"Чувство отвоеванной свободы. Сборник" - читать интересную книгу автора

рового звучания и выражения, к которой именно и стремился Лист в своей транскрипции «Фантастической симфонии». Эта свобода требует цены более дорогой, чем рабство. Она беспощадно требует ценой собственной крови переливать фантазии в оркестровые краски. Она, эта музыка, открыла для артиста путь обреченности на муку, а для исполнителя дорогу к нервным потрясениям, которым цена - жизнь.
И Петров, исполняя эти бессмертные произведения, дал нам яркий пример того, что артист платит великую цену за свое великое искусство.


Дмитрий БИРЮКОВ
ЧУВСТВО ОТВОЕВАННОЙ СВОБОДЫ

Лучшим пианистом 1989 года был признан 33-летний советский
музыкант Андрей Гаврилов. Такое решение вынесла итальянская
музыкальная академия в городе Сиена.

- Я пытался подготовиться к разговору с вами. Но ничего не получилось. Ваша жизнь как-то не укладывается в привычные рамки. Вот, например, в 1985 году анг-лийские газеты написали, что вы попросили политического убежища в Англии. Од-нако я вас встречаю в Москве. Вернее, - под Москвой. Кстати, это ваша дача?
- Нет, я здесь живу.
После того как разъяренный сосед топором расколотил мою дверь, пригрозив ра-справиться, если я хоть раз дотронусь до рояля, я построил этот дом.
- Если вы не перебежчик, тогда мне непонятно, почему, когда вы были признаны лучшим пианистом 1989 года, об этом робко, в маленькой колоночке сообщил только журнал «Новое время». Достижения советской культуры обычно подаются с размахом. Слушайте, Андрей, а это правда, что вы женились на англичанке и уехали в Англию?
- Нет, неправда.
- А вообще кто вы?
- Я советский гражданин. Просто я живу свободно. Работаю. Даю концерты, вы-ступаю во всех странах мира, сам организую свои гастроли. Кстати, могу вам чест-но сказать, что с советским гражданством довольно трудно путешествовать по ми-ру.
- Тогда, извините за прямоту, что же вас удерживает?
- Во-первых, здесь мой дом, который я люблю, дом, который я построил своими руками. Во-вторых, здесь живут мои родные, родные моей жены. В-третьих, здесь

15

говорят на моем языке и живут люди, с которыми я очень многим связан. Не знаю, может быть, это прозвучит банально, но я патриот и мне хочется быть вместе со страной, особенно сейчас, когда появилась надежда. Несмотря на то что в Совет-ском Союзе я перенес очень много. Ну и, наконец, я даже сам еще не ответил для себя, чем дорога мне эта страна.
- А вы действительно считаете, что появилась надежда?
- Конечно. Правда, то, что сейчас у нас происходит, очень трагично и очень пе-чально. Впрочем, это естественно. Признавать то, что десятилетиями мы шли к ту-пику, очень трудно.
- Если бы мне сейчас было 60 лет, я бы с вами не согласился. Как это можно - взять вдруг и отказаться от своей жизни, от своих убеждений. Да и сейчас, когда мне 32, это сделать непросто. Я не видел своего прадеда, который организовывал первые большевистские ячейки в Иванове, но зато я хорошо помню моих дедов. Нет, они не занимали высоких должностей, да и жили даже по тогдашним меркам трудно, но они верили в идеалы и до конца своей жизни старались сделать их реальностью. Как же можно вот так взять и отречься, сказать, что шли к тупику.
- Вы знаете, что чисто по-русски - задавать себе вопрос: «Как я прожил жизнь?» - в конце жизни. Нужно, чтобы каждый день все жители нашего государства спра-шивали себя: как я прожил день? Что я сделал полезного в течение этого дня и как это отразится на следующем? И если на завтрашний или на послезавтрашний день они не почувствуют пользы от прожитых дней, значит, нужно срочно менять пози-
цию, в которой они действовали и существовали. В этом заключается развитие че-ловека. Если же человек живет во сне 70 лет, а потом у него наступает прозрение, он может просто сойти с ума.
- А если человек прозрел не в конце жизни, но, прозрев, прекрасно понимает, что ничего нельзя изменить, тогда как?
- Именно поэтому нам надо менять устройство нашей жизни.
- И что вы предлагаете менять?
- Да все. От А до Я. Знаете, я начал чувствовать фальшь нашего положения очень рано, еще в дошкольной группе.
- Извините, а кто были ваши родители?
- Мой отец - художник, его картины висят в Третьяковской галерее. Умер рано, в возрасте 47 лет, был чрезвычайно свободолюбив, никак не мог подчиниться системе. Правда, он не шел на открытые конфликты, а уезжал куда-то далеко на пейзажи, на месяц, на полгода, на годы. Мы его почти не видели. Моя мама, пианистка, училась у Нейгауза. Но ее концертной деятельности помешал туберкулез. И, может быть, поэтому она решила во что бы то ни стало передать мастерство своим детям. Сначала она занималась с моим старшим братом. Потом переключилась на меня. Произошло это после одного полумистического случая, когда я в возрасте 3 лет по-

16

дошел к роялю и сыграл то, что разучивал мой брат. С тех пор мама стала меня учить, и надо сказать, что я очень быстро продвигался. В пять лет я прилично играл и даже поступил в подготовительную группу музыкальной школы.
Жили мы тогда трудно. Когда приезжали мои дедушка и бабушка, наша кварти-ра уплотнялась настолько, что моя раскладушка переезжала под рояль. Так что я провел под роялем большую часть своего детства и общался с ним и днем и ночью. Потом я поступил в Центральную музыкальную школу. В ней не было такой беше-ной атаки идеологии, которой подвергаются дети в обычных школах. Недавно я просматривал учебник по литературе нашего сына-третьеклассника и поразился мощному заряду агрессии буквально с первых страниц. Легендарный Щорс швыря-ет гранату в пьяную рожу белогвардейца. Стихи о советском гербе, где говорится, что наш герб самый лучший, а все остальные отвратительные, потому что на них нарисованы хищные птицы с когтями и клювами. Вот вам пример агрессивной пропаганды, которая впитывается детьми бессознательно с самого раннего возрас-та... Я почувствовал фальшь в школе, когда мы разделились на звездочки и наши звеньевые вдруг заговорили какими-то отчужденными голосами.
К шести годам я уже хорошо знал, что убить человека – страшное преступление, что ударить человека нельзя, что обижать человека плохо, что врать нехорошо. Это были те истины, которые неожиданно стали входить в противоречие с тем, что про-исходило в школе. Более того, они оттеснялись на второй план под воздействием новых установок, когда нас начали накачивать советской мифологией. Мы влюбля-лись в Ленина, читали стихи и смотрели кинофильмы. Помню, как я плакал, когда сестра Ленина в одном из кинофильмов играла «Осеннюю песню». Эта любовь и многие другие вещи подавляли простые и ясные ориентиры добра и зла. Ориентиры сместились еще больше, когда мы подошли к теории о двух мирах. Один – хороший, в котором живем мы, и второй - где все неправильно и отвратительно. Мы учились ненавидеть второй мир. Когда учат ненавидеть человека - это подозрительно, когда же заставляют ненавидеть целый мир, это подозрительно вдвойне. Когда стал октябренком, то был счастлив, в пионерах у меня энтузиазма значительно поубавилось, а вот в комсомол я уже не вступил.
- Своего рода протест?
- Нет. Когда наш класс организованно вступал в ВЛКСМ, у меня скончался отец и мне было совершенно не до комсомола, я и в школу не ходил. Позже я даже был рад, что так произошло. К тому времени наметилось очень четкое разделение уче-ников. Неудавшиеся профессионалы, которые явно отставали по специальности, стали самыми активными комсомольцами. Они все больше и больше уходили в комсомольскую деятельность, а мы, в свою очередь, постепенно попадали от них

17

в зависимость. Именно это обстоятельство вызывало у них удовлетворение. Осо-бенно это чувствовалось, когда они с угрозой в голосе настаивали на том, чтобы мы пришли на собрание. А ведь для нас каждый час (в 14 лет мы уже профессионалы) потерянного времени был ощутим, и приходилось ночами наверстывать упущенное. Поразительно, но факт. Почти вес, кто проявил себя на комсомольском поприще, сегодня стали министерскими работниками. Если бы не их активность, то, думаю, им бы и в консерваторию не попасть. Но они проходили с низкими отметками, очень часто меняя профессию. Неудавшиеся пианисты становились дирижерами. Смена профиля их не волновала, потому что они твердо шли по комсомольской линии, на практике познавая все возможные привилегии такого пути. Естественно, была зависть к тем, кто профессионально состоялся. Сыграешь, бывало, на зачете хорошо, а на ближайшем комсомольском собрании получаешь разнос за опоздание на субботник.
- Но вы ведь не были членом ВЛКСМ?
- В нашем классе я один не был комсомольцем. Но, несмотря на это, я подчинял-ся политическому руководству. Вместе со всеми сдавал взносы на какие-то меро-приятия, принимал участие в экскурсиях. Короче, участвовал в общественной жиз-ни, даже если это шло в ущерб моей работе. К тому времени я уже познакомился с творчеством Солженицына и немногими другими произведениями самиздата, кото-рые удавалось достать Мне было очень интересно: а что все же существует по ту сторону, о чем говорят «плохие» люди? Так что в 15 лет я уже прилично знал точку зрения оппонентов, и она мне больше импонировала, потому что была понятней. В ней не было фальши. Все было построено на таких понятиях, как добро и зло. Люди говорили то, что они думают. Это было гораздо понятней, чем наша пропаганда.
По традиции после одиннадцатого класса в ЦМШ всегда готовится капустник. Готовились к нему и мы. Я написал сценарий, которым был чрезвычайно доволен. Он получился критический, заостренный. Во-первых, там критиковались порядки, сложившиеся в ЦМШ. Он был направлен против педагогов, подавлявших любое проявление индивидуальности. Как правило, это были преподаватели общеобразо-вательных предметов, которые, наверное, не понимали специфику своих учеников.