"Ячейка 21" - читать интересную книгу автора (Рослунд Андерс, Хелльстрем Берге)

Среда, пятое июня

Она только что очнулась. Лидия попыталась повернуться на правый бок. Когда она так лежала, спину жгло немного меньше. Она лежала в одиночестве в большой комнате. Больше суток она была без сознания, и это по меньшей мере, — так ей сказала одна медсестра, та, что говорила по-русски.

Она сломала левую руку. Она этого не помнила и не знала, как он это сделал — видимо, задолго до того потеряла сознание. Рука была в гипсе, снимут только через пару недель.

Он много раз пнул ее в живот, это она помнила. Он кричал, что она девка, а девки трахаются так, как им говорят. И он, собственно, так и сделал, когда закончил бить ее ногами. Трахнул ее в зад — сначала членом, а потом пальцами.

Она слышал», как Алена пыталась его остановить, как она кричала и била его по спине, пока он не повернулся к ней и не сорвал с нее одежду. Теперь была ее, Аленина, очередь.

Лидия помнила все, что случилось. Все, пока он не достал кнут.

Он хлестал по спине, а она думала: «Это ничего, не спиной работаю, о спине нечего беспокоиться».

Она досчитала до одиннадцати. Ровно столько она помнила. Он, правда, продолжал и после того, как она потеряла сознание, так что вышло гораздо больше одиннадцати. Гораздо больше. Так сказала медсестра.

— Доброе утро.

Медсестра была темненькая, звали ее Ирена, и говорила она по-русски с польским акцентом. Она жила здесь почти двадцать лет, была замужем и родила троих детей. Жила хорошо, привыкла, и очень ей в Швеции нравилось.

— Доброе утро.

— Спала хорошо?

— Иногда.

Ирена промывала ей раны, так же как и вчера. Сначала на лице, потом на спине. На ногах были только синяки, а они пройдут сами собой.

Она дернулась, как только Ирена дотронулась до спины.

— Щиплет?

— Да.

— Постараюсь как можно осторожнее.

У двери палаты стоял охранник в зеленой форме. Она видела таких на шведских вокзалах каждый раз, когда Дмитрий прибегал в панике и приказывал быстро собираться и сваливать из города. Пять городов за три года. Квартиры были похожи одна на другую, всегда на последнем этаже, всегда красные покрывала, всегда электронный замок.

Спина болела страшно. Лидия чувствовала, как антисептическая жидкость проникала в открытые раны. Сама не зная почему, она думала сейчас о могиле, которая была далеко-далеко отсюда, где-то между Клайпедой и Каунасом. В ней лежали бабушка и дедушка, там и папа тоже должен был лежать. Она думала, как странно, что она больше не скучает по человеку с бритой головой, с которым так недолго виделась в больничном отделении тюрьмы Лукашкес. Его больше не было. Он исчез в тот момент, когда она стояла с мамой у кладбищенской ограды и плакала. Больше его для нее не существовало.

Лидия неосторожно повернулась и подавила крик. Раны жгло огнем. Она взглянула на охранника в зеленой форме — может, если она сконцентрируется на нем, боль хоть немного отпустит.

Она не знала, зачем он там стоит. Может, ждали, что Дима Шмаровоз вернется. А может, они думали, что она сбежит.

Пока Ирена промывала ей раны на спине, они разговаривали. Медсестра спрашивала, что за блокнот лежит на столике на колесах и понравилась ли ей еда, причем обе понимали, что все эти вопросы абсолютно бессмысленны — так, чтобы только отвлечь Лидию от тяжелых мыслей, от ран, от боли. Она отвечала, что это просто ее дневник, что туда она записывает некоторые свои мысли о будущем. Что еда не слишком вкусная, а жевать было трудно, потому что раны на щеках болят.

— Эх, подружка…

Ирена взглянула на нее и покачала головой:

— Эх, подружка, в толк не возьму, за что тебя так.

Лидия не ответила. Она-то знала. Знала, за что ее так. Ее тело, которое она привыкла «выключать» из жизни… в общем, она знала, как оно теперь выглядит. А еще она знала, что было записано в ее блокноте, том самом, что лежал на столике.

Она также знала, что больше это никогда не повторится.

— Ну вот, готово. Сегодня попозже придется повторить. Вечером. Болеть будет меньше с каждым разом. Ты, подружка, умничка.

Ирена пожала ее плечо и улыбнулась, выходя из палаты. Уже в дверях она столкнулась с лечащим врачом. Его сопровождали еще четверо: трое мужчин и женщина. Он побеседовал сперва с охранником, а потом и с медсестрой. Вместе с ними она вернулась в палату.

— Лидия.

Ирена стояла у ее кровати, показывая на врача и его спутников. Они все тоже были в белых халатах.

— Это врач. Вы с ним виделись: это он осматривал тебя, когда тебя сюда привезли. С ним четверо студентов, они в нашей больнице проходят практику. Врач хочет показать им тебя. Твои травмы. Можно?

Лидия посмотрела на их лица. Она их не знала. Она не могла решиться — ей не хотелось, чтобы ее разглядывали. Ее уже осматривали несколько человек, это было больно и неприятно.

— Пусть смотрят.

Ирена перевела, врач помедлил, посмотрел на Лидию и благодарно кивнул.

Он попросил Ирену остаться, попросил ее переводить еще. Для Лидии. Он повернулся к студентам и принялся рассказывать, как все происходит, когда человек поступает в приемное отделение неотложной помощи. О том, как Лидию везли по коридорам Южной больницы из приемного покоя в хирургию. Затем он достал из кармана лазерную указку и стал водить лучиком по ее голой спине. Красная точка медленно двигалась вдоль ран.

— Сильное покраснение и припухлость, видите?

— Ее высекли толстым хлыстом. Видите?

— Мы думаем, это пастуший кнут. Три-четыре метра. Видите?

Он снова повернулся к Лидии, поймал глазами ее взгляд. Ирена переводила. Лидия кивала, соглашалась, подтверждала его слова. Четверо практикантов стояли молча, не произнесли ни слова, им никогда раньше не приходилось видеть раны от пастушьего кнута на человеческой спине. Врач переждал, пока их мысли снова войдут в нормальное русло, и продолжил:

— Пастуший кнут используется для того, чтобы управлять животными в стаде. Она получила тридцать пять ударов таким кнутом.

Он еще что-то говорил, но Лидия боялась его слушать. Они ушли, но она даже не заметила этого.

Она взглянула на свой блокнот.

Она знала, за что с ней так поступили.

Знала, что такое никогда больше не повторится.

Этажом ниже.

Три человека лежали там, в палате номер два одного из терапевтических отделений Южной больницы.

Едва ли они виделись или были знакомы с женщиной, что лежала наверху с исхлестанной кнутом спиной.

Она едва ли виделась или была знакома с ними.

Пол палаты Лидии Граяускас был их потолком, больше их ничего не связывало.

Лиса Орстрём стояла посреди палаты и разглядывала трех своих пациентов. Она стояла там уже несколько минут. Ей было тридцать пять лет, и она устала. После двух лет работы все ее коллеги-ровесники одинаково устали. Они часто об этом говорили. Работала она много, как и все остальные, и при этом работы ей вечно не хватало. Это чувство охватывало ее в те бесконечно длинные дни, когда она возвращалась домой, чтобы выспаться. Ей недоставало всего этого: ходить по палатам, осматривать больных, ставить диагноз, определять состояние и назначать лечение. А потом переходить к следующей койке, затем в следующую палату, и так без конца.

Она посмотрела на троих, на всех троих разом.

Пожилой мужчина у окна не спал. У него были колики, и он, держась за живот одной рукой, другой пытался нащупать кнопку звонка — где-то там, у столика на колесах, того самого, на котором привезли еду, только к ней он даже не притронулся.

Мужчина рядом был много младше — почти мальчишка, восемнадцать-девятнадцать лет, скоро уже пять лет, как он путешествует из одного отделения Южной больницы в другое. Тело его, такое крепкое в самом начале внезапной болезни, страшно исхудало. Он все стонал и плакал, жаловался и ныл, перемежая слова тяжелыми медленными вздохами. Вместе с весом он потерял все волосы и теперь лежал там, несчастный и молчаливый, тупо уставившись в стену. Так он смотрел на нее подолгу каждый раз, принимая как данность тот факт, что вот он проснулся и его ждет еще одно утро.

Третий был новенький.

Лиса Орстрём тяжело вздохнула. Это из-за него она чувствовала себя такой уставшей и разбитой, из-за него она стояла тут и смотрела на них, ожидая, пока из коридора не раздастся гневный звон настенных часов.

Он лежал в стороне от других, в самом дальнем углу палаты, прямо напротив пожилого мужчины. Его доставили вчера вечером. Удивительно несправедливым казалось ей то, что из них троих только этот выживет, поправится и покинет больницу с бьющимся сердцем. Она знала, что не имеет права так думать, ну да все равно.

Несмотря на то, что вчера еще он был скорее мертв, чем жив. Да и сегодня состояние у него неважное. На таких, как он, уходили часы работы и столько сил, стараний, столько умения. А ведь это случится с ним еще, и не один раз. Он будет повторять это снова и снова, и каждый раз она или кто-то из ее коллег будет вынужден спасать его шкуру. А потом стоять вот так безвольно посреди палаты, смотреть и чувствовать себя разбитым, уставшим и несчастным. Это их врачебный долг.

Она ненавидела его за это.

Она подошла к его койке. Долг. Врачебный долг.

— Ну что, снова очнулся?

— Черт, что за хрень?

— Передозировка. В этот раз мы едва справились.

Он стянул повязку с головы: вчера он упал лицом на пол. Он держал повязку одной рукой, а второй принялся ковырять язву, что была у него в носу. Эту его отвратительную привычку ей никогда не удавалось побороть, хотя она честно пыталась. При каждой их встрече. Она посмотрела в записи. В принципе, в этом не было нужды — ведь она и так знала о нем почти все. Хильдинг Ольдеус, двадцать восемь лет. Она скользнула взглядом по колонке цифр и дат. Двенадцатый раз он здесь. Двенадцатый раз он попадает сюда с передозировкой героина. В пятую или шестую их встречу она еще сильно переживала, даже плакала. Теперь ей безразлично.

Она должна выполнять свою работу. Лечить всех с равным усердием.

Этого она изменить не могла.

— Тебе повезло. Человек, который вызвал «скорую», видимо, твой приятель, сделал тебе и искусственное дыхание, и массаж сердца прямо там, на месте. В кабинке моментальной фотографии на Центральном вокзале.

— Ольссон.

— Иначе на этот раз твой организм не выдержал бы.

Он копался в ране в носу. Она хотела было его остановить, как делала обычно, но вспомнила, что его рука скоро снова потянется к язве, так что пусть себе хоть всю рожу расцарапает, если хочет.

— Я не желаю тебя больше здесь видеть.

— Сеструха, ядрен батон…

— Никогда больше.

Хильдинг попытался сесть в кровати, но тотчас же упал назад, побледнел и схватился рукой за лоб.

— Вот видишь. Не дала мне денег — теперь мучаюсь. Концентрированный герыч, сечешь?

— Извини?

— Змея. Предательница.

Лиса Орстрём вздохнула:

— Слушай, ты. Это не я намешала героин с лимонной кислотой. Это не я набрала эту гадость в шприц. Это не я кололась. Это был ты, Хильдинг. Все это сделал ты.

— Болтай-болтай. Много ты понимаешь.

— Не понимаю. Я практически ничего не понимаю в том, о чем говорю.

Она остановилась. Не сегодня. Он остался жить. Придется с этим считаться. Она принялась вспоминать, как так получилось, что его проблема медленно, но верно переросла в их общую, в ее проблему. Каждый шприц — держала в руке она, каждый раз в мерзкую ночлежку — попадала она, каждый раз передозировка и остановка дыхания — были у нее. Она ходила в группу аутотренинга, на все эти курсы «помоги себе сам», там ей объяснили, что она была вовлечена в этот круговорот. Что ее собственные чувства ничего не значили, и были долгие периоды в ее жизни, когда их почти совсем не существовало. Важным было только одно — наркозависимость Хильдинга. Это и только это управляло ею, управляло всей их семьей.

Не успела она встать и выйти в коридор, как он принялся ее звать. Она решила не возвращаться к нему и уйти к своим пациентам, но он кричал все громче и громче. Она постояла в коридоре несколько минут, плача от ярости, а потом ворвалась к нему в палату.

— Чего ты хочешь?!

— Сеструха, ну че ты, как эта…

— Чего! Ты! Хочешь?!!

— Ну чего, мне просто так вот тут валяться? У меня ж передоз!

Лиса Орстрём почувствовала, что на нее с беспокойством смотрят и пожилой мужчина с коликами, и молодой парень, который так не хотел умирать. Они смотрели на нее, и она должна была сделать все, чтобы внушить им мужество, поддержать их. Но она не могла. Только не сейчас.

— Сеструха, мне бы транквилизаторов…

— Нет. Уж кто-кто, а ты ничего здесь не получишь. Хочешь — дождись своего врача и спроси его. Но учти — получишь тот же ответ.

— Стесолид, а?

Она проглотила комок в горле, слезы сами собой побежали по щекам. Он всегда доводил ее до слез.

— Мы боролись за тебя все эти годы. Мама, я и Ульва. Мы жили бок о бок с твоей наркоманией. Так что нечего тут лежать и ныть.

Но Хильдинг и не слышал ее слов. Правда, голос ее ему не понравился.

— Или рогипнолу, а?

— Мы радовались, когда ты сидел. Как и теперь, в Аспсосе. Понимаешь ты или нет? Тогда мы по крайней мере знали, где ты.

— Валиум, а?

— В следующий раз. В следующий раз сделай это как следует. Будешь превышать дозу — сделай так, чтобы получить настоящий передоз и сдохнуть наконец.

Лиса Орстрём наклонилась вперед, прижала обе руки к животу и отвернулась — он не должен видеть, что она плачет. Она ничего больше не произнесла, ни слова, она только встала с его кровати и направилась к пожилому мужчине, который наконец нашел кнопку, и резкий звук его сигнала заливал коридор. Он сидел, держась рукой за грудь. Ему нужно было болеутоляющее: у рака есть свои причуды. Она поздоровалась с ним, взяла его за руку, но тут же повернулась к Хильдингу:

— Кстати. К тебе приходили.

Брат ничего не ответил.

— Я обещала сказать, как только ты очнешься.

Она направилась к двери, вышла и тут же исчезла в зелено-голубых больничных коридорах.

Хильдинг посмотрел ей вслед. Он не понимал.

Как кто-то мог узнать, что он здесь?

Он сам-то не вполне был в этом уверен.

Йохум Ланг вышел из машины, припаркованной возле входа в Южную больницу. Всего пара часов в кожаном салоне — и он научился ненавидеть его запах так же, как ненавидел запах своей тюремной камеры, в которой провел два года и четыре месяца. Запахи, конечно, разные, но что-то общее в них все же было: способность проникать во все поры. Запах власти и контроля, запах несвободы. Ланг уже понял, что, в сущности, никакой разницы нет — сидеть в камере и выполнять приказы вертухая или быть на воле и выполнять приказы Мио.

Он миновал несколько человек, что тосковали по дому, стоя у подъезда больницы; прошел по коридору, вечно полному спешащих куда-то людей, и втиснулся в лифт, который подмигивал огоньками и приветливым голосом сообщал, на каком этаже собирается остановиться.

Он сам виноват.

Это его собственная ошибка.

У Йохума Ланга была своя мантра. Он читал ее каждый раз, потому что знал: она сработает.

Он сам виноват.

Он знал, где тот лежит, в каком отделении. Шестой этаж. Зал номер два.

Быстрыми шагами он направился туда. Он хотел покончить с этим как можно скорее.

В палате было тихо. Старикан напротив него и парнишка, который выглядел скорее мертвым, чем живым, — оба спали. Хильдинг не любил тишину. Никогда она ему не нравилась. Он беспокойно огляделся вокруг, уставился на дверь: он ждал.

Он увидел его, как только тот открыл дверь. С его одежды текло — видно, на улице шел дождь.

— Йохум?

Сердце екнуло. Он яростно копнул в язве в носу, пытаясь отделаться от страха, который уже терзал его.

— Какого хрена ты тут делаешь?

Йохум Ланг выглядел так же, как обычно. Был точно такой же охренительно огромный, с лысой башкой. И тут Хильдинг почуял, что сегодня ему так просто не отделаться. Не хотел он этого. Ох как не хотел. Сейчас бы стесолиду. Или рогипнолу.

— Садись.

Йохум торопился, голос у него был тихий, но жесткий:

— Сядь.

Йохум взял кресло-каталку, которое стояло у койки старика. Он наклонился, снял кресло с тормоза, провез его через всю палату и поставил прямо перед Хильдингом. Тот в это время усаживался на краешке матраса.

Ланг ткнул пальцем сначала в койку, потом в кресло:

— Сюда сядь.

— Чего ты?

— Не здесь. У лифтов.

— Да чего ты?!

— Садись, бля!

Йохум снова ткнул пальцем в кресло, прямо перед носом у Хильдинга. Он сам виноват. Хильдинг захлопал глазами, его тощее тело было вялым — всего несколько часов назад он валялся без сознания в кабинке моментальной фотографии. Это его собственная ошибка. Он медленно стал переползать с койки на кресло, останавливаясь, чтобы поковырять рану в носу, и кровь снова потекла у него по подбородку.

— Я ничего такого не говорил.

Йохум встал сзади и покатил кресло из палаты мимо парня и старика. Они спали на своих койках.

— Слышь, Йохум, мать твою. Я ничего не говорил, ты понял? Они спрашивали, легавые, спрашивали о тебе на допросе, а я ничего не сказал.

Коридор был пуст. Зелено-голубой пол, белые стены — холодно.

— Верю тебе. Кишка тонка у тебя про меня легавым болтать.

Навстречу им попались две медсестры, обе приветливо кивнули и прошли дальше. Хильдинг заплакал. Он не плакал с тех пор, как был совсем маленьким, еще до того как подсел на наркоту.

— Не тех людей ты кинул. Со стиральным порошком.

Отделение осталось позади, теперь они были в холле рядом с лифтами. Коридор стал шире и сменил цвет: пол серый, а стены желтые. Тело Хильдинга свело судорогой. Он и не знал, что страх — это так больно.

— Каких таких «не тех»?

— Мирью.

— Мирья? Да она тварь последняя.

— Она племянница Мио. А ты, мудак, набодяжил в дурь стирального порошка да ей толкнул.

Хильдинг попытался сдержать слезы. Он их не чувствовал. Они были не его.

— Не догоняю…

Они остановились между лифтами: четыре штуки, по два на каждой стене.

— Да не догоняю ж я!

— Догонишь. Сейчас поговорим с тобой немного — и догонишь.

— Йохум, мать твою!

Двери лифта. Если постараться и расставить руки как можно дальше — можно за них ухватиться, зацепиться, задержаться…

Но он не знал.

Откуда эти гребаные слезы.

Алена Слюсарева бежала по набережной Вэртахамн.

Она не сводила глаз с темной воды. Шел дождь, шел все утро, а если бы светило яркое солнце, вода могла бы быть синей, но сейчас была просто черной. Волны бились о бетон. Похоже больше на осень, чем на лето.

Она плакала. Уже почти целые сутки. Сперва от страха, потом от злости, немного от тоски, а теперь от безысходности.

За эти сутки она заново пережила три последних года. Сквозь прошедшие дни увидела, как они с Лидией поднимаются по трапу. Дорогу им показывают двое мужчин, которые учтиво открывают перед ними двери, улыбаются и говорят комплименты. Один из них швед, но хорошо говорит по-русски. Он дает им фальшивые паспорта — пропуск в новую жизнь. Каюта на корабле большая, прямо как спальня в Клайпеде, где они жили все вчетвером. Алена тогда так смеялась… Она была счастлива, она была на пути в другую, прекрасную жизнь.

Она никому ничего не была должна.

Корабль только покинул гавань.

Она по-прежнему чувствовала, как кровь струится по венам.

Три года. Стокгольм, Гётеборг, Осло, Копенгаген и снова Стокгольм. Не меньше двенадцати клиентов в день. В день. Она попыталась вспомнить хоть одного из них. И тех, что били. И тех, что ложились на нее. И тех, что хотели только смотреть.

Ни одного она не помнила.

Ни одного.

Но между прочим, у нее все не так, как у Лидии. Наоборот. Лидия не чувствовала своего тела, его как будто не было. У Алены оно было. И его насиловали, это тело. Она осознавала это и каждый вечер считала. Лежала голая в постели и считала, сколько это будет — двенадцать раз каждый день на протяжении трех лет.

У нее было тело, как бы его ни пытались у нее отобрать.

Это у них ничего не было — ни лиц, ни тел. Для нее это было вот так.

Она пыталась предупредить Лидию. Успокоить ее. Не получилось. Ее как будто подменили в тот самый миг, когда Алена показала ей газетную статью. Ее бурная реакция, ее глаза — в них была ненависть. Она часто видела Лидию униженной, раздавленной, но никогда — ненавидящей. Теперь Алена жалела, что не припрятала газету. Не выбросила, как хотела сделать с самого начала.

Лидия, с голой спиной, стояла перед Дмитрием и говорила, что с этого момента она будет забирать деньги себе, что это она обслуживает клиентов, так что зарабатывает их именно она, а не кто-то другой. Он сперва ударил ее по лицу. Она к этому была готова — так он обычно и начинал. Но она не отступила. Она сказала затем, что несколько дней вообще не примет ни одного клиента, что никого обслуживать не станет, потому что устала и больше не хочет.

До этого дня Лидия ни разу не отказывалась работать. Никогда не протестовала. В открытую. Потому что боялась Дмитрия, его ударов, боли, которую он причинял, и пистолета, который время от времени он подносил к их головам.

Алена уселась на бетонную набережную, свесила ноги. Три года. Она так скучала по Яношу! Тоска вновь охватила ее. Зачем она уехала, почему не сказала ему?

Она была ребенком.

Теперь она стала другой.

Она стала меняться уже тогда, в каюте. Когда один из мужчин повалил ее и, пока входил в нее, успел дважды плюнуть ей в лицо. Она потом поняла, как это — становиться другим человеком. Просто с каждым разом ее самой у нее становилось все меньше. Ее у нее украли.

Она стояла в своей комнате и смотрела. Когда он вынул кнут и ткнул им Лидии в лицо, она выскочила и бросилась на него. Он никогда еще не пускал в ход кнут, только грозил им. А теперь он ударил Лидию, а она попыталась вырвать кнут, но он ударил ее в живот, отволок в ее комнату и запер там. Он собирался заняться ею позже.

Она смотрела на воду.

Она ждала.

Ей пора отправляться обратно. В Клайпеду. К Яношу, если только он по-прежнему там. Но не теперь, пока Лидия не дала о себе знать. Только после этого, да.

Она считала удары. По одному. Полиция явилась, когда Дмитрий ударил тридцать пятый раз. И она слышала все до единого через закрытую дверь. Как он взмахивал кнутом и как он обрушивал его на голую спину Лидии.

Ее ноги почти касались темной воды, она могла бы прыгнуть. Она могла бы уехать, подняться на борт корабля.

Но не теперь.

Они были вместе, когда их насиловали. Она должна подождать.

Кто-то открыл ее комнату. Квартиру обыскивали, а Дмитрий лежал в холле на полу и держался за живот. Она стояла там несколько секунд, а потом увидела полицейского. Она узнала его, и ее охватила паника. Она выскочила в холл, пробежала несколько шагов к входной двери, в которой кто-то проделал большую дыру, а потом обернулась и двинула ногой Диму Шмаровоза. Каблуком. Изо всей силы. Прямо в пах. И после — выбежала на пустую лестницу и помчалась вниз.

Телефон лежал в сумке, перекинутой через плечо. Она услышала, как он зазвонил.

Она знала, кто звонит.

— Да?

— Алена?

— Это я.

Когда она услышала голос Лидии, ей стало жарко. В нем была боль, Алена почувствовала ее. Лидии тяжело разговаривать — но как же хорошо снова слышать ее голос!

— Где ты?

— В гавани.

— Едешь домой?

— Я ждала твоего звонка. Я знала, что ты позвонишь. Потом. Я потом поеду.

Мобильный она получила в подарок. От одного из тех, чьих лиц она не могла вспомнить. Лидия обычно брала сотенную. А сама она не хотела денег, ей нужны были вещи. Она получала вещи, а они получали «что-нибудь эдакое». Они приносили ей одежду, две пары бус, иногда — сережки. Дмитрий не имел обо всем этом никакого понятия. В том числе и о мобильном телефоне. Он был довольно новый. За него человек с незапомнившимся лицом развлекался с ними обеими одновременно. Это была Лидина идея.

— Что будешь делать?

— Когда?

— Когда вернешься домой.

— Не знаю.

— Скучаешь?

Алена затаила дыхание. Она посмотрела вниз, на колышущуюся темную воду. Клайпеда никогда не была очень уж красивым городом.

— Да. Я хочу их увидеть. Увидеть, как они выглядят. Как мы когда-то выглядели.

Она рассказала, как она бежала не оглядываясь вниз по лестнице в доме на улице Вёлунда, прочь из квартиры, которую ненавидела, из дома, который тоже ненавидела. Рассказала о долгих сутках без сна, которые она провела в городе, о том, что сейчас она хочет только одного — лечь спать. Лидия рассказала гораздо меньше. Немного о больнице, в которой они обе пару раз уже бывали. Немного о своей койке, о еде, о медсестре из Польши, которая говорила по-русски.

О ранах на спине — ничего.

— Послушай-ка…

— Да?

— Помоги мне.

Алена взглянула вниз на воду, которая успела успокоиться, и теперь на ее глади девушке видно было собственное отражение. Ноги, которыми она болтала. Рука с телефоном, который она держала у уха.

— Я помогу. А что надо сделать?

Лидия медленно дышала в трубку. Она подыскивала слова.

— Помнишь подвал?

Она помнила. Жесткий пол, тесную темноту, влажный воздух. Дмитрий запирал их там на два дня, когда к нему приезжал кто-то, кто должен был занять их постели. Он никогда не говорил им кто.

— Да. Помню.

— Сходи туда.

По воде пошла рябь от проплывшего мимо катера, и отражение исчезло.

— За мной, возможно, следят. Может, прослушивают. Я не могу так свободно расхаживать.

— Сделай это.

— Зачем?

Лидия помолчала, не ответила.

— Зачем, Лидия?

— Зачем? Чтобы это никогда не повторилось. То, что произошло. Вот зачем.

Алена встала. Она прошлась туда-сюда между двухметровыми железными столбами.

— И что я должна сделать?

— Там есть тайник. В ведре под полотенцами. Оружие. Револьвер. И семтекс.

— Семтекс?

— Пластиковая взрывчатка. И несколько запалов. В пакете.

— Откуда ты знаешь, что такое семтекс?

— Просто знаю, и все.

Алена Слюсарева слушала. Она слушала, но не слышала. Она шикнула. Но Лидия продолжала говорить, поэтому она шикнула еще раз, громче. Она шипела в трубку, пока там не воцарилась тишина.

— Я сейчас прерву связь. А ты перезвони мне через две минуты, ладно?

Катер везет на корабль провизию. За два с половиной часа. Она может на нем добраться. Деньги и все необходимое у нее в сумке. Она хотела домой. В то место, которое она называла домом. Она хотела закрыть глаза и забыть о том, что прошло три года. Так, чтобы она снова стала семнадцатилетней красавицей, которая никогда не уезжала из Клайпеды. Даже в Вильнюс.

Но это не так. И время было другим. И она сама стала другим человеком.

Телефон снова зазвонил.

— Я помогу тебе.

— Спасибо. Я тебя люблю, Алена.

Она продолжала беспокойно вышагивать между железными столбами на набережной. Туда. И обратно. Прижимая трубку к уху.

— Номер сорок семь. Маленькие цифры на двери наверху. Там еще такой висячий замочек — почти незаметный. Ведро стоит, как войдешь, сразу направо. Пистолет лежит вместе с патронами, в пакете. Взрывчатка рядом. Бери все и отправляйся на Центральный вокзал к нашей ячейке.

— Я там была вчера.

— Все цело?

Алена помедлила. Четырехугольный ящик с железной дверцей в одном из залов ожидания. В нем вся их жизнь. Ячейка 21.

— Все цело.

— Возьми оттуда видеокассету.

Кассета. Алена почти забыла о ней. Тот, без лица, все время хотел, чтобы его снимали. Тот, что однажды попросил ее заняться любовью с Лидией. Она отказалась, но тут Лидия погладила ее по щеке и сказала, что они сделают это перед его камерой, если он запишет кассету и для них тоже.

— Сейчас!

— Да. Самое время. Пустим ее в ход.

— Ты уверена?

— Совершенно уверена.

Лидия откашлялась и принялась объяснять:

— Я все обдумала, пока лежала тут. Рука болит страшно, и спину жжет, так что поспать не получилось. И я лежала и думала. Даже записала все. Потом перечитала, зачеркнула и переписала заново. Алена, да, я совершенно уверена. Надо, чтобы об этом узнали. Это не должно повториться.

Алена остановилась и посмотрела на большой голубой паром, который ждал в нескольких сотнях метров от берега. Этак она не успеет. Стало быть, не сегодня. Завтра. Он отходит в то же время. Ей всего-то и надо исчезнуть еще на одну ночь, с этим проблем возникнуть не должно.

— А потом?

— Потом приезжай сюда, ко мне. В Южную больницу. Меня охраняют, так что поговорить нам не удастся. Я приду посидеть в общем зале, там, где телевизор. Там обычно сидят еще другие пациенты. И там есть туалет. С дивана мне будет все видно, я тебя увижу. Заходи в туалет и клади все, что принесешь, в мусорку. Только в пакете, а то там может быть мокро. Пистолет, патроны, взрывчатку, видеокассету. И пару шнуров. Сможешь достать?

— Так я просто пройду мимо тебя? Не здороваясь?

— Да.

Алена Слюсарева повернулась спиной к воде и пошла в обратном направлении. Когда она вышла на дорогу, ведущую из гавани в город, задул ветер.

В городе было много народу. Туристы в отчаянии разбрелись по магазинам, пережидая дождь. Ну и слава богу. Все равно тех, что остались на улице, достаточно, чтобы среди них затеряться.

Она поехала на метро, сперва на Центральный вокзал Стокгольма. Там она открыла ячейку, взяла кассету и запихала ее в сумку. Она еще долго стояла перед открытой дверцей, глядя в темноту, где на двух полочках лежало все их имущество. Их жизнь. Их единственная жизнь. Та, что длилась три года.

Она была тут всего два раза: вчера и тогда, когда открывала ячейку.

Они ждали пересадки, тогда, почти два года тому назад. Дима Шмаровоз объяснил, что на пару недель им надо сменить квартиру в Стокгольме на почти такую же в Копенгагене, недалеко от Стрёгет.[6] Там большей частью расхаживали шведы, приехавшие на пароме из Мальмё. От них пахло тоблероном и пилснером, и они частенько платили сразу за два раза. Пропьянствовав еще ночь, они заходили к девушкам «на дорожку». Иногда били. Иногда просто трясли головой, когда входили в них.

Она отпросилась в туалет, пока они ждали поезда на Копенгаген. Сказала, что не может терпеть. Дмитрий остался с ними один, поэтому предупредил, что попросту убьет Лидию, если Алена не вернется вовремя. Она не сомневалась, что он не шутил, а кроме того, она и не собиралась оставлять подружку. Даже в мыслях такого не держала.

Ей просто нужна была камера хранения. Ячейка. Дом.

У нее был один постоянный клиент, у него своя фирма по грузоперевозкам в Стрэнгнэсе, и он раз в неделю целый час тащился оттуда в Стокгольм и уж конечно заглядывал к ней. Так вот, он рассказал ей о ячейке, которую можно снять, заплатив за две недели вперед. В принципе, это было задумано для приличных жителей столицы, но использовалось в основном бездомными.

Вместо того чтобы идти в туалет, Алена отправилась в камеру хранения и сняла одну ячейку. Бежала сломя голову, но все же успела вовремя — счастливая, спрятав в туфлях два ключа: основной и запасной.

Постоянный клиент с грузоперевозками потом сделал себе дубликат ключа и раз в две недели платил за пользование ячейкой. За это он получал от Алены «что-нибудь эдакое». После него, правда, кровь из нее так и хлестала, но оно того стоило.

Это она поняла именно сейчас, стоя перед открытой дверцей ячейки.

Это стоило каждого удара. Потому что теперь она знала, что есть место, которое принадлежит только ей, до которого Диме Шмаровозу никогда в жизни не добраться, как бы он ни старался.

Она знала, что никогда не вернется сюда. Она взяла все, что принадлежало ей: бусы, сережки, одежду. Оставила только ящик, где лежали вещи и деньги Лидии. У каждой из них свой ключ, так что когда она поправится, то придет сюда сама и заберет все.

Она закрыла ячейку и пошла прочь.

Снова метро, зеленая линия. Она ехала стоя и вышла из переполненного вагона на остановке «Площадь церкви Святого Эрика», поднялась на эскалаторе и шагнула на мокрый асфальт. Алена поискала взглядом вьетнамский ресторан, который был для нее ориентиром, прошла мимо него и повернула на красивую лестницу с каменными ангелами. По ней она вышла на улицу Вёлунда.

Она увидела полицейский автомобиль, когда была на последней ступеньке. Там сидели двое в форме. Она наклонилась, сняла ботинок и притворилась, будто вытряхивает из него надоевший камешек. Ей нужно подумать. Но времени на раздумье мало.

Не получалось.

Она проследила за двумя ребятишками на велосипедах. Полицейские на них и не взглянули.

Думать не получалось.

Все было по-прежнему. Как всегда.

Она надела ботинок, выпрямилась и пошла, как будто дождь ее ничуть не заботил. Твердыми шагами — прямо к подъезду. Она думала о тех, кто наваливался на нее всем телом, об их лицах, которых она не помнила. Так она думала о них и шла прямо, прямо…

Они и не шевельнулись. Сидели на передних сиденьях и смотрели, как она проходит мимо.

Она вошла в подъезд. Подождала немного.

Ничего.

Она досчитала до шестидесяти. Минута. Через минуту она спустится в подвал.

Она прислушивалась, не раздадутся ли шаги у нее за спиной или голос, приказ остановиться, обернуться и проследовать к автомобилю.

Ничего.

Заставив себя не думать больше об этом, она начала спускаться по лестнице. Два пролета. Она шла не слишком быстро, стараясь не очень тяжело дышать, быть бесшумной. Она думала о двери на седьмом этаже. Об огромной дыре, что зияла там, через которую кто-то выпустил на свободу ее саму.

Она оказалась там, когда услышала удары топора, взятого из противопожарного ящика. Какой-то человек в полицейской форме откалывал от двери крупные щепки, а Дмитрий швырнул Лидию, вернее, ее бесчувственное тело на пол и бросился навстречу людям, входившим в квартиру.

Она остановилась на мгновение, попыталась восстановить дыхание.

Почти три года она ждала этого.

Она не понимала.

Уже целые сутки она свободна, ходит себе по городу, а ощущение такое, как будто она никогда и не бывала в той квартире с двумя огромными кроватями, никогда не стояла часами в прихожей, уставившись на электронный замок.

Она продолжала спускаться, вскоре показался последний пролет. Вот он, подвал. Она обернулась. Где-то там, наверху, та дверь с дырой. Она резко выбросила в ту сторону руку с вытянутым средним пальцем. Алена адресовала этот жест всем тем, кто больше никогда уже не придет и не позвонит в дверь.

Железная дверь, ведущая в подвал, оказалась серой и холодной на ощупь. Алену не назовешь сильной, но, пожалуй, она бы с ней справилась с помощью лома. Она так делала давным-давно, еще в Клайпеде. Тяжелая тогда выдалась ночка, но теперь она вспоминала о ней чуть ли не с радостью — ведь это было тогда, в другой жизни.

Она сняла с плеча сумку и поставила ее на каменный пол. Пакеты с платьями, сверток с бусами и сережками и моток веревки положила рядом.

Он лежал где-то тут, на дне, лом-то.

Продавец в хозяйственной лавке еще рассмеялся: «Лом и шнур — да ты явно готовишь преступление! Хотя совсем не похожа на преступницу». Она тогда в ответ тоже рассмеялась: «I live in ап old house, — сказала, — you know, I just need a strong man and some tools». [7] Она посмотрела на него, как смотрела на тех, кто с ней спал. Она знала — им нравится, когда она так смотрит. И он отдал ей моток веревки бесплатно, да еще пожелал удачи. Со старым домом и сильным мужиком.

Это было легко. Самое необходимое у нее есть. Она подняла лом, приложила оба его жала к замку и навалилась всем весом на второй конец. Раз, другой, третий… Безрезультатно.

Она боялась, что ее услышат.

Но выбора не было.

Она снова приложила стальные жала к двери, загнала их поглубже под замок, нажала несильно — для пробы, а потом навалилась всем телом.

Замок поддался, но по всему подвалу разнесся глухой лязг. Да такой, что казалось — все до единого жильцы дома услышали.

Она легла на пол, как будто это помогло ей стать меньше, незаметней.

Она выждала. Снова досчитала до шестидесяти.

Было по-прежнему тихо. Никто не хлопал в тревоге входными дверями, не спускался по лестнице, чтобы проверить, откуда шум. Она поднялась, собрала свои шмотки, снова засунула их в сумку.

Потом еще раз досчитала до шестидесяти.

Нажала на дверь — и та легко распахнулась.

Перед ней был длинный коридор с белыми бетонными стенами. И где-то вдалеке — еще одна дверь. Она знала, что за ней — те самые подвальные помещения, куда ей надо попасть.

Она уже взялась покрепче за лом, когда заметила, что дверь не заперта.

Кто-то тут уже побывал до нее. И этот кто-то мог в любой момент вернуться, чтобы запереть эту чертову дверь.

Она открыла ее.

Пахнуло затхлостью, сыростью.

Ее глаза на мгновение уставились в темноту.

Пахло еще чем-то.

Мужским одеколоном. Тем самым. Любимым одеколоном Дмитрия. Впрочем, его могли использовать и другие. Она замерла на месте. До боли стеснило грудь. Ей стало трудно дышать, как будто, как она ни старалась вдохнуть, воздух не шел в легкие.

Там кто-то был.

Алена подумала о билете на паром, о воде, на которую она смотрела, сидя на набережной.

Чьи-то шаги.

Чьи-то шаги по кирпичному полу.

Она заплакала. Она заплакала и тихо прошмыгнула вдоль стены к ближайшему проходу, спряталась в каком-то закутке. Она пересидит здесь, пока все не закончится.

Она сидела там долго. Кто-то ходил по подвалу, открывал и закрывал двери, перекладывал, судя по звуку, что-то тяжелое. Звуки пронзали ее, пока она не перестала их слышать.

Наступившая тишина была еще хуже.

Она задыхалась от рыданий и мотала головой, пока наконец не осознала, что осталась в подвале одна.

На ватных ногах, с кружащейся головой, она поднялась и двинулась в путь. Зажигать свет она не стала — она знала, где лежит то, что ей нужно, и могла дойти туда на ощупь.

Она знала, куда идти.

Не зря же она однажды провела здесь, в этом спертом влажном воздухе, два дня и две ночи.

Нужное место было в середине прохода. Стены из крашеных досок, небольшая дверца открывалась сверху справа. Тесновато — дверца-то чуть побольше вентиляционного отверстия. Замок, простой висячий замок — она взвесила его на руке.

Тяжело дыша, она вставила ломик между золотистым деревом и стальной дужкой. Стоя у двери, Алена напряглась и нажала на свой конец лома. Только что она делала то же самое.

Мгновение — и она уже удивленно смотрит на выломанный замок.

Она открыла дверь и вошла внутрь.

Был по-прежнему вечер среды, пятое июня, а дождь, который хлестал с утра, все лил и лил на уличный асфальт, и небо казалось темным и сонным, как ноябрьский вечер. Эверт Гренс открыл дверцу полицейского автомобиля и уселся на пассажирское сиденье. Он хотел, чтобы за руль сел Свен. Он все чаще так делал, потому что уставал и не мог сосредоточиться на дороге, особенно сейчас, при свете фар. Они сверкали так, что слепили глаза. Как-то внезапно он постарел, черт возьми. И дело даже не в том, что старело тело. Внешней оболочке он как раз давно уж не придавал никакого значения. Ему не для кого больше быть красивым — после всех лет, что он посвятил ей. Но сила… Раньше ведь он мог все. А теперь? Пятьдесят шесть лет. Не женат. Одинок. Как быть с утекающим временем?

Свен гнал от Арланды[8] к Стокгольму. Они опаздывали, они подустали оба: утро-то выдалось хлопотное. Через пару минут в пятом терминале начнется посадка на самолет. Им надо туда — они хотели своими глазами убедиться в том, что человек, которого называли Димой Шмаровозом, поднимется на борт бело-голубого самолета и тот унесет его в Вильнюс. Они хотели быть уверенными в том, что он улетел к чертям, и покончить с ним и с рапортом об утреннем происшествии.

Эверт не отрывал глаз от дороги, поэтому и не заметил раздражения в голосе Свена.

— Опаздываем.

— Что?

— Надо бы поднажать. Нас кто-нибудь встретит?

— Не имею понятия.

Следующий спуск был на Арланду. Свен намного превысил скорость. Ему хотелось побыстрее разделаться со всем этим и отправиться домой.

Дима Шмаровоз был, как они и надеялись, в аэропорту.

Он как раз направлялся к накопителю, сопровождаемый двумя амбалами в штатском. Эверт и Свен стояли немного поодаль, у стойки регистрации, и смотрели, как он нервно подергивает головой, как мелко семенит, почти совсем не продвигаясь вперед (что страшна раздражало сопровождающих). Он рылся в карманах в поисках посадочного талона, как вдруг к нему стремительно подошел коренастый, одетый в костюм человек лет шестидесяти, громко закричал на него, ударил по щеке, чем заручился на несколько минут всеобщим вниманием, затем, потрясая руками в воздухе, проорал еще что-то прямо в лицо Дмитрию, который аж согнулся пополам. Затем пожилой человек отвесил ему еще одну оплеуху и толкнул его в спину по направлению к рамке металлоискателя и дальше — к проходу, огороженному красной лентой, и залу ожидания.

Эверт и Свен просто наблюдали: если бы понадобилось вмешаться, на то тут, в аэропорту, есть охранники. Они были там потому, что хотели убедиться, что уже никогда не встретятся с человеком, который избивал молодых женщин. И ни за чем больше.

Пожилой еще прокричал что-то гневное вслед Диме Шмаровозу, а затем направился к Эверту и Свену. Он шел уверенно, зная, кто они и что они тут делают.

Неожиданно легким шагом он приблизился к ним, держа в одной руке портфель, в другой зонтик, приподнял шляпу и жестом поприветствовал их обоих.

…Автомобиль выехал на трассу Е4, которая ведет к северному въезду в Стокгольм. Из-за дождя было плохо видно дорогу, дворники работали в самом быстром режиме, но Свен еще раздумывал, а стоит ли ехать немного медленнее.

Эверт громко вздохнул и включил радио.

Как зовут пожилого в шляпе, Эверт забыл сразу, как только тот назвал себя. Он спокойно стоял рядом с ними, пока остальные пассажиры, спеша и толкаясь, проходили мимо него. Он заговорил, едва Дима Шмаровоз исчез из виду где-то у него за спиной. Объяснил, что он — начальник службы безопасности литовского посольства, а потом предложил угостить их выпивкой. Эверт сказал «Нет, спасибо», потому что устал как черт, но рядом был Свен, и поэтому… «По чашке кофе, — настаивал посольский. — По чашке кофе в баре на втором этаже. Сразу у эскалатора».

Они на секунду задержались в дверях, а потом он указал на столик возле стеклянной стены, выходящей прямо на летное поле. Он сам подошел к стойке и принес три чашки кофе с венскими булочками, поставил на стол и, сев на пластиковый стул лицом к ним, отхлебнул сразу полчашки.

Он хорошо говорил по-английски. С сильным акцентом, но все-таки лучше, чем Эверт и Свен, вместе взятые. Попросил прощения за свое недавнее поведение, сам-то он против рукоприкладства и крика, но иногда это необходимо, и сегодня как раз такой случай.

Потом он их поблагодарил: это был длинный и путаный поток слов от имени литовского народа.

Он сидел и, спокойно глядя им в глаза, говорил, как был поражен известием о своем коллеге по работе в посольстве, Дмитрии Симаите — так его на самом деле звали, как болезненно это обстоятельство для страны, которая только-только поднимает голову после многолетнего ига. Он искал у них сочувствия, которое заставило бы их замолчать всю эту историю, тем более что они сами видели, как Дима Шмаровоз был выслан из страны, так что…

Эверт Гренс и Свен Сундквист вежливо поблагодарили за кофе и венские булочки и, перед тем как встать из-за стола и отправиться восвояси, пояснили, что расследования такого рода «замолчать» не представляется возможным, по крайней мере с их помощью, так что тут уж всякие разговоры излишни.

Автомагнитола разрывалась от музыки, и Эверт от нее чертовски устал. У него была с собой кассета.

— Свен!

— Да?

— Ты слушаешь?

— Да.

— Ну там же нет ничего приличного.

— Я жду, когда скажут про пробки. Нам скоро сворачивать.

— Да ладно. Давай вот это послушаем.

Гренс оборвал на полуслове диктора стокгольмского радио и включил кассету Сив Мальмквист, которую сам записал. Ее голос убаюкал его, и он снова стал думать.

Литовец из посольства покраснел, когда они встали из-за столика в кафе с видом на взлетную полосу. Он упросил их остаться еще хотя бы на минуту и просто его выслушать. Говоря это, он выглядел таким уставшим, что они согласились, и, переглянувшись, присели снова. Его жидкие волосы, спускавшиеся на лоб, взмокли от пота. Он искал их руки, чтобы дотронуться до них своими короткими, липкими от пота пальцами, привлечь внимание.

— Сотни тысяч молодых женщин, — сказал он, — из Восточной Европы. Сотни тысяч жизней! Они становятся секс-рабынями на Западе. И пока мы тут разговариваем, их стало еще больше — с каждой секундой. Наши девочки! Наши девочки.

Он с силой сжал их руки, его голос дрогнул.

— Всему виной безработица, — продолжал он. — Уболтать девочку совсем не трудно. Что вы думаете? Они же молодые, им нужна работа, благосостояние, будущее наконец! А эти сволочи сулят им златые горы. Обещают, развращают и запирают потом в квартире с электронным замком, как тех двух девушек на улице Вёлунда. Это же их адрес, не так ли? А люди, которые их заманили и продали, получают свои тысячные купюры и исчезают! Вы понимаете — исчезают, ни ответа, ни привета, ни расследования, ничего! Никакого риска!

Посольский внезапно отпустил их руки. Эверт зло покосился на Свена, хотел было возразить, но тут литовец прижал ладони к щекам и спросил:

— Вы понимаете? Вы хоть понимаете, что происходит? В моей Литве идет серьезная борьба с преступностью. Ну, наркотики там, как обычно. Много судебных дел, много обвинительных приговоров, большие сроки… Но за торговлю юными девушками — ничего! Это абсолютно безопасно. В Литве сутенерство практически ненаказуемо. Ни судов по таким делам, ни наказаний. Я вижу, что делают с нашими детьми. Я плачу вместе с ними. Но я ничего не могу поделать. Вы действительно понимаете, о чем речь?

Они подъезжали к Северной заставе.

Эверт отогнал от себя воспоминание о нелепом человечке со шляпой и портфелем, который умолял его о понимании. Вокруг длинными рядами стояли мокрые от дождя автомобили. Свет фонарей и фар преломлялся в тысячах капель воды. Эверт прикинул, что в пробке застряла по крайней мере сотня машин, а это значит, что им придется тут сидеть минимум десять минут. Свен был вне себя и ругался по-черному, что случалось с ним редко. Они и так опаздывали, а теперь опоздают еще больше.

Эверт откинулся на своем сиденье и прикрутил звук.

Звучал ее голос. Под него не слышны были и ругательства Свена, и гудки каких-то нетерпеливых идиотов. Эверт перенесся в те далекие дни, когда все казалось таким простым и понятным, как на черно-белых фотографиях той поры. Да, тогда — это была жизнь. И столько времени оставалось впереди. Он взглянул на пустую коробку из-под кассеты, которую все еще держал в руках. «Слишком поздно одумается грешник», 1964, original «Today's teadrops». На коробке была фотография Сив — он сам снял ее, когда случайно увидел в парке, она тогда еще ему подмигнула и улыбнулась прямо в камеру. Он посмотрел на список песен. Каждую он сам выбрал, записал и вывел название на вкладыше.

Он слушал Сив, а сам не мог забыть коротышку из посольства и его отчаяние. Как только он отпустил их руки, они со Свеном немедленно поблагодарили его за беседу и буквально выбежали из кафе. Но он окликнул их, попросил подождать.

Потом он шел между ними, пока они спускались на первый этаж, и говорил, что хорошо знал Лидию Граяускас и ее отца. Что он приехал в Арланду не столько для того, чтобы убедиться, что Дмитрий Симаит попал на тот самолет, на котором должен был улететь, сколько из чувства уважения и долга к покойному отцу девушки. Он помолчал немного, а когда они уже дошли до выхода, возобновил свой рассказ о человеке, которого посадили в тюрьму и разлучили с семьей, потому что он из гордости повесил литовский флаг не там, где следовало. А ведь он служил в армии. Его, естественно, тут же уволили. И потом, спустя несколько лет после возвращения из тюрьмы, его снова обвинили — на этот раз в антигосударственной деятельности. Он с тремя своими бывшими сослуживцами был к тому же обвинен в краже и торговле оружием.

Затем служащий из посольства как-то резко прервал свое повествование о несчастной судьбе юной девушки, пожал им обоим руки и исчез за чемоданной очередью, змеящейся около стойки регистрации. Эверт и Свен долго смотрели ему вслед. Было такое чувство, что именно за этим он и приходил сюда — чтобы рассказать двум шведским полицейским о том, что его самого трогало очень сильно, — о Лидии Граяускас.

Эверт Гренс на мгновение перевел взгляд с мерцающей магнитолы на очередь из мокрых автомобилей. Все по-прежнему, никто не сдвинулся с места. Свен беспокойно ерзал на водительском сиденье. Он легонько нажал на педаль газа, мотор заурчал громче.

— Эверт, мы не успеваем.

— Не сейчас. Я слушаю, Свен.

— Я обещал. В который раз…

Свену Сундквисту шел сорок второй год. Утром он вышел из дома, когда Анита и Йонас еще спали. У них сегодня семейное торжество, так что он должен был еще к ланчу вернуться в свой дом на Густавовой горе. Он взял отгул на всю вторую половину дня, потому что по крайней мере в дни рождения непременно хотел быть рядом с женщиной, которую любил еще с гимназии, сидеть возле Йонаса и пожимать его ручонку…

Они пытались завести ребенка почти пятнадцать лет.

Они рано решили жить вместе. И ничего не получалось. Анита беременела трижды. Первенец родился семимесячным. Мертвым. Когда ей вызвали искусственно схватки, она металась от боли по больничной койке, кричала, а потом… потом плакала у него на плече, глядя на мертвую девочку. И так было еще два раза. Маленькие сердечки их детей внезапно останавливались.

Это горькое чувство он не забывал никогда. Слишком долго оно душило и их с Анитой, и их любовь, убивало все, что у них было. Пока в одно прекрасное утро они не вышли из самолета в Пномпене и служащий отдела по усыновлению, который встретил их прямо на аэродроме, не отвез их в приют, где в кроватке лежал он. У него были ручки, ножки, черные волосики на голове. И его тогда уже звали Йонасом.

— Я уже должен быть в автобусе.

— Успеешь.

— По крайней мере на остановке у Шлюзов.

— Скоро будешь.

Он обещал. В который раз.

Он вспомнил, как в прошлом году, когда ему исполнялось сорок, стояла страшная жара. И торт со взбитыми сливками прокис на заднем сиденье, пока он занимался делом об убийстве пятилетней девочки. Ей распотрошили живот прямо во время пикника в лесу на Стрэнгнэсе. Он уже ехал домой, а Йонас все сидел у накрытого стола, и сложно было объяснить ему по телефону, что какой-то мерзавец зарезал девочку и из-за этого Свен немного задержится и вернется домой позже.

Он скучал по ним.

— Все, я ставлю мигалку. Плевал я на всех. Мне домой надо.

Свен посмотрел на Эверта, тот пожал плечами. Свен водрузил пластмассовый купол спецсигнала на крышу машины, подождал, когда тот включится, и тронулся. Он протиснулся мимо машин, которые пытались занять несуществующее свободное место. Через несколько минут они были в трех светофорах от пробки и во весь дух мчались к центру.

И в этот момент пришел вызов.

Сначала они его не услышали — все заглушала сирена и голос Сив Мальмквист.

В больнице обнаружен Хильдинг Ольдеус. Мертвый. Он лежал на лестнице, недалеко от отделения, в котором проходил лечение после передозировки. Лицо обезображено так, что его с трудом удалось опознать. Женщина-врач, которая его обнаружила, сказала, что к нему приходил посетитель, и даже смогла его описать: высокий мужчина с бритой головой, искусственным загаром и шрамом, идущим от рта к виску.

Эверт не мигая смотрел на дорогу. Похоже, он улыбался.

— Сутки, Свен. Прошли всего лишь сутки.

Свен посмотрел на него.

Он подумал об Аните и Йонасе, которые ждали его, но ничего не сказал.

Он перестроился и поехал в Южную больницу.

Она устроилась на заднем сиденье автобуса. Одна. Только впереди сидит какая-то старушка с детской коляской в широком проходе. Больше никого. Алена Слюсарева надеялась, что народу будет много — в толпе легче затеряться и спрятаться. Но многие пассажиры вышли на предыдущей остановке, у Эриксдальского спортзала. И поспешили, все из себя такие, со спортивными сумками, на свои тренировки.

Они съехали с Кольцевой и сделали поворот на Южную больницу, в которой она успела побывать вместе с Дмитрием несколько лет назад. Тогда один из клиентов, которому захотелось «эдакого», натворил таких дел, что сами они все расхлебать не смогли. Пришлось ехать в больницу. Небольшой крюк, потом немного по кругу… Остановка была прямо напротив главного входа. Она не нажимала кнопку «Остановка по требованию», но водитель сам остановился, открыл двери и даже заглушил двигатель.

Она огляделась вокруг. Ну если кто за ней и наблюдал, он делал это так, что она его не видела.

Алена низко опустила зонт, так, что он касался лица. Дождь не стихал, но она уже зашла с мокрой улицы в огромный зал приемного отделения, внимательно изучила металлические таблички, которые висели на стенах. Исподтишка рассмотрела посетителей, сидевших на черных дерматиновых скамьях, попивая кофе из бумажных стаканчиков, а затем коридоры, которые вели в разные отделения.

Никто на нее даже внимания не обратил.

Все до единого занимались только одним — лечили собственный организм.

Она прошла дальше, взяла немного правее, в сторону газетного киоска и цветочного магазинчика. Купила коробку шоколадок, еженедельник и готовый букет в прозрачной упаковке. Расплачиваясь, она всем своим видом показывала, что, как и все остальные здесь, идет навещать больного. Абсолютно точно так же.

Лифт хирургического отделения оказался далеко. Проходя по длиннющему коридору, который сам по себе был как целый дом, она встретила и только что поступивших больных, направлявшихся на разные обследования, и почти совсем зачахших, не понимающих, кто они и что тут делают. Коридоров, выходящих в тот, по которому она шла, было множество и справа, и слева. Это ей не понравилось.

Лифт стоял с открытыми дверями в ожидании Алены. Семь этажей… Пока она ехала наверх в тесной кабинке, из зеркала на нее смотрела девушка в огромном дождевике явно с чужого плеча. Ей было двадцать лет, и она хотела только одного: попасть поскорее домой.

Когда двери лифта открылись на седьмом этаже, она резким движением выставила букет и коробку шоколадок прямо перед собой, как щит. Но ей попался только врач, который быстро прошел мимо и скрылся за дверью в середине коридора. И еще два пациента вышли из двери напротив: простая больничная одежда, пластиковые браслеты на запястье. Она еще подумала, долго ли они тут лежат, как будто для нее это что-то значило.

Холл, где смотрели телевизор, был справа. Она услышала громкий голос диктора новостной программы, время от времени прерывавшийся заставкой, и попыталась хотя бы на несколько минут принять важный и серьезный вид. Увидела охранника, который стоял совсем близко. Зеленая форма, дубинка, наручники, сложенные на груди руки. Его голова была повернута к тем, кто сидел на диване. Два молодых человека, оба не в больничной одежде. Рядом сидела женщина. Лицо все в синяках и ссадинах, одна рука в гипсе, взгляд отсутствующий. Она смотрела прямо на диктора, но не видела его. Алена думала, что Лидия хотя бы на секунду взглянет на нее, но та сидела не шелохнувшись, как будто вокруг вообще никого не было.

Еще несколько шагов — и она прошла мимо них. Прямо перед ней коридор заканчивался дверью туалета для инвалидов. Она открыла ее, вошла и заперлась изнутри.

Ее трясло. Она выронила шоколадки и букет с газетой, прислонилась спиной к стене, вцепилась в нее руками, пытаясь удержаться на непослушных ногах.

И снова увидела себя в зеркале.

Она хочет домой.

Она хочет домой.

Она сняла сумку с плеча, поставила ее на крышку унитаза. Пакет, который лежал там, был скручен туго-натуго: она хотела сделать его как можно меньше. Она вынула его из сумки, несколько секунд взвешивала на руке, потом положила в мусорную корзину, которая стояла под раковиной. Она открыла кран — надо было это сделать с самого начала. Зажурчала вода. Она прокляла свою несообразительность и на всякий случай спустила воду в унитазе. С трудом вытащила несколько бумажных полотенец из почти пустого контейнера на стене, смяла их и прикрыла пакет в мусорной корзине.

Лидии было больно.

Тело отзывалось на каждое движение, и она даже попросила у своей польской медсестры две таблетки морфина, чтобы заглушить боль.

Она сидела на диване рядом с двумя юношами, за которыми наблюдала с самого утра. Она пару раз им улыбнулась, однако заговаривать даже не думала — ей совершенно не хотелось знать, кто они и что тут делают. Перед ней мелькали на экране сюжеты программы новостей, в суть которых она тоже нимало не вникала. Поодаль, не спуская с нее глаз, стоял охранник.

Уголком глаза она увидела женщину, которая прошла мимо с коробкой шоколадок и букетом в руках.

И сразу ей стало тяжело дышать.

Она ждала, когда откроется дверь и женщина исчезнет из виду. Ей хотелось заснуть — лечь ничком прямо тут, на этом диване, и проснуться, только когда все кончится.

Прошло совсем мало времени. Или так просто показалось. Она не знала.

Женщина открыла дверь туалета. Лидия изо всех сил слушала голос диктора, но громкий звук телевизора не достигал ее ушей. Сейчас существовали лишь шаги, шаги женщины, идущей по коридору. Вот она прошла мимо дивана — Лидия не повернула головы и скорее даже не увидела, а почувствовала ее нечеткий силуэт, быстро исчезающий в проходе, из которого она только недавно появилась.

Лидия покосилась на человека в зеленой форма.

Он, конечно, заметил ту женщину, но не более того. Он даже не проводил ее взглядом.

Лидия попросила юношей дать ей пройти. Они встали, и она проскользнула мимо них, взглянула на охранника, кивнула ему, показала себе на низ живота, а потом на туалет. Он кивнул в ответ, и она пошла. А он остался где был.

Она заперла дверь, села на крышку унитаза и попыталась отдышаться.

Это не должно повториться. Никогда.

Забывшись, она вскочила и тотчас застонала: Дима Шмаровоз неплохо над ней потрудился. Она открыла кран, вода потекла, но она еще и дважды нажала на спуск. Потом подошла к мусорной корзине, здоровой рукой поднырнула под мятые бумажные полотенца и достала сверток.

Она узнала этот пакет, такой обычный, с логотипом ICA.[9] Она развернула его — все было на месте. Пистолет, взрывчатка, видеокассета и моток веревки. Она не представляла себе, каким образом, но Алене удалось сделать все, о чем она ее просила: добраться до ячейки 21 на Центральном вокзале, побывать в доме на улице Вёлунда, пройти мимо охранников, которые наверняка там были, и даже справиться с двумя запертыми дверями в подвале.

Она сделала свое дело.

Теперь настала очередь Лидии.

Белые халаты, которые носили почти все пациенты, сидели далеко не по фигуре. Длинный балахон, который достался Лидии, с самого начала был ей очень велик. Но она попросила, чтобы ей принесли халат еще большего размера, и теперь ее тело совсем затерялось в складках. Она достала из кармана медицинский пластырь и примотала к себе пистолет, с правой стороны грудной клетки. Взрывчатку и два запала она прилепила слева, а кассету и моток веревки пристроила у живота и прижала резинкой трусов.

Она в последний раз взглянула в зеркало.

Осторожно потрогала кончиками пальцев свое изуродованное лицо, провела ими по огромным синякам под глазами. Шею ей упаковали в специальный корсет, рука была загипсована.

Это никогда не должно повториться.

Лидия открыла дверь туалета, немного помедлила. Несколько шагов по коридору. Охранник повернулся к ней. Здоровой рукой она показала, что не хочет возвращаться на диван перед телевизором, а пойдет сейчас в свою палату и приляжет. Охранник коротко кивнул — понял. Она медленно пошла дальше и снова стала жестикулировать: приглашала охранника следовать за ней в палату. Он показал руками, чтобы она шла одна, но она продолжала настаивать: показала на него, на себя, потом на дверь в палату. Мол, пойдем, мне помощь нужна. Он наконец понял, пробормотал «о'кей», она улыбнулась и произнесла: «Thank you».

Войдя в палату первой, она выждала, пока он окажется внутри. И как только услышала позади себя его дыхание…

Все произошло очень быстро.

Все еще стоя к нему спиной, она дернула за пистолет и оторвала его от себя вместе с пластырем. Обернулась. Показала оружие охраннику.

— On knee![10]

Она показала дулом на пол: английский у нее был ужасный и с таким акцентом, что он мог не понять.

Он продолжал стоять перед ней. Он не мог решить, что делать. Эту женщину всего сутки назад доставили сюда без сознания. Одна рука у нее была в гипсе и на перевязи, а лицо все в синяках. В своем огромном халате она походила на испуганную птицу. Но она направила на него пистолет.

Лидия видела, что он колеблется. Она подняла руку. Она ждала.

Ей было всего девять лет.

Она вспомнила, как впервые в жизни подумала о смерти. К тому времени она прожила на свете каких-то девять лет, но человек в форме — такой же, как и тот, что сейчас стоял перед ней, — приставил к ее голове пистолет и закричал: «Заткнись! Заткнись!» А его слюна забрызгала ей все лицо. Папа дрожал, и плакал, и кричал, что если уж они за ним пришли, то вот он, берите, только хватит тыкать дулом в голову его дочери.

А сегодня она сама направила пистолет на человека. Ему в голову, точно так же, как когда-то держали под прицелом ее саму. Она знала, что при этом чувствуешь. Она помнила, как от подлого страха тебе скручивает кишки: одно движение, только одно — и вмиг расстанешься с жизнью. И никогда больше не будешь дышать, нюхать, пробовать на вкус, слышать, чувствовать… Так и не узнаешь, как с тобой все это произошло.

Она подумала о Дмитрии и его пистолете, который он держал у ее виска столько раз, что она и счет потеряла. Вспомнила его улыбочку — это была та же улыбка, что и у того спецназовца, тогда, в ее девять лет, и она же была у всех тех, кто наваливался на нее всем телом, овладевал ей, проникал в нее.

Лидия ненавидела их всех.

Она смотрела на охранника, который по-прежнему стоял перед ней, и отлично знала, что он сейчас чувствует, когда дуло почти утыкается ему в лицо. И она сжимала оружие крепче и крепче и молча смотрела на человека перед собой.

Он опустился на колени.

Он положил обе руки себе на затылок.

Лидия показала дулом, чтобы он повернулся к ней спиной:

— Aroundl Around!

Тут уж он больше не колебался. Он повернулся к двери, по-прежнему стоя на коленях. Она взяла пистолет половчее и ударила его рукояткой по затылку со всей силой, на которую вообще была способна.

Он упал лицом вперед и еще до того, как его голова коснулась пола, потерял сознание.

Она снова взяла пакет, как будто это был самый обычный пакет из магазина, и двинулась из палаты в коридор и дальше — к лифту. Он пришел через несколько минут. Кто-то вышел из него, не обратив на нее никакого внимания, и заспешил по своим делам.

Она ступила в лифт, нажала кнопку, которая немедленно загорелась.

Она ни о чем не думала, пока лифт вез ее вниз. Она знала, что будет делать дальше.

Когда лифт остановился, она вышла и зашагала по светлому коридору. Она шла в морг.

Йохум Ланг сидел на скамье в зале ожидания Южной больницы, когда мимо него прошла Алена Слюсарева. Он не обратил на нее внимания хотя бы даже просто потому, что никогда ее раньше не видел. Она не обратила на него внимания по той же причине.

Он сидел на скамье и пытался стряхнуть с себя апатию.

Давно он не уродовал кого-то из своих знакомых.

Пусть сам на себя пеняет. Он сам во всем виноват.

Ему нужно было всего пару минут, просто посидеть тут, привести мысли в порядок, понять, с чего это он вдруг так напрягся.

Хильдинг безуспешно цеплялся за двери лифта. Он рыдал и визжал, да еще звал его по имени.

Он же знал, что Хильдинг — жалкий нарик. Торчок. Что он будет ширяться, пока его тщедушное тело не перестанет справляться с нагрузкой. Что он за свои шприцы отсосет первому встречному. Но при этом у него не было ни врагов, ни ненависти, ни злого умысла — ничего этого и быть не могло в крови, смешанной с химией, которая подавляла все то, что сам Хильдинг боялся почувствовать.

Йохум вздохнул.

Что-то изменилось. В конце концов, то, что он знал, какие подонки его «клиенты», никогда ничего для него не значило. Вообще не имело никакого значения, когда они вот так рыдали и цеплялись за жизнь.

А ведь по-другому и не бывало.

Он сам во всем виноват.

Главный холл больницы был примечательным местом. Йохум огляделся. Кругом сновали люди. Одни ожидали, когда за ними прибудут санитары, чтобы отправиться в больничные отделения. Другие ждали выписки. Здесь никто не смеялся, потому что место это предназначено совсем для другого. Он в принципе не любил больницы. Тут он был уязвим, не чувствовал в себе привычной силы, он был словно голый, лишившись возможности распоряжаться чужими жизнями.

Он поднялся и пошел к дверям, которые открывались сами, когда к ним подходишь. На улице по-прежнему лило, лужи разлились и превратились в небольшие озера, из которых то тут, то там вырывались на свободу целые ручьи.

Слободан так и сидел в машине в нескольких метрах за автобусной остановкой, на стоянке такси, въехав двумя колесами на тротуар. Он даже не повернулся, когда Йохум открыл дверцу, потому что увидел его, еще когда тот только выходил из больницы.

— Черт, как долго-то, — произнес Слободан, не отрывая взгляда от ветрового стекла и поворачивая ключ зажигания. Йохум остановил его:

— Погоди ехать.

Слободан заглушил двигатель и наконец повернулся лицом к Йохуму:

— Ну что, блин?

— Пять пальцев, говоришь, и колено? Что за тариф такой?

— Столько стоит мешать наш товар со стиральным порошком.

Слободан становился шишкой. У него даже появились вредные привычки: например, громко вздыхать и взмахивать рукой, желая показать, что разговор его больше не интересует.

— И?

Йохум связался с этой гнидой еще до того, как права получил. Так что ему не очень-то нравилось, когда тот строил из себя начальничка, но он все-таки пересилил себя и не стал поднимать эту тему.

Ему просто надо было кое-что прояснить. Так. Чисто для себя.

— Он, короче, брыкался как лось, пытался в лифт меня затащить. А я ни в какую. Ну и колесо у него соскочило на лестницу. Он вниз туда и грохнулся со всей дури. С концами.

Слободан пожал плечами, повернул снова ключ в замке и включил дворники. Йохум почувствовал, как на него накатывает ярость. Он сжал Слободану руку повыше локтя, оторвал ее от руля, вынул ключ и положил себе в карман. Потом крепко схватил Слободана за щеки, повернул к себе его лицо и произнес:

— Меня видели.

Свен Сундквист подъехал к Южной больнице не со стороны трассы, а по местной дороге. Он так всегда делал, так было удобнее: народу меньше, места на стоянке больше. Они не сказали друг другу ни слова с того самого момента, как приняли этот чертов вызов и Свен перестроился и повел машину к Западному мосту, все дальше и дальше от праздничного ланча по случаю дня рождения. На который он обещал не опаздывать. В который раз. Эверт понимал, что для Свена это очень важное решение — повернуть именно туда, куда они повернули. И если честно, он не вполне понимал, почему Свен решил именно так. Это же его выбор… Эверт пытался подобрать слова, чтобы самому себе это объяснить, но все, что приходило ему в голову, было плоским и ненастоящим. А иначе и быть не могло: много ли он знает о том, что значит скучать по жене и ребенку?

Все.

Он знал об этом все.

Они зашли в отделение неотложной помощи, прошли по коридору к лифтам и поднялись на седьмой этаж.

Женщина-врач стояла уже там и ждала их. Довольно высокая, довольно молодая и даже довольно симпатичная. Эверт задержал на ней взгляд дольше положенного и дольше положенного задержал ее руку в своей. Она почувствовала это, быстро взглянула на него, и он смутился.

— Я видела того посетителя. И я не смогла его задержать, я даже не заметила, как он ушел.

Женщина-врач, которую звали Лиса Орстрём, показала на лестницу прямо возле лифтов. Ольдеус лежал там, на один пролет ниже, в луже крови, уткнувшись в бетонный пол лицом.

Он лежал не шевелясь, странно было видеть его не копающимся у себя в носу, не с бегающим взглядом, не размахивающим руками. На нем лежала печать какого-то умиротворения, которого он не ведал раньше, словно вся его нервозность и вечное беспокойство покинули его вместе с кровью. Они спустились на двенадцать ступенек вниз. Эверт встал на колени, обыскал тело, надеясь обнаружить хоть что-то, хотя и знал, что вряд ли это возможно. Потому что там, где Ланг, — там и перчатки, и все меры предосторожности, и, естественно, никаких следов.

Они ждали Людвига Эрфорса. Эверт позвонил ему сразу после того, как они приняли этот вызов. Он сам так решил: если это Ланг, все должно быть отработано самым тщательным образом. А Эрфорс был лучшим. Он ошибок не допускал.

Пара минут. За это время Эверт успел подняться с колен, успел также и осмотреть труп со всех сторон. «Интересно, — подумал он, — хоть раз этот Хильдинг Ольдеус задумался о смерти? О том, к чему он движется на всех парах со своей наркотой? Боялся ли он смерти? Или наоборот, ждал как избавления? Чертов идиот. Надо ж было так распорядиться своей жизнью, чтобы окончить ее здесь, вот так, на лестнице. А ведь ему и тридцати не исполнилось». Эверт фыркнул и покосился на мертвого, как будто тот мог его слышать. «Интересно, — продолжал размышлять Эверт, — я сам-то где буду лежать? Неужто вот так же, в проходе, и каждый встречный-поперечный сможет стоять надо мной и фыркать? Всегда какая-нибудь тварь найдется. И фыркнет».

Людвиг Эрфорс был высоким темноволосым человеком лет пятидесяти. Он всегда одевался в гражданское: джинсы и пиджак. Даже когда сидел у себя в кабинете в Управлении судебной медицины в Сольне.[11] Он поздоровался с ними обоими, затем показал на труп, который короткое время тому назад был Ольдеусом Хильдингом.

— Я немного тороплюсь. Мы можем приступить сразу к делу?

Эверт пожал плечами:

— Мы же здесь.

Эрфорс опустился на колени и несколько мгновений внимательно смотрел на мертвого. Потом, по-прежнему не поворачиваясь к ним, заговорил:

— Кто он?

— Мелкий барыга. Героинщик. Звали Хильдинг Ольдеус.

— В таком случае я-то что тут делаю?

— Мы ищем убийцу. Похоже, это его рук дело. Посему — нам нужен грамотный осмотр тела.

Эрфорс снял с плеча черную сумку и поставил перед собой. Открыл ее и извлек оттуда перчатки. Он натянул их, потом раздраженно замахал белыми руками: Эверт заслонял ему свет.

Проверил пульс. Его не было.

Послушал сердце. Оно не билось.

Он посветил похожим на карманный фонарик прибором в оба глаза, измерил Температуру тела, ощупал обеими руками живот.

Работал он не особенно долго: десять-пятнадцать минут. Основная же работа ждет его впереди, на вскрытии.

Свен Сундквист давно уже был возле лифтов и сидел там, глядя на коридор, выкрашенный в синий цвет. Он вспоминал, что когда впервые увидел Эрфорса за работой, то с рыданиями выбежал из комнаты. Сегодня ему было точно так же не по себе, он терпеть не мог возиться с мертвяками. Не так, как Эрфорс. Да вообще — никак.

Эрфорс поменял позу, потом быстро взглянул сначала на Эверта, потом на Свена и сказал:

— Он не выдержит. В прошлый раз точно так же сперва сидел.

Эверт повернулся к коллеге:

— Свен!

— Да!

— Давай-ка опроси свидетелей.

— Так у нас только эта Орстрём.

— Вот и отлично.

— Так мы уже с ней говорили.

— Давай поговори еще разок.

Свен Сундквист, проклиная свою боязнь мертвяков, но тем не менее чувствуя благодарность к Эверту за понимание, поднялся и вышел с лестничной площадки в коридор, открыл дверь и зашел в отделение, которое Хильдинг Ольдеус с воплем покинул всего час тому назад.

Людвиг Эрфорс проводил его взглядом, а затем вновь повернулся к лежащему у его ног телу. Человек расстался с жизнью, перешел границу между нашим миром и неведомым, теперь он станет всего лишь записью в протоколе.

Он откашлялся. У него был диктофон, на который он наговаривал свои замечания, чтобы потом перенести их в отчет. Он поднес его ко рту.

— Внешний осмотр трупа мужчины.

Фраза за фразой.

— Зрачки неподвижны.

Снова пауза.

— Несколько пальцев на правой руке сломаны. Гематомы на переломах свидетельствуют о том, что это произошло до наступления смерти.

Еще пауза.

— Повреждение левого колена; кровотечение свидетельствует, что это произошло до наступления смерти.

Он работал очень старательно. Взвешивал каждое слово. Эверт Гренс просил его о тщательности, а ведь в этом не было нужды, поскольку тщательность не вызывала сомнений. Так он работал всегда.

— Абдоминальная область. Множество гематом. При пальпировании чувствуется выпуклость, под ней — жидкость, скорее всего кровь. Указывает на возможное внутреннее кровотечение.

— Отметины от инъекций разного срока давности, многие со следами заражения. Наркотики.

— Около тридцати лет, смерть наступила не раньше, чем сорок минут назад. Основания — осмотр и показания свидетелей.

Он продолжал наговаривать на диктофон еще несколько минут. Вскрытие он проведет позже, уже у себя в управлении, но он точно знал, что все то, что он сказал сегодня после общего осмотра, позже он повторит дословно. За свою профессиональную жизнь он навидался таких трупов.

Йохум отнял руки от лица Слободана. У того на щеках остались красные пятна, которые двигались, когда он говорил.

— Я правильно понял? Тебя видели?

Слободан провел пальцами по красным пятнам и вздохнул:

— Нехорошо. Если есть свидетели — надо с ними разобраться.

— Не свидетели. Свидетельница. Одна. Врач.

Дождь припустил с новой силой, и разобрать, что творится на улице, можно было с большим трудом. Стекла машины запотели от их разгоряченных тел, яростного дыхания и агрессии. Так что изнутри автомобиля увидеть что-либо вообще не представлялось возможным. Слободан показал на стекла и на вентилятор — мол, надо бы проветрить. Йохум кивнул и отдал ключ, который отобрал несколько минут назад и держал у себя в кармане.

— Я не могу вернуться туда. Не теперь. Врач там. Да и легавые небось уже на месте.

Слободан молча ждал, когда вентилятор разгонит излишки влаги. Так. Теперь эта сволочь Ланг попрыгает. Если и была власть, которую они делили на двоих, получалось так, что с каждым разом Слободану ее доставалось немного больше, а Йохуму — настолько же меньше.

Когда эти чертовы окна наконец обрели прозрачность, он повернулся к Лангу:

— Я займусь этим.

Йохум ненавидел быть кому-то обязанным. Но сделанного не воротишь.

— Лиса Орстрём. Тридцать — тридцать пять лет. Рост метр семьдесят пять, стройная, — почти худая. Темные волосы средней длины. Носит очки, держит их в нагрудном кармане халата. Такие, в черной оправе, с маленькими стеклами.

Он разговаривал с ней. Он помнил звук ее голоса.

— Северный выговор. Голос звонкий. Немного шепелявит.

Йохум Ланг сел поудобней, вытянул ноги и выключил вентилятор.

В зеркало заднего вида он увидел, как Слободан исчез за автоматическими дверями больницы.

Она пела. Как обычно, когда волновалась:

Лидия Граяускас.

Лидия Граяускас,

Лидия Граяускас.

Она пела тихо-тихо, почти шептала, чтобы на нее не обратили внимания.

Она не знала, когда охранник, которого она ударила по голове, придет в себя. Она, конечно, крепко двинула ему по затылку, но ведь он здоровяк, так что он, вполне возможно, уже очнулся и поднял тревогу.

Лидия шла по ярко освещенному коридору Южной больницы, но все не могла забыть, как она стояла, направив на охранника пистолет, как она прижала дуло к его виску, когда увидела, что он колеблется. Такое впечатление, что она опять оказалась там, в своем детстве. Ей снова девять, папа поодаль стоит на коленях, его бьют по голове и кричат — чтоб он сдох, подлый торговец оружием.

Она остановилась и открыла свой блокнот.

Она выучила наизусть брошюру о больнице, там были и планы этажей. Ее Лидия выпросила у своей говорившей по-русски медсестры. Теперь она справлялась по этой брошюре. Вернее, по перерисованным дрожащей рукой схемам, которые она сама снабдила комментариями на литовском, пока лежала в палате с приставленным охранником.

Точно. Там был коридор, ведущий в морг.

Лидия прибавила шагу, пакет с логотипом IСА она несла в правой, здоровой руке. Она шла так быстро, как только могла, превозмогая боль, задыхаясь, шарахаясь от каждого звука и каждый раз припадая на ту ногу, которая не болела. Потом она пошла тише, опасаясь, что ее шаги могут услышать.

Она точно знала, что ей нужно делать.

Никакой на свете Дима Шмаровоз больше не сможет ей указывать. Не сможет заставить ее раздеться догола и отдать свое тело в распоряжение чужих людей, которые за это заплатили.

Те, кто попадался ей навстречу, казались ей подозрительными. Она ощущала на себе их взгляды и думала, что все они прекрасно знают, кто она и куда идет. Так она и дрожала от страха, пока наконец не осознала, что на самом деле выглядит точно так же, как и любой другой пациент этой больницы, в таком же халате бредущий по тем же коридорам.

Вот именно поэтому она оказалась не вполне готова.

Она ослабела. А ей нельзя было слабеть.

Когда она увидела его, было уже поздно.

Сначала она узнала его походку, широкие, как у всех высоких людей, шаги. Он шел, размахивая по своей привычке руками. Потом она услышала его голос — громкий и немного гнусавый. Он шел рядом с каким-то человеком и разговаривал во весь голос.

Он — один из тех, кто приходил к ней. Один из тех, кто бил ее. Сейчас он в белом халате шел ей навстречу, и они должны столкнуться нос к носу буквально через несколько секунд: коридор прямой, без единой двери, так что свернуть некуда.

Она замедлила шаг, стараясь смотреть в пол, а здоровой рукой нащупала пистолет в кармане больничного халата.

Она почти дотронулась до него, когда он проходил мимо.

Он пах точно так же, как и когда наваливался на нее всем телом и делал ей больно.

Мгновение, не больше, — и он прошел дальше.

Он ее даже не увидел. Женщина, с которой он спал за деньги каждые две недели весь последний год, была всегда одета в черное платье, белье, которое он сам ей купил, волосы распущены, а губы накрашены ярко-красной помадой. Женщину же, которая только что прошла мимо него, он никогда раньше не видел. У нее разбито лицо, одна рука в гипсе, а на ногах — белые тапки с названием больницы. Он не видел ее раньше — он не увидел ее и теперь.

Она была поражена. То, что она чувствовала, не было ни страхом, ни тем более паникой — это была крайняя степень изумления, которая немедленно перешла в ярость. Подумать только! Он прошел мимо нее!

Последний отрезок больничного коридора.

Лидия остановилась перед дверью, которую через секунду ей надо было открыть.

Никогда раньше она не бывала в морге. Она представляла себе, как там должно быть, но понимала, что это картинка из американских фильмов, которые она видела еще до того, как уехала из Литвы. Что ж, больше у нее ничего не было. Из схемы в своем блокноте она знала, какой морг большой и как много в нем помещений. Теперь ей предстояло туда войти. Ей надо успокоиться, чтобы хладнокровно войти туда, к живым и мертвым.

Она надеялась, что внутри кто-то будет. Хотя бы больше двух человек.

Она открыла дверь. Та поддавалась тяжело, как будто мешал сквозняк, хотя там не было никаких окон. Она услышала голоса. Глухие — видимо, из соседней комнаты. Она стояла тихо: там был кто-то живой. Теперь все зависело только от нее: у нее пистолет и взрывчатка, которые Алене каким-то образом удалось пронести и передать ей. Да и сама она не подкачала — умудрилась отделаться от охранника, сбежать из палаты и добраться до морга. А теперь — ее выход: там, за дверью, слышались голоса. Там были люди.

Лидия глубоко вдохнула.

Она должна сделать то, что задумала.

Она должна, чтобы то никогда не повторилось.

Говорящих было по крайней мере трое. Она не понимала, что они говорят. Отдельные слова она разбирала, а уж что получалось вместе… Как же она ругала себя за то, что так и не выучила шведский! Она отлепила один конец медицинского пластыря, которым прикрутила пистолет к своему телу, взяла оружие здоровой рукой. Медленно пошла по коридору, напоминавшему длинный коридор в их последней квартире. Она шла на звук голосов.

И тут она их увидела.

Она стояла в темной длинной комнате и смотрела на них, а они ее не замечали, были заняты разговором и еще чем-то, чего она не могла разобрать. Но она всех их узнала.

Они виделись сегодня утром.

Они тогда стояли возле ее кровати. Один, тот, что немного постарше, с седыми волосами и в больших очках, был тот самый врач, который проводил первый осмотр, когда она только поступила в больницу. Он еще тогда вернулся со своими четырьмя студентами. Он показывал на ее тело, на следы на спине, говорил что-то о процессе лечения и о пастушьем кнуте, а четверо молодых студентов стояли молча, смотрели и думали о том, сколько еще различных травм и увечий они должны увидеть, чтобы научиться их лечить.

Они стояли чуть поодаль и разглядывали тело. Оно лежало на столе, под ярким светом ламп, свисавших с потолка. Едва открыв дверь, она поняла, что это тело мертвого человека, слишком оно было бледным и бездыханным. Седой врач в очках что-то показывал своей лазерной указкой, точно так же, как он показывал ее тело, а четыре студента стояли возле мертвого тела так же тихо, как прежде стояли возле живого и изуродованного.

Лидия вышла из тени на свет. Но они ее не увидели.

Тогда она сделала еще восемь шагов, и тут ее заметили. Когда она была в двух-трех метрах от них.

Они увидели ее. И да, и нет.

Они узнали ее, ту женщину со следами кнута на спине и грустной улыбкой, что лежала на кровати под больничным покрывалом. Та, что теперь стояла рядом с ними, выглядела так же и вместе с тем совершенно иначе. Она чего-то хотела, об этом говорили ее глаза, их выражение было слишком красноречиво. Она подняла руку, направила на них пистолет и сделала шаг вперед. Яркий свет теперь падал прямо на ее разбитое, в синяках и ссадинах лицо, но казалось, она не чувствует боли. Она действовала быстро, уверенно и в то же время очень спокойно. Седовласый врач, не поняв, что происходит, демонстративно продолжил было свою лекцию о мертвом теле, но оборвал себя на полуслове.

Женщина помахала пистолетом.

Она водила им от одной пары глаз к другой, от одного лица к другому.

Она угрожала им, и у каждого из них от страха свело живот, как было с ней, когда Дима Шмаровоз подносил саму смерть к ее виску.

Никто не сказал ни слова. Все ждали, когда она заговорит.

Лидия показала дулом на пол:

— On knee! On knee!

Все встали на колени вокруг стола, на котором лежало то, что недавно было человеком. Она попыталась заглянуть им в глаза, она хотела увидеть, есть ли в них страх. Но они избегали ее взгляда. Все до единого. Двое прикрыли глаза: девушка и один юноша, остальные уставились прямо перед собой, мимо нее, сквозь нее. Ни у кого не хватило духа посмотреть ей в глаза. Даже у седого, даже у него.

Ей снова было девять лет. И снова они были в той комнате. Тот, что приставил пистолет к ее виску, и папа, которого они поставили на колени, и он должен был со связанными за спиной руками лечь лицом вниз. Она вспомнила, как он упал, какой глухой звук раздался, когда его голова ударилась об пол, и как у него из носа потекли сразу две струйки крови.

Теперь она стоит здесь. И у нее самой есть оружие.

Лидия сделала последний шаг вперед.

Она зашаталась, чуть не упала. Она знала, что должна быть осторожней. После полученных побоев у нее нарушилось равновесие. Один из тех, кто приплачивал ей, чтобы получить «эдакое», однажды сильно ударил ее по лицу, а потом пообещал удвоить плату и, когда она согласилась, так двинул ей в ухо, что боль стала нестерпимой. По-видимому, он что-то ей повредил внутри. Что-то, от чего зависело равновесие. Она никогда не понимала почему. Почему мужчины били ее гораздо сильнее, чем она могла вытерпеть.

Сейчас ей удалось устоять. Она пошатнулась еще раз, но не упала и даже не опустила оружия, которое по-прежнему держала перед собой, наставив его на тех пятерых.

Она выбрала правильную дистанцию и стояла в двух метрах от них — ни больше ни меньше. Она видела, что все они стоят на коленях и, когда убедилась, что все идет по плану, быстро достала рукой с пистолетом целлофановый пакет, который был прижат к ее животу резинкой трусов, и бросила его себе под ноги. Она ногой вытолкнула из пакета моток веревки и подвинула его к столу.

Потом показала на студентку и закричала ей:

— Lock! Lock!

Она смотрела на испуганную девушку, которая изо всех сил пыталась держаться. Они даже были чем-то похожи: обе со светлыми, слегка рыжеватыми волосами средней длины. Почти одного роста и почти одного возраста. Только недавно Лидия лежала на кровати, а студенты стояли и смотрели на нее сверху вниз.

Лидия почти улыбалась.

«Теперь все наоборот», — подумала она.

Теперь она смотрит на студентку сверху вниз.

— Lock!

Девушка смотрела на нее изумленно. Она видела, что на нее направлен пистолет. И слышала, что та, у кого этот пистолет был в руке, что-то кричала ей. Но она не понимала, что именно. Слова для нее сейчас не существовали. Пока пистолет был возле ее головы.

— Last time! Lock!

Наконец седой понял, что к чему. Осторожно повернувшись к студентке, он сказал:

— Она хочет, чтобы ты нас связала.

Девушка посмотрела на него, но не двинулась с места.

— Она хочет, чтобы ты нас связала этой веревкой.

У него был спокойный голос, и она, кажется, слушала его, она даже посмотрела ему в глаза. Потом снова уставилась на Лидию.

— Я не думаю, что она станет стрелять. Понимаешь, о чем я? Если ты нас свяжешь, она не станет стрелять.

Девушка кивнула. Она медленно опустила голову, а потом так же медленно ее подняла. Затем она точно так же кивнула и Лидии, чтобы та знала, что ее поняли. Она осторожно двинулась к мотку веревки. Взяла один конец, встала с колен, подошла к столу, на котором лежало тело. Взяла оттуда острый хирургический нож, которым вскрывают трупы. Отрезала кусок веревки. Потом зашла седовласому врачу за спину, присела на корточки и стала связывать ему руки.

— Hard! Very hard! You lock hard!

Лидия сделала еще шаг вперед и помахала пистолетом у девушки перед носом. Она стояла и смотрела, как натягивается веревка и как она впивается в кожу врача.

— Lock!

Девушка подхватила веревку, нож и двинулась к остальным. Она отрезала куски веревки и стягивала им руки так туго, что они наливались кровью. Закончив, она, тяжело дыша, приблизилась к Лидии.

Лидия показала рукой с пистолетом, чтобы она повернулась к ней спиной и встала на колени. Потом сама связала ей руки точно так же, как та только что связала всех остальных.

Все это заняло шесть-семь минут. Вроде бы в той комнате своего детства она находилась немного дольше. Она и представить себе не могла, что их окажется пятеро. Она думала — ну двое. Не пятеро.

Теперь наверняка уже обнаружили охранника. Поняли, что она сбежала. И конечно, позвонили в полицию.

Ей надо торопиться.

Она в спешке стала рыться в пяти белых халатах. Наружные карманы, внутренние… Затем в брюках. Все, что попалось ей под руку, она сложила в кучку прямо на полу. Несколько связок ключей, пара записных книжек, мятные леденцы, удостоверения, перчатки, полкоробки пастилок от горла. В кармане старшего она нашла и мобильный телефон. Она осмотрела его, попробовала и убедилась, что батарейки хватит еще надолго.

Пять человек стояли перед ней на коленях со связанными за спиной руками, в страхе глядя на пистолет, которым она им угрожала. Рядом на ярко освещенном столе — наполовину вскрытый труп.

Она взяла заложников.

Теперь можно выдвигать требования.

Она плакала.

Давненько он не доводил ее до слез. Как же она ненавидела его за это! Лиса Орстрём ненавидела своего брата.

Она вспоминала тот проклятый разговор, когда он позвонил ей из метро. Это было всего несколько дней назад. Он, как обычно, клянчил деньги, а она слушала и отказывала, слушала и отказывала. Отказывать ему она научилась на курсах психологической поддержки.

Слезы катились градом, в горле застрял комок, ее била дрожь. Сколько раз она приволакивала его домой, когда он валялся без чувств где-нибудь в подворотне! И каждый раз клялся, что больше не будет. Он смотрел на нее так, как умел только он один, и постепенно высасывал из нее силы, по каплям выжимал из нее душу и жизнь…

А теперь он лежал там.

На лестнице. Всего в нескольких шагах от ее рабочего места.

Теперь уж это действительно «в последний раз». И она на какой-то миг почувствовала почти облегчение, осознав, что его больше нет. Пока не поняла, что как раз этого облегчения она и не может вынести.

Допрос ведет Свен Сундквист (С. С.): Я знаю, что Ольдеус Хильдинг был для вас больше, чем просто пациент. Но я должен задать вам несколько вопросов.

Лиса Орстрём (Л. О.): Мне только надо позвонить. Сестре.

С. С.: Я понимаю, это тяжело. Но никого, кроме вас, тут не было. Вы единственный свидетель.

Л. О.: Я должна сообщить племянникам. Они его обожали. Он всегда с ними общался, когда пытался бросить, то есть, я хочу сказать, — никогда не подходил к ним, если был под кайфом. Они видели его нормальным… с нормальным лицом. Таким, как он лежит там сейчас, — никогда.

С. С.: Мне надо знать: насколько близко покойный был знаком с посетителем, которого вы видели?

Л. О.: Вы что, меня не слушаете? Я же вам объясняю — мне надо позвонить!

С. С.: Они были друзьями?

Они сидели на жестких деревянных стульях в отгороженном стеклянной перегородкой уголке коридора Южной больницы. Там был пост дежурной медсестры.

Лиса Орстрём принялась плакать. Все достоинство, с которым она держалась поначалу и за которое изо всех сил цеплялась, пока оно не выскользнуло у нее из рук вместе с жизнью брата, как будто испарилось.

Он был ее братом.

Но она больше не могла этого выносить.

В тот последний раз она отказалась ему помочь, и вот теперь все слезы мира не могли смыть эту вину.

Свен Сундквист молча смотрел на нее, на халат, на который падали соленые капли. Он ждал, когда она возьмет себя в руки, пригладит светлые волосы, перестанет всхлипывать. Он видел все это и раньше. Не она, другие женщины сидели вот так перед ним и рыдали, оттого что чувствовали себя виноватыми во всем, что произошло. Он даже привык думать о них именно как об обвиняемых, они сами так считали. И это было очень тяжело даже для видавшего виды оперативного работника. Вся их дальнейшая жизнь становилась сплошным обвинительным заключением.

Л. О.: Это я?

С. С.: Что?

Л. О.: Я во всем виновата?

С. С.: Я понимаю, то, что произошло, может оставить у вас чувство вины. Но на самом деле это зависит от вас самой — тут уж я ничего поделать не могу.

Лиса Орстрём взглянула на него. На полицейского, который сидел напротив, скрестив ноги, и чего-то от нее хотел.

Он ей не нравился.

Он был помягче, чем тот второй, пожилой. Но он ей все равно не нравился. И никакой это был не допрос — это было настоящее противостояние. Как будто отпусти она вожжи — и весь этот разговор перейдет в настоящий скандал.

С. С.: Человек, о котором мы говорим. Который, вероятно, и забил до смерти вашего брата. Они были знакомы? Насколько близко?

Л. О.: Как мы с вами.

С. С.: Он к вам близко подошел?

Л. О.: Так, что я чувствовала его дыхание.

Она повернулась и уставилась на стеклянную стену. Так неприятно было тут сидеть — все на тебя глазеют, точно в аквариуме. Невозможно собраться. Она попросила разрешения пересесть на другой стул. Спиной к окну.

С. С: Как он выглядел?

Л. О.: Как амбал. Таких обычно боятся.

С. С: Высокий?

Л. О.: Намного выше меня. А во мне, между прочим, метр семьдесят пять. Наверное, как ваш коллега. То есть сантиметров на десять повыше.

Лиса Орстрём кивнула в сторону коридора, где на лестничной площадке рядом с Людвигом Эрфорсом, возившимся с телом, стоял Эверт Гренс. Свен машинально обернулся. Он и забыл про Гренса.

С. С.: Лицо?

Л. О.: Грубое такое. Нос, подбородок, лоб.

С. С.: Волосы?

Л. О.: Лысый.

В дверь постучали. Лиса Орстрём сидела к ней спиной и не видела, что к ним приближается полицейский в форме. Он открыл дверь, вошел, передал какой-то конверт и тут же вышел.

С. С.: У меня тут несколько фотографий. Разные люди. Посмотрите, пожалуйста.

Она встала. Хватит. Не сейчас. Плевать она хотела на бурый конверт, лежащий на краю стола.

С. С.: Присядьте.

Л. О.: Мне работать нужно.

С. С.: Лиса. Посмотрите на меня. В том, что произошло, нет вашей вины.

Свен Сундквист сделал шаг вперед, взял за плечи женщину, которая уже готова была выйти туда, где ее ждали только горе и чувство вины, и усадил ее снова на стул. Он переложил две папки с историей болезни, которые тоже лежали на столе, и, открыв коричневый конверт, выложил его содержимое на освободившееся место.

С. С.: Я прошу вас попробовать опознать того посетителя.

Л. О.: Такое ощущение, что вы его знаете.

С. С.: Пожалуйста, посмотрите фотографии.

Она брала фотографии по одной. Смотрела на каждую довольно долго. Потом складывала в аккуратную стопку оборотной стороной вверх. Так она просмотрела, пожалуй, их штук тридцать. И на каждой — мужчина, стоящий у белой стены. И тут она почувствовала, как у нее екнуло в груди, как когда-то в детстве, когда она еще боялась темноты. Тогда она говорила, что внутри у нее что-то танцует, как будто страх был легким и поднимал в воздух ее саму.

Л. О.: Вот он.

С. С.: Вы уверены?

Л. О.: Абсолютно.

С. С.: Для протокола: свидетельница указала на мужчину на фото номер тридцать два.

Свен Сундквист сидел молча, внутренне напрягшись, потому что знал, как горе ест людей изнутри, с каждой минутой делая их слабее. И женщина, что сидела напротив, уже долгое время с трудом сдерживала рыдания. А он, полицейский, который заставлял ее из последних сил держать себя в руках, знал, что она может сломаться в любую минуту.

И вот.

Она сделала то, чего они от нее ждали: показала на Ланга.

Он надеялся, что ей хватит сил.

С. С.: Вы опознали человека, который считается очень опасным преступником. По опыту мы знаем, что все, кто свидетельствовал против него, подвергались угрозам.

Л. О.: И что это значит?

С. С.: Это значит, что мы вынуждены позаботиться о вашей безопасности.

Этого она совсем не желала слышать. Не желала, чтобы это происходило именно с ней. Ей хотелось поехать домой, лечь в постель, повернувшись к настенным часам, и потом проснуться от их звона. Съесть завтрак, одеться и снова отправиться на работу в Южную больницу.

Но этого не будет.

Этого больше не будет.

Прошлого не воротишь, как бы ей ни хотелось.

Она сидела на жестком стуле и пыталась плакать — пыталась выдавить все то, что буквально сжирало ее изнутри. Но ничего не получалось. Слез больше не было. Иногда эти чертовы слезы заканчиваются.

Ей ужасно захотелось уйти отсюда хоть куда-нибудь, когда дверь в стеклянную комнатку дежурной медсестры снова открылась. Кто-то вошел без стука. Она увидела, что это второй полицейский, тот самый, что недавно задержал ее руку в своей. Его лицо пылало, а голос гремел:

— Черт, Свен!

Свен Сундквист редко раздражался от выходок своего шефа. Не в пример другим. Все остальные Гренса недолюбливали, а некоторые и просто ненавидели. Сам-то для себя он давно решил принимать его таким, какой он есть, со всеми его достоинствами и недостатками. У него был выбор — оставаться или уходить, и он остался.

— Для протокола. Допрос Лисы Орстрём был прерван комиссаром городского управления полиции Эвертом Гренсом.

— Прошу прощения, Свен. Но у нас тут такие дела…

Свен наклонился к диктофону и выключил его. Потом жестом показал Эверту, что он может продолжать.

— Женщина, которую мы привезли из района Атласа. Без сознания, помнишь?

— Которую кнутом избили?

— Точно. Исчезла.

— Исчезла?

Эверт Гренс кивнул:

— Она лежала где-то здесь. В каком-то там отделении… Короче, мне только что звонили из управления. Она достала оружие, оглушила охранника и пропала. По-видимому, она сейчас где-то поблизости.

— Что это на нее нашло?

— Ничего не знаю, только то, что сказал.

Лиса Орстрём положила на стол фотографию номер тридцать два. Она взглянула на полицейских и показала на потолок:

— Там.

— Что?

— Там наверху у нас хирургия.

Посмотрев на белый потолок, Гренс уже вышел было в коридор, когда Свен взял его за плечо:

— Эверт. У меня есть стопроцентные свидетельские показания против Ланга.

Неуклюжий здоровяк замер в дверях. Он обернулся, кивнул Лисе Орстрём, улыбнулся Свену:

— Ну вот, Анни.

— Что ты говоришь?

— Да так, ничего.

Свен непонимающе взглянул на Эверта, затем повернулся к Лисе Орстрём, легонько коснулся ее плеча и сказал:

— Вам необходима защита.

Все это случилось сразу после ланча в среду, пятого июня.

Эверт Гренс и Свен Сундквист поспешили по многочисленным лестницам и коридорам Южной больницы с шестого на седьмой этаж.

Да уж. Утро выдалось тревожное.

Они все время шевелились. Все пятеро. Осторожно разминали ноги, медленно склоняли голову то к одному плечу, то к другому. Как будто они хотели ей напомнить о своем существовании, но не решались заговорить.

Лидия понимала, что они чувствуют, но не обращала внимания. Она знала, как тяжело дышать, когда ты стоишь на полу на коленях и пытаешься смотреть снизу вверх на того, кто присвоил себе право распоряжаться твоим телом. Она помнила и паром «Стена Балтика»,[12] и как страх смерти заглушает естественное желание закричать, позвать на помощь.

Внезапно один из них упал головой вперед.

Один из студентов-медиков потерял равновесие и выпал из круга, который они образовали. Пять человек на коленях вокруг стола с мертвецом.

Лидия резко направила на него пистолет.

Он лежал в неудобной позе, уткнувшись лицом в пол, колени по-прежнему на полу, руки крепко связаны за спиной. Он плакал от страха. Он никогда раньше ни о чем таком не думал: жизнь как-то шла сама собой, происходили в ней разные события. А теперь он увидел, что она может прерваться. Прямо здесь и сейчас, а ведь ему только двадцать три, и так хотелось жить… Его трясло.

— On knee!

Лидия приблизилась к нему вплотную и приставила к затылку пистолет:

— On knee!

Он медленно поднялся и снова встал на колени, все еще рыдая: слезы текли по щекам.

— Name!

Он молча смотрел на нее.

— Name!

Он не мог отвечать, слова застревали у него в горле.

— Name!

— Йохан.

— Name!

— Йохан Ларсен.

Она наклонилась к нему, крепко прижала дуло к его лбу. Как те мужчины на пароме.

— You on knee! If again. Boom! — сказала она.

Он стоял на коленях не дыша, из последних сил держа спину прямо. Он не мог унять дрожь, пока наконец струйка мочи не потекла у него по правой ноге, намочив брюки. Но он этого даже не заметил.

Лидия взглянула на каждого из них. Они по-прежнему не смотрели ей в глаза. Не смели. Она подняла с пола пакет с логотипом ICA, вытащила сверток с пластитом и детонаторами. Подошла к небольшому столу из нержавеющей стали и принялась разминать бежевую массу той же рукой, в которой держала пистолет. Половину она тоненькой колбаской прилепила по периметру двери, а вторую — прямо на людей, которые покорно стояли на коленях. У каждого на затылке и плечах теперь было немного смерти бежевого цвета.

Здесь она пробыла уже почти двадцать минут. А до этого минут десять добиралась до морга из своей палаты.

Она понимала, что ее исчезновение наверняка уже заметили.

Понимала, что в полицию уже наверняка позвонили.

Понимала, что ее ищут.

Лидия подошла к студентке. Той самой, что была так похожа на нее саму — и возрастом, и ростом, и телосложением, и светлыми с рыжинкой волосами средней длины.

— Police!

Лидия показала мобильный телефон, который вытащила у одного из них из кармана, повертела им прямо перед носом у девушки. Потом положила руку на взрывчатку, которой было облеплено плечо студентки, напоминая о том, кто здесь хозяин, и развязала ей руки.

— Police! Call police!

Девушка не знала, как поступить. Она боялась неправильно понять, сделать что-то не то. И беспокойно оглянулась, ища поддержки у седовласого.

Он, как и в прошлый раз, сказал намеренно спокойно, не выдавая своего страха:

— Она хочет, чтобы ты позвонила в полицию.

Студентка кивнула: она наконец поняла, что от нее требуется.

Седовласый заставил себя так же спокойно произнести еще несколько слов:

— Давай. Звони. Набирай один-один-два.

У бедняжки дрожали руки, она уронила телефон на пол, подняла его, принялась набирать, ошиблась, извинилась, метнув испуганный взгляд на Лидию, и в конце концов нажала правильные цифры: один-один-два. Лидия услышала щелчок соединения, довольно кивнула, взяла у девушки трубку и прижала ее к уху седовласого.

— Talk![13]

Врач кивнул. Он ждал, когда ему ответят. Его лоб покрылся испариной.

В комнате стояла полная тишина.

Так прошла минута.

Затем в трубке раздался голос дежурного.

Врач произнес:

— Соедините с полицией.

Он сидел тихо, ждал. Лидия стояла рядом, держа телефон. Остальные или зажмурились, или, наоборот, испуганно уставились в пол перед собой.

В трубке снова раздался голос.

Седой заговорил:

— Меня зовут Густав Эйдер. Я старший врач Южной больницы. В настоящий момент я нахожусь в морге нашей больницы, в цокольном этаже. Вместе со мной четверо студентов. Нас взяла в заложники молодая женщина, вооруженная пистолетом. Она одета в белый халат, как у пациентов больницы. У нее также есть нечто… я думаю, что это пластит, взрывчатка. Она прилепила ее к нам.

Студент, не справившийся с равновесием, тот самый Йохан Ларсен, который в истерике свалился на пол, закричал:

— Семтекс! У нее семтекс! Больше полкило! Если сдетонирует, тут черт знает что будет!

Лидия навела на него пистолет, но потом опустила.

Она услышала слово «семтекс», а по его безумному виду поняла, что он знает, что это такое. Итак, одно дело сделано. В полиции все поняли. Теперь следующее.

Она вырвала из своего блокнота листок и положила перед седовласым. Трубку она все еще держала у его уха. И жестом приказала ему прочитать.

Он так и сделал.

— Вы поняли?

Голос в трубке коротко буркнул что-то утвердительное.

— Эта женщина хочет, чтобы я прочитал вам, что написано у нее на листке, видимо, вырванном из блокнота. Там одно имя — Бенгт Нордвалль. И все.

Голос в трубке попросил повторить.

— Бенгт Нордвалль, больше там ничего нет. Почерк разобрать сложно, но я уверен, что читаю правильно. Она говорит с нами по-английски, его тоже сложно понять. Я думаю, она из России — вероятно, из стран Балтии.

Лидия отняла трубку от его уха.

Она услышала, как он назвал имя.

Она также услышала слово «Балтия».

Она была довольна.

Бенгт Нордвалль смотрел на небо. Какое пасмурное. «Все лето льет», — вздохнул он. Надо набраться сил, расслабиться, чтобы быть во всеоружии. Ведь впереди еще осень, когда уже в середине октября народ разбредается по квартирам, устав от всего на свете, кроме себя.

Было тихо. Только капли барабанили по тенту.

Лена сидела рядом и, как обычно, читала. «Вот интересно, — подумалось ему, — она помнит, о чем книга, или забывает все на следующий день, по крайней мере в тот момент, когда берется за следующую?» Но это был ее способ расслабиться, отгородиться от всех. Она сворачивалась калачиком в кресле, поджав под себя ноги, подложив подушку под спину.

Он тоже вот уже два дня просиживал здесь все утро напролет. Когда к ним пришел Эверт, они сидели на скамейке в саду. И хотя промокли под дождем, разговор был слишком важным, его невозможно было отложить на потом. Иногда такое случалось между ними, наступали минуты удивительной близости, которая возможна, только если общаешься с человеком много лет подряд.

Он тогда совершенно не рассчитывал увидеться с другом уже на следующий день. А пришлось — у квартиры, где нашли прибалтийскую проститутку.

Эта картина снова возникла у него перед глазами.

Спина, в кровь разодранная кнутом. Его передернуло — не надо, хватит вспоминать об этом.

Сад был небольшим, но Бенгт им гордился. По крайней мере, детишкам есть где побегать. Последние два года он работал на полставки. Ему уже пятьдесят пять, и никогда больше ему не доведется наблюдать, как растут дети, так что он хотел полностью использовать свой последний шанс. Они уже подросли, со многим справлялись сами, но все-таки ему хотелось постоянно быть рядом, смотреть, как они играют. Он так с этим свыкся, что даже когда его не было рядом, все равно ему казалось, будто он играет вместе с ними. В это лето им в конце концов надоело возиться в саду. Никто не носился по раскисшей от дождя лужайке, не играл в футбол между шпалерами роз, не прятался под сиреневым кустом, пока другой, зажмурив глазки, считал до ста. Сейчас они сидели в комнате, каждый перед своим компьютером, погрузившись в виртуальный мир, в котором Бенгт ни черта не смыслил.

Он посмотрел на Лену. Она улыбалась. Какая же она красивая! На лице, обрамленном длинными светлыми волосами, написано умиротворение и покой, которых у Бенгта никогда не было. Он думал о шведском посольстве в Вильнюсе. Там он несколько лет служил начальником службы безопасности, а она сидела за рабочим столом — молодая сотрудница, только что начавшая свою карьеру. Он так и не понял, почему она выбрала его. Именно она выбрала его, а не наоборот. Он тогда уже махнул на себя рукой: никому не нужный, одинокий, вечно сам по себе. И вот она будто вернула его в обычный мир, мир счастливых людей с семейных фотографий.

Его — полицейского до мозга костей, к тому же старше ее на целых двадцать лет.

Он до сих пор боялся, что в одно прекрасное утро она проснется, встретит его взгляд, поймет, что совершила ошибку, и попросит его уйти.

— Эй.

Не услышала. Он наклонился и легонько поцеловал ее в щеку.

— Лена!

— Да?

— Пошли в дом?

Она покачала головой.

— Чуть попозже. Еще три странички.

Дождь лил как из ведра. Дробь капель по тенту усилилась, так что казалось — материя вот-вот разорвется. Лужайка совсем размокла, капли падали на нее со звоном, как в лужу.

Бенгт посмотрел на жену. Она держала книжку обеими руками, укрывшись за своими тремя страницами.

И вот другая женщина разрушает их идиллию: он смотрит на Лену, а перед глазами — та несчастная проститутка с разодранной в клочья спиной, которую он видел сегодня утром. Кровь ручьем, вся спина — сплошное месиво… Он попытался отогнать от себя эту картину, но чертова потаскуха никак не выходила из головы. Он зажмурился, но видение стало еще отчетливее: он увидел носилки, на которых выносили к машине «скорой помощи» ее бесчувственное тело. Бенгт открыл глаза, но перед ними по-прежнему было тело, которое выносили через разбитую дверь. На него нахлынули омерзение и страх, и тут же, спохватившись, он напряг все силы, чтобы их скрыть.

— Что случилось?

Лена отложила книгу на подлокотник садового кресла и пристально вглядывалась в него. Он сперва не ответил, а затем пожал плечами:

— Да ничего.

— Я же вижу: что-то случилось. О чем ты думаешь?

Он снова пожал плечами, попытавшись сделать это так беззаботно, как только мог:

— Ничего.

Но Лена слишком хорошо его знала. Она прекрасно видела, что с ним происходит что-то очень серьезное.

— Ты давно не выглядел таким… испуганным.

Одна избита кнутом, другая с криком мечется по квартире, их обнаженные тела, такие юные и уже изувеченные… Эти картины преследовали его, мелькали перед глазами, так что становилось просто невыносимо. Лучше, конечно, все ей рассказать. В конце концов, Лена имеет право знать. Ведь он столкнулся с этим неожиданно, он просто не был готов к такому потрясению.

— Твой телефон звонит.

Он посмотрел на нее, на ее палец, которым она показывала на карман его пиджака. Он полез в карман, звук стал громче, настырнее, затем смолк.

— Нордвалль.

Бенгт Нордвалль сильно прижимал трубку к уху и слушал. Разговор занял всего несколько минут. Он взглянул на жену:

— Там у них что-то стряслось. Нужен переводчик. Придется ехать.

— Куда?

— В Южную больницу.

Он встал, поцеловал Лену в ту же щеку, что и в прошлый раз, наклонив голову, выбрался из-под тента под проливной дождь.

Южная больница. Прибалтийская проститутка. Морг.

Он узнавал это чувство — им овладел страх.

Охранник был одет в зеленую форму. Он сидел на единственной в этой палате койке с марлевой повязкой на голове. Кровотечение было сильным: на марле проступали красные пятна. Медсестра с польским именем на нагрудном кармашке стояла рядом и держала на ладони две коричневые таблетки. «Видимо, обезболивающее», — мелькнуло в голове у Гренса.

Охранник мало что смог рассказать.

Она сидела в гостиной и смотрела телевизор. Два паренька из четвертой палаты сидели тут же. Шли новости, утренний выпуск. По какому каналу, он не помнил. Потом она захотела в туалет, никакой причины отказать ей у него не было. Изможденная, слабая, рука в гипсе, хромающая из-за травмы бедра. Он решил, что опасности она не представляет. И потом, как бы то ни было, он же не должен был заходить с ней в туалет?

Эверт Гренс улыбнулся. Да конечно, должен был. Ты ж ее охранник? Вот и охранял бы: спит она, жрет или срет — ты должен быть рядом.

Охраннику было больно. Он постоянно хватался за голову. Здорово она его. Она спускала воду в туалете, он слышал. Два раза. Потом она вышла, показала ему, что хочет вернуться в палату и лечь. Она попросила его зайти. Ничего странного он в этом не увидел. Он зашел вслед за ней в палату номер два, то есть как раз туда, где они сейчас сидят, и, как обычно, прикрыл за собой дверь.

И тут она внезапно выхватила пистолет.

Он даже не понял, как это произошло. Единственное, что он понял, — она знала, как снимать пистолет с предохранителя. Она приставила дуло прямо к его голове, и после минутного колебания он понял, что она настроена серьезно.

Палата была пустой комнатой с голыми стенами.

Охранник, хватаясь за затылок и жалостно вздыхая, удалился восвояси. Гренс уселся на стул для посетителей и огляделся вокруг.

Железная койка. Рядом — столик на колесиках. У окна — небольшой стол и стул, на котором он и сидел. Вот и все. Огромная, как гостиная, рассчитанная на четырех пациентов, эта палата вовсе не подходила для сильно избитой женщины.

Он сидел молча. Мысли, казалось, отскакивали от холодных белых стен.

Он ждал, как будто взял паузу для разбега. Ему нужно было собраться с силами, накопить их побольше, чем тогда, когда они возвращались домой из Арланды и получили вызов, заставивший их развернуться и мчаться в Южную больницу. То, что началось со смерти наркомана, убитого человеком, за которым охотился Эверт, тем, кто искорежил жизнь ему и Анни, внезапно переросло в драму с захватом заложников и таким количеством семтекса, что его хватило бы, чтобы взорвать жилой дом со всеми его обитателями.

Эверт Гренс был комиссаром полиции. Он расследовал убийства с тех самых пор, как только начал службу, и делал это лучше многих. Но крупными операциями он не занимался давно, так что вмешаться сейчас граничило бы с безумием. Поэтому он и сидел здесь со свежими свидетельскими показаниями против Ланга. Он сидел там, где проститутка вырубила детину-охранника и сбежала, а теперь была семью этажами ниже, в морге, где взяла в заложники пятерых и прилепила к ним светло-бежевую смерть.

Поэтому он отправил патрульную машину на улицу Кроноберг, чтобы ему привезли оттуда его мундир, который висел в шкафу в его кабинете.

В нем он должен будет поехать к начальнику оперативного отдела.

Теперь он участник двух этих драм.

Слободан обернулся и бросил взгляд на автомобиль и Йохума Ланга, а потом мгновенно исчез за автоматическими дверями главного входа в Южную больницу. Бритый череп с широким затылком, покрытым золотистым загаром, скрывался за мокрыми стеклами машины. Честно говоря, Лангу безумно нравилась его лысина — с ней он выглядел как настоящий пахан, на человека с такой лысиной смотрят со страхом и уважением. Но теперь эта чертова лысина могла порушить всю его репутацию, а ведь ему уже тридцать пять, о репутации в таком возрасте надо заботиться во что бы то ни стало. Да, здорово он облажался, оставив свидетельницу. По лысине она как раз и опознает его в два счета. Подумать только — за ним, Йохумом Лангом, приходится подчищать.

Лиса Орстрём. Северный выговор. Тридцать- тридцать пять лет. Метр семьдесят пять. Темные волосы. Очки в нагрудном кармане халата — черная оправа, маленькие стекла.

Слободан поднялся на лифте на шестой этаж. Он подошел к дверям, открыл их и неспешно прошелся по терапевтическому отделению. По всем его коридорам. На полпути он остановился. Перед ним был застекленный закуток — пост дежурной медсестры. Там была женщина.

Она стояла к нему спиной. Он легонько постучал по стеклу, она обернулась. Черт, не та. Эта лет на двадцать старше.

— Я ищу доктора Лису Орстрём.

— Ее тут нет.

Он улыбнулся.

— Я вижу.

Она не ответила на его улыбку.

— Она занята. А в чем, собственно, дело?

Он скользнул внимательным взглядом по дежурной медсестре. Какая-то напряженная, даже взволнованная.

— Сюда только что приехала полиция. Они допрашивали ее. Доктора Орстрём. Вы по этому вопросу?

— Можно сказать и так. Где, вы говорите, она сейчас?

— Я ничего не говорила.

— Так где?

— У нее пациенты. И много. И все ждут, когда она ими займется. Как видите, у нас тут сегодня оживленно. Мы едва справляемся.

Он отошел на шаг назад, взял стул, стоявший у стены, и уселся на него. Он всем видом показывал, что так просто не уйдет.

— Я попрошу вас привести ее.

Он сидел у окна в той самой палате, что еще недавно служила пристанищем для несчастной избитой женщины, потом стала местом преступления, а теперь на время — его офисом. Он терзал мобильный телефон, отдавая приказы, пока у того не села батарейка. Тогда он заменил ее на новую и продолжил.

Эверт затребовал (и получил) все до единого патрульные автомобили, не успевшие разъехаться на вызовы. Теперь они должны собраться у входа в отделение неотложной помощи Южной больницы, впрочем, на безопасном расстоянии на случай взрыва. Он распорядился, чтобы перекрыли дорогу, ведущую сюда с Кольцевой. Переговорил с руководством клиники, и сейчас шла эвакуация пациентов и персонала из крыла, примыкающего к моргу: «Быстрее, всех оттуда выводите, там баба с пистолетом и целой кучей взрывчатки».

Он встал и жестом попросил Свена Сундквиста, который входил в палату, прикрыть дверь. Нельзя было терять время.

— Так, мне нужен еще специалист по взрывчатке.

— Хорошо.

— Займись этим, ладно?

— Займусь.

Они пошли к лифтам. Свен шагнул к кабине, которая как раз остановилась перед ними, и обернулся к Эверту:

— Поедем? Или пешком?

Гренс поднял руку:

— Погоди.

В руке у него был конверт. Он передал его коллеге.

— Я нашел это у нее под кроватью. Это единственная ее личная вещь. Единственная не больничная.

Свен Сундквист взял конверт, рассмотрел его со всех сторон, потом вернул Эверту, вышел в соседнее отделение, что-то поискал и вернулся с парой медицинских перчаток. Он натянул их и протянул руку за конвертом:

— Ну-ка…

Свен открыл его. Там был блокнот. Обычный блокнот в синенькой обложке, и больше ничего. Он взглянул на Эверта, затем перелистал блокнот. Пара страниц вырвана. На четырех остальных что-то написано. Насколько он понял, на славянском языке.

— Ее?

— Надеюсь.

— Ни слова не понятно.

— Да. Надо срочно перевести. Распорядишься?

Эверт Гренс выждал, пока Сундквист положит блокнот обратно в конверт, и взял его себе. Потом махнул рукой куда-то за лифты:

— По лестнице.

— Сейчас?

— Ну не сидеть же без дела!

Они поспешно спускались по бетонным ступеням, мимо пятен крови, все еще видневшихся в том месте, где недавно лежал Хильдинг Ольдеус. Санитары в зеленых халатах унесли тело, а кровь замыть не успели. Вот и все, что осталось от торчка. Эверт пожал плечами:

— Так, нам дальше.

Через пару ступеней Свен остановился. Постоял секунду, а потом вернулся на несколько шагов назад, к пятнам крови.

— Погоди-ка, Эверт.

Он уставился на кровь, разглядывал очертания пятен, которые начинались на полу и заканчивались на стене.

— Что движет нами, людьми? Ты видишь, Эверт? Вот что осталось от человека, который совсем недавно был жив.

— У нас времени нет.

— Я не понимаю. Я примерно себе представляю, как все это происходит и что нами движет, но я все же этого не понимаю.

Свен Сундквист присел на корточки, потом встал, чуть не потеряв равновесие.

— Мы знаем, кем он был. Про него составлено много протоколов. Одаренный парнишка. Мы это знали. Но что же это за проклятая доля: ходил-бродил, терпел стыд и унижение, как и остальные безумцы, и к чему?

— Черт, мы опаздываем.

— Ты меня не слушаешь, Эверт. Стыд пожирает их, он управляет ими. Нам не за преступниками надо охотиться — за стыдом, который ими движет.

— Все, Свен, времени больше нет. Пошли уже.

Свен Сундквист не двинулся с места. Он чувствовал, что Эверт раздражается все больше, но не обращал на это никакого внимания.

— Хильдинг Ольдеус думал, что знает, кем он был в глубине души. Он думал, что ни за что с этим человеком не хочет иметь дела. Он не желал узнать его поближе, это свое внутреннее «я». Потому что там, внутри, прятался стыд. Почему он этого так и не сделал?

Эверт Гренс вздохнул:

— Я не знаю.

— А может, дело и не в нем. Героин помогал, заглушал этот стыд. Все, что он знал, все, что ему нужно было, — впрыснуть его в вену, чтобы не чувствовать стыда.

Свен Сундквист взглянул на Эверта Гренса. Тот его не слушал.

Он уже шел вниз по лестнице.

— Слушай, Свен, ты меня, конечно, извини, но у нас там долбанутая с пистолетом вот-вот кого-нибудь пристрелит. Так что давай-ка…

Еще пролет.

Свен отставал на полшага. Эверт повернулся к нему, продолжая спускаться:

— Слушай!

— Да?

— Еще нужен переговорщик. Специалист по заложникам.

— Уже едет.

— Едет?

— Она сама потребовала.

Эверт остановился:

— Чего?!

— Я сам только что узнал. Когда звонил насчет подкрепления. Она велела одному из заложников позвонить в полицию. Он-то и рассказал, что там у них происходит. Она ведь по-шведски ни бум-бум. Да и по-английски не очень.

— Та-а-ак. И?

— Когда он все сказал, она дала ему листок бумаги с именем. Он прочитал. Бенгт Нордвалль.

— Бенгт?

— Да.

— С чего бы это?

— Понятия не имею. В дежурке подумали, что таким образом она дает понять, чтобы прислали Нордвалля. Я тоже так решил.

Эверт давненько не встречался с Бенгтом по службе. Кроме вчерашнего дня, там, на лестнице, перед разбитой в щепки дверью. И вот дня не прошло, а они увидятся снова. Он бы предпочел, конечно, чтобы это произошло в другой обстановке: завтрак в мокром от дождя саду вполне бы его устроил.

Они прошли через первый этаж. Несколько шагов по коридору, и они вышли к отделению неотложной помощи. Коротко поприветствовали врачей и сестер. Вышли на улицу, туда, где останавливаются машины «скорой», когда привозят пациентов, чтобы выгрузить тяжелые носилки и занести их внутрь.

Там их уже ждали свободные автомобили, которые затребовал Эверт. Времени прошло совсем немного, но Свен насчитал их штук четырнадцать, пятнадцатый как раз въезжал в автоматические ворота, все еще сверкая синим проблесковым маячком.

Эверт Гренс подождал еще минут пять. Теперь уже восемнадцать полицейских автомобилей стояли перед ним. Он достал карту Стокгольма и разложил ее на крыше ближайшей машины.

Все столпились у него за спиной, молча ждали, когда заговорит их грузный, неуклюжий, седой и хромой комиссар, державший голову немного набок с тех пор, как однажды его пытались задушить, которому сам черт был не брат, о котором ходили легенды — все они уж конечно их слышали. Однако до сегодняшнего дня ни один из них с комиссаром близко не сталкивался, а многие вообще его в глаза не видели. Зато знали, что большей частью он сидел у себя в кабинете и слушал Сив Мальмквист и мало кто имел право зайти в этот кабинет, а еще меньше было таких, кто этого хотел.

Они ждали. Он обернулся и молча посмотрел на них, прежде чем заговорить:

— Женщина захватила заложников. Недавно мы вынесли ее без сознания из квартиры ее сутенера. Ее лечили в этой больнице. Пока все просто. Пока все это нам не впервой.

Он огляделся вокруг. Они молчали, ловили каждое его слово. «Такие молодые, — подумал он, — сильные, красивые ребята, и вот чем им приходится заниматься».

— Но где-то после ланча дело осложняется — с таким мы никогда еще не сталкивались. Эта девка черт знает где умудрилась достать пистолет. Она, блин, еле двигается, одна рука в гипсе, а между тем уложила одним ударом охранника и потом спустилась в цокольный этаж, где расположен морг. Там она заперлась, взяв в заложники пять человек, которые находились в морге. А потом облепила их пластитом и позвонила нам.

Эверт Гренс говорил, и каждое слово его было тяжелым и веским. Перед ним стояли его коллеги, которых он прежде никогда не видел, а они, вероятно, никогда не видели его.

Он знал, что нужно делать каждому из них.

Он очистил вокруг морга еще больше пространства, чем раньше. У нее, похоже, полкило взрывчатки и детонаторы. Он отлично понимал, что это значит. И еще невесть сколько она могла где-нибудь припрятать. Черт ее знает. По дороге в морг она пересекла всю больницу, так что эта гадость могла быть где угодно.

Он приказал расширить кордон вокруг больницы. Не только подъездные пути к клинике, но и вообще все дороги вокруг были перекрыты, а еще Кольцевая от газонов Тантолюнда до асфальтовых площадок у школы Эриксдаля.

Через начальника полиции лена[14] он связался с Государственным полицейским управлением и предупредил, что примерно через шестьдесят минут может начаться штурм. Потом лично позвонил командиру спецназовцев Йону Эдвардсону (умный мужик, говорит по-русски, они встречались с ним, и не раз) и быстро ввел его в курс дела. А поскольку Бенгт Нордвалль уже приехал, в распоряжении Гренса были два переговорщика, владевшие языком, на котором сейчас речь пойдет о жизни и смерти.

Свен Сундквист стоял в двух шагах от Гренса. Он смотрел на своих коллег, которые столпились перед отделением неотложной помощи, слушая приказы комиссара.

Они были там. Все как один.

Напряженные, сосредоточенные, сплоченные.

Но только не он.

Он был где-то в другом месте.

В глубине души ему, откровенно говоря, было наплевать на то, что проститутка с другого берега Балтийского моря держала сейчас на мушке пять человек в белых халатах. Так уж им повезло — оказаться в морге именно тогда, когда Йохум Ланг на лестнице шестого этажа вытряс душу из Ольдеуса Хильдинга.

Он не имел ничего против своей профессии. Даже наоборот. Она была ему по душе, и каждое утро ему по-прежнему хотелось идти на работу. Разумеется, иногда ему приходило в голову: «А не заняться ли чем-нибудь другим?» Под «чем-нибудь другим» он подразумевал что-то, не связанное со взломами, кражами, изнасилованиями, что-то светлое и доброе. Но подобные мысли он душил в зародыше: помечтал, и хватит. Он — полицейский, и ему вовсе не хочется начинать все сначала в другой области.

Но сейчас его там не было. Там, с ними, с другими полицейскими.

Он хотел домой. Именно сегодня. Он был так сильно привязан к Аните и Йонасу, да и, в конце концов, он обещал. Сегодня утром, когда целовал их, сонных, в щечку, он шепнул, что будет дома сразу после ланча и они наконец попробуют зажить как настоящая семья.

И вот теперь его там не было.

Он отошел назад еще на несколько шагов, укрылся за машиной «скорой помощи» и позвонил. Ответил Йонас. Как обычно, малыш важно произнес свое имя и фамилию: «Привет, меня зовут Йонас Сундквист». Свен извинился, сказал, что ему очень стыдно, а Йонас в ответ заплакал и выкрикнул: «Ты же обещал!» — и Свен от этого крика и плача едва не сгорел со стыда. А Йонас сказал: «Я тебя ненавижу!» Потому что они с мамой сделали прекрасный торт, поставили свечи… Свен еще несколько мгновений стоял с протянутой, как у нищего, рукой, в которой лежала умолкшая трубка, и затравленно смотрел на Эверта. Тот шел в его сторону, окруженный коллегами, которые, получив приказ, быстро расходились по своим местам. Свен глубоко вздохнул, поднес мертвую трубку ко рту и прошептал: «Прости».

Было лето, июнь, а вокруг огромной больницы в центре Стокгольма высились железные заграждения. По ту сторону кордона радостно мигали, кричали и трещали камеры и микрофоны. Запахло беспорядками и кровью — тем, чем всегда можно заполнить выпуски новостей, пробудив угасший интерес телезрителей. Репортеры прибыли сюда следом за теми самыми восемнадцатью полицейскими автомобилями и теперь толпились вокруг, мешая сержанту в форме открывать и закрывать калитку — он выпускал из-за ограждения все еще продолжавший эвакуироваться персонал больницы. Эверт Гренс попросил пресс-службы полицейского управления и больницы устроить пресс-конференцию как можно дальше и, естественно, сказать как можно меньше. Ему нужно, чтобы в приемном покое и коридорах цокольного этажа, примыкающих к моргу, было тихо. Он не забыл, как в прошлом году два рецидивиста, которых в полиции знали как облупленных, засели на частной вилле, приставив ко лбу заложника крупнокалиберное ружье. Тогда один из репортеров шведского телевидения где-то раздобыл номер мобильного одного из этих гадов и немедленно позвонил ему с просьбой дать интервью в прямом эфире.

Он, однако, знал, что это бесполезно. Пусть даже дурацкую пресс-конференцию устроят у черта на куличках. Не поможет.

Прибалтийская проститутка, которую чуть не убили, а она, едва оправившись, захватила заложников, — это не просто сюжет. Это бомба.

Так что они будут толкаться там, пока все не закончится.

Штаб решили устроить в прозекторской. Два ординатора неотложки были свободны, потом к ним присоединился третий, и они здорово помогли: убрали стерильные штучки, все, что можно, сдвинули к стене и поставили вполне подходящие для работы столы, да еще и стулья раздобыли. В штабе обычно находилось от трех до пяти человек, так что места достаточно.

Эверт Гренс насел на начальника отдела продаж компании сотовой связи и, угрожая ему всевозможными карами, вытряс из бедняги номер телефона, по которому звонили в полицию сегодня в двенадцать тридцать три. Номер был корпоративный и зарегистрирован на имя старшего врача Южной больницы Густава Эйдера. Эти данные Гренс распечатал на цветном принтере и приколол к стене между двумя шкафами, рядом с телефоном морга.

Он сел за стол, которому предстояло на время операции стать его рабочим местом.

Ожидание длилось уже два часа. Гренс пил кофе из больничного бумажного стаканчика и по большей части помалкивал.

— Да. Прессует она нас.

Никто не услышал, как он это произнес. Будь это приказ или важная информация, он говорил бы громко, во весь голос.

— Одно из двух: или она четко знает, что делает, и вполне отдает себе отчет, что ее молчание для нас пытка. Или запал у нее прошел, она испугалась и ушла в себя. Боится пошевелиться.

Он допил последний глоток кофе из стаканчика, смял его, встал и беспокойно огляделся вокруг. Поодаль увидел Свена Сундквиста, который сидел в противоположном углу за разложенной каталкой, которую он использовал как письменный стол. Он только что закончил говорить по телефону.

— Это Огестам. Он сейчас встречался с Эрфорсом по поводу вскрытия Хильдинга Ольдеуса. Спрашивал, чем мы тут еще занимаемся, потому что, хоть и слышал про тревогу, даже представить себе не мог масштаб событий.

Эверт вышел на середину комнаты и со злостью швырнул смятый стаканчик о стену.

— Гусь прокурорский! Почуял, на чем можно выслужиться. А когда просили дать ордер на арест Ланга, что-то он не слишком торопился, гаденыш. Конечно, когда какого-то нарка замочил боевик мафии, это, ясен пень, еще не повод для интервью.

Не нравился Гренсу этот Ларс Огестам.

Ему в принципе не нравились все эти прокурорские мальчики — из молодых да ранних, в начищенных ботинках и с университетскими дипломами. Такие только под страхом смерти признают, что допустили ошибку или просчет. Впервые они встретились — и сразу вступили в конфликт — год назад, когда Огестам осуществлял прокурорский надзор за расследованием по делу о преступлении на сексуальной почве. Он тогда постоянно путался под ногами, хотя Гренс то и дело посылал его ко всем чертям. А потом у них были бесконечные стычки по поводу обжалования решения суда, и орали они страшно.

Эверт просто задохнулся от ярости. Он успел подумать, когда только вышел из пустой палаты Лидии Граяускас, что эта гнида, Огестам, наверняка уже пронюхал, что происходит. Понял, что это дело сулит ему, карьеристу хренову, и теперь он задницу вылижет кому надо и голым на столе станцует, лишь бы его заполучить.

Он продолжал метаться по комнате, как тигр в клетке, под ярким светом ламп, которые для операций были в самый раз, но сейчас его только раздражали. Он даже отмахнулся от них, точно это могло помочь.

— И с этой Граяускас то же самое.

Это произнес Свен. Он сидел в своем углу, положив руки на импровизированный стол. И даже не заметил, как Эверт отмахивался от ламп.

— Ты понимаешь, Эверт? Абсолютно то же самое, что и с Хильдингом Ольдеусом. Стыд. Вернее, подавленный стыд — вот что ею движет.

— Свен, я прошу тебя, не сейчас.

— Ты помнишь квартиру? Видел в ванной водку и прогипнол? Как ты думаешь, зачем? Все то же самое. Она убивала в себе себя. Душила свою совесть. Не могла осмелиться посмотреть себе в глаза.

Эверт Гренс демонстративно повернулся к Свену своим увесистым тылом и бросил через плечо:

— Сколько уже она там?

— Понимаешь, да? Ее насиловали раз за разом. Она все это ненавидела, но остановить не могла. И получалось, что она сама позволяет над собой издеваться. Получалось, что она — соучастница. Каждый раз она была соучастницей собственного изнасилования. И тогда она попыталась жить с этим стыдом в душе. Ну и, видимо, не сумела. Эверт!

Эверт Гренс повернулся к нему с озверевшим видом, стукнул ладонью по стене и заорал:

— Я спросил, как давно она уже там! Сколько времени эта девка размахивает пистолетом перед носом у пятерых людей! Ни в чем не повинных! Которые просто попались ей под руку! И я хочу получить ответ!

Свен Сундквист пару раз глубоко вздохнул и только потом взглянул на орущего на него начальника. Он помедлил еще несколько мгновений, потом посмотрел на часы, стоявшие на столе рядом с телефоном, и ответил:

— Со времени звонка в городскую дежурную часть прошел один час пятьдесят три минуты.

— А всего?

— Мы полагаем, что около двух двадцати. Охранник, которого она оглушила, уверен, что она смотрела утренние новости, потом пошла в туалет — это еще несколько минут, — вышла и отправилась в палату, где его и вырубила. Потом добралась до морга — это еще минут десять. Так что по моим расчетам выходит примерно два двадцать.

Гренс уставился на свои наручные часы и простоял так довольно долго.

— Два часа двадцать минут. В запертом помещении. С заложниками. И до сих пор не применила силу. Вызвала Бенгта, чтобы объясниться по-русски. И все. Сейчас просто тянет время. Она заставляет нас нервничать. Ну ладно. Теперь наша очередь.

Эверт Гренс, создавая в Южной больнице штаб по освобождению заложников, оставил при себе Свена Сундквиста. Он также созвонился с одним из четырех командиров спецназа, Йоном Эдвардсоном. Кроме того, вызвал к себе заместителя начальника отдела по борьбе с преступностью Херманссон. Это была та самая женщина с жестким сконским выговором, которую тогда на допросе пытался оскорбить Ольдеус Хильдинг. Он назвал ее легавой сучкой, а она, не поведя и бровью, отвесила ему здоровенную оплеуху. Так что Гренс знал, что характер у нее еще тот. Он знал также ее добросовестность и дотошность.

Выходит, ядро рабочей группы у Эверта уже было.

Он перевел взгляд на Херманссон, которая сидела за другим концом импровизированного стола Сундквиста и раскладывала там свои папки.

— Так. Позвони-ка в «Водафон». Я там уже вправил мозги их шефу, так что он готов сотрудничать. Пусть перекроют ей связь. Переключат мобильный, которым она воспользовалась, только на входящие звонки. И то же самое пусть сделают на местной телефонной станции со стационарным телефоном, который установлен здесь в морге.

Она понимающе кивнула. Женщина, что говорила только по-русски и размахивала оружием, не сможет больше связаться с кем бы то ни было. Теперь разговаривать с ней будут они сами, когда сочтут нужным.

Эверт Гренс подошел к бойлеру, который кто-то сюда принес, взял из стопки пластмассовый стаканчик, наполнил кипятком и высыпал туда сразу три пакетика растворимого кофе.

— Теперь мы заставим ее понервничать. Мы будем решать, кто с кем и когда будет говорить. Теперь она будет ждать нас.

Никто ему не ответил. Да он и не ожидал.

— А Бенгт? Он где?

Бенгт пытался ее удержать. Он пытался обхватить ее руками, но не смог, и она вывалилась из машины прямо под колеса.

Двадцать пять лет. Скоро. Он рядом.

Вся эта возня с моргом закончится.

И тогда — он возьмется за Ланга. У него свидетель есть, там, наверху, на шестом этаже. Теперь Ланг сядет надолго.

За Анни.

Свен показал куда-то в сторону двери:

— Бенгт там, в приемном покое. Сидит на диване с оставшимися пациентами неотложки.

Эверт молча посмотрел в дверной проем, куда показывал Свен. Он помедлил, а потом сказал:

— Приведите-ка его. Пора. Через полчасика поставим спецназовцев в коридоре у морга. И попытаемся установить первый контакт.

Бойлер сердито зафыркал. Эверт снова подошел к нему, наполнил следующий стаканчик и принялся яростно размешивать кофе. Едва он пригубил коричневую жижу — не слишком ли горячо, — как на шкафчике с медицинскими инструментами зазвонил телефон.

Херманссон не успела связаться с телефонной компанией.

В дежурной части увидели определившийся номер и, согласно инструкции, направили сигнал в штаб.

Эверт Гренс взял трубку. Он держал ее в руке и смотрел на определитель. Она позвонила первой.

Он стоял, не двигаясь, не снимая трубку.

Считал звонки.

После четырнадцатого телефон умолк.

Гренс улыбнулся.

Лидия Граяускас смотрела на часы, которые висели над дверью. Она только что позвонила снова. Так же, как и в прошлый раз, студентка набрала номер и поднесла трубку к уху седовласого.

Она насчитала четырнадцать гудков. Она ждала, но глухие гудки прозвучали один за другим четырнадцать раз подряд, и никто не ответил. Она не понимала, в чем дело. То ли связь плохая, то ли полицейские не услышали звонка.

Она сидела на стуле примерно в трех метрах от заложников.

Это было правильное расстояние: так она могла контролировать ситуацию, не приближаясь и не подвергаясь риску. Они молчали. С момента первого телефонного звонка никто из них не произнес ни единого слова. Они прикрыли глаза и, казалось, задремали — у страха свои причуды.

Она оглянулась вокруг.

Морг состоял из нескольких помещений.

Во-первых, предбанник, где она стояла, собираясь с духом, прежде чем снова извлечь свой пистолет, поднять руку с оружием и шагнуть в помещение, где пятеро в белых халатах окружили мертвое тело.

Комната попросторнее находилась как раз за той стеной, возле которой эти пятеро сейчас стояли на коленях. Там тоже были каталки, столы, был там шкаф с документами и какой-то электрический щиток с лампочками и кнопками.

Все это она знала еще до того, как вошла сюда. Не зря же она так долго и внимательно изучала брошюру о Южной больнице, которую выпросила у своей медсестры, да еще многое перерисовала на те листочки, что потом вырвала из блокнота.

Ей было известно, что там дальше есть еще одна комната.

Там она пока не была, она ограничилась тем, что сидела в позе, полной достоинства, и следила за своими заложниками. Но она знала, что прямо у нее за спиной есть большая серая железная дверь.

Самое большое помещение. Собственно морг, где хранились тела.

Внезапно один из студентов начал задыхаться. Это был тот самый парень, что бился в истерике, пока она не приставила пистолет ему ко лбу. Теперь он хватал ртом воздух, и каждый судорожный вздох был глубже, чем предыдущий.

Она сидела, не зная, что предпринять, не выпуская пистолет из рук.

Наконец он упал вперед, как был, со связанными за спиной руками, и уткнулся лицом в пол.

— Помогите ему! — крикнул седой, тот, что говорил по телефону с полицией. Он сверлил ее взглядом, лицо покраснело от лба до шеи.

— Help! Help him![15]

Лидия колебалась. Она смотрела на парня, который корчился от судорог. Она встала со стула и медленно приблизилась к нему, косясь на остальных, следя, чтобы они не вздумали шевелиться. Именно поэтому она не заметила, что руки у него развязаны.

Он лежал, уткнувшись лицом в пол, но руки, по-прежнему заведенные за спину, не были стянуты веревкой.

Она наклонилась, держа руку в гипсе возле его затылка, и тут он повернулся к ней лицом. От удара она упала назад, он навалился на нее, одной рукой он пытался вырвать из ее затекших пальцев пистолет, а другой ударил по голове.

Он был намного сильнее ее. Такой же, как те, другие. Те, что так же наваливались на нее, били и насиловали, насиловали, насиловали. Те, кого она ненавидела и кому решила никогда больше не позволять ее бить.

Вот почему она смогла.

По крайней мере, именно так ей казалось потом.

Он пытался отнять у нее пистолет, но ее палец дотянулся до спускового крючка и нажал на него. Выстрел разнесся по всему помещению. Хватка его сразу ослабла, он завалился на бок, грузно шлепнулся на пол и сморщился, когда острая боль пронзила ему ногу.

Пуля угодила прямо в коленную чашечку. Он никогда больше не сможет нормально ходить.

Спецназовцы начинали собираться в нижних коридорах Южной больницы. Они-то и услышали крик за закрытой дверью морга. Он был слабым, и слов разобрать не удалось. Когда же они осторожно приблизились, то различили короткий стон. Вскоре они увидели стонавшего. Он лежал поперек коридора, упершись головой в дверь морга. У него было сильное кровотечение: голова и ноги окровавлены, причем с первого взгляда ясно, как быстро он теряет кровь, так что требовалась немедленная помощь. Они приготовились к худшему, однако больше ничего не происходило. Несколько минут спустя спецназовцы, прикрывая друг друга, подползли к раненому. Его перетащили в безопасный участок коридора и положили на носилки. Спецназовцы были отлично подготовленным элитным подразделением, поэтому работали слаженно и без единого лишнего движения. Они не торопились: продвигались шаг за шагом, не быстрее и не медленнее, чем следовало. Им не надо было объяснять, что найденный в коридоре человек мог быть наживкой.

Когда двенадцать минут спустя каталку доставили в смотровую рядом со штабом, располагавшимся в отделении неотложной помощи, там уже был сгорающий от нетерпения Эверт Гренс. Ему сообщили по рации, что раненый — студент-медик по имени Йохан Ларсен, что он — один из пятерых заложников и что женщина, которая сегодня после ланча пробралась в своем больничном халате в морг, только что раздробила ему оба коленных сустава, выстрелив в парня из крупнокалиберного пистолета, а вдобавок еще несколько раз приложила его рукояткой по лбу. Гренс вскочил, как только носилки внесли в помещение. Он попытался установить контакт с раненым, но врачи неотложки решительно его оттолкнули. Пусть подождет, пока они окажут парню первую помощь.

У Эверта было много вопросов.

И ему позарез нужны были ответы.

Лидия Граяускас снова села на стул перед оставшимися четырьмя заложниками. Она выдохлась: за последние несколько минут ей пришлось здорово потрудиться.

Сразу после своего выстрела она поняла, что этого недостаточно. Прежде всего необходимо показать, что намерения у нее более чем серьезные. Она требовала, чтобы с ней считались. Однако по-хорошему они не понимали, так что…

Когда он навалился на нее всем телом, совершенно так же, как те, другие, она тотчас поняла, что должна применить силу.

Давить на них, ломать их волю снова и снова, так, чтобы страх перед нею не покидал их ни на минуту.

Новые попытки заложников освободиться ей абсолютно ни к чему, потому что в следующий раз удача могла оказаться и на их стороне.

Она лежала на полу рядом со стонущим студентом, который судорожно пытался дотянуться до своего правого колена. Она встала, окинула тяжелым взглядом четверых заложников у стены и снова помахала у них перед глазами пистолетом:

— Not again. If again. Boom.

Затем она подошла к лежащему на полу раненому парню и встала над ним. Она еще раз помахала пистолетом перед теми, кто стоял на коленях у стены, произнесла «boom» и прострелила ему второе, левое колено. Он снова вскрикнул, а она наклонилась над ним, посмотрела на четверых, сказала «boom, boom» и сунула дуло ему в рот. Так она стояла, пока он не затих, потом ухватила пистолет поудобнее и двинула рукояткой ему в лицо. Он немедленно потерял сознание. Она била его так, как когда-то били ее. Затем она сняла взрывчатку с его плеч, ткнула пальцем в сторону студентки и седого, немного ослабила веревку у них на руках и жестами показала, чтобы они выволокли несчастного за дверь и бросили в пустом коридоре.

Сама она сидела молча, направив на них пистолет.

Посмотрим. Что скажут там, наверху. Услышав, что она стреляет в заложников, небось сами попросятся поговорить.

И это хорошо.

Из его рассказа они поймут, что она настроена серьезно, что так просто она не сдастся и отныне она требует к себе уважения.

Она хотела говорить с ними.

С теми, наверху.

И больше она ждать не станет.

Она поговорит с ними о своих требованиях.

Она снова показала жестом, чтобы студентка взяла телефон и набрала номер. Третий раз. Третий раз она звонит им. В первый раз, чтобы они поняли, что у нее заложники. Затем — чтобы услышать четырнадцать длинных гудков. И наконец сейчас.

Девушка набрала номер и приложила трубку к уху седого.

Он подождал. Потом покачал головой:

— Dead.

Она услышала, что он сказал, но не была уверена, что поняла правильно. Она взмахнула пистолетом:

— Again!

— Dead. No tone.

Седой врач положил руку себе на горло, как делают актеры в американских фильмах, когда кого-то зверски убивают, и дважды произнес: dead.

Она поняла. Встала, по-прежнему угрожая ему пистолетом, подошла к стационарному телефону, который висел на стене у них над головой.

Подняла трубку, послушала — сигнала не было.

Оба телефона. Ее возможность начать переговоры. Они их отключили.

Она закричала на заложников. Они не понимали по-русски, так что ей пришлось яростно жестикулировать. Она показывала на кладовку, где стояли носилки, шкаф для документов и висел электрический щиток. Они с трудом поднялись, еле разогнув ноги и спины, затекшие после долгого стояния на коленях, перешли к другой стене и уселись там! Она знала, что теперь они будут слушаться ее беспрекословно, но все равно махала пистолетом и несколько раз произнесла: «If again boom». Потом она заперла дверь и пошла, огибая стоящие тут и там каталки с трупами, к большой синей двери в противоположной стене.

Она открыла ее и проникла в большой зал, где, собственно, и находился морг.

Йону Эдвардсону было всего тридцать четыре, когда его назначили командиром оперативного подразделения при национальной службе отрядов особого назначения. Языковая школа, университетский курс русского языка и дипломатии, высшая школа полиции и несколько лет работы позволили ему обойти всех претендентов на эту руководящую должность. Конечно, за спиной у него болтали разное, как всегда бывает, когда кому-то сопутствует удача в карьере. Но на самом деле он был для полиции настоящей находкой: умный, приятный в общении, такой не станет подсиживать конкурентов и хвалиться собственными заслугами.

Эверт Гренс встречался с ним много раз. Друзьями они не стали, да Гренсу это было и не нужно. Ему хватало того уважения, которое он испытывал к профессионализму Эдвардсона. Он радовался, что именно этот человек сейчас был рядом с ним в ярко освещенной прозекторской, которую превратили в штаб по освобождению заложников, убрав на время носилки и скальпели.

Эдвардсон взял Гренса за локоть и отвел его в сторону от студента-медика, который лежал на каталке с пузырем льда на каждом колене.

— Можешь не допрашивать его. По крайней мере сейчас. Я попросил одного из моих людей переговорить с ним по дороге сюда.

Эверт внимательно слушал, поглядывая на врача, который возился с раненым.

— Мне нужно все.

— Всего сейчас ты не получишь. Потом допросишь его подробно. А пока послушай: этот парень, Ларсен, уверен, что там взрывчатка, и это семтекс. Он не говорит, откуда ему это известно, но уверен в своей правоте. Она облепила взрывчаткой каждого из заложников да еще дверь, которая ведет в морг. У нее есть детонаторы, и он не сомневается, что она их использует, если понадобится. Ты понимаешь, что это значит?

— Думаю, да.

— Мы не можем начать штурм. Это просто невозможно. Если полезем туда, можем потерять заложников.

Эверт Гренс повернулся к Эдвардсону и раздраженно хлопнул ладонью по столику из нержавеющей стали. Хлопок получился громкий, к тому же столик завибрировал от удара.

— Ничего не понимаю. С того момента, когда она раздобыла оружие, я ничего не могу понять!

— Он сказал, что она не спускает с них глаз. Это их пугает. Она знает, где что находится. И она здорово подготовилась, понимаешь? Прихватила с собой веревку, чтобы их связать, и все, что нужно… А взрывчатки там столько, что нас отсюда вынесет к чертям собачьим.

— Все знает, говоришь?

— Да. Знает и уверена в себе. Он повторил это несколько раз.

— Да чихал я на ее знания. Давай-ка посылай туда своих людей. Лучших, на твой выбор. И снайперов — надо будет, подстрелим сучку.

Эдвардсон уже выходил из комнаты, как вдруг Гренс его окликнул. Он протянул ему медицинские перчатки и взял со столика, сдвинутого к стене, конверт. Из него он вынул блокнот в синенькой обложке и протянул его Эдвардсону.

— Вот. Это ее. Граяускас. Можешь прочесть?

Эдвардсон осторожно перевернул несколько страничек и покачал головой:

— Нет. К сожалению, это по-литовски.

— Свен, что там у нас с толмачом?

Эверт Гренс повернулся лицом к тому углу, где сидел Свен Сундквист. Но тут врач «скорой», который возился в соседней комнате с подстреленным, махнул ему рукой:

— Вы Гренс?

— Да. А что такое?

Эверт через всю комнату двинулся к нему, но врач протестующе замотал головой:

— Нет, не сейчас.

— Да мне только задать ему пару вопросов!

— Не сейчас. Он не может отвечать.

— Да почему? Подумаешь — коленки поцарапал! Там четыре человека внизу!

— Дело не в этом. У него шок. Если вы не потерпите немного, он никогда вам ни на один вопрос не ответит.

Эверт Гренс посмотрел на смертельно бледного Ларсона, который, запрокинув голову, лежал на каталке. По подбородку у него текла слюна. Гренс машинально потянулся за своим носовым платком, которым он привык вытирать ее подбородок. Он прикрыл глаза, затем снова взглянул на Ларсона и его беспомощно открытый рот, хотел было ударить по каталке, но вовремя сдержался, и его рука застыла в воздухе.

— Она взяла заложников. Облепила пластитом весь этот долбаный морг. И никаких требований!

Он забыл о своей руке, и нержавейка откликнулась на удар громким звоном, который долго еще отдавался от стен.

— Свен!

— Да.

— Звони! Звони ей. Пора потолковать.

Никогда раньше в настоящем морге она не бывала. Когда серая железная дверь закрылась за ней, Лидия остановилась и осмотрелась. Он был еще больше, чем она думала. Светло-желтый зал с холодным освещением, белый кафель там, где проводились вскрытия. По размеру — как два клайпедских танцзала, куда они с Владей ходили, когда были подростками. Стального цвета дверцы холодильников в несколько рядов занимали почти всю стену. По три в вертикальном ряду и по пятьдесят в горизонтальном. Каждая шириной в семьдесят пять сантиметров.

Лидия отсчитала пятнадцать рядов. Сорок пять холодильников. И везде люди. Бездыханные окоченевшие тела. Она не понимала. Не могла и не хотела этого понять.

Она вспомнила о Владе и, как это с ней иногда случалось, ощутила острую тоску по нему. Они выросли бок о бок, вместе пошли в школу. Ей нравилось держать его за руку во время прогулок. Заходили они далеко, собирались даже уйти из Клайпеды. Частенько подходили к самой городской окраине и оттуда смотрели на город. Просто смотрели. И тосковали. Тоска — вот что их объединяло прежде всего.

Она думала про него — он мой. И он думал про нее — она моя.

Лидия медленно шла по жесткому полу из серых плиток. Они не виделись три года. Иногда она задавалась вопросом: где он, что он делает, вспоминает ли о ней?

Она вспомнила родителей. Папу в тюрьме Лукишкес. Маму в их квартире в Клайпеде. Они сделали что могли. Любви особой в их семье не было, но ненависти не было вовсе, и уж тем более никто никого не бил. Жили себе, вполне довольные собой. Интересно, а родители когда-нибудь ходили на окраину, чтобы, обернувшись, смотреть на город? Кого-то искать…

Она была рада, что мама не знает, где она сейчас. В морге. Проститутка с исполосованной кнутом спиной, в руке пистолет, из которого она целилась в людей. Она была рада, что и Владя не знает об этом. Она сомневалась, что он бы ее понял. Верила. Но сомневалась.

Но он должен понять, что если кого-то беспрестанно унижают, наступает момент, когда он должен сам кого-нибудь унизить. Так уж все устроено. Просто дальше это продолжаться не может, места для унижения в душе не хватает. И ничего тут не поделаешь.

А через несколько секунд она услышала телефон. Стационарный телефон, который висел на стене в средней комнате, всего в паре шагов от мертвеца на каталке. Она торопливо зашагала по каменному полу мимо холодильников и распахнула серую железную дверь. Кажется, было четыре звонка. Может, пять.

Она подняла трубку и молча ждала, когда с ней заговорят. Действие морфина подходило к концу, и боль накатывала на нее с новой силой. Шевелиться было трудно, а ведь скоро будет еще хуже.

Через мгновение она поняла, что слышит русскую речь. Он говорил по-русски, она этого не ожидала. Мужской голос, скандинавский акцент, и пока она успела что-то сообразить, он представился:

— Меня зовут Бенгт Нордвалль. Я полицейский.

Она сглотнула. Она надеялась на это, но сейчас ей просто не верилось, что произошло именно то, на что она и рассчитывала.

— Вы вызвали меня сюда.

— Да.

— Лидия, так? Насколько я слышал…

Но тут она прервала его, постучав пальцем по трубке, и сама заговорила громким голосом:

— Почему вы отключили телефоны?

— Мы…

Она постучала снова, еще сильнее.

— Вы мне можете звонить, а я вам нет. Я хочу знать почему.

Он помедлил немного, она поняла, что он повернулся к обступившим его коллегам и что-то обсуждал с ними. Правда, беззвучно, видимо, жестами.

— Я не знаю, о чем вы говорите. Мы не отключали никаких телефонов. Мы только освободили большую часть больницы, эвакуировали пациентов и персонал. Но телефоны мы не отключали.

— Объясните получше.

— Лидия, мы эвакуировали людей, в том числе и оттуда, где коммутатор. Я думаю, именно поэтому ваш телефон…

— Не телефон! Телефоны! Оба! Вы что, меня за дуру держите? Тупая проститутка из совка? Я знаю, как телефон работает. А вы знаете теперь, что я покалечу их, не раздумывая. Так что хватит чепуху молоть! Пять минут. Ровно пять минут с этого момента — и чтобы по телефонам можно было звонить отсюда тоже. Иначе буду стрелять. И теперь уже не по ногам.

— Лидия, мы…

— И не вздумайте штурмовать. Иначе все взлетит на воздух — и заложники, и вся ваша больница.

Он снова помолчал. Опять совещался с коллегами. Потом откашлялся.

— Если мы наладим телефоны. Что мы получим?

— Получите? Вы не получите. Не получите мертвого заложника. У вас еще четыре минуты пятнадцать секунд.

Эверт Гренс слышал этот разговор от первого до последнего слова. Эдвардсон все перевел. Он снял с себя наушники, положил их на стол между Свеном Сундквистом и Херманссон. Затем взял свой стаканчик, допил остывший кофе и произнес:

— Ну. Что скажете?

Он обвел взглядом Свена, Херманссон, Эдвардсона и Бенгта Нордвалля.

— Что скажете? Блефует?

Йон Эдвардсон был одет точно так же, как и его подчиненные, снова занимавшие свои места в коридоре вокруг морга: черные кожаные ботинки, камуфляжные брюки с четырехугольными карманами и две серые куртки — сначала специальная, с множеством карманов для боеприпасов, а сверху — вторая, с нашитыми пластинками из пуленепробиваемого металла. К тому же в комнате было жарко, так что пот с Эдвардсона тек ручьем, лоб блестел, а под мышками расплывались два темных пятна.

— Она дала понять, что готова стрелять в заложников.

— Но может, она блефует?

— А зачем? Ей это ни к чему. Пока она диктует условия.

— Но почему она так легко играет этим преимуществом?

— А она ничем не рискует. Пристрелит одного — так у нее еще трое останутся.

Гренс взглянул на Эдвардсона и покачал головой:

— На хрена она потащила заложников в морг? Ни окон, никаких других путей к отступлению. Какая разница, скольких она пристрелит? Так и так мы ее схватим на выходе. Или это, или пуля снайпера. И она наверняка знала об этом с самого начала. Вот чего я не понимаю.

Херманссон молча сидела на своем месте — посреди комнаты у каталки. Эверт заметил, что за это время она обронила всего несколько слов. То ли вообще была неразговорчива, то ли неловко себя чувствовала в мужской компании.

Но тут она поднялась со стула:

— Есть и другой вариант.

Гренсу нравился ее сконский выговор. Весомый такой, серьезный, он вызывал у него доверие — так бы и слушал.

— Что вы имеете в виду?

Она помедлила, как бы взвешивая свою мысль — все ли она обдумала до конца. Она была уверена в себе, но не вполне: присмотревшись повнимательнее, Эверт заметил какое-то легкое колебание. Как будто опасалась, что они не отнесутся к ее словам с должной серьезностью: все-таки мужчины. В их обществе она немного чувствовала себя маленькой девочкой.

— У нее серьезные травмы. Ей больно. Она долго не протянет. Но я не думаю, что она рассуждает как мы с вами. Она уже переступила грань. И возможно, совершила такое, во что и сама не верила. Не верила, что сможет это сделать. Я думаю, она себя приговорила. Уверена, она и не собирается выходить из морга.

Эверт Гренс замер. А это с ним случалось редко, обычно он беспрестанно двигался, грузно расхаживал по комнате. Даже когда сидел, он все равно был в движении: жестикулировал, машинально притопывал ногой или пожимал плечами. Замирать — это совсем на него не похоже.

Но теперь…

Херманссон только что сказала то, что следовало бы понять ему самому.

Несколько раз глубоко вздохнув, он снова пришел в движение и заходил по комнате.

— Бенгт.

Бенгт Нордвалль стоял, прислонившись к дверному косяку.

— Бенгт, давай позвони-ка ей опять.

— Прямо сейчас?

— Да. Думаю, нам надо спешить.

Бенгт Нордвалль оставил в покое косяк, быстро подошел к столу с телефоном, стоявшему посреди комнаты. Даже не присаживаясь, экономя каждую секунду, он быстро набрал номер. Чувство безысходности охватило его, как тогда в саду, когда он не мог отделаться от кровавых картин, мелькавших перед глазами.

Он знал, кто она.

Он знал это уже тогда, когда стоял у двери квартиры на улице Вёлунда.

Его все сильнее охватывало чувство страха и омерзения.

Бенгт Нордвалль скользнул взглядом по висевшей на стене бумажке с телефоном. Повернулся к Эверту, подождал, пока тот наденет наушники.

Затем набрал номер. Восемь гудков. Никакого ответа.

Он посмотрел на стену — там рядом висела такая же бумажка с номером мобильного телефона.

Снова набрал номер. Восемь-десять-двенадцать гудков. Ничего.

Он покачал головой и положил трубку:

— Бесполезно. Она отключила оба телефона.

Он нашел взглядом Эверта, который побагровел и ускорил шаг, нарезая круги по комнате. Наконец комиссар крикнул:

— Вот ведь чертова шлюха!

Он набрал воздуха, чтобы рявкнуть еще что-нибудь, но взглянул на часы — сначала те, что были у него на руке, потом те, что висели на стене, и, внезапно понизив голос, сказал:

— Осталось полторы минуты.

Она знала, что теперь они будут слушаться беспрекословно. Знала, что они будут сидеть тихо. Но все же быстро приоткрыла дверь, бросила на них суровый взгляд. Они были там, в кладовке. В воздухе, как обычно в архиве, висела бумажная пыль. Они сидели молча, прижавшись спиной к стене. Обернулись на звук открывающейся двери, увидели ее, она направила на них пистолет и простояла так достаточно долго, чтобы они снова почувствовали близость смерти.

Папа повалился вперед. Его руки были связаны за спиной, поэтому лицом он ударился прямо об пол. Ей следовало тогда подбежать к нему, помочь подняться. Но она не осмелилась. Пистолет приставили к ее голове, да так, что ей было больно, потому что тот, кто держал его, прижимал дуло очень крепко к тонкой коже у нее на виске.

Она закрыла дверь и вернулась в среднюю комнату. Посмотрела на часы — пять минут уже истекли.

Она повесила трубку стационарного телефона на место. Потом взяла мобильный, набрала четырехзначный код, который ей назвал седовласый врач, и нажала на зеленую кнопку.

Ждать пришлось всего несколько секунд.

«Они звонят мне», — догадалась она.

После двух звонков она подняла черную трубку и сказала:

— Время истекло.

Раздался голос Бенгта Нордвалля:

— Лидия, нам нужно…

Она сильно ударила по микрофону.

— Вы сделали, как я велела?

— Нам нужно больше времени. Хотя бы еще немного. И мы исправим эту ошибку.

Ее прошиб холодный пот. Каждый вздох вызывал ощущение, будто в тело вонзаются иглы. Было сложно собраться с мыслями, противостоять боли. Лидия стукнула пистолетом по трубке. Потом еще и еще раз. Но ничего не сказала.

Бенгт Нордвалль ждал. Он слышал, как удаляются ее шаги. Она знала, что сейчас он обернулся к коллегам, которые, вцепившись каждый в свои наушники, пытаются хоть что-нибудь разобрать. Нордвалль сжал трубку покрепче и во весь голос крикнул: «Алло!» В ответ услышал, как его голос эхом разнесся по пустой комнате.

— Алло!

А после он услышал то, чего вовсе не желал слышать.

Выстрел заглушил все остальные звуки.

Она выстрелила где-то в отдалении, и звук, достигнув трубки, отчетливо прозвучал на другом конце провода.

Никто не запомнил, сколько прошло времени — несколько секунд или больше.

— Теперь у меня трое живых заложников и один мертвый. Телефоны должны работать, как я сказала. У вас еще пять минут. Не успеете — пристрелю следующего.

Ее голос не дрогнул.

— И уберите всех из коридора. Я там заложила взрывчатку.

Эверт Гренс услышал выстрел. Он ждал его с той секунды, как она замолчала. Когда она заговорила снова, он заставил себя сосредоточиться на том, как звучит ее голос, пытаясь понять, спокойна она или только делает вид, — больше он ничего не мог сделать, потому что ни черта не понимал по-русски.

Йон Эдвардсон стоял у него за спиной. Слегка подавшись вперед, он переводил то, что она говорила. Гренс слушал и отвечал.

Он повернулся к Свену Сундквисту:

— Займись этими проклятыми телефонами, Свен. Надо дать ей возможность позвонить как можно быстрее.

И, обернувшись к Эдвардсону, с которым они договорились убрать спецназ подальше от входа в морг:

— Чтоб ни один не торчал там на свою голову!

Несколько секунд он молчал, а потом положил руку на плечо Свену Сундквисту и заглянул ему в глаза:

— Давай-ка, Свен. Надень бронежилет.

Свен Сундквист даже вздрогнул от неожиданности: ни разу в жизни Эверт не то что не клал руку ему на плечо — он вообще до него не дотрагивался.

— Ступай туда, Свен. В коридор цокольного этажа. Мне нужно знать твое первое впечатление. Будешь моими глазами, Свен.

Свен Сундквист засел в пятидесяти метрах от двери в морг, в том самом месте, где коридор разделялся надвое. Вот тут-то, в углу, Свен примостился с тремя спецназовцами. Он пробыл там не меньше двух минут, когда дверь приоткрылась. Свен опустился на колени и пригнулся, не сводя глаз с установленного поодаль зеркала.

В коридоре было темно, но у двери в морг горела лампа. Было видно, что там кто-то двигался. Судя по всему, он что-то вытаскивал в коридор.

Через секунду Свен Сундквист понял, что именно.

Человек тянул за руку чье-то тело.

Сундквист взял у одного из спецназовцев прибор ночного видения и, рискуя быть замеченным, установил его так, чтобы увидеть того, кто двигался за углом, как только он чуть-чуть переместится.

Черты лица было не разобрать, он только заметил, как человек внезапно бросил руку трупа и снова скрылся за дверью.

Свен Сундквист быстро вернулся за угол. Тяжело дыша, он вынул рацию и произнес:

— Гренс. Прием.

В рации зашуршало:

— Гренс слушает. Прием.

— Только что видел человека. Он вышел из морга, волоча тело без признаков жизни. Сейчас он ушел. Тело осталось. От него тянутся провода. Нам нельзя туда идти! Там все заминировано!

Эверт Гренс хотел было что-то сказать, но тут его прервал ужасный грохот. Затем раздался звук, который ни с чем не спутаешь, — звук взорванного тела.

Рация молчала. Или Эверта просто оглушило, а на самом деле Свен сразу закричал:

— Она это сделала! Эверт! Она взорвала человека, который там лежал!

У него срывался голос:

— Ты слышишь, Эверт! Ни черта не осталось! От него не осталось ни черта!

Лисе Орстрём было страшно. Даже живот болел, причем уже давно. Внутри все горело, так что приходилось постоянно останавливаться и проверять, может ли она еще нормально дышать. Она видела человека, который сначала избил ее брата, а потом столкнул его с лестницы вместе с креслом-каталкой. Она знала, что это зрелище так и будет стоять у нее перед глазами и преследовать ее дольше, чем она может выдержать.

Она не могла есть. Попробовала яблоко и бутерброд, но они застревали у нее в горле. Она не могла глотать, во рту было сухо, как в пустыне.

Она не понимала.

Он умер.

Но она не понимала, откуда такое облегчение: оттого, что она наконец знала, где он, или потому, что знала, чего он уже не сделает. Знала, что он больше не навредит ни себе, ни другим. Испытывала ли она горе? Или просто говорила про себя то, что скоро скажет Ульве и маме?

Больше всего ее занимала мысль о том, как объяснить все Йонатану и Сане, чтобы они поняли. Это были ее любимые племянники, почти ее дети. Своих у нее никогда уже не будет.

Дядя Хильдинг умер.

Дядя Хильдинг упал с лестницы и сломал себе шею.

Лиса Орстрём зашла на кухню и поискала там кофе, приготовленный еще утром. Она рыдала. Полицейский, который приходил в больницу, рассказал ей немного больше, чем полагалось. Теперь она знала, что бритоголового, который забил до смерти ее брата, того, кого она опознала на фотографии номер тридцать два, зовут Лангом. Он был боевиком мафии — тем, кто «решает проблемы»: угрожает, выбивает долги. Это его работа.

Она также узнала, что он уже несколько раз сидел за нанесение тяжких телесных повреждений, но всегда меньше, чем заслуживал. Такие у них методы: они запугивали свидетелей, и те в конце концов меняли свои показания.

Йохум Ланг неподвижно сидел в автомобиле возле входа в Южную больницу. Слободан, конечно, корчил из себя «большого босса». Отправляясь в клинику, он всем своим видом старался показать: он крутой, он вытащит Йохума из дерьма, в которое тот влип по собственной глупости. «Ну да, — думал Ланг, — и на старушку бывает прорушка. Рано или поздно наступает такой момент, когда тебе надо идти и уродовать парнишку, а тот стоит и умоляет, чтоб ты его вспомнил. Он думает, что ты его забыл».

Он перегнулся к водительскому сиденью, повернул на пол-оборота ключ и взглянул на загоревшиеся на панели часы.

Двадцать минут.

Надо думать, Слободан ее уже отыскал и теперь беседует по душам.

Лиса Орстрём стояла на кухне, облокотившись о раковину. Кофе был крепче, чем следовало, но она его все равно выпила, радуясь, что наконец-то может глотать. Между тем она еще не осмотрела и половину своих пациентов. Да, утро выдалось напряженное, и денек будет долгим. Она уже было поставила чашку на стол, когда в кухню вошла встревоженная, раскрасневшаяся дежурная медсестра.

— Может, тебе лучше пойти домой?

— Одна я не пойду, Анн-Мари. Боюсь. Побуду пока тут.

Медсестра покачала головой:

— У тебя на глазах умер человек. Тебе надо хотя бы обратиться к психологу.

— Тут каждый день кто-то умирает.

— Но это был твой брат.

— Мой брат умер уже давно.

Медсестра посмотрела на нее, осторожно коснулась своей пунцовой щеки и сказала:

— Там тебя ищут.

Лиса встретилась с ней взглядом, допила остатки кофе и спросила:

— Кто?

— Не знаю. Но мне он не нравится.

— Пациент?

— Нет.

Медсестра присела за стол и положила руку на пластиковую скатерть в белую и красную полоску.

— А что ему надо?

— Он мне не докладывал. Хочет с тобой поговорить. Так он сказал.

Она села к столу рядом с медсестрой, и в этот миг пол содрогнулся у них под ногами, а чашки в шкафу жалобно звякнули.

Было такое ощущение, что здание клиники вздрогнуло.

Она знала уже, что часть больницы закрыли и всех оттуда вывели, но не знала почему. И только сейчас ей в голову пришла мысль о бомбе. Она, конечно, раньше никогда не бывала там, где взрываются бомбы, но ничего другого не могла себе представить.

Йохум Ланг вновь повернул ключ зажигания. На этот раз он включил дворники, чтобы видеть, что творится на улице. Такой уж денек выдался — дождь наверняка будет лить до самой темноты.

Все произошло неожиданно.

Он отчетливо услышал, как в больнице что-то глухо грохнуло. Резко повернувшись, он вперился взглядом в залитые дождем двери клиники, силясь хоть что-нибудь за ними рассмотреть. То был взрыв, он уверен. Этот звук ни с чем не спутаешь.

Он думал, что взрывов будет несколько, но ошибся.

В больнице снова наступила тишина.

В помещении было слишком светло. Эверт Гренс уже раз сто проклял лампы в прозекторской, где располагался их штаб. Он раздраженно пинал каталки и столы, которые попадались ему под ноги. Только что он слышал по рации взрыв, разнесший на куски человека, и отчаянный крик Свена. «Чертовы лампы, — думал он, — я больше не вынесу этого света, как бы их вырубить?» Он присел было, но тут же вскочил, бросился к Херманссон и Эдвардсону и повернул выключатель на стене.

Света и так достаточно, и Эверт с облегчением снова принялся расхаживать по прозекторской. Хотя бы несколько минут передышки. Без взрывающихся тел. Без этой гадины, которая угрожает людям. Хотя бы несколько секунд. Лампы, нервное напряжение, темнота, выключатели… Он должен думать. Размышлять. Чтобы двигаться дальше, ему нужно хорошенько подумать.

Он остановился в углу, где все еще стоял с наушниками в руках Бенгт Нордвалль, положил руку ему на плечо и произнес:

— Пора звонить снова.

Тряска закончилась так же внезапно, как и началась. Лиса Орстрём все еще сидела у кухонного стола. Она накрыла руку медсестры своей ладонью и спросила:

— Анн-Мари!

— Да?

— А где он?

— Около твоего поста. Честно говоря, он меня напугал. Не знаю уж чем, но… Сначала Ольдеуса кто-то забил насмерть, потом полиция рыскала по всему отделению целое утро… Это уже чересчур.

Лиса Орстрём молчала, уставившись на красно-белую скатерть. В дверь постучали. Она повернулась и увидела темноволосого полноватого мужчину с усами. Она успела заметить, как медсестра показала на него глазами и едва заметно кивнула.

— Извините, если помешал.

У него был мягкий голос и приветливая улыбка.

— Это вы меня искали?

— Да.

— В чем дело?

— Да я по личному вопросу… Можно вас на минуточку?

Она снова ощутила спазм в желудке. Смотрела на него и слышала внутренний голос, звавший ее бежать прочь отсюда. Чувствовала, как волнами накатывают на нее страх и гнев. Все это — наркоманские дела Хильдинга! Всю жизнь он ей искалечил и продолжает калечить даже после смерти!

Она покачала головой, помедлила с ответом, ощущая, как в животе от страха вновь разгорается пожар:

— Нет, я, пожалуй, останусь здесь.

Эверт Гренс велел звонить, и Бенгт потянулся за трубкой. Он выждал еще несколько секунд, чтобы окончательно прийти в себя после взрыва.

Во рту пересохло, он сглотнул, но это не помогло. Им овладели отчаяние и апатия. Может, следовало все рассказать? Он же знает, кто она такая.

Нет, не надо.

Не сейчас.

Вместо этого он, как и просил его Гренс, принялся набирать номер морга, но не успел: телефон зазвонил сам.

Он обернулся, посмотрел на Эверта, который кивнул ему и надел наушники, висевшие у него на шее.

Бенгт переждал два звонка и снял трубку:

— Да?

— Нордвалль?

— Да.

— Вы слышали?

— Я слышал.

— Теперь вам всем понятно?

— Понятно.

— Жаль, что для этого понадобилось убить заложника.

— Что вам нужно?

— Во-первых, я в переговоры не вступаю. Во-вторых, не вздумайте вломиться в морг, иначе тут все взлетит на воздух.

— Мы это поняли.

— Люди облеплены взрывчаткой, морг тоже.

— Лидия, если вы сохраните спокойствие, я уверен, мы сможем договориться. Но нам надо знать, чего вы хотите.

— А это я скажу потом.

— Когда?

— Позже.

— А сейчас?

— А сейчас ты идешь сюда.

Теперь он понял, зачем она захватила заложников. На самом деле он знал это с самого начала. Ему стало тошно, страх и отчаяние сменились чем-то другим, чего раньше он никогда не испытывал, — смертной тоской.

Он закрыл глаза и продолжил:

— Что вы имеете в виду?

— Мне тут тяжело смотреть за заложниками и бегать по всему моргу — играть с вами в телефонные игры. Так что давай-ка иди сюда. Мы тут будем говорить по-русски, и ты сам будешь им звонить.

Бенгт Нордвалль тяжело дышал. Эверт Гренс слушал их разговор, но ничего не понимал, Свен же все еще прятался за углом перед дверью морга.

Нордвалль быстро объяснил, чего она требует, и Гренс энергично замотал головой.

Ну уж нет.

Ни за что.

Двое полицейских обходили Южную больницу по периметру и заметили автомобиль на стоянке у главного входа. Новехонький, дорогущий, а припаркован неправильно: два колеса на тротуаре. Сзади трудно разглядеть, что там в салоне, однако сквозь залитые дождем стекла им удалось различить человека на пассажирском сиденье. Место водителя не занято. Они подошли к автомобилю, встали с двух сторон и постучали в окно:

— Здесь нельзя парковаться.

Из машины на них смотрел здоровяк с неестественно бронзовым загаром и лысой башкой. Он молча улыбался.

— Район оцеплен, здесь нельзя находиться.

Он по-прежнему улыбался и молчал.

Полицейскому, стоявшему ближе, надоело разговаривать, он обернулся к своему напарнику, чтобы убедиться, что тот готов перейти к делу, и произнес:

— Ваши права.

Детина на пассажирском кресле даже не пошевелился, как будто и не слышал или еще не решил, как себя вести.

— Ваши права. Быстро.

Он тяжело вздохнул.

— Конечно.

Достал бумажник из заднего кармана и протянул полицейскому права. Тот, облокотившись на дверь машины, заговорил по рации:

— Ханс Йохум Ланг. 570725-0350. За ним что-нибудь есть?

Прошло несколько минут.

И тут все услышали:

— Ханс Йохум Ланг. 570725-0350. В розыске с полудня.

Он рассмеялся, когда они вытащили его из машины, все спрашивал, где нашли свидетеля, потом его положили на мокрый асфальт, обыскали и надели наручники, а он смеялся все громче, и этот смех не умолк, пока его не усадили в полицейский автомобиль и не увезли прочь.

Бенгт Нордвалль смотрел, как Гренс мотает головой и отчетливо произносит: «Нет!»

Его отпустило, словно к нему вернулись силы.

Это Эверт решил. Это Эверт отказал.

Он снова взял трубку:

— Я сожалею, но это невозможно.

— Невозможно?

— Я не могу спуститься к вам в морг. Это противоречит этике ведения переговоров.

— Убивать людей — вот что противоречит этике. Однако я это сделала. И убью еще одного, если ты не явишься сюда.

— Возможно, мы договоримся иначе…

— Вы получите всех оставшихся заложников живыми, если ты придешь сюда. Троих меняю на одного.

— Нет. Очень жаль.

— Мне нужен ты, потому что ты говоришь по-русски. У вас тридцать минут. После этого я убью следующего.

Снова накатила удушающая тоска. Ему было так страшно!

— Лидия, я…

— Двадцать девять минут пятьдесят секунд.

Эверт Гренс сорвал с себя наушники, подошел к выключателю и вырубил свет.

Часы на стене показывали одиннадцать минут четвертого.

Стоя в дверях кухни для медперсонала, он, повернувшись к медсестре, сказал:

— Будет лучше, если вы уйдете.

Медсестра встала, взглянула на Лису Орстрём, та кивнула, медсестра кивнула в ответ и, опустив глаза, скрылась за дверью.

Слободан проводил ее взглядом, повернулся к Лисе Орстрём и улыбнулся. Она было даже улыбнулась в ответ, но осеклась, увидев, как стремительно он зашел в кухню и остановился буквально в метре от стола, за которым она сидела.

— Тут такое дело, — начал он. — Короче, ничего ты не видела, ни с кем не встречалась и знать не знаешь, кто там к Ольдеусу приходил, ясно?

Она закрыла глаза.

Нет. Только не сейчас.

Живот свело, и ее вырвало прямо на колени и на стол. Чертов Хильдинг. Лиса не открывала глаз, чтобы не видеть, по крайней мере не сейчас, не теперь… Чертов Хильдинг!

— Эй ты!

Она все еще сидела с закрытыми глазами, прислушиваясь к спазмам в желудке, пытаясь сдержать рвоту.

— Кому говорю! А ну, посмотри на меня!

Она медленно открыла глаза.

— Вот и все, что ты должна сделать. Держать рот на замке. Просто, правда? Заговоришь — сдохнешь.

Когда Эверту Гренсу сообщили, что Йохум Ланг арестован, ему следовало бы обрадоваться: он так долго ждал этой минуты, и теперь у него есть свидетель, чьи показания будут стоить мерзавцу пожизненного заключения.

Но он ничего не чувствовал.

Он был как оглушенный: там, в морге, Лидия Граяускас играла человеческими жизнями, и он не мог думать ни о чем другом. Позже. Он порадуется позже. Когда все это кончится.

Впрочем, он выкроил минутку, чтобы выйти из прозекторской и позвонить прокурору Огестаму. Ему надо было объяснить, что у него есть свидетель, врач, которая видела, как Йохум Ланг забил Хильдинга Ольдеуса насмерть, что у того был мотив: из рапорта, с которым Гренс ознакомился в полиции лена, следовало, что Ланг действовал по заданию его прежнего босса, югослава по происхождению. Тот подозревал, что Ольдеус разбавлял их товар стиральным порошком. Выложив все это, он без всяких реверансов прервал разговор, прежде чем до Огестама дошло, что обвинение в убийстве на основании показаний свидетеля — дело сомнительное, так что нужно еще изучить Ланга под микроскопом и обязательно проверить, нет ли на нем крови убитого, чтобы сделать анализ ДНК.

Лиса Орстрём не могла больше сдерживаться, живот разрывался от боли, она наклонила голову к столу, и ее снова вырвало туда же, что и в прошлый раз. Она почувствовала, что незнакомец подошел еще ближе:

— Нехорошо, Лиса. Выглядишь ты хреново. Но я тут все-таки еще подзадержусь. Вот чего… Тут кругом легавые. И внизу, и здесь. Так что я сделаю пару звонков. Дошло? Пара звонков нужным людям — и все в ажуре!

Он склонился над ней.

— Молчишь? Ну тогда хоть послушай. Тебя зовут Лиса Орстрём. Тридцать пять лет. Врач. Работаешь семь лет. Последние два — здесь, в Южной больнице, в отделении терапии.

Лиса Орстрём сидела, боясь пошевелиться: «Только бы не дернуться, только бы ничего не сказать!»

— Не замужем, детей нет. Однако у тебя на посту я нашел вот это.

Он держал в руках две фотографии. На одной было лето. Шестилетний мальчик лежал рядом с сестренкой на мостках. Светило солнце, ребятишки уже порозовели от загара.

На другой они же стояли перед рождественской елкой в ворохе лент и подарочной бумаги. На по-зимнему бледных мордашках — ожидание чуда.

Она закрыла глаза.

И увидела Сану и Йонатана. Единственное, что у нее было. Она гордилась ими. Больше, чем родная мать. Иногда они жили у нее дольше, чем у Ульвы. Скоро они вырастут. В этом адском мире. Нет, их никогда не постигнет несчастье. Ничто и никогда не причинит им зла. Никогда они не испытают сводящий с ума страх, который она чувствовала сейчас, в эту самую минуту.

Она закрыла глаза и решила не открывать их, пока все не кончится.

Чего не видишь — того нет.

— Эй!

— Да?

— Как ты?

— Не знаю.

Эверт Гренс по-прежнему ничего не чувствовал. И ничего не понимал. Она дала им тридцать минут. Почему не двадцать? Или десять? Или вообще одну минуту? Какая к черту разница, когда все равно нет выбора?

— Эверт!

— Да.

Бенгт Нордвалль вцепился в борт носилок, ему тяжело было говорить и даже просто держаться на ногах. «Почему я спрашиваю? — лихорадочно размышлял он. — Зачем настаиваю? Я говорю то, чего не хочу говорить, и должен поэтому делать то, чего не хочу делать. Не хочу всего этого дерьма. Ни проломленной двери, ни следов кнута на ее спине. И только не «Стена Балтика».

— Я знаю, что должен, Эверт. У нас нет выбора.

Эверт Гренс знал, что это правда.

Он знал, что это неправда.

Минуты шли. Всегда есть выход. Из любого положения. Но не из этого. Иногда просто нечем крыть.

Гренсу захотелось уйти. Но все, что он мог, — это стоять там и пытаться что-нибудь придумать.

Он успел еще раз созвониться с Огестамом насчет Ланга и теперь озирался по сторонам. Он искал Йона Эдвардсона, но тот в соседней комнате докладывал обстановку своему начальству. Гренс искал также Свена Сундквиста, но он все еще сидел в коридоре цокольного этажа в ожидании, не распахнется ли снова дверь морга.

Они были так нужны ему сейчас. Хендерссон — умная баба, но он не знал ее так, как их. А Бенгт… О нем как раз и шла речь. И именно поэтому с ним Гренс обсуждать этого не мог.

— Она хочет, чтоб ты пошел туда. Она меняет всех оставшихся на тебя одного.

Эверт стоял перед своим другом и напарником:

— Ты слышишь? Ты что-нибудь понимаешь? Потому что я сам не понимаю ни хрена!

Бенгт Нордвалль так и стоял с наушниками на шее. Разговор с ней давно закончился, но про себя он снова и снова повторял свои и ее реплики.

Он-то понимал. Но он ни за что не должен этого показывать.

— Я тоже не понимаю. Но если ты так хочешь, я пойду.

Эверт повернулся к телефону, который был единственной нитью, связывающей их с моргом. Подошел к нему, снял трубку и прислушался к монотонным гудкам. И вдруг закричал: о теле, которое лежало на полу, о людях со связанными руками, о часах, которые висели на стене и предательски тикали. Времени на размышления оставалось все меньше и меньше.

Краска с его лица не сошла и тогда, когда он положил трубку и сделал несколько кругов по комнате.

— Служебная ошибка. Если я отпущу тебя туда. Ты же знаешь.

— Знаю.

— И?

Бенгт Нордвалль медлил. «Я не могу, — думал он, — не могу, не могу, не могу».

— Тебе решать, Эверт.

Гренс продолжал вышагивать по комнате.

— Херманссон!

Он взглянул на нее.

— Что вы думаете?

Она посмотрела на часы. Оставалось три минуты.

— Идти на штурм нельзя, мы и так зачистили полбольницы, потому что знали, что у нее взрывчатка. Один раз она уже ее использовала и грозится использовать снова. Уговорить ее невозможно — Бенгт попытался, но напрасно. Видимо, она все давно решила. И времени придумать что-то другое у нас нет.

Снова взглянула на часы и продолжала:

— Она выбрала закрытое помещение, отлично подходящее для ее плана. Пока дверь закрыта, а пистолет направлен на заложников, войти мы не можем. Служебная ошибка? Да, послать туда Нордвалля будет грубой служебной ошибкой. Но у нас нет выбора. Мы по крайней мере меняем полицейского на заложников. Три человека уцелеют.

Видя, что осталось всего три минуты, Эверт Гренс в последний раз обошел комнату. Он слышал, что сказала Херманссон, и пожалел, что не задал ей этот вопрос раньше. Надо будет с ней потом поговорить. Он коротко взглянул на Бенгта, который все еще не снял наушники. В саду возле аккуратного домика его ждут двое детишек и красивая женщина…

Ожила рация.

Голос Свена Сундквиста:

— Она только что снова выстрелила. Никаких сомнений. Это выстрел. Стреляли в морге.

Бенгт Нордвалль слушал, но на большее у него сейчас не было сил. Он снял с себя наушники. То, от чего разрывалось его сердце, не прошло, а только усилилось. Эверт сделал шаг вперед, сорвал с себя наушники и закричал в них:

— Черт возьми! У нас оставалось еще две минуты!

В рации затрещало — видимо, Сундквист пошевелился.

— Эверт!

— Прием.

— Дверь морга открылась. Один из заложников в коридоре, тащит за руку человека. Мы потеряли еще одного, Эверт. Отсюда плохо видно, но тот, что на полу… мертв.

Бенгт Нордвалль стоял посреди одного из темных коридоров цокольного этажа, того самого, что был дальше всего от лифтов и заканчивался у двери в морг. Ему было зябко: хоть сейчас середина лета, пол холоднющий, и стоять на нем босыми ногами неприятно. Кондиционеры старались вовсю, обдували кожу. Он был совершенно раздет, в одних трусах. У рта — микрофончик, в ухе — наушник.

Он понимал, что ждет его в морге. Он знал, почему он тут оказался, и отдавал себе отчет, что там, внутри, речь пойдет о жизни и смерти. О его жизни и смерти. О жизни и смерти других. Но мишенью был он сам. И он же нес ответственность за тех, кто сейчас находился в смертельной опасности.

Бенгт Нордвалль обернулся, чтобы убедиться, что трое вооруженных спецназовцев стоят у него за спиной.

— Эверт, прием.

Он говорил приглушенным голосом, страстно желая, чтобы связь со штабом длилась как можно дольше.

— Слышу тебя. Прием.

Зацепиться было не за что.

Он не знал, сколько ему придется так стоять.

Он думал о Лене. О том, как она сидит где-нибудь в самом уютном уголке их дома, поджав под себя ноги, с книжкой в руке. Ему ее не хватало. Так хотелось сейчас оказаться рядом с ней.

— Еще одно, Эверт.

— Да?

— Лена. Я хочу, чтобы ты ей сообщил. Если что-то случится.

Он подождал. Ему никто не ответил. Он откашлялся:

— Теперь я готов.

— Хорошо.

— Эверт, я захожу, когда ты скажешь.

— Сейчас!

— Сейчас. Я правильно понял?

— Да. Ты подходишь к двери и останавливаешься. Руки за голову.

— Иду.

— Бенгт!

— Да?

— Удачи.

Неслышным шагом он двинулся по бетонному полу, который обжигал холодом кожу на ногах. Как холодно. Было так холодно. Он совершенно закоченел, уже когда стоял у двери морга. Спецназовцы находились в десяти-пятнадцати метрах позади него. В этот раз он стоял недолго. Он считал секунды, и когда дошел до тринадцатой, дверь открылась, из нее вышел пожилой человек с седыми волосами. Он прошел мимо, не глядя на Бенгта. Нордвалль успел разглядеть и его имя на нагрудном кармане — старший врач Эйдер, — и пластит, налепленный на плечи, и натянутый провод у затылка. В руках у него было зеркало, и он держал его так, что человек, которого Нордвалль не видел, но чье дыхание чувствовал совсем рядом, мог, не выходя из морга, увидеть, что пришедший один и без одежды.

— Эйдер? — прошептал Бенгт Нордвалль, но врач по-прежнему смотрел мимо него. Он опустил зеркало и взмахнул им. Надо было заходить.

Он постоял на месте пару секунд.

Глаза закрыты.

Вдох через нос — выдох через рот.

Он отключил страх. С этого момента его обязанностью было наблюдать. Он отвечал за их жизни.

Эйдер нетерпеливо снова показал, что пора заходить внутрь. Они оба переступили через человека, лежавшего на полу, и вошли в морг. Бенгт Нордвалль осторожно поднес трясущуюся руку к наушнику и слегка нажал, чтобы убедиться, что он сидит нормально.

Он замерз и вспотел одновременно.

— Эверт.

— Прием.

— Заложник в коридоре мертв. Крови я не видел. Не понял, застрелили его или нет. Но запах. Эверт, запах сильный. Едкий такой.

Он увидел ее сразу же, как только вошел. Это была она. Он ее узнал. «Стена Балтика». Тогда ему не удалось взглянуть на ее лицо. В тот день. Следы кнута на спине. Тело на носилках, накрытое простыней. Но теперь он был уверен.

Он попытался улыбнуться ей, но не смог. Рот свело судорогой.

Она стояла посреди комнаты, держа пистолет у виска паренька в белом халате.

Маленькая, избитое лицо опухло, одна рука в гипсе. Одну ногу она держала почти на весу — видно, у нее болело колено или бедро. Ей больно. Очень больно.

Она показала на него пальцем и заговорила:

— Бенгт Нордвалль.

Голос такой же собранный, как и раньше.

— А ну повернись-ка, Бенгт Нордвалль. И руки за голову.

Он сделал, как она сказала. Медленно повернулся вокруг своей оси, одновременно заметив пластит, налепленный по периметру двери.

Сделав круг, он остановился. Она кивнула:

— Можешь сказать им, чтобы выходили по одному.

Эверт Гренс сидел на полу временного штаба и слушал голоса говоривших в морге. Йон Эдвардсон вернулся и сейчас сидел рядом, переводил с русского. У Херманссон тоже были наушники. Она сидела на своем месте и пыталась застенографировать этот абсурдный диалог, чтобы таким образом унять тревогу, хотя бы куда-то деть руки.

Бенгт вошел в морг. По распоряжению Граяускас он выпустил заложников. Теперь он остался там один.

Внезапно он заговорил по-шведски, его голос был неестественно спокоен, и Эверт, прекрасно его знавший, понял, что он в любую минуту может сорваться.

— Эверт, нас всех надули. Она не стреляла. Все заложники целы, все четыре — живы и здоровы. Они уже ушли отсюда. Она прилепила грамм триста семтекса к дверям, это правда, но она его не подсоединила!

Ее голос. Она резко прервала Бенгта:

— По-русски говори!

Эверт Гренс услышал, что она сказала. Он услышал, но не понял. Он посмотрел на остальных и увидел отражение собственного изумления на их лицах. Может, там их было больше? С самого начала? Не пять, а больше? Одному она прострелила колени, другого заминировала и отправила к праотцам. И тем не менее осталось четверо живых, которые только что вышли оттуда.

Снова голос Бенгта Нордвалля. Он опять говорил по-шведски, хотя наверняка стоял повернувшись к ней лицом:

— У нее есть только пистолет Макарова — русское офицерское оружие. Взрывчатку она без генератора или батареи не подключит. Батарея тут есть, но кабелей я не вижу.

— Говори по-русски! Или сдохнешь!

Эверт Гренс по-прежнему сидел внизу, слушая перевод Эдвардсона.

Она приказала Бенгту молча стоять перед ней.

Она плюнула на пол и велела ему снять трусы.

Когда он замялся, она прицелилась ему прямо в голову и держала пистолет, пока трусы не упали на пол рядом с ним.

Гренс резко вскочил. Значит, она нас надула? А Бенгт стоит там совсем голый… Он посмотрел на Эдвардсона, тот согласно кивнул.

Гренс схватил рацию и отдал приказ спецназовцам готовиться к немедленному штурму, а снайперам занять места.

— Ты голый.

— Ты сама хотела.

— Как себя ощущаешь? Каково это — стоять голым в морге перед женщиной, которая угрожает тебе оружием?

— Я сделал то, что ты сказала.

— Чувствуешь себя униженным?

— Да.

— Одиноким?

— Да.

— Ты боишься?

— Да.

— На колени.

— Зачем?

— На колени и руки за голову.

— Может, хватит?

— На колени.

— Так?

— Как можешь.

— И что дальше?

— Ты знаешь, кто я?

— Нет.

— Не помнишь меня?

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду то, что сказала. Ты помнишь меня, Бенгт Нордвалль?

— Нет.

— Нет?

— Нет.

— Клайпеда, Литва. Двадцать пятое июня восемьдесят второго.

— Я не знаю, о чем ты говоришь.

— «Стена Балтика». Двадцать шестое июня восемьдесят второго.

Эверт Гренс видел Лидию Граяускас только раз. Всего сутки назад. Она лежала без сознания перед выломанной дверью в ту квартиру. Он налетел тогда на человека, которого звали Дима Шмаровоз, и быстро прошел в холл к обнаженному телу девушки. У нее была сломана рука, распухшее лицо залито кровью, в крови была и спина, над которой потрудился кнут, — удары он так и не решился сосчитать. Он нередко встречал таких и раньше: разные имена, но история всегда одна и та же — молодые женщины, которые раздвигали ноги и получали побои. Которых потом подлечивали, чтобы они могли снова раздвигать ноги и получать новые побои. Часто они вдруг исчезали: меняли квартиру и клиентов. Обычно они делали несколько таких кругов, прежде чем бесследно исчезнуть. И всегда им на замену были готовы новые, которых легко купить у торговцев живым товаром. По три тысячи евро за девочку. Три тысячи евро платили за тех, кто помоложе и может, стало быть, выдержать больше побоев.

Он видел, как ее погрузили в «скорую».

Он мог понять, откуда в ней столько ненависти, это не так уж сложно себе представить: тот, кого бесконечно унижают, рано или поздно захочет вернуть этот должок.

Но одного он не мог взять в толк: откуда у нее столько сил, чтобы стоять, покалеченной, посреди морга и своим слабым голосом запугать людей до смерти? И почему она выбрала для своей мести врачей в белых халатах и полицейского? Чего она на самом деле добивалась? Ничего этого он так и не успел понять в тот момент, когда вскочил и, не слушая больше Эдвардсона, заорал:

— «Стена Балтика»?! Это же чертов паром! Это что-то личное! Бенгт, прием. Бенгт, сворачивай, мы готовы к штурму. Сворачивай немедленно! Спецназовцы пошли на штурм!

Их рапорты различались немногим. В основном тем, что касалось времени. Именно время сложнее всего заметить, когда кто-то умирает. Но их наблюдения о развитии событий, о том, что за чем шло, были практически идентичными. Все, кто был во временном штабе, размещенном в прозекторской неотложки, стояли бок о бок и слышали, как в рации раздались два выстрела подряд, затем еще один, а после — сильный взрыв, как раз в тот момент, когда спецназовцы выломали дверь и ворвались в морг.