных повреждений…

— Заткнись!

Свен Сундквист наклонился вперед, он не узнавал лицо кричащего на него человека. Так уж вышло, что раньше Эверт кричал на кого угодно, но не на него.

Эверт повернулся к Свену спиной, подошел к магнитофону и засунул ту же кассету в его дряхлое чрево. Выкрутил звук на максимум, чтобы заглушить чтение.

Гренс слушал, этот голос приглушал его ярость. «Я больше не решусь на такое», — подумал он. Наверное, вот сейчас, в эту самую минуту, все должно наконец закончиться. Йохум Ланг — вот оно, его ремесло. Тридцать три года! Из-за таких, как он, Гренсу пришлось послать к черту все, чем он мог бы дорожить, пришлось затаив дыхание ждать каждого заседания суда… И раз уж не привелось справиться с подонком тогда, то теперь пришло время положить этому конец. Вернуться домой. Попробовать жить. Мысли встали на привычные рельсы, за последний год он к ним привык — как ни прогонял их, они возвращались все быстрее. И чаще.

Свен сел напротив него, подпер лоб рукой, пропустив пальцы сквозь светлую челку.

— Слушай…

Эверт прервал его жестом:

— Ш-ш…

Еще несколько минут.

Свен ждал. Сив замолкла. Эверт посмотрел на него.

— Что?

— Да вот не знаю… Просто мыслишка одна. Тюрьма Аспсос. Я тут вспомнил про этого Хильдинга Ольдеуса. Барыга-героинщик, которого я сейчас иду допрашивать.

Он посмотрел на Эверта. Тот согласно кивнул — он знал, кто такой Хильдинг Ольдеус. Свен продолжил:

— Мы же знаем, что они с Лангом сидели вместе. И даже закорешились, если только с такими, как Йохум Ланг, можно вообще закорешиться. Хильдинг угостил его суслом,[5] ну и подольстился таким образом.

— Хильдинг ему — сусло, а Ланг его крышует?

— Точно так.

— Ну и что у тебя за мыслишка?

— А вот это я тебе расскажу после допроса насчет стирального порошка. Тогда и поговорим про Ланга. Хильдинг же наверняка захочет, чтобы мы ему помогли.

Музыка смолкла. Эверт позабыл о Сив. Он снова посмотрел вокруг. Кабинет был небольшой и ни разу не личный. Кроме магнитофона, ничто не указывало не только на то, чей это кабинет, но и на то, к какому ведомству он относится. Так — обычный кабинет, светлая мебель из березы. Такой мог с одинаковым успехом находиться и в Налоговом управлении на Готской улице, и в страховой кассе на улице Густавовой горы. А ведь он здесь проводил куда больше времени, чем даже у себя дома. Он приходил на рассвете, уходил позже всех, часто спал у окна, на этом вот диванчике, который был гораздо меньше, чем требовалось его гигантскому телу. И между прочим, спалось ему здесь не в пример лучше, чем в собственной квартире на кровати. Он проводил тут долгие бессонные ночи — невыносимые часы, когда он метался по темному кабинету, не находя покоя. Он сам не знал почему. Просто в какой-то момент одна проведенная здесь ночь могла растянуться на недели, когда он вообще не появлялся дома.

— Ольдеус и Ланг. Вряд ли. Уж больно разные: два мира — два детства. Ольдеус — мелочь, обычный торчок, ему больше ничего и не надо. Ланг — уголовник, не какой-то там мелкий нарушитель, в Аспсосе все углы пометил. Ничего у них общего нет. По крайней мере, на первый взгляд.

Свен поменял позу, откинулся на стуле для посетителей. Вздохнул. Внезапно как-то осунулся.

Эверт задержал на нем взгляд.

Он узнал это выражение лица. С таким идут сдаваться.

Он подумал про Ольдеуса, про то, как устаешь, возясь с мелким торчком, вечно ковыряющим язву в носу. «Идиотов так много, — сказал он про себя, — а жизнь так коротка».

— Пошло оно все. Будь по-твоему. Одним психом больше, одним меньше — какая разница? Возьмем его в разработку по Лангу.

Автомобиль, который медленно подруливал к воротам, сиял новизной. Такие, стоит открыть дверцу, исторгают запах кожи и новеньких приборов.

Йохум Ланг увидел его сквозь решетку, еще когда проходил мимо главной вахты в тюремный двор. Он ни с кем не разговаривал, никого ни о чем не просил, но сразу же понял, что автомобиль приехал за ним. Это как бы само собой разумелось.

Он коротко кивнул человеку за рулем, и тот так же коротко кивнул в ответ.

Мотор работал на холостом ходу, пока Ланг, выставив средний палец в сторону камеры слежения, мочился на серый бетон. Нет ничего преступного в том, чтобы исполнить ритуал освобождения. Машина ждала, пока он закончит отливать. Ему было в лом снова показывать средний палец, поэтому он просто приспустил штаны и выставил в медленно закрывающиеся ворота свой голый зад. Он знал, что это бессмысленно и выглядит по-детски, но он на свободе и ему срочно надо убедиться, что ни одна сволочь больше его не унизит. Что теперь он будет унижать, а он ждал этого два года и четыре месяца, ждал, чтобы кончилась вся эта байда. И он хотел, чтоб она закончилась вот так — моча на стене и задница, повернутая к главной вахте.

Он подошел к машине, открыл дверцу, влез в салон и уселся на пассажирское сиденье.

Они оценивающе рассматривали друг друга. Присматривались, сами не зная почему.

Слободан постарел. Ему было не больше тридцати пяти, но длинные волосы на висках уже успели поседеть, а вокруг глаз появились новые морщинки. Он отпустил тонкие усики, и они тоже были тронуты сединой.

После минутного молчания Йохум постучал рукой по ветровому стеклу:

— А ты, я смотрю, приподнялся.

Слободан довольно кивнул:

— Как тебе?

— Понтов много.

— Да это не моя тачка. Это Мио.

— В прошлый раз у тебя была тачила что надо. Отвертка вместо ключа… Она тебе больше шла, ага.

Машина медленно тронулась, Слободан осторожно нажал на педаль газа. Йохум Ланг вытащил из единственного — заднего — кармана брюк билет на поезд, который получил в тюрьме при освобождении, разорвал его на мелкие кусочки и вышвырнул в окно. Он громко выкрикивал на певучем упсальском диалекте все, что думал о властях и их подарках освободившимся зэкам, пока сильный ветер за стеклом автомобиля играл бумажными обрывками. У Слободана зазвонил мобильный, он ответил и поехал быстрее. Позади осталась решетка ворот и высокая серая стена. Метров через двести их накрыл дождь, дворники заработали сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее…

— Я за тобой не сам поехал. Мио попросил.

— Приказал.

— Он хочет с тобой встретиться как можно быстрее.

Йохум Ланг был здоровяком. Широкие плечи, прямая шея, шрам от левого уха до рта — памятка от одного бедняги, который пытался защититься опасной бритвой. Йохум занимал собой треть автомобиля. Он много жестикулировал, разрубая воздух перед собой резкими движениями. Так что теперь, когда он возбужден, места ему надо еще больше.

— Так! Хрен я на себя еще чего возьму! Мне новая ходка без надобности.

Они проехали по однополосной дорожке, которая вела от учреждения, и выехали на широкую трассу. Там они угодили в пробку — народ двигался на работу.

— Ты сел. Но мы же позаботились о твоей семье, разве не так?

Слободан Драгович обернулся к Йохуму и улыбнулся ему, показав испорченные зубы. У него снова зазвонил мобильный. Йохум ничего не сказал. Он уставился на дворники, которые слизывали капли дождя от центра к краям ветрового стекла. Он знал, что Слободан прав. Ходка была с конфискацией, да еще этот чертов свидетель, вместо того чтоб защелкнуть пасть, все гнал и гнал, и операм, и на суде… Йохум проводил взглядом капли, которые падали на стекло, он подумал, что все знал заранее, что shit happens, что Мио поэтому всегда где-то поблизости, как будто следит за ним — чужими ушами и глазами. И он чувствовал это каждое утро, когда, еще не совсем проснувшись, сидел и осматривал свою камеру. Позаботились, это уж точно.

Новый сверкающий автомобиль ехал все быстрее, просачивался сквозь пригород. А тот начинал уже скучать по своим жителям, которые отправлялись сегодня утром на работу в большой город, в Стокгольм.

Комната для допросов находилась на первом этаже, как раз под камерами предварительного заключения.

И совсем не походила на комнату.

Загаженные стены, которые когда-то были, видимо, белыми. Где-то вдалеке — зарешеченное окно. В центре — сосновый стол, похожий на кухонный и сильно обшарпанный. Вокруг него четыре примитивных стула из какого-то другого дерева, какие стоят в любой школьной столовой.

Допрос ведет Свен Сундквист (далее «Доп.»): Я хочу, чтоб ты больше не вскакивал, а сидел смирно.

Допрашиваемый Ольдеус Хильдинг (далее О.Х.): Да хрена ль вы невиновных-то хватаете?

Доп.: Амфетамин, смешанный со стиральным порошком, — это ты называешь «невиновный»?

О. Х.: Знать ничего не знаю.

Доп.: Ты продал дозы. И пока у нас три человека с разорванными венами. Пока. Они все назвали твое имя.

О. Х.: Да хрен ли ты болтаешь?

Доп.: У тебя нашли дозы.

О. Х.: Да это не мои!

Доп.: Мы отправили в Государственную экспертно-криминалистическую лабораторию пакетики с белым порошком, которые обнаружили у тебя при аресте. Шесть штук.

О. Х.: Да не мое это, елки зеленые!

Доп.: Двадцать процентов амфетамина. Двадцать два процента кофеина. Пятьдесят восемь процентов стирального порошка. Признайся, Ольдеус.

Эверт Гренс открыл дверь и зашел внутрь. Он не торопясь прошел от своего кабинета мимо восьми закрытых комнат, чтобы прийти сюда, и сделал это неосознанно. Свен читал ему вслух, и в его голове смешались все эти «обвинения в нанесении телесных повреждений» с тем, как патрульный автомобиль резко остановился, как он держал ее в своих объятиях, пока санитар «скорой помощи» не погрузил ее на носилки и не увез прочь.

Он прислушался к голосу Свена, попытался, щурясь на жесткий свет, льющийся с потолка, сосредоточиться на том, что он говорит, потом — на худом лице человека, сидевшего напротив Свена. Тот беспокойно ковырялся в ране в носу, и капли крови стекали у него с подбородка.

Доп.: Девять двадцать две, к допросу присоединяется комиссар Эверт Гренс.

О. Х.: (неразборчиво).

Доп.: Что ты сказал, Хильдинг?

О. Х.: Я говорю, что не моя это хрень.

Доп.: Хильдинг, послушай. Мы знаем, что ты толкал дозы на плешке.

О. Х.: Ни хрена вы не знаете.

Доп.: Мы там тебя взяли. С пакетиками. Стиральный порошок.

О. Х.: Да блин, не мое это! Мне чувак дал, когда я там терся. Сволочь. Сунул дурь и пошел. Я его щипану, когда выйду отсюда.

Эверт Гренс (Э. Г.): А ты никогда отсюда не выйдешь.

О. Х.: Да ты гонишь, легаш!

Доп.: Слишком много на тебе висит, приятель. И ведь еще один пострадавший с разорванными венами — и ты потянешь на попытку убийства. Преднамеренного. Это от полугода до восьми лет.

Ломка была близко. Он еще ел, но мало что задерживалось в его исхудавшем теле. Его рвало на части. Они смотрели. Он вскочил, сделал круг по комнате, выбросил руку вперед, потом так же резко прижал ее к груди, пробежал еще несколько шагов, остановился, пробормотал что-то с отсутствующим видом, помотал головой. Его зашатало. Эверт взглянул на Свена. Они такое видали и раньше. Теперь он мог сесть напротив них и выложить все, что они хотели услышать. А мог и наоборот — упасть на грязный пол без сознания.

Э. Г.: От полугода до восьми. М-да. Но мы сегодня черт знает какие добрые. Так что эти конфискованные у тебя пакетики с дозами могут внезапно и совершенно бесследно исчезнуть, а?

О. Х.: Исчезнуть? Какого хрена?

Э. Г.: Да нас тут кое-кто интересует. Парень, которого зовут Ланг. Йохум Ланг. Ты с ним знаком.

О. Х.: Никогда про такого не слышал.

Лицо Хильдинга говорило само за себя. Он корчил гримасы, закатывал глаза, вертел головой. Он ковырялся в своей язве. Он был испуган. Имя Йохума как будто прилипло к нему, и он хотел его с себя сбросить. Но только он начал протестовать, как в дверь постучали. В комнату вошла их коллега, женщина, Гренс забыл ее имя, но помнил, что летом она была заместителем кого-то из полицейского начальства по Стокгольму. Говорила на сконском диалекте.

— Извините. Комиссар Гренс, я думаю, что это важно.

Эверт жестом пригласил ее войти.

— Да пустяки. Все равно мы этого парня сейчас пошлем ко всем чертям. Он что-то уж больно торопится выйти отсюда и склеить ласты.

Короткий взгляд на Свена, тот кивнул, она зашла в комнату и встала за спиной у Хильдинга. Помещение от этого стало еще теснее. Хильдинг совсем уж занервничал, вскочил, ткнул в нее пальцем и неубедительно дернул бедрами:

— Смотри-ка, Гренс, новая легавая сучка пришла!

Она быстро и сильно ударила Ольдеуса всей ладонью по щеке.

Он потерял равновесие, повалился на пол, прижав обе ладони к лицу, на котором уже полыхало огромное красное пятно.

— Ах ты, чертова девка!

Она взглянула на него:

— Для тебя младший уполномоченный Херманссон. Теперь свободен.

Хильдинг, по-прежнему прижимая ладонь к щеке, проковылял через комнату к выходу, а Свен, немедленно оказавшийся рядом, крепко держал его за плечо.

Эверт недоуменно поискал глазами взгляд Свена, потом повернулся к младшей уполномоченной:

— Так значит, Херманссон?

— Херманссон.

Она была молода, где-то около двадцати пяти. А в глазах — ни тени сомнения. На лице не было написано ничего — ни удивления, ни гнева. Ни по поводу Хильдингова выпада про сучку, ни по поводу хорошей затрещины, которую она ему отвесила.

— Так вы сказали, случилось что-то важное?

— Да. Звонили из центральной диспетчерской. Они хотят, чтобы вы немедленно отправились на улицу Вёлунда, дом три. Это в районе Атласа.

Эверт слушал ее и копался в памяти: он определенно там уже был, причем не так давно.

— Это недалеко от железной дороги, что ли? Около площади Святого Эрика?

— Точно. Я проверила по карте.

— И что там?

Она держала в руке бумагу, обычный листок, вырванный из блокнота, она быстро посмотрела в него — хотела, чтоб было все точно, без ошибки. Лишь бы не опростоволоситься перед Эвертом.

— Там наши вошли в квартиру на седьмом этаже. По подозрению в жестоком обращении.

— Так, и что?

— Вам надо торопиться.

— Ну?

— У них проблемы.

Это было самое старое здание в очень красивом районе.

Каждый фасад тщательно отремонтирован, каждый крошечный газончик перед каждой входной дверью недавно пострижен, а бордюры выкрашены в желтый и красный. Даже несколько деревьев, хотя для них, честно говоря, места совсем не было.

Эверт Гренс открыл дверцу автомобиля, не спеша осмотрел весь дом, ряды окон. Постройка рубежа веков, в таком слышен каждый шаг соседа: кто топает по кухне, кто семичасовые новости погромче сделал, кто спускается на полпролета со своего этажа и с лязгом открывает мусоропровод. Его взгляд скользнул по окнам с дорогими шторами. Этаж за этажом, и везде живут люди, рождаются, умирают, все эти миры на расстоянии вздоха друг от друга, и при этом никогда друг друга не видят, не замечают и знать ничего не знают о своем ближайшем соседе.

Свен Сундквист припарковал автомобиль, вышел и встал рядом с Гренсом, бормоча:

— Улица Вёлунда, три. Красиво живут. Кто вот только, интересно.

Седьмой этаж. Восемь окон. Какое-то из них. Эверт Гренс сравнивал их, но все выглядели примерно одинаково, везде чертовски похожие шторы, везде чертовски похожие горшки с цветами. Краски разные, узоры тоже, но все равно похожи как две капли воды.

Он глубоко вздохнул, потом фыркнул в сторону аккуратного фасада:

— Не верю я что-то в жестокое обращение. Только не в таком месте, а?

Он огляделся вокруг. «Скорая помощь», два полицейских автомобиля, оба с синими проблесковыми маячками. Любопытные соседи, всего человек десять, стояли на почтительном расстоянии — у автомобилей, а ведь почтение в подобной ситуации — редкость. Эверт и Свен прошли к каменному подъезду. Вокруг двери был натянут канат, один конец которого привязан к стойке для велосипедов. Они вошли, и Эверт мысленно кивнул себе головой — и впрямь рубеж веков: над дверью виднелись кованые цифры «1901». Он повернулся к табличкам с именами жильцов. Этаж за этажом. Седьмой: Пальм, Нюгрен, Йоханссон, Лефгрен.

Все шведы, и ни боже мой.

Такой уж дом.

— Есть что-нибудь знакомое, Свен?

— Нет.

— Вот-вот. До чего скромные люди.

— А ты что-нибудь заметил?

— Без понятия.

Лифт тут и на лифт не похож: тяжелый, медленный, с черной решеткой, которую надо задвигать, максимальная грузоподъемность — три человека, или двести двадцать пять килограммов. У двери стоял пожилой полицейский. Эверт его раньше никогда не видел.

«Я и забыл, какие дураки работают в конторе, — подумал он, — вот этого, например, я напрочь забыл. Вот не видишь идиотов — и вроде как и нет их вовсе».

Эверт Гренс, улыбаясь, изучал человека напротив.

Из тех, что стоят широко расставив ноги, точь-в-точь полицейские в теледетективах, когда охраняют что-то очень важное, а музыка в это время тревожно пиликает. Такой, прежде чем ответить на вопрос, прищелкнет каблуками, а рапорт пишет под собственную громкую диктовку — буква за буквой. Такой никому не уступит честь охранять лифт. Вот он какой.

Полицейский с широко расставленными ногами не улыбнулся в ответ. С презрением демонстративно отвернулся от Гренса, и поэтому рапорт пришлось принять Сундквисту:

— Мы получили сигнал тревоги около часа тому назад. Здорово пьяный сутенер. И до полусмерти избитая проститутка.

— Так. И дальше что?

— Звонили соседи. Он успел здорово ее поколотить. Она без сознания. Нуждается в медицинской помощи. И там еще одна. Тоже проститутка, тоже там работает.

— Избита?

— Да вроде нет. Он, видать, не успел.

Эверт Гренс молча стоял рядом, пока Свен разговаривал с этим идиотом на страже лифта. Но теперь он не сдержался:

— Час! Так что вы тут стоите? Ждете продолжения?

— Нам туда нельзя. В квартиру. Ждем представителей Литвы.

— Да что ты тут несешь? Там человека избивают — заходить надо, к чертовой матери, и все тут!

Эверту Гренсу было трудно дышать. Ступеньки высокие, да семь этажей… По-хорошему, надо было бы, конечно, поехать на лифте, но тот кретин внизу так его разозлил, что не до лифта стало. Чем выше он поднимался, тем слышнее становились голоса. О чем-то спорили. На шестом этаже стоял врач со «скорой» и два санитара. Он коротко кивнул им, получил в ответ такие же короткие кивки и, не останавливаясь, достиг наконец седьмого этажа.

Он тяжело дышал, но, заметив уголком глаза, как легко его догоняет Свен, понял, что не сможет сейчас сдаться, и с трудом продолжал двигать онемевшими ногами.

На верхнем этаже дома было четыре двери. В одной зияла здоровенная дыра — вероятно, проломленная чем-то тяжелым. Снаружи ждали три полицейских в форме, с которыми он раньше вроде не встречался, а за ними мелькнуло знакомое лицо — Бенгт Нордвалль. Он был в гражданском, так же как и сам Эверт Гренс и Свен Сундквист. И суток не прошло с тех пор, как они виделись в последний раз — тем чертовски дождливым утром в садике, в гостях у счастливого семейства. Эверт завтракал там, окруженный вниманием и заботой. По службе теперь они встречались редко, поэтому он взглянул на друга с неприятным удивлением:

— А ты что здесь делаешь?

Они, как всегда, поприветствовали друг друга коротким рукопожатием.

— Из-за русского. Парень там внутри ни по-каковски больше не разговаривает.

Бенгт Нордвалль был один из немногих стокгольмских полицейских, владевших русским языком. Он сухо изложил суть дела:

— Сутенер вытряхнул дерьмо из девки, которая на него работала. Когда приехал наряд, она так орала, что пришлось выломать дверь. А тут этот, — и он указал на мужчину, который стоял с той стороны двери и вроде как охранял дырищу. Маленького роста, полноватый, лет сорока с небольшим, одетый в блестящий костюм, на вид дорогой, но совершенно ему не шедший: он скорее висел, чем сидел на его фигуре.

— Ну, этот начал размахивать дипломатическим паспортом, — продолжил Бенгт, — сказал, что это территория литовского посольства и шведская полиция не имеет права сюда входить. Девку выдать отказывается. Нашего врача впустить отказывается. Если кто и войдет, мол, так только врач из литовского посольства. Избитая не отвечает, но там есть еще одна — так эта крикнула что-то пару раз. Назвала его «Дима Шмаровоз». По-русски, естественно. Он вроде разозлился, что-то ей проорал, но и только. Опасается, видать, пока мы здесь.

Свен Сундквист остановился несколькими ступеньками ниже, около мусоропровода на лестничном пролете между шестым и седьмым этажами. Он только что поговорил по телефону и теперь пытался привлечь к себе внимание Гренса, яростно размахивая рукой с зажатым мобильным. В то же мгновение он бросился наверх и, пока преодолевал отделявшие его от седьмого этажа ступеньки, выпалил:

— Я только что звонил в управление. Квартира принадлежит Хансу Йоханссону, и его же имя на табличке внизу. Она никому не сдавалась!

Какое-то мгновение Эверт Гренс молча разглядывал дверь и красавчика в блестящем сером костюмчике, который думал, что дипломатический паспорт дает ему право пороть женщин. Потом перевел взгляд на полицейского, стоявшего позади Бенгта, и протянул руку за его дубинкой.

— Ах вот оно что. Ну так пусть Дима Шмаровоз подавится своим паспортом.

Он двинулся к двери. Человек в сером блестящем костюме тут же встал у него на пути, попятился и протестующе вскинул руки, заслоняя проход. Гренс, продолжая идти на него, сильно двинул ему концом дубинки в то место, где распахивался незастегнутый пиджак. И тот резко согнулся пополам, тут же забыв про литовскую территорию, что-то зашипел по-русски, прижимая обе руки к животу. Эверт Гренс прошел мимо него, громко подзывая врача, который ждал этажом ниже, жестом приказал полицейским следовать за ним и, проскочив длинную прихожую, миновал пустую гостиную.

Сперва он не понял, что перед ним.

Кровать была накрыта красным покрывалом, на нем голой спиной вверх лежала женщина. Он не сразу смог различить, где заканчивается ткань и начинается исполосованное тело, — все было красным, и одно сливалось с другим.

Давно он не видел, чтобы так изуродовали человека.

Освещение в неотложке Южной больницы всегда одно и то же.

Утром, днем, после обеда, вечером, ночью — льющийся свет был одинаковым в любое время суток.

Долговязый, худой молодой врач с усталыми глазами глядел на одну из обычных ламп на потолке в коридоре больницы. Он пытался собраться, идя рядом с каталкой, слушая медсестру и думая, что вот еще один пациент — и можно будет отправляться домой, под другой свет, который хоть иногда меняется.

— Женщина, без сознания, очевидно, подверглась избиению, множественные раны, перелом руки, подозревается внутреннее кровотечение. Самостоятельно дышит с трудом. Я уже позвонила в травматологию.

Молодой врач молча посмотрел на медсестру, ему так не хотелось ничего больше слышать! Не хотелось думать о людях и о том, как они истребляют друг друга.

— Надо интубировать.

Он кивнул, собираясь с силами, постоял мгновение рядом с носилками, на которых лежала женщина. Эти несколько секунд — они принадлежали только ему. У него был длинный день. Он видел множество молодых людей, больше, чем обычно, — своих ровесников и младше, — и он латал и лечил их истерзанные тела, делал все, что мог, но знал, что ни один из них не будет жить так же, как раньше. Он знал, что они всегда будут носить этот день с собой и это будет заметно, хотя многие из них спрячут его глубоко в себе и никогда не выпустят это воспоминание наружу.

Он изучал ее лицо. Она была не шведка. Не здешняя, хотя и не издалека. Светловолосая и, вероятно, красивая. Она была на кого-то похожа — он никак не мог вспомнить, на кого именно. Он вытащил бумагу из пластиковой папки, которую получил от санитара «скорой помощи». Прочитал краткую запись. Узнал, что ее зовут Лидия Граяускас, — это сообщила другая женщина, та, что находилась в той же квартире, где обнаружили эту.

Он рассматривал ее.

Все эти женщины.

Как она выглядела, когда он ее бил?

Что она говорила?

По коридору сновали люди в белых и зеленых халатах. Все ждали врача с черными усталыми глазами, искали его взгляда, всем своим видом показывали, что они готовы. Они подхватили каталку и покатили в травматологию, аккуратно подняли ее и положили на операционный стол. Они измерили пульс, давление, сделали ЭКГ. Открыли ей рот и откачали содержимое желудка. И она стала не столько человеческим телом, сколько цифрами и синусоидами приборов. Так им было легче.

Сказала ли она вообще хоть что-нибудь?

Может быть, она вскрикнула, как кричат люди, когда кто-то присваивает себе право их бить?

Человек с усталыми глазами никак не мог отделаться от этой мысли.

Он хотел видеть… правда, он не знал, что именно.

Один из коллег, стоявший в нескольких шагах от молодого врача, наконец решился действовать: он осторожно поднял женщину, которую, как они теперь знали, звали Лидия Граяускас, перевернул ее легонькое тело на бок и посмотрел на ее растерзанную в клочья, окровавленную спину и крикнул возмущенно и зло:

— Мне нужна помощь!

Врач с усталыми глазами рванулся к нему. И увидел то, что тот увидел первым.

Он стал считать.

Он остановился на тридцати.

Раны были красные, набухшие.

Он знал, как не дать им вырваться наружу. Слезам. Это случалось иногда, но он знал, как надо напрячь нервы, чтобы держаться как подобает профессионалу. Она станет для него только цифрами и синусоидами на мониторах. Он попробовал думать о ней именно так: «Я ее не знаю, я ее не знаю», — но на этот раз хитрость не сработала. Сегодня не получилось. Много всего накопилось за этот день — такого вот бессмысленного, чего он не в силах был понять.

И тогда он громко сказал об этих красных рваных ранах — то ли для того, чтобы услышать, как это будет звучать, то ли обращаясь к другим:

— Да ее вроде высекли!

И повторил это. Медленно и тихо:

— Ее высекли. От затылка до копчика. До мяса…

Квартира была и впрямь красивая, ему очень понравилось. Гладкий паркет, цветы в горшках в каждой комнате, высокие потолки — в таком доме должен царить мир и покой. Эверт Гренс сидел за столом в кухне на одном из легких пластиковых стульев. Вместе со Свеном Сундквистом и двумя криминалистами они обыскали всю квартиру в поисках ответов на вопросы: кем была женщина, которую подруга называла Лидией Граяускас, и кем была сама эта подруга, которая представилась как Алена Слюсарева, и кем был Дима Шмаровоз, что размахивал тут своим диппаспортом?

Обе, и избитая Граяускас, и ее подруга Слюсарева, как он понял, были проститутками с того берега Балтийского моря. Он и раньше встречал таких. Всегда одна история: молодые нищие девчонки, которым запудрили мозги. В один прекрасный день в их родной деревне появлялись люди, сулившие им золотые горы: работу, благосостояние. Их снабжали фальшивыми паспортами. И в тот самый миг, когда они брали этот паспорт в руки, они превращались из полных надежд подростков в падших женщин. Фальшивый паспорт стоил дорого, так что получали они его в долг. А долг надо было отрабатывать. Тем из них, что посмели отказаться, быстренько объясняли что к чему: они узнавали на собственной шкуре, что такое зверские побои. Их насиловали так, что промежность кровоточила, приставляли к виску пистолет: «Защелкни пасть, сука! Должок-то за ксиву и билет будешь отрабатывать, а не то я тебе еще вдую!» Он потом продал их. Тот парень, что бил, насиловал и тыкал пистолетом в висок, — продал. По три тысячи евро за каждую из девочек, которые переехали с востока на запад и теперь прилежно стонали, когда очередной клиент входил в них.

Эверт Гренс вздохнул, взглянул на Свена Сундквиста, который зашел в кухню доложить о результатах обыска в очередной комнате:

— Там тоже ни хрена нету. Никаких личных вещей, ничего.

Несколько пар туфель, платья, целый ворох белья, естественно, флаконы с духами, пакетики с разными там румянами, коробка презервативов, дилдо и наручники. И больше ничего. Во всей квартире не было найдено ничего, что давало бы хоть какую-то информацию, кроме как о древнейшей из всех профессий.

Эверт недовольно хлопнул в ладоши:

— Детки в клетке. Детки без лица.

У девочек не было ни документов, ни разрешения на работу — как будто и их самих не существовало на свете. Ползали, не дыша, по квартире на седьмом этаже, запертой на электронный замок, в городе, так не похожем на их родную деревню.

— Эверт, а сколько их в нашем городе?

— А на сколько спрос есть. Рынок.

Эверт Гренс снова вздохнул, наклонился и провел пальцем по стене. Там была кровь: сутенер хлестал свою жертву именно здесь. На обоях в цветочек алели капли крови, и даже потолок почти весь был забрызган. Он чувствовал себя чертовски уставшим. Хотел напрячь голосовые связки и выговорить громко и четко, но смог лишь прошептать:

— Она нелегалка. Ей нужна будет охрана.

— Ее сейчас оперируют.

— Потом. В палате.

— Тогда, значит, через два часа. В больнице сказали, что понадобится пара часов.

— Распорядишься, Свен? Охрану. Я не хочу, чтоб она исчезла.

Во дворе дома с красивым фасадом было тихо и пусто.

Эверт Гренс обернулся на окна — тоже пустые, похожие одно на другое своими шторами и цветочными горшками на подоконниках.

Он почувствовал, как его охватила апатия.

Избитая женщина и сутенер в блестящем костюме, и Бенгт, и его коллеги, которые целый час ждали снаружи, пока она там валялась без сознания, истекая кровью.

Он попробовал сбросить все это с себя, но как? Как это сделать? Этому еще никто не научился.

Он замерз.

В половине одиннадцатого утра Йохум Ланг завтракал в буфете ресторана «Ульриксдаль». Так поступали реальные пацаны: собирались за столами, покрытыми крахмальными скатертями, роскошно жрали и лишь потом перетирали дела.

Они завернули сюда по дороге на важную встречу, проехав через всю северную часть города.

Еще кусочек омлета, затем чашка хорошего кофе и в конце — зубочистка с мятным вкусом.

Ланг заглянул в обеденный зал. Белые скатерти, серебряные столовые приборы и какие-то люди — конференция. Нарумяненные женщины прикуривали сигареты, мужчины сидели рядом и пили кофе. Он усмехнулся: ждут чего-то, заседают… Сам он никогда не принимал участия ни в чем подобном и этих игрищ не понимал.

— О чем хотел поговорить?

Они со Слободаном не разговаривали с того самого момента, когда Ланг сел в его блестящий автомобиль с кожаными сиденьями, который ждал его у ворот тюрьмы Сел и выкинул билет на поезд в окно.

Сейчас они выжидающе смотрели друг на друга, сидя по разные стороны пустого и красивого стола в дорогом ресторане в десяти минутах езды от центра Стокгольма.

— Мио просил.

Йохум молчал: большая выбритая голова, приобретенный в солярии загар, шрам, который от губ полз высоко по щеке, все там же.

Слободан подался вперед:

— Он хочет, чтобы ты разобрался с тем парнем, что толкал наш товар, да намешал его со стиральным порошком.

Йохум Ланг по-прежнему выжидал. Не произнес ни слова. Пока не зазвонил мобильный Слободана. Тогда Ланг откинулся и произнес:

— Ты разговариваешь со мной. Остальные свои гребаные делишки прибереги на потом.

Пару секунд он сверлил глазами Слободана.

Тот отдернул руку от телефона, как будто она была на дистанционном управлении.

— Он толкнул дерьмо, я же сказал. И к тому же племяннице самого Мио.

Йохум взял солонку и катанул ее так, что она слетела со стола и покатилась по полу аж до самого окна.

— Мирья?

Слободан кивнул:

— Да.

— Мио раньше-то о ней, правда, никогда особо не заботился. Так, проблядушка мелкая.

Музычка из динамика, который висел над ними. Нарумяненные женщины рассмеялись и прикурили очередные сигареты, мужчины расстегнули воротники рубашек и спрятали обручальные кольца в карманы.

— Мне кажется, ты с ним знаком, с парнишкой-то этим.

— Давай-ка к делу.

— Со стиральным порошком намешал! А товар наш, сечешь теперь?

Он начал повышать голос:

— Мне это не нравится! Мио это не нравится! Чертов нарик!

Йохум откинулся назад, ничего не ответив. Лицо Слободана налилось краской:

— Кред! Слушок уже пошел. Стиральный порошок в венку — тут есть о чем побазарить.

Йохум начал уставать от сигаретного дыма, валившего от конференц-дамочек, от запаха копченых колбасок, от самого ресторана и слишком уж лощеных официанток. Ему хотелось на солнышко. Он подумал, что тюрьма Аспсос должна по идее рождать в людях тоску по всему этому: рестораны, женщины, но… На самом деле выходило с точностью до наоборот. Каждый раз после очередной отсидки он чувствовал, как тяжело человеку «оттуда» привыкнуть к здешней жизни.

— Черт, ты скажи просто, что я должен сделать.

Слободан увидел, что Йохум теряет терпение.

— Ни одна сволочь не должна продавать стиральный порошок, прикрываясь нашим именем. Сломай ему пару пальцев. Руку. Не более того.

Они посмотрели друг другу в глаза. Йохум кивнул.

Звучала музычка, пианино все рвало на клочки популярную песенку. Под нее он встал и двинулся к автомобилю.

Стокгольмский центральный вокзал все еще зевал, продирая глаза, несмотря на то что перевалило за полдень. Для одного — перевалочный пункт, для другого — подходящее место для сна, а вон там встретились двое одиноких. Он и она, для них тоже место найдется.

С полуночи лил дождь, так что все, у кого не было крыши над головой, потянулись к гигантским дверям, вошли внутрь и улеглись на скамейках в зале ожидания, гигантском, как футбольное поле. Проскользнув мимо охранников, затесались между вечно нервными пассажирами, что расхаживали по вокзалу: чемодан в одной руке, бумажный стаканчик кофе с молоком под пластиковой крышкой — в другой.

Хильдинг Ольдеус только что проснулся. Два часика придавил. Он огляделся.

Все тело ныло: лавка была жесткая, да еще какой-то умник без конца толкал его.

Последнее, что он ел, — пара печенюшек, которыми его угостил один из копов на допросе. Было это вчера днем.

Но есть ему не хотелось. Даже трахаться не хотелось — будто он на самом деле и не существовал вовсе. Был ничем.

Он громко хохотнул, пара теток вылупились на него, и он показал им безымянный палец. Он был ничем, но ему надо было достать еще дури, потому что если будет еще дурь, он сможет и дальше быть ничем, отгородиться от мира и ничегошеньки не чувствовать.

Он встал. От него сильно пахло мочой, грязные волосы свалялись в колтуны, кровь из язвы в носу размазалась по лицу. Он был худ как щепка, гадок, этот двадцативосьмилетний отщепенец, как никогда раньше далекий от всего остального мира.

Он поплелся к выключенному эскалатору, вцепился в черную резину перил. Несколько раз пришлось остановиться, когда «вертолеты» в голове уж слишком накручивали.

Камера хранения была дальше по бетонному коридору, как раз напротив туалета, возле которого сидел специальный служащий и брал пять монет, чтоб человек мог отлить. Поэтому отливали в переходе метро, фиг ли.

Ольссон всегда лежал вдоль ячеек, где-то между 120-й и 115-й. Спал, сука. Хильдинг зашел, одна нога босая — ни ботинка, ни носка. У этой сволочи должны быть бабки, так что уж не до ботинка, хрен бы с ним.

Он храпел. Хильдинг потянул его за руку и здорово тряханул:

— Бабки нужны.

Ольссон посмотрел на него, не понимая, проснулся он уже или все еще нет.

— Слышь ты? Бабло гони. Ты еще на прошлой неделе должен был.

— Завтра.

Его звали Ольссон. Хильдинг, кстати, не был уверен, что это его настоящее имя. Они сидели в одной колонии в Сконе, но и там ни одна сука не знала, реальное это имя или нет.

— Ольссон. Штукарь за тобой! А ну гони! Или сам дурь доставай, мать твою!

Ольссон сел. Он зевнул и уперся руками в пол.

— Бля буду, Хильдинг, нет ни хера.

Хильдинг Ольдеус поковырял в носу. У этой суки не было бабла. Прям как у той собесовской твари. Как у сеструхи. Он ведь ей снова звонил и клянчил точно так же, как и тогда, на перроне в метро, несколько дней назад. И ответила она так же: «Это твой выбор, твои проблемы, не превращай их в мои». Он ковырял и ковырял в язве, сорвал запекшуюся корочку, и она снова принялась кровить.

— Мне нужно бабло. Достань где хочешь.

— А нету. Зато есть новостишка — она стоит той штуки.

— Что за новостишка?

— Йохум Ланг тебя ищет.

Хильдинг засопел, продолжая копаться в ранке. Он попытался сделать вид, что его это не беспокоит.

— Насрать мне на это.

— Хильдинг, а что ему надо?

— Сидели мы вместе. В Аспсосе. Видать, хочет чего-нибудь перетереть.

Ольссон потер щеку:

— Ну че, стоит тыщи?

— Бабло гони.

— Нету.

Ольссон похлопал себя по карману ветровки:

— Но малямс дури имеем.

Он достал пакет, завернутый в тряпку, и помахал им перед носом у Хильдинга:

— Герасим. Берешь? Доза герыча, и мы квиты.

Хильдинг тут же перестал расковыривать нос.

— Герыч?

— И какой! Жесть!

Хильдинг хлопнул ладонями по плечам Ольссона:

— Посмотрим.

— На кислоте. Жесть, говорю тебе. Улет.

— Четверть. Скину только четверть, понял? Доволен?

Поезд на Мальмё и Копенгаген задерживался, голос из репродуктора прокатился по всему залу, мол, сидите и ждите, пятнадцать минут еще. Неподалеку в кафе журчала музыка, запах свежего кофе и сдобных венских булочек медленно наполнял зал. Но они его не заметили. Они вообще ничего не замечали вокруг. В этом огромном зале, по которому, прихватив огромные рюкзаки с нашитыми флажками, сновали люди, бежали, чтобы успеть на перрон, а их накрывало шумом поездов, что приходили откуда-то, чтобы через минуту уехать куда-то, и целые семьи, беспокойно поглядывающие на табло, сжимали красные дешевые билеты, на которых должны были поставить отметку контролеры Но им было не до того. Они спотыкающейся походкой брели к кабинке «Мгновенное фото», которая стояла у входа, Ольссон остался снаружи и следил, чтобы, во-первых, никто не зашел, а во-вторых, чтобы Хильдинг не схватил передоз. Хильдинг же уселся внутри кабинки на низенький стульчик и покачал головой.

Он задернул занавески, правда, ноги у него торчали наружу, так что Ольссону пришлось подвинуться, чтобы заслонить их собой.

Ложка лежала во внутреннем кармане дождевика.

Он насыпал в нее белый героиновый порошок, добавил пару капель лимонной кислоты и подержал над пламенем зажигалки, пока содержимое не начало бурлить, распространяя ощутимый запах. Тогда он добавил воды и наполнил смесью шприц.

Он здорово исхудал. Ремень раньше застегивался на третью или четвертую дырку, а теперь легко затягивался аж на седьмой. Он сделал петлю и перетянул предплечье, так что дерматин глубоко врезался в руку.

Наклонив голову, он держал второй конец ремня зубами, продолжая натягивать, но вена никак не появлялась. Он потыкал иглой в синяк на локтевом сгибе, посреди которого была здоровенная дырка: постоянные инъекции постепенно, кусочек за кусочком, выедали из руки плоть.

Он пробовал нащупать вену, еще и еще, и вскоре почувствовал, что игла попала куда надо. Он улыбнулся — боялся, что все будет гораздо труднее. В прошлый раз вообще пришлось ширнуться в шею.

Вобрал немного крови в шприц и увидел сквозь прозрачный пластик, как она смешивается с раствором, как будто красный цветок растворялся в воде. Красиво.

Он упал без сознания через пару секунд.

Свесился со стула и перестал дышать.