"Железо, ржавое железо" - читать интересную книгу автора (Бёрджес Энтони)

Pump[63]

– Может, все так и должно быть, – говорил Редж, сидя рядом с братом в автобусе, который вез их из Гилверна в Абергавенни.

Дэн держал на коленях сумку с недельной выручкой. Они собирались положить деньги в местный банк на Хай-стрит. Было июньское субботнее утро.

– И ничего с этими ночными кошмарами не поделаешь.

– Меня кошмары не мучают, – ответил Дэн. – Никогда этим не страдал. Ну разве только в раннем детстве. Мне тогда снились орущие клыкастые ведьмы и говорящая змея.

– Думаю, американец все это хочет превратить в развлекательное чтиво. – Дэн поглядел на Реджа с недоумением. – Написать книгу о войне – дело стоящее. Только мы с тобой не сможем.

– Я, если бы даже мог, не стал бы писать. А он вообще историю с моих слов записал, а потом сказал, что всех сделает американцами. Оно и понятно, сам-то он – янки. Она в нем души не чает, на нем свет клипом сошелся. – Дэн покраснел.

– Пора бы ей остепениться, – согласился Редж.

Беатрикс по-прежнему работала в Министерстве иностранных дел. Ее нью-йоркский еврей Ирвин Рот учился в Кембридже на курсе у Ф.РЛевиса, а в свободное время, которого у него было навалом, писал великий американский роман о войне. Американских солдат освобождают из лагеря военнопленных в Польше. Несгибаемый рядовой Стайн пробирается из Львова в Тернополь, оттуда в Кишинев и Одессу, оставляя по пути товарищей, словно ненужный балласт. Маколи умирает в бреду после того, как ему ампутировали отмороженные пальцы складным ножом, Бергман и Хэнкс гибнут в поисках съестного – их забивают насмерть украинцы, ненавидящие чужаков. Оставшиеся в живых – все, кроме Стайна, – попадают в советскую тюрьму. В результате получилась фантазия в стиле Джона Дос Пассоса. Ирвин Рот до конца войны просидел в Англии: от высадки в Нормандии его спасло как нельзя кстати случившееся воспаление легких, а потом приятель его отца генерал-лейтенант Хоффман устроил рядового Рота в отдел пропаганды, где ему поручили сочинять комментарии к официальным фоторепортажам о переговорах союзников. Работая над романом, он с успехом воспользовался рассказами Дэна, который хлебнул лиха на войне. Ирвин даже записал некоторые русские слова и выражения.

– Наверно, ему уже не подняться, – сказал Дэн, вспомнив об отце, который лежал, почти не вставая, в спальне наверху, над баром, и мучился надрывным кашлем.

Выпивохи, завсегдатаи бара, слышали его кашель и, склонившись над кружками, сочувственно качали головами. «Весь так и заходится, бедняга. Как только сердце выдерживает? У него же сердце больное, – шутка ли после катастрофы на «Титанике» двадцать дней в открытом море на шлюпке проболтаться. Много на его долю выпало, да и нам не меньше досталось».

– А что с матерью-то будет?

– Придется мне взять на себя заботу о трактире, – сказал Редж. – На что-то другое я сейчас и не способен. Поживу в деревне, ни о чем не думая.

– Думать вообще вредно, – сказал Дэн. Он хоть и вылечился, но голова и руки дрожали, а может, это автобус трясло. – До добра эти думы не доводят.

– Ублюдки, – покачав головой, пробормотал Редж, – чертовы ублюдки.

– Ясное дело, ублюдки. Вставай, нам выходить пора. Они прошли через центральный сквер, где пели

птицы, оставившие заботы о войне людям, миновали мясные лавки, где давно уже продавалась одна солонина, и табачные витрины, утратившие аромат табака. Банк, правда, работал исправно, и деньги там водились, только купить на них было нечего. Редж наслаждался почти забытым говорком валлийских девушек. Их белые шейки по-прежнему будоражили его воображение. Братья встали в очередь к окошку кассира позади мужчины в халате бакалейщика, заглянувшего в банк, чтоб обменять мелочь. Вдруг раздался громкий голос с валлийским акцентом:

– Извините, граждане, но все – руки вверх.

Очередь дружно рассмеялась.

– Слушайте, я не шучу, руки вверх, и вы, миссис, тоже.

Обернувшись, Редж и Дэн увидели двоих в масках, наподобие тех, что надевают дети, когда играют в бандитов. В руках они держали армейские винтовки. Демобилизованным такое оружие иметь не разрешалось. Один размахивал винтовкой, другой держал палец на спусковом крючке.

– Много времени мы у вас не отнимем. А ну-ка, мисс, давайте-ка сюда ваши денежки.

Дэн попытался выудить из сумки бумажку в пятьдесят фунтов и спрятать ее в карман.

– Э-э нет, так дело не пойдет. А ну давай все сюда, тебя, приятель, это тоже касается.

Пухленькая девчушка-кассирша, испуганно вытаращив серые глаза и не переставая бормотать:

– Господи, о господи! – выложила мелочь, которую принес бакалейщик.

– Это ты себе оставь, а нам крупные нужны.

Управляющий банком в приличном костюме высунулся из своей двери и строго посмотрел через очки на нежданных пришельцев.

– Ты здесь главный, верно? Так вот, знай, что это налет. Выкладывай всю наличность, на том и поладим.

Двенадцать посетителей банка не могли поверить своим глазам: в кино им доводилось такое видеть, но чтоб вот так, в Абергавенни, в субботу, средь бела дня… С настенного календаря грабителям ослепительно улыбалась девица в купальнике, словно и в самом деле действие происходило на экране. Второй грабитель, державший палец на спусковом крючке и до сих пор не проронивший ни слова, вдруг заговорил басом, который звучал бы гораздо эффектнее в церковном хоре:

– Ради вас стараемся, для вашей же пользы, а убивать никого не станем. Нам только деньги нужны.

– Послушайте, мы тут делом заняты, и времени на ваши дурацкие игры у нас нет, – сказал управляющий.

– Игры, говоришь? – Бас вскинул винтовку и прицелился в девицу на календаре. Под грохот выстрелов она лишилась своей ослепительной улыбки, носа и левого глаза. – Я всегда стрелял без промаха и сейчас не промажу. Выкладывай наличность.

В помещении повисло облако порохового дыма, запахло горелым. Маленькая девочка, стоявшая с матерью в очереди, заплакала. У Дэна от выстрелов зазвенело в ушах, и он не выдержал:

– Мало нам было шести лет войны. Вон отсюда, подонки, пока я вам рыло не начистил.

– Выбирай выражения, – ответил первый грабитель. – Здесь женщины и ребенок. Тут тебе не армия, а то, что вы сейчас наблюдаете, – начало борьбы за независимый Уэльс.

– Ах, вот вы кто такие. А я думал, вы только болтать умеете, – сказал Редж. – Ну что ж, берите, что можете, и убирайтесь. Все равно вас поймают, купюры помечены, да и мы молчать не будем, так что вам несдобровать.

– Слушай, – рявкнул бас, – убить я, может, и не убью, а покалечить смогу. Ты же не хочешь этого, верно, так что веди себя как следует.

– Тогда давайте побыстрей, – Редж показал, что его сейчас стошнит.

– Нам сумка нужна, – сказал управляющему первый, получив от него две пачки стофунтовых банкнот.

– Страховка все покроет, не горюй. Забыли, понимаешь, прихватить мешок, дело-то для нас непривычное, – подхватил второй.

– Вот тебе сумка, – сказал Дэн и, прицелившись в левое ухо баса, запустил в него свой старый саквояж, но промахнулся.

– Заруби себе на носу, ты теперь у нас на примете, враг валлийского народа, – пригрозил ему бас и, сложив небогатую добычу (в фильмах про ограбление банков обычно уносят не меньше миллиона) в саквояж, добавил: – Всем спасибо. Да здравствует Уэльс!

Они ушли, а посетители банка разглядывали друг друга, хлопая ресницами, как после сеанса в темном кинозале. Первой возмутилась женщина с девочкой:

– А где же стражи закона!

– Не волнуйтесь, миссис Эванс, стражи закона этого так не оставят, – ответил управляющий.

Дэн с Реджем вышли на улицу, они видели, как грабители сели на мотоцикл и, победно размахивая саквояжем, укатили. Полицейский, покупавший в молочной лавке напротив бутылку пайкового молока к чаю, дружелюбно посмотрел им вслед.

– Хорошо хоть это удалось припрятать, – сказал Редж, вынимая из кармана брюк две фунтовые бумажки. – И не смей говорить мне про воровство после всего, что мы видели.

– Ты их из сумки стибрил, а я не заметил?

– Нет, не из сумки, из кассы. Бакшиш. Можем теперь пропустить по кружечке «У ангела». Обратный автобус только через два часа.

– Ну и вороватая у тебя натура. Ты у отца и последний вздох бы украл, если б только мог.

– He смей говорить мне таких вещей.

В баре «У ангела» уже знали про ограбление банка. Что ж, теперь нелегко вернуться к нормальной жизни. Научили молодежь убийству и мародерству. Дай бог ребятам ноги унести, а банк не оскудеет, застрахован. Редж с Дэном поспели вовремя: пиво заканчивалось, следующий завоз только в среду. Правда, Гвен за стойкой предложил им медовухи, простой или со специями, и объяснил, что в старину этот полезный национальный напиток назывался meddyglyn: llyn – напиток, meddyg – целитель.

– Действительно лечит?

– Что уж он там лечит, одному богу известно. А вот захмелеть от него трудно – не крепче столового вина.

Дэна вдруг прорвало:

– Вот паразиты! Земля героев! Моря полны рыбой, земля – углем, а печки у всех простыли. В рыбных лавках – шаром покати!

Редж был восхищен этим редким приступом красноречия.

– Скажи спасибо лейбористскому правительству, за которое ты голосовал, – сказал один из посетителей, отрываясь от игры в дартс.

– Мы с ним, – ответил Дэн, качнув головой в сторону Реджа, – ни за какое правительство не голосовали. Мы, мать вашу, в это время воевали, не то что некоторые.

– Ты что же, черт возьми, думаешь, что я симулировал и в тылу отсиживался?

– Пожалуйста, без политики и сквернословия, – вмешался хозяин бара. – Сейчас всем тяжело, но вести себя следует прилично.

Дэн и Редж выпили еще по стакану медовухи со специями и перешли на русский. Игрок в дартс внимательно прислушивался к их разговору, время от времени встряхивая головой.

– Не похоже на валлийскую речь. Не нравится мне, когда люди говорят на непонятном языке в моем присутствии. Кто его знает, о чем они толкуют, – недовольно заметил хозяин бара.

– Это наше личное дело, – ответил Редж. – Ну и заведеньице у вас на политику и крепкие словечки запрет, пива нет, да еще, оказывается, и по-русски говорить возбраняется.

– Так вы, стало быть, русские? – прошамкал какой-то старик без единого верхнего зуба. – У нас тут много русских. Одна русская держит трактир тут неподалеку. Красивая женщина была. Жаль, расплылась.

– Попридержите язык, – пригрозил Редж. – Вы говорите о женщине, которую мы оба любим.

– Так она, стало быть, ваша мать. Ну, тогда понятно. Все говорят, что за Россией будущее.

– Будущее, в котором правят тираны и убийцы, – с горечью произнес Редж.

– Зато порядок, – возразил человек, с кислой миной потягивавший лимонад. – А лес рубят, щепки летят. Нам порядка ох как не хватает. На законы всем плевать.

– У Гитлера порядка было выше крыши, – рассвирепел Редж. – Он вознамерился целый народ стереть с лица земли. Народ, предки которого заложили основы нашей религии.

– Пожалуйста, оставьте политические и религиозные разногласия при себе, – снова напомнил хозяин, ковыряя спичкой во рту, и выругался, вероятно, задев больной зуб.

– Очень уж они хитрожопые, эти евреи, – не отступала кислая морда. – Мы за них воевали, а они теперь в роскоши купаются – вы только поглядите на их дома. Хотя лично я против евреев ничего не имею.

– Попробуй только, – с угрозой бросил Редж.

– А чего это вы взбеленились? Каждый имеет право думать, что пожелает.

– Я ведь и убить могу, ей-богу, – оскалился Редж.

Дэн вырвал у него из рук стакан, опасаясь, что брат превратит его сейчас в осколки.

– Больной, как есть больной, – бросил он по-русски. – Ни хрена тебя не вылечили. Идем отсюда.

– Война, – сочувственно прошамкал старик. – Нам ее расхлебывать и расхлебывать.

– Нам бы ее конца дождаться, – заорал Редж.

– Уведи его отсюда, – попросил Дэна хозяин. – Пиво, знать, в голову ударило. Возьми ему напротив чашку кофе, хотя теперь у них не кофе, а бурда.

Из того, что говорил брат по дороге в Гилверн, Дэн понял немногое.

– Легко этому колбаснику-психиатру рассуждать, что жизнь прекрасна: птички поют, нарциссы цветут. Забудь прошлое, думай только о будущем. Выходит, все, что пришлось пережить, годится теперь только для великого американского романа, который строчит этот придурок, крыса тыловая. Кто прошлое помянет – тому глаз вон, поэтому наше проклятое правительство молится на красный флаг и орет «Да здравствует Сталин!». Это они называют большой политикой. Что же нам-то делать, нам что прикажете делать?

В Уэльсе общественный транспорт останавливался по требованию. Увидев подходивший автобус, Дэн проголосовал. Братья уселись рядом с женщиной, которая везла попугая в клетке. Птица скрипела клювом и подозрительно косилась на Дэна.

– Я рыбную лавку открою, как только найду, где рыбу брать, – сказал Дэн. – Надо смотреть правде в глаза: отец скоро помрет и наверняка что-нибудь нам оставит. А тебе лучше в учителя пойти.

– Ха-ха-ха-ха-ха, – прохрипел попугай.

– Тише, Полли, – успокоила его хозяйка.

– Я возьму на себя трактир, – мрачно сказал Редж – Мы с Ципой ребенка заведем – пусть в деревне растет, на свежем воздухе. Если получится, конечно. Пока у нас с этим что-то не ладится. К доктору надо сходить.

– Не понимаю, – сказал Дэн, – почему люди хотят иметь детей. Лично я не желаю. Не вижу в этом смысла. И жениться не вижу смысла.

– У тебя, наверно, половое влечение слабое. Странно отчего, бы. От рыбы сексуальность усиливается. И Церковь учит: плодитесь и размножайтесь. Иисуса Христа иногда изображают в виде рыбы.

Женщина с попугаем с негодованием обернулась в их сторону. Дэн жестом дал ей понять, что у брата не все дома. Попугай сердито нахохлился.

– Давай сойдем, – предложил Редж.

– Мы еще не приехали.

– Я хочу взглянуть на Артуровы руины. Остановите, пожалуйста, вон там, – попросил он водителя.

– Но оттуда же пешком далеко будет. Мы опоздаем, – сказал Дэн.

– Ничего, подождут.

Автобус проехал узким переулком, так что ветви деревьев скребли окна, и остановился.

Ворота, свисавшие со сломанных петель, были распахнуты. На месте раскопок паслась одинокая старая лошадь. Дэн ворчал, путаясь и спотыкаясь в густой траве. Дул прохладный восточный ветер, солнце скрылось за тучей, напоминавшей очертания Африки.

– Какого черта тебя сюда понесло, – не унимался Дэн. – Чьи это владения?

– Ничьи. Наши. Как Стоунхендж.

Дэн огляделся. Вокруг валялись лишь старые камни. На одном из них, служившем подпорой разрушенной стены, над странной щелью виднелась надпись: GLAD ART REG.

– Знавал я одну девчонку, которую звали Глэд, – сказал Дэн. – Многие носят имя Арт. Видишь, здесь три имени, и одно из них твое.

Руины находились в глубокой впадине – хорошо здесь, наверно, влюбленным парочкам летними ночами прятаться в высокой траве.

– Смотри, это тоже из области полового влечения, – сказал Редж, показывая на длинную узкую щель под надписью. – Лоно в ожидании меча. Я не верю, что ты мог видеть его. Игра воображения. Удивляешь ты меня, любезный братец. Раньше ты не отличался богатой фантазией.

– Я своими глазами видел эту штуку с буквой А, как в отцовской книжке, – сердито сказал Дэн. – Красные размахивали этим мечом, после того как устроили пожар в том городке, название которого я забыл, и Шоу-кросс, единственный образованный из всех нас, видел его и подтвердил, что немцы привезли меч в одном с нами поезде из Италии. И он лежал в ящике в монастыре, откуда его выволокли красные. Теперь меч у них, по никто не знает, где именно, ведь Россия – жутко огромная страна, – пояснил Дэн. – А вот Шоукросса не спасла от смерти его образованность.

– Наверно, Шоукросс имел в виду Монте-Кассино, – рассуждал Редж, – по книгам все сходится. Бенедиктинцы и британский королевский дом. И попадает он то в одни, то в другие безбожные руки. Орудие варваров, очищенное христианским королем в праведном бою с другими варварами, которые теперь называются англичанами. Если меч настоящий, он мог храниться в этом камне, а вынуть его из каменных ножен мог только его истинный хозяин. Хотя то, что видел ты, вероятно, просто подделка.

– Эта щель светится в темноте, – сказал Дэн, – ну, как стрелки на часах, понимаешь?

– Чего-чего?

– Я как-то вечером ехал на автобусе мимо, вижу светится что-то. Вроде как рыба длинная ночью в воде.

– Померещилось тебе, Дэн. Не выздоровел ты еще, как и я, вот и привиделось невесть что.

– У меня с мозгами порядок, – резко ответил Дэн. – Только рана в боку иногда ноет, особенно перед дождем. Я теперь дождь загодя чувствую. Вот и сегодня. Некоторые носом дождь чуют, а я боком.

– А я совсем запахи не различаю, – грустно заметил Редж. – Еще с Испании, когда мне нос разбили. Теперь мне что розы, что капуста – все едино. Я и говорю, всех нас покалечило. Странно, как раны реагируют на погоду, – добавил он, глядя на каменные ножны. – Все живое чувствует грозу: птицы летают низко, коровы ложатся на землю. Один мой нос ничего не чувствует. У Ципы начнет изо рта плохо пахнуть, а я даже не замечу.

– Зачем ты такое про свою жену говоришь? Она славная, а ты, чертов жулик, мизинца ее не стоишь. – Дэн говорил с напускной злостью, больше по старой памяти. – А тебе известно, что махровую розу называют капустной, но она от этого не хуже?

– Действительно, дождь начинается.

Небо нахмурилось, стало накрапывать.

– Говорю же, недаром у меня с утра бок ноет. Теперь из-за тебя придется по лужам шлепать.

Лошадь, будучи в полной гармонии с природой, продолжала невозмутимо пастись на мокрой траве. Только люди воспринимали изменения погоды как неприятность. Братья поспешно выбрались на узкий проселок, и тут им повезло. Доктор Льюис на своем маленьком «моррисе» ехал к пациенту. Врачам правительство выделяло щедрую квоту на бензин.

– А я как раз к вам, садитесь, подброшу, – сказал он. – Дворники только не работают, протри-ка ветровое стекло, Дэн, если у тебя найдется грязный носовой платок. – Дэн воспользовался своим армейским галстуком. – Раньше никак не мог навестить вашего отца, хоть и обещал. Младшенький миссис Причард снова захворал. Не ребенок, а ходячая энциклопедия болезней. Но при этом растет как на дрожжах и аппетит волчий. Вы, похоже, не выспались, глаза у вас как у снулой рыбы. Но отцу вашему гораздо хуже, чем вам. В больницу его надо с его кашлем.

– Вы же его знаете, – сказал Редж, – не хочет он в больницу. Долго ему еще маяться, как вы думаете?

– Около недели, может, чуть больше. Он и сам бы рад отмучиться поскорее. Это же пытка – сухой кашель! Сердце в конце концов не выдержит. Я дам ему кое-что, и он уснет.

– Навсегда? – спросил Дэн.

– Нет, не совсем. Теоретически я не против эвтаназии, но кальвинистское воспитание не позволяет. Не убий и тому подобное.

– Что это за непонятное слово?

– Эвтаназия? Хорошая смерть, я полагаю. По-гречески.

– Греков я не встречал, – сказал Дэн. – Был, правда, среди американцев один грек, говорил, что его фамилия Попадопулос, только никто ему не верил. Вруны эти греки, если говорят, что смерть бывает хорошей. Смерть не может быть хорошей.

– Как твоя рана в боку? – спросил доктор Льюис.

– Почти зажила, шва уже не видно, только маленькая дырочка осталась. Эти гады приняли нас за немцев. Один из них пырнул меня штыком. Раз я по-русски говорю, значит, немец. Немцы, говорит, хитрые, специально русский учили, чтобы русских на русских натравить.

– Хватит, Дэн, – вздохнул Редж, – мы уже наслышались этого.

– Еще раз послушай, ворюга, – свирепо рявкнул Дэн. – Слишком многие готовы забыть то, что выпало на нашу долю. Я буду повторять это, пока вас не стошнит. Сколько я наших судов пропустил в этом чертовом порту из-за раны. Заладили – немец да немец. Медальон-то я потерял, – пояснил он для доктора Льюиса, – так они говорили, что я форму с убитого снял.

– Да, да, – мягко согласился доктор, – страшная история. Ну вот мы и приехали.

Под вязом у дверей трактира сидел старик в кепке и плаще и потягивал пиво. Дождевые капли падали с листьев прямо в кружку, но, видно, ему было легче сидеть под умиротворяющим дождем, чем слышать надрывный кашель умирающего хозяина. Выйдя из машины, они тоже услыхали кашель, доносившийся из приоткрытого окна наверху. Ципа прибиралась у барной стойки. Когда они входили, она обратилась к двум молодым сезонным рабочим, не сводившим глаз с красивой хозяйки:

– Закрываем, джентльмены.

Отсюда кашель слышался сильнее.

– Пойду дам ему кое-что, – сказал доктор Льюис.

Ципа подошла к столу, за которым сидели последние посетители, и терпеливо дождалась, пока те допили свои кружки до дна. Парни продолжали откровенно рассматривать ее, и один из них сказал:

– Может, поцелуешь нас на дорожку, хозяйка?

Редж подскочил к ним и заорал:

– Вон отсюда, симулянты! Пахари, тоже мне! Отсиживались тут, пока те, кто лучше вас, в землю ложились!

– Отвали. Мы не симулянты, свою работу знаем, – ответили они, потом поднялись и ушли, передразнивая не утихавший кашель.

Поседевшая и располневшая, но все еще красивая, с зелеными балтийскими глазами и четко очерченным подбородком Людмила Джонс поздоровалась с доктором Льюисом и бросила сердитый взгляд на сыновей.

– Опоздали, – сказала она, – все уже остыло.

– Нас ограбили, – стал объяснять Редж, – продержали в банке под дулами винтовок.

Доктор Льюис улыбнулся, решив, что он шутит.

– Это правда, – подтвердил Дэн, – но наш ворюга еще раньше спер два фунта из кассы.

– Чтоб я слова «ворюга» больше не слышала, – сказала Людмила.

– Значит, вас действительно ограбили? – переспросил доктор Льюис. – Ну и дела.

На кухне появилась Ципора и поделилась новостью иного рода:

– Никогда не думала, что петрушка растет на огороде. Это же балет Стравинского, я там исполняла партию ударных, а теперь вдруг узнаю, что это съедобная травка.

– Он хочет, – обратилась Людмила к доктору, – полежать в саду. Не желает оставаться в постели. Вспоминает, как отец его умер в постели и всю ее испачкал напоследок. Хочет лежать на земле, на старой армейской плащ-палатке и накрыться шинелью. Желаю, говорит, умереть под открытым небом.

– Давайте пока не будем говорить о смерти, – ответил доктор. – Вы обедайте, а я схожу наверх, сделаю ему укольчик. Как у него с желудком, молоко переваривает?

– Его желудок уже ничего не переваривает. Дэвид то и дело сбрасывает с себя одеяло, пытается встать и спуститься в сад.

– Разрешите, – попросил Редж, – видно, воздуха ему не хватает.

– Необходима инъекция респираторного депрессанта, – пробормотал себе под нос доктор Льюис, используя медицинскую терминологию, которая помогала ему отвлечься от неприглядной картины предсмертных судорог человеческого организма.

Он вколол лежащему под лоскутным одеялом изможденному и поседевшему Дэвиду Джонсу изрядную дозу морфина и сказал, что вернется поздно вечером, чтобы повторить инъекцию. Дэвид в ответ слабо кивнул.

– Вам сейчас станет легче, – сказал доктор Льюис, отдавая себе отчет в том, что для этого пациента полученная доза может оказаться смертельной.

– На воздух, – прохрипел Дэвид.

Доктор тоже слабо кивнул. Почему бы и нет, погода теплая.

Дэвид Джонс лежал у каменной ограды сада на расстеленной плащ-палатке, укрытый двумя одеялами и покрывалом. От дворового деревенского сортира его отгораживала старая газонокосилка и баррикада пустых ящиков из-под лимонада. Собирался дождь, редкий день обходится без него в Южном Уэльсе, и сыновья принесли из подвала два больших зонта, подарок от фирмы, которая содействовала торговле прохладительным напитком «Лиморанж» – название напоминает город во Франции.

Дэвид попросил оставить его одного и погрузился в воспоминания. «Итак, я пережил «Титаник» и мировую войну – спрашивается, зачем? Чтобы сочетаться странным браком с русской красавицей из Бруклина и произвести на свет троих детей, которых никогда не мог понять? Или чтоб открыть в Манчестере ресторан, который не приносил дохода? Я кормил людей на совесть, да каких людей! Помнится, в «Пикчер пост» поместили хвалебную статью с фотографией: хозяин ресторана поднимает бокал в честь блистательной Толлулы Бэнкхэд. Умерла от удушья, бедняжка. А рядом с ней за столом Ноэль Кауард гасит окурок в тарелке с нетронутым десертом. Чарльз Кокран, которого все звали Коки, обнимает Эвелин Лэй. Там же и Джесси Мэттьюз – она-то десерт съедала всегда. Марк Гамбург, толстяк пианист, любивший нашу кухню, научил меня готовить омаров под соусом «кардинал». Скрипач Сигети – так, кажется, его звали – обожал окорок с хрустящей корочкой. Маринованный окорок среднего размера потушить в курином бульоне и марсале и обжарить, потом порезать ломтиками и каждый ломтик натереть измельченными в ступке грецкими и миндальными орехами, затем запечь в кляре. Французские названия блюд давались с трудом, и гости частенько надо мной подтрунивали. Лучшими в меню всегда оставались русские блюда. Как же назывался тот десерт – ванильное мороженое с вишнями, мандариновыми дольками, клубникой и взбитыми белками? Любимое блюдо то ли царя, то ли царицы, то ли Распутина, то ли кого-то еще.

Дом в Бруклине давно продан, и деньги за него по праву принадлежат ей. Золотые соверены, припрятанные на будущее, нынешнее воровское правительство заставило обменять на бумажки. Австралийский самородок цел – интересно, какая ему теперь цена? Говорят, что хранить его противозаконно, но почему? Это имущество семьи. Хорошо бы его сейчас потрогать, подержать в руках, положить под подушку. Это вещь, цена которой с годами только растет, хотя кто знает, долго ли ей расти, коли продать его нельзя? Вечная ценность, символ, неподвластный переменам, вроде Бога, которого не видать. Надо сказать, чтобы принесли сюда. Погляжу на него, поцелую в последний раз, как верную, но холодную жену, и положу рядом с собой под одеяло».

Недуг снова напомнил о себе, сознание, притуплённое инъекцией наркотика, прояснялось. Он раскашлялся, и птицы, прислушиваясь к странным звукам, настороженно завертели клювами и на всякий случай нахохлились.

Неподалеку от деревушки Гилверн в полусгнившей фермерской халупе, которую они снимали за смехотворную плату, сидели Алед Рис, Бен Гриффитс и бывший рядовой Том Проберт. Здесь находился временный штаб организации «Сыны Артура». Цель движения сомнений не вызывала, а вот стратегия оставалась неясной, поэтому все собрались за колченогим кухонным столом послушать, что скажет Теренс Макмагон. Ирландец с шотландской фамилией был женат на валлийке, с которой познакомился в Ливерпуле, где работал в мастерской по ремонту велосипедов. За ним числилось преступление, совершенное в Карлоу. Сам он не любил об этом распространяться, потому что долгое время находился в бегах, скрываясь от правосудия, да и случилось это давно, еще в начале тридцатых. В те годы он участвовал в движении за объединение Ирландии. Теперь Макмагон мирно проживал в Лланелли и владел велосипедной мастерской. Было ему не меньше пятидесяти, но его ничуть не поредевшие огненные патлы, торчавшие во все стороны, и бледное лицо красноречиво свидетельствовали о крутом нраве. Когда-то он говорил по-ирландски, но сейчас мог только читать, и его злило, что, несмотря на общие с ирландским корни, валлийский отпочковался в самостоятельный язык. Валлийского, или кимрского, как называли этот язык местные, он почти не понимал.

– История учит нас, – говорил Макмагон, – что независимость не выпрашивают, стоя на коленях. Мы знаем, что те, кто громче всех кричат о правах человека, не любят предоставлять эти самые права другим. Договариваться с правительством о мирном переходе к самоуправлению бесполезно, поэтому и приходится начинать с насильственных методов и продолжать в том же духе. Свободу вырывают силой, а не мольбами, так что вы целиком и полностью заблуждаетесь, если мечтаете о мирной стратегии. К тому же на вашем счету уже не одно вооруженное нападение, и вы, вероятно, приверженцы стратегии насилия.

Том Проберт, закуривший трубку, больше походил на философа-созерцателя, чем на революционера.

– Насилие? – удивился он. – Имеете в виду преступление против собственности, ведь именно так вы называете ограбление банка? Движению требуются средства, и такой способ финансирования никому особого вреда не наносит: деньги, изъятые нами из банка, возмещаются страховыми компаниями. Подумаешь, напугали людей немножко. Никто ведь не пострадал.

– А как насчет старушки, которая умерла на месте от разрыва сердца во время налета на банк в Коулфорде? – возразил Макмагон. – Вы, Рис, сами мне рассказывали об этом. Если вы взялись за оружие, это насилие. Одна жертва на вашей совести уже есть.

Алед Рис, лицо которого еще сохраняло средиземноморский загар, а лысина, прикрытая во время службы армейским беретом, оставалась бледной, ответил:

– Нам необходимо рассказать людям о цели нашей борьбы. Для этого нужны деньги на публикацию брошюры, которую составил Том, и на рекламу в газетах. Ирландские республиканцы в свое время действовали так же. Мы преследуем благородную цель, поэтому против сомнительных тактических средств, и как только о нашем движении станет известно, мы откажемся от этих средств. Не забудьте, что наша организация называется «Сыны Артура» – не припомню, чтобы у ирландцев когда-нибудь была партия со столь же благородным названием. Мы возобновляем битву, которую королю Артуру не довелось довести до победного конца. Смешно надеяться, что нам удастся выбить саксов из Англии, это – задача для будущих поколений, но попробовать согнать их с земли кимров стоит, черт возьми.

– Тебе, знаешь ли, мозги надо в порядок привести, – сказал на это Макмагон, – вместо того чтоб болтать о благородстве. Пустословие все это. Я бы на твоем месте сидел и не рыпался, тихо бы мирной жизни радовался. Все твои прожекты так прожектами и останутся. Ну кому, в самом деле, придет в голову выгонять англичан из Уэльса? Англичане и валлийцы давно уже перемешались между собой. Говорят, что еще Тюдоры, валлийцы по происхождению, заняв английский престол, стали добровольно называть себя саксами. Прислушайтесь к доброму совету человека, которому известно все, что можно знать о борьбе с этими хамелеонами англосаксами, и бросьте все это.

– Но для чего, ответьте бога ради, – возмутился Бен Гриффитс, – были истрачены миллионы фунтов и миллионы жизней, – разве не для того, чтобы предоставить малым народам право на самоопределение? Ведь в прошлом были революции, которые приносили свои плоды. Вспомните Францию и Россию, их великие революции. Наше движение даже не преследует революционных целей, скорее наоборот, мы хотим назад, в прошлое. Если это всего лишь мечта, тогда всю историю человечества можно считать мечтой.

– Любая борьба – насилие, – покачал головой Макмагон. – Вы угрожаете властям, пока их терпение не лопнет. Если же вы пользуетесь крайними методами, например, убиваете короля или принцессу, которую все обожают, это оборачивается против вас. Иное дело – взрывы на почтамтах и вокзалах, убийства мелких правительственных чиновников: в этом случае через несколько лет вас могут признать силой, с которой приходится считаться, и пригласить за стол переговоров. Но чего же вы, брюквоеды, добиваетесь? Закрытия границы от Кардиффа до Рила, пока вы сочиняете собственную конституцию и выбираете президента? Или вы мечтаете об уэльсификации всей промышленности на полуострове? Но она давно уже принадлежит международным монополиям. И еще вы, конечно, запретите английский и введете всеобщее образование на валлийском языке?

– Мы называем наш язык «кимрэг», – уточнил Алед Рис. – Валлийским наш край и язык окрестили чужеземцы. На старосаксонском Уэльс означает «земля чужаков». Это саксы – чужаки, а не мы. Язык не более важен, чем у вас в Ирландии, а установление границы не означает полной изоляции. Сегодня самая популярная разновидность английского – американский, на котором можно говорить и с кимрским акцентом.

– Могу себе представить! Республика Кимру, где брюквоеды лают, как янки, – съязвил Макмагон.

– Кстати, о республике, – вступил в дискуссию Том Проберт. – «Сыны Артура» не могут всерьез говорить о республике. Ведь Артур был королем, хотя и считался ставленником римлян. Вы сами видели надпись ART REG в десятке миль отсюда, на месте археологических раскопок, столь любезно начатых люфтваффе. Нам нужен христианский король, а не светский президент.

– Что за ерунда! – воскликнул Макмагон. – Вы, того, гляди религиозную войну развяжете, очередную Варфоломеевскую ночь устроите! Где здравый смысл? Церковь должна быть отделена от государства. В Женеве Кальвин в свое время попытался объединить религию и государство – и к чему же такая власть привела Швейцарию? Что вы сейчас о ней знаете, кроме часов? Король Артур, если он вообще существовал, защищал римское христианство от язычников, а его «сыны» хотят вернуть протестантский Уэльс в лоно католичества? Поздновато спохватились: реформация Тюдора пустила глубокие корни.

– Для нас здравый смысл в христианских нормах, – ответил Том Проберт, – в противовес безбожному коммунизму и безбожному фашизму. Мы понимаем, что борьба предстоит долгая. Мы отдаем себе отчет в том, что кровопролитие неизбежно, но сделаем все, чтобы свести его к минимуму.

– Мы постараемся его избежать, – добавил Алед Рис, – применяя его разве только в целях защиты наших прав. Мы поставим саксов перед свершившимся фактом и посмотрим, что из этого выйдет. Сначала объявим через прессу о наших целях, потом начнем действовать.

– И как же именно вы будете действовать? – усмехнувшись, поинтересовался Макмагон. Их валлийский выговор его умилял: напевные интонации не вязались с агрессивным тоном беседы. Буревестники липовые, им бы поближе к курам, на насест.

Прежде чем ответить, Бен Гриффитс набрал в легкие побольше воздуха:

– С нами принц Уэльский. Можете смеяться, но это правда.

– Вы что, – возмутился Макмагон, – полагаете, что королевская чета, которая стоит во главе Великобритании и Северной Ирландии, специально для вас, по примеру библейских Иоакима и Анны, па старости лет вопреки законам природы произведет на свет наследника? Принцем Уэльским, да будет вам известно, является старший сын британского королевского дома, и никто другой.

– Не перебивайте, пожалуйста, – сказал Бен Гриффитс, – и оставьте ваши ирландские насмешки, это недостойно и неуместно. Мы говорим о нашем принце, о принце Кимру, а не о наследнике престола, который еще не появился на свет. Мы говорим о том, кто готов быть избранным и коронованным. О чистокровном валлийце, который дорожит своей страной, так что извольте, во избежание путаницы, называть его принцем кимров.

– И вы думаете, найдется много охотников снабжать вашу организацию деньгами? – снова усмехнулся Макмагон. – Кстати, где вы его выкопали, этого вашего принца?

– Он сам нас нашел, – ответил Алед Рис. – Вы слышали о сталеплавильне Кадвалладера?

– Вся сталелитейная промышленность национализирована, – сказал Макмагон. – По крайней мере, уже обсуждается законопроект о компенсации бывшим владельцам. Все ясно. Этот ваш Кадвалладер получает деньги от социалистического правительства и вкладывает в партийную кассу валлийских, простите, кимрских националистов. Наверно, какой-нибудь выживший из ума старый хрен нашел себе новую забаву.

– Не выживший из ума и не старый, – заметил Бен Гриффитс. – Старый хрен уж год как умер, а сыну его и законному наследнику всего двадцать лет. На войну он попасть не успел и теперь жаждет деятельности. С отличием окончил курс кимрского языка и литературы в университете Уэльса. И зовут его Артур.

– Надо же, какое совпадение.

– Вовсе не совпадение. Его семья всегда чтила историческое наследие кимров, – сказал Алед Рис. – Сама их фамилия – Кадвалладер – к этому обязывает. Я с ним познакомился, когда ездил в увольнительную в Ньюпорт. Мы с ним в баре разговорились.

– Понятно, – ответил Макмагон, – да только все это – одна болтовня. Что вы собираетесь с ним делать: короновать в замке Карнарвона и объявить Уэльс независимым княжеством, вроде Монако? Я-то подумал, что вы действительно затеваете бунт.

– Княжество и есть монархия, – ответил Том Проберт. – Артур тоже не сразу стал королем. Герцогство может быть независимым. В Ланкашире до сих пор короля называют герцогом Ланкастерским. Так даже лучше. Король – звучит слишком претенциозно. Он может заявить о своем праве на королевский титул позднее, когда вынет меч из каменных ножен.

– Какой меч? Какие еще, к черту, каменные ножны? Слушайте, я ухожу, с меня хватит, – сказал Макмагон, но не сдвинулся с места. – Я в своей жизни сумасшедших повидал, в том числе и в Ирландской республиканской армии. Из-за этих бешеных псов я оттуда и ушел, сразу как узнал о ребенке, который погиб, опустив письмо в почтовый ящик. Если хотите чего-то добиться, старайтесь просто как можно больше насолить британцам, мерзавцы этого заслуживают, но забудьте всю эту галиматью про коронацию, герцогов, принцев и рыцарей Круглого стола, ей-богу.

– Мы и есть британцы, – торжественно провозгласил Алед Рис, – британские кельты. Наши враги – англосаксы. Мы не предлагаем ничего противоестественного. У нас нет армии, чтобы воевать с англосаксами, но мы имеем право на независимое королевство, которое пока можно называть княжеством Кимру. Древняя кимрская песнь, дошедшая до нас, называется «Unkeynyaet Prydyn», то есть «Королевство Британия». И оно снова будет. Пусть даже через тысячу лет, но остров перейдет в руки законных владельцев, а о сумасшедших «Сынах Артура», над которыми вы сейчас смеетесь, сложат песни благодарные потомки.

– А пока, – напомнил Макмагон, – вы будете доводить до инфаркта бедных старушек, которые ходят в банк за своими жалкими грошами.

– Ваше обобщение безосновательно, – заметил Алед Рис.

– Мы не получили конкретных инструкций о порядке реквизиций, – педантично разъяснил Том Проберт. – Есть человек, местонахождение которого я не хочу разглашать, ответственный за эти, к сожалению, совершенно необходимые акции. Не все молодые люди, находящиеся в его подчинении, отличаются высокой нравственностью, но все они у него под жестким контролем. Если ослушаются, им грозит суровое наказание. А до нас деньги доходят в последнюю очередь. Мы не можем найти средства на небольшой тираж нашей брошюры, хотя бы в тысячу экземпляров.

Макмагон поглядел по сторонам. Скудость партийной кассы бросалась в глаза: разбитые половицы, старая керамическая раковина с краном, из которого не текла вода, довоенный календарь на обшарпанной стене, шаткий грязный стол, полинялая армейская форма членов организации.

– Ну что ж, – сказал он, – вы посвятили себя деятельности, которая с точки зрения государства преступна, несмотря на все ваши благородные порывы, решимость и прочую словесную белиберду. Это и есть Экскалибур? – спросил он, указывая на лежавший на столе грубо сработанный деревянный меч, больше похожий на палицу.

– Это cleddyf,[64] – ответил Том Проберт. – Придет время, и мы вернем настоящий. Мы слышали, что он странствует по свету, хотя где он сейчас, никто не знает. Но он к нам вернется, как и сам Артур, и поможет в нашей борьбе за правое дело.

– Бред сивой кобылы, простите за резкость, – сказал Макмагон.

– Прощаем.

«Бифштекс посолить и поперчить с обеих сторон. Затем быстро обжарить в масле на раскаленной сковороде. Масло слить, сбрызнуть мясо коньяком и поджечь. Блюдо называется «адское пламя», а вкус такой, что возносишься к небесам. Суфле с ликером «Бенедиктин» и бренди было любимым блюдом пышногрудой контральто. «Бенедиктин» наводил ее на мысли отнюдь не монашеские. И вот еще что: у нас ничего никогда не подгорало. Говяжью вырезку жарили целиком, поливая бульоном и красным вином с добавлением соуса «Дьяболо» – можно прямо из бутылочки «Ли энд Перринс». Салат «Уалдорф» из нарезанного сельдерея, яблок и грецких орехов заправляли майонезом. Такие яства Валтасару и не снились: на его пирах подавали ростбиф из иудеев, а на десерт – голых вавилонских блудниц, устилавших своими телами подножие трона. «О, царь царей, славься во веки веков! Но пусть твой век продлится не дольше этого пира».

Лежа в саду и вспоминая про пир Валтасара, Дэвид Джонс сжимал в ладони не пенис, как тогда в юности, перед побегом в Кардиффский порт, а фамильное золото. Помимо родных вокруг него стояло много людей. Даже некоторые посетители бара с кружками в руках пришли поглядеть на умирающего хозяина. Кашель утих. Он позвал Беатрикс.

– Я здесь, папа.

Она приехала не одна. С ней был ее муж, смуглый еврей, говоривший со знакомым Дэвиду нью-йоркским акцентом. Валлийская кровь смешалась с русской, а теперь, видно, пора добавить еврейской. Что ж, может, это и хорошо. В конце концов, все люди – едина плоть, а плоть – земля. Земля – к земле. Он посмотрел вверх. Дрозд, сидевший на дереве, просвистел веселую песенку, напоминавшую Дэвиду молодость. Помнится, в Блэквуде жил один парень, его тоже звали Дэвид, только был он родом из Англии, и все говорили, что надо дать ему прозвище, а он согласился, только попросил, чтоб покрасивше. Вот и прозвали его Красотка Дэй. Смешно.

– Что смешного, папа?

– Дэй помирает.

Но он еще был жив. Он уснул, и его не разбудил даже шум ливня, который разразился после полудня. Когда доктор Льюис склонился над Дэвидом, его пальцы мертвой хваткой сжимали золотой самородок, но это еще не было трупным окоченением. Доктор понимал, что все может произойти в любой момент, и ввел под кожу ссохшейся руки два грамма диацетилморфин гидрохлорида. Это следовало сделать для него.

Пока миссис Боуэн прибирала покойного, на кухне собралась целая толпа. Дэн с Реджем отнесли тело наверх и положили на постель, в которой он отказывался умереть. Перед смертью он испачкал только старую армейскую плащ-палатку. Умер, как солдат, под шум дождя и пенье птиц. Все, кроме Ирвина Рота, недавно ставшего мужем Беатрикс, пили крепкий чай. Американец попросил кофе, и овдовевшая Людмила сурово сказала: хочет кофе, пусть возьмет банку «Кэмпа» с цикорием и сварит. В итоге он налил себе стакан тепловатого джина. В центре стола лежал самородок. За все прошедшие годы его так и не очистили от примесей и не переплавили в золотой слиток.

– Насилу вынул из его рук, – сказал Редж, – будто с собой на тот свет хотел взять.

– Главное, чтоб ты на этом свете не взял его с собой, ворюга, – сказал Дэн.

– Попридержи язык, – сказала Людмила, грея руки о кружку с горячим чаем, – особенно сейчас, когда отец мертвый лежит наверху, – но глаза ее глядели безучастно.

– Надо бы показать его оценщику. Он ведь немалых денег стоит, – предложил Ирвин Рот.

– Золото все поднимается и поднимается в цене, – сказала Беатрикс, – и будь моя воля, я бы никогда не поменяла его на бумажки.

– Что с ним делать, решит твоя мама, – сказала ей Людмила. И бросила взгляд сначала на зятя-еврея, потом на сноху-еврейку.

– Все зависит от того, что написано в завещании, верно? – подсказал Ирвин Рот. – Может быть, там есть распоряжения на этот счет.

– У вас, у евреев, только деньги на уме, – сказала Людмила Джонс.

– Не стоит оскорблять людей, мама, – вспыхнула Беатрикс. – У тебя совершенно превратное мнение о евреях.

– Ничего страшного, – примирительно сказал Ирвин Рот, – я меньше всего думаю о деньгах.

– Особенно когда пишешь свой великий американский роман о нашей войне, – поддел его Редж.

– Это другое. Роман я допишу, даже если он не принесет мне ни гроша.

– Но, для того чтоб ты его написал, мой вонючий братец должен был пройти через чертову мясорубку.

– Кто это вонючий? Сам ты вонючка!

– Прекратите, – приказала сыновьям Людмила, – чтоб я в этом доме ничего подобного больше не слышала. Последние слова вашего отца были горькие: «Что за детей мы вырастили!»

– Это не были его последние слова, – сказал Редж.

– Он всегда так говорил, и раньше, и теперь. Если это не были его последние слова, то только потому, что у него сил не хватило их произнести. Бедный мой муж. – В ее глазах, однако, не было ни слезинки. Она залпом, как после поминального тоста, выпила остаток чая.

– А почему мы здесь сидим? – осмелилась спросить Ципа.

Людмила ответила резко:

– Ты, еврейка, и не знаешь почему? Всем не терпится узнать, что мой бедный муж оставил вам в наследство. Разве вас что-нибудь, помимо денег, интересует?

Все, кроме Реджа, шумно запротестовали.

– Брату моему действительно не терпится узнать, сколько он получит, – сказал Редж. – Ему нужны деньги на собственную рыбную лавку. Остальным это наследство до лампочки.

– Вот гад, – покраснев, выкрикнул Дэн.

– Ладно, будем считать, что оплакивание окончено, – продолжал Редж, – пришла пора сказать несколько добрых слов о покойном. Боюсь, на похоронах об этом никто не догадается. Наш отец часто говорил, что в жизни ему всегда везло. Он выходил невредимым из самых смертельных ситуаций. Я думаю, он передал нам эту счастливую способность к выживанию нам. Хотя он и считал, что передать такое детям невозможно, даже боялся, что им придется расплачиваться за его невероятное везение. Теперь на мучивший его вопрос придется ответить нам. – для чего мы вышли живыми из этой войны. Он умер не старым, но разве в возрасте дело? Он был добрый человек, зла никому не желал. О нем долго будут вспоминать с уважением. Кажется, больше сказать нечего. Аминь.

– Так вот, о деньгах, – сказала Людмила. – Хотите знать, так слушайте. Он все отписал своей дорогой жене. Так он назвал меня в завещании. Адвокат Оуэн сказал, что я должна буду уплатить налог с наследства. За свое, кровное, еще и плати – законы у нас такие. Все, за вычетом этой суммы, принадлежит мне. Отец говорил, что вы da i ddim.

– Что это значит? – спросил Ирвин Рот.

– Ни на что не годные, – перевела Беатрикс.

– Еще он сказал, что за Дэном нужно присматривать. И я позабочусь о том, чтобы Дэн получил свою рыбную лавку. Беатрикс замужем за богатым евреем, она пи в чем не нуждается. Реджинальду, хоть и женат на еврейке, придется работать. Он получил хорошее образование, знает испанский, по преподавать не хочет. Тогда пусть продолжит отцовское дело, тем более что он сам того желает. Да, надо будет эту бумагу на твое имя переписать.

– Ты имеешь в виду лицензию? – спросил Редж. – Но ведь по закону лицензия переходит к вдове.

– Нет, на меня не рассчитывайте, – ответила мата, – я здесь не останусь. Я уезжаю в Петербург. Тетка моя умерла, но дядя Борис жив. Он старый человек, ему требуется уход. Здесь я свой долг выполнила, больше я здесь не нужна. Мое место в Петербурге.

Все обомлели. Первой пришла в себя Беатрикс:

– Мама, Петербурга больше нет. Теперь он называется Ленинград. Там революция была, ты же своими глазами видела, по крайней мере самое начало. Россия теперь – коммунистическая страна, она отрезана от свободного мира. Ты возненавидишь ее. Там же есть нечего, там тайная полиция, зверства, лагеря смерти.

– Все равно поеду. Россия есть Россия. Иногда буду приезжать, навещать вас.

– Пойми, – с мольбой в голосе произнесла Беатрикс, – как только ты там окажешься, тебя не выпустят обратно. Они не хотят, чтобы свободный мир знал, какой ужас там у них творится. Они поэтому и пленных всех расстреляли после Ялты. Обратного пути оттуда нет.

– У меня есть паспорт. Я британская подданная.

– Не лезь ты туда, говорят тебе! – скрипя зубами, сказал Редж. – Я теперь глава семьи, и я тебе запрещаю. Я не могу допустить, чтобы моя мать добровольно отправилась в ад.

– Россия есть Россия, – повторила Людмила, – я хоть и британская подданная, но только благодаря вашему отцу. Теперь, когда он умер, мое место в России. Но британский паспорт я сохраню.

– Не получится, – расстроенно качая головой, сказала Беатрикс. – У тебя его отберут. Скажут, что ты теперь советская гражданка и не имеешь права на заграничный паспорт. Я же работаю в русском отделе, я знаю, о чем говорю.

– После того как мы похороним вашего бедного отца, я поеду в Кардифф к русскому консулу. – Она вскинула на Реджа свои балтийские глаза. – Матери ты приказывать не смеешь. Я свободная женщина.

– Сталин тебе покажет, какая ты, к черту, свободная.

– Реджинальд, я уже сказала, что не потерплю сквернословия в своем доме.

– А что вы собираетесь делать с драгоценным металлом? – вклинился Ирвин Рот. – Если вы возьмете самородок с собой, у вас его конфискуют на границе. Теперь только правительство имеет право распоряжаться золотом. Это лорд Байрон мог по всей Европе таскать за собой сундуки с золотом. Впрочем, не только лорд Байрон.

– Вот именно, не только он. Евреи всегда так делали. Я помню эти фамилии – Гольдберг и Гольдштейп – еще с детства, когда жила в Петербурге. И в Бруклине были те же фамилии. Не знаю я, что с этим золотом делать. – Она быстро заговорила по-русски: Ирвин Рот и Ципа ничего, кроме слова «zolato», понять не могли.

Наконец Дэн свирепо произнес

– Я повторяю, на нем лежит проклятие. От него только раздоры и воровство. Бросить его в Аск,[65] и дело с концом.

Ирвин Рот посмотрел на него с интересом. Любитель и знаток оперы, он вспомнил Альбериха, проклинающего золото Рейна. Все мифы рано или поздно воплощаются в жизнь.

– У меня сохранились кое-какие связи в американских военно-воздушных силах. Я мог бы переправить самородок на континент, чтобы там продать, – предложил он. – Лучше даже не в Европу, а в Танжер. Там за золото дают самую лучшую цену. Можно еще в Бомбей, но это далековато.

– А что ты потом будешь делать с этими драхмами или рупиями или любыми другими бумажками? – спросила Беатрикс. – Купишь на них другое золото? По-моему, лучше всего хранить его в банковском сейфе, как раньше.

– Ты в финансах ничего не смыслишь, – возразил ее муж. – Кому нужен этот кусок металла? Так и лежит без дела с тех самых пор, как его выкопали. Золото – это деньги, а деньги должны работать.

– Ты предлагаешь обратить золото в бумажки, – сказала Беатрикс.

– Простите меня, – вскочив с места, проговорила побледневшая Ципа.

– В чем дело? Мы что-то не так сказали? – встревожился Редж.

– Леди Шалот, – произнесла Ципа уже у двери, ведущей наверх.

Беатрикс, понимая, о чем идет речь, состроила гримасу обеспокоенному брату.

– Не все получается сразу, – сказала она, – наберись терпения.

– Пора открывать, – сказала Людмила, взглянув на стенные часы. – Одни умирают, другие хотят пить и есть. Такова жизнь, ничего не поделаешь.

– Мы с Ирвином едем в Абергавенни, чтобы успеть па утренний поезд, – заявила Беатрикс. – К похоронам вернемся. Бедный папа. Послушайте меня, спрячьте эту штуку в сейф.

На прощание она всех расцеловала. Ирвин Рот помахал рукой. Дэн отозвал сестру в сторону:

– Пошли выйдем на минутку в сад. – Он грубо схватил ее за руку.

– Ничего себе братские нежности.

В саду у поникшего розового куста Дэн резко остановился и спросил:

– Зачем ты вышла замуж за этого мудака?

– Потому что я люблю его, Дэн. Потому что хочу быть счастлива с ним в другом мире, то есть, я хотела сказать, в Новом Свете. Но пока мы поживем здесь. Еще год я поработаю в министерстве, пока он не окончит Кембридж А потом в Нью-Йорк. Пора уже осесть где-нибудь.

– Он тебе не пара.

– Ревнуешь? Не надо, Дэн. Я же ни одного дня не проживу, не вспомнив о тебе, моем любимом брате, и о твоей рыбной лавке. Ты для меня значишь больше всех на свете.

– Ты только что сказала, что любишь этого мудака.

– Любовь бывает разная. Любовь сестры к брату – это одно, любовь жены к мужу – другое.

– Не понимаю, как ты его вообще терпишь!

– Вот так и терплю. Как говорится, любовь зла. Дэн, если я тебе понадоблюсь, только дай знать, я сразу примчусь. Хотя на самом деле я не думаю, что понадоблюсь. Прошел же ты войну и выжил без меня, а теперь будешь рыбой торговать, если рыбу найдешь. Самостоятельно. Нам пора, а то опоздаем.

– Не нравится мне твой брак.

– В жизни приходится мириться со многими вещами. Мне, может быть, тоже не нравится, что ты на рыбе помешан. Пусти мою руку. Больно.

В октябре 1946 года я вернулся в Манчестерский университет, чтобы продолжить учебу и получить степень магистра. Мой научный руководитель Ф.Д.Эшли с неохотой утвердил тему моей дипломной работы: абсолютная ценность человеческой жизни в отрицающем ее мире. Рассуждения на эту эпическую тему были замаскированы под критический разбор работы «О четверояком корне закона достаточного основания» Шопенгауэра. Я соврал, что прочел этот труд в оригинале, на непостижимом для меня немецком. Диссертация получилась старомодная. Философия успела превратиться из анализа реальности в рассуждения о смысле понятий. В Кембридже давно открыто смеялись над метафизикой как над пустым, а главное, не приносящим дохода времяпрепровождением. А уж что касается философии морали, мало кто из профессоров желал обсуждать существующие системы этики, еще меньше охотников было проповедовать новые. Но призрак Сэмюэля Александера, чей бюст работы Эпштейна украшает гуманитарный корпус, еще бродил по университету, напоминая влюбленным парочкам о тщете сиюминутных желаний и шкале истинных ценностей. В век атомной бомбы и холокоста мои тезисы звучали актуальнее сочинений многих современных философов и богословов, хотя Эшли и отказывался признать это. Мы вступали в эпоху уклонения от ответственности, наиболее ярким примером которой являлся логический позитивизм. На ста с чем-то страницах я рассуждал о том, что святость человеческой жизни, в противовес жизни как таковой, берет начало в идеализме, сведенном к солипсизму. Присущий индивидууму, или, по Шопенгауэру, индивидуальной воле, инстинкт самосохранения создал столь сильное представление о необходимости выживания отдельного индивида, что со временем распространился на весь человеческий род. Но в то же время индивидуальная, а затем и коллективная воля нашла оправдания для убийства одних во имя выживания других. Таким образом, интеллект объявил войну инстинкту, одновременно оправдывая его. С точки зрения солипсизма единственным доказательством существования мира вне нас является личный опыт, а убийство равноценно уничтожению океанов или галактик. Человеческая жизнь с ее опытом и представлениями о жизни равноценна вселенной. Но человеческие жизни множатся в таком количестве, что кажутся побочным продуктом, который бессознательно производится с помощью чувственного механизма. Природа беспечно разбрасывается и семенем, несущим жизнь, и рожденными из него человеческими существами. Работая над дипломом, я вдруг понял, что мои аргументы попахивают салоном маркиза де Сада. Природа поражает планету землетрясениями, а дети природы помогают ей, изобретая газовые камеры и атомные бомбы. Ценность жизни – не более чем шопенгауэровская иллюзия, основанная на инстинкте самосохранения. Коль скоро мы вынуждены жить в мире насилия, приходится приспосабливать свою нервную систему к таким условиям. Опыт – это только то, что пережито, а не то, чем ему следует быть. В последнем выводе было больше от Витгенштейна, чем от Шопенгауэра.

Однажды утром у себя в квартире в Расхолме за скромным завтраком из одного яйца, которое при карточной системе можно было позволить себе лишь раз в две недели (в мире по-прежнему избыток людей и, хотя все они смертны, тот же недостаток пищи), я с удивлением прочел газетный репортаж о коронации принца Уэльса на месте руин времен короля Артура в Гилверне. «Таймс» и «Дейли мейл» писали об этой церемонии как о безобидной шутке. Статья в «Дейли мейл» сопровождалась фотографией глупо улыбающегося принца Артура Кадвалладера в бутафорской короне. Церемония, проходившая под открытым небом, собрала не много зрителей: как обычно, в Южном Уэльсе шел дождь. Произносились речи на валлийском и английском о независимости республики Кимру, о необходимости единства всех кимров, о возрождении древних традиций патриотизма и о неповиновении английским законам. Последнее, подумал я, осуществить нетрудно: у валлийцев неповиновение в крови – им что местные законы, что общие. Принц призвал к отказу от уплаты налогов и выступил с инициативой прекратить водоснабжение Глостера из кимрских водохранилищ. «Дейли миррор» находила особенно забавным тот факт, что на церемонии патриотические стихи на валлийском продекламировала одна русская дама, хозяйка местного трактира. Мне показалось, что на заднем плане снимка я разглядел сутулую фигуру в плаще, похожую на Реджа Джонса. Неужели семья Джонс, включая мою сестру Ципу, как-то связана с «Сынами Артура»?

Я закончил завтрак и стал просматривать письма. Теперь мне пришлось читать о независимости другой территории. Мой отец писал из Тель-Авива:

Письмо пришло в апреле 1947 года. В мае мне предстояло сдавать экзамены и защищать диплом перед комиссией, состоявшей из доктора Шварцкопфа, профессора Риджуэя, инспектора Стокуэлла, одного араба, чью фамилию я так и не запомнил, и валлийца по имени Гриффит-Джонс, специалиста по Канту. Моя письменная работа им не понравилась. Они восприняли ее как попытку создать антигуманную доктрину, подрывающую нравственные ценности. Мне, конечно, пришлось согласиться, что в ней маловато критики Шопенгауэра, но это не помогло. Остальные мои работы были признаны удовлетворительными, хотя доктор Гриффит-Джонс заметил, что я не до конца разобрался в кантовских категориях. Араб удивился тому, что я не знаком с исламскими комментариями к Аристотелю. Доктор Шварцкопф, подставив угреватый нос сияющему майскому солнцу, нудно толковал о гегелевских «Основах философии права», после чего доктор Гриффит-Джонс принялся рассуждать о Гегеле и гегельянстве вообще, о Канте, Фихте и Шеллинге. Погрузившись в горячую дискуссию, проходившую на немецком и недоступном мне валлийском, они позабыли о моем существовании: если б я встал и вышел, никто бы не заметил. Наконец доктор Шварцкопф, настроение которого резко улучшилось после победы над доктором Гриффит-Джонсом по поводу одного места в «Феноменологии духа», подмигнул мне как союзнику, и я понял, что степень магистра мне обеспечена. Пришло время заглянуть в приложение к «Таймc», где печатались объявления о вакансиях для преподавателей.

Предложений для преподавателей философии в различных школах и колледжах, в том числе и в Уэльсе, было предостаточно. Я подал заявление на место младшего преподавателя философии в колледже святого Асафа в Абердэре, богословском колледже, понадеявшись, что в Южном Уэльсе мое еврейское происхождение не станет помехой даже при отсутствии связей. Одновременно я послал заявления и в другие места, но приглашение на собеседование получил только из Абердэра. Мне показалось, что место уже занято и они пригласили меня только ради соблюдения приличий, то есть чтобы отказать. На собеседовании присутствовали директор колледжа, член местного городского совета, домохозяйка с кошелкой и епископ Лланелли (святой Асаф был первым епископом этого города). Член городского совета спросил, сдал ли я вступительный экзамен в университет, и я сказал, что давно уже продвинулся выше. Епископ хотел знать, что я подразумеваю под философией, и остался доволен, когда я коротко ответил, что философия – это любовь к мудрости. Директор не преминул продемонстрировать знание категорий логики, которые, по его мнению, необходимы в богословских штудиях. Потом меня спросили, что я знаю о христианском богословии. Я признался, что ничего в этом не смыслю, что я – еврей-агностик.

– Ваш народ перенес много страданий, – сказала домохозяйка.

После ее реплики меня отпустили. Вскоре мне с сожалением сообщили, что место, на которое я претендовал, получил некий мистер Дэвис.

Спасибо хотя бы, что колледж святого Асафа оплатил мне дорогу в оба конца, так что на обратном пути в Манчестер я получил возможность навестить сестру в Гилверне. Я добрался до них вечером ненастного июньского дня сразу после закрытия трактира. Задняя дверь была открыта. Редж с Ципой сидели на кухне и угрюмо щипали пирог. Мое появление они восприняли без всякого удивления, будто я после лекции зашел в университетскую столовую. Ципа сразу предложила мне кофе. Про еду они почему-то не вспомнили. Я сказал, что был в Абердэре.

– Решил пожить в Уэльсе? – без всякого интереса спросил Редж.

Он носил нарукавники, как заправский бармен. Ципа, в перепачканном цветастом халате, успела приобрести деревенский румянец, хотя едва проглядывавшие у глаз морщинки не свидетельствовали о безмятежной жизни на природе. Взгляд Реджа блуждал.

– Значит, вы теперь сами здесь хозяева, – сказал я. – Жаль отца твоего, жаль, хороший был человек. А отъезд твоей матери, мягко говоря, поступок легкомысленный, Ципа мне писала об этом.

– Ностальгия, – ответил Редж. – Но она прихватила с собой не все капиталистические накопления. Госбанку повезло с очередной партией валюты. – Он взглянул на меня недружелюбно. – Ты теперь ученый муж. Поздравляю от всей души.

– А у тебя собственный трактир. Прими и ты мои поздравления. Благородное занятие. Ты не читал Фодергилла? Его «Дневник хозяина трактира» стал бестселлером. А Ципа, получается, хозяйка гостиницы? – Я произнес это, как бы примеривая название к сестре.

Она, судя по гримасе, не считала, что оно ей к лицу.

– Я музыкант и вернусь в оркестр. Наверно, мне не суждено стать… матерью.

Мне показалось, она хотела сказать – женой.

– Снова будет греметь и стучать, – прорычал Редж, – и домой являться когда вздумается. Не думал, что все так получится.

– Расскажи мне, что ты затеяла, – попросил я Ципу.

– Руки соскучились по палочкам. Разве я не имею права заниматься искусством?

– Искусство, как же. Звон да грохот, вот и все.

– Здесь есть местный оркестр, – сказала мне Ципа, – в основном из беженцев и бывших пленных, которые решили остаться. Они получили дотацию от Совета искусств – так это, кажется, теперь называется. На хлеб и картошку все еще карточки, но люди по музыке соскучились. Этеридж пригласил меня к ним ударником.

– Этеридж?

– Джек Этеридж, наш бывший гобой в «Халле». Попал в аварию, что-то с губами случилось, поэтому теперь он дирижирует. Может, помнишь его, он из Бристоля.

– Ну что ж, – сказал я, – мне кажется, это хорошая новость. Хотя Редж со мной явно не согласен.

– Ничего у меня в жизни не клеится, – ответил Редж. – Думал, вот поселимся здесь, обоснуемся как следует. Но, наверно, прошли те времена, когда люди пускали корни.

– Намекаешь на то, что все мы теперь – перемещенные лица? – спросил я.

– Пожалуй, что так.

– Сердце Реджа осталось в святой Руси, – заметила Ципа.

– Заткнись! – крикнул Редж. – Ее уже нет в живых.

– Ты о ком, о матери? – с ужасом спросил я.

– Да нет, не о матери, – ответила за него Ципа. – Это он о русской подруге, которую завел, когда я ему якобы изменила. В Министерство иностранных дел пришло письмо от убитого горем мужа с благодарностью за доброту и заботу о покойной жене.

– Вот увидите, доберусь я до этого ублюдка, – Редж свирепо вонзил вилку в сгол.

– До мужа, что ли? – Кажется, я задал дурацкий вопрос.

– До всех доберусь. Кровопийцы!

– Ради бога! – вздохнул я. – Все уже позади.

– Для меня ничего не прошло и никогда не пройдет.

– Слушай, если тебе нужен помощник, ну там пиво разливать или бочки открывать, я свободен, – сказал

– Работы я пока не нашел, а искать я ее могу и отсюда Как остальные-то поживают?

– Дэн, – ответила Ципа, – открыл рыбную лавку в Нидербери.

– Где это?

– Где-то здесь, недалеко, не знаю точно. А красотка Беатрикс по-прежнему в Министерстве иностранных дел. Так занята, что со своим мужем-писателем спит только по выходным. Остепенилась, что и говорить.

– Беатрикс… – с горечью произнес я.

– Знаю, знаю, – закивала Ципа и добавила: – Завтра я еду в Кардифф. Там сбор оркестра. Инструменты привезут отдельно. Редж не хочет платить за хранение, ну и черт с ним, – заключила она.

– Мы едва сводим концы с концами, – стал жаловаться Редж. – Я надеялся получить хоть что-нибудь после смерти отца, а мне досталась лишь лицензия и пивная. Пивоварни своей у меня нет, а пиво сейчас никто не варит, алкогольные напитки – по карточкам. Зарабатываем на закусках.

– Которые готовлю я, – вставила Ципа, – но недолго мне мучиться. Только не расстраивайся – вот повалит сюда народ, особенно американцы, смотреть на Артуровы развалины, тогда и развернешься.

– И для этого я изучал испанский и каталонский, – угрюмо проворчал Редж.

– Все зависит от тебя, – сказал я ему. – Тебя никто не заставляет здесь сидеть.

– Хотел пожить спокойно. Вернуться, так сказать, к истокам. Знаешь, мать пишет, что видела меч. – Я не уловил связи. – В Ленинграде, в Эрмитаже. Там устроили выставку трофеев из Восточной Германии. Так что Дэн был прав, и отцовская энциклопедия не врет, и та книжка, написанная моим тезкой. В Ленинграде считают, что это чудом сохранившийся меч Аттилы, и буква А на клинке – тому доказательство. Меч Артура для этих безбожников не святыня, а всего лишь музейный экспонат.

– С ума сойти, – все еще не верил я.

– Ты готов сойти с ума от такой безделицы? А если завтра эти изуверы сбросят на нас атомную бомбу и настанет конец света, ты снова станешь сходить с ума? Безумие становится нормой.

– Как живется твоей матери в безбожной России? – спросил я.

– Она о многом умалчивает. Письма проходят через цензуру. Послушай, – повернулся он к Ципе, – я пойду прилягу. А ты можешь излить свою страдающую душу любимому брату. – Сгорбившись, как старик, он зашаркал вверх по лестнице.

Я поцеловал сестру, извинившись, что не сделал этого сразу как вошел.

– Значит, не ладится у вас.

– Мы хотели ребенка, – ответила Ципа, – но не получилось. Во мне ничего не удерживается. Он говорит, что для меня дети – барабаны и колокольчики. Наверно, он прав. Невозможно иметь все, что захочешь. Трудно оставлять его одного, но я думаю, он сам здесь не задержится. Школе в Бридженде требуется учитель испанского. Валлийцам нравится испанский.

– Значит, вы оба здесь не задержитесь. Ну и что дальше, каждый будет жить сам по себе?

– Не знаю, ей-богу, не знаю. Но не думаю, что мы расстаемся навсегда. Надо как-то попытаться преодолеть прошлое, правда? Он очень много пережил, в том числе из-за меня. Я-то совсем не мучилась. Теперь снова возьму в руки палочки и начну отбивать ритм.

– Знаешь, я никогда не понимал разницы между барабанщиком и ударником.

– Барабанщик у них уже есть, Джек Этеридж нашел одного, очень хорошего – беженца-еврея из Дрездена по фамилии Апфельбаум. Его выгнали из Германии эти кретины, когда стали бороться за арийскую чистоту в музыке. Он занят только в классических вещах, а меня пригласят, если будут исполняться современные – «Жизнь героя» Рихарда Штрауса, например, или Бенджамин Бриттен, или еще что-нибудь, где в составе оркестра есть экзотические ударные. Кроме того, мне придется замещать Апфельбаума, когда он играет в другом оркестре. Теперь многие работают в нескольких местах сразу. Денег ведь платят немного.

– Небольшой приварок к семейному котлу?

– Можно и так сказать. Редж без конца твердит о самородке, который лежит в банке на имя его матери. Теперь на этом помешался. Каждое утро просматривает в газетах цены на золото и подсчитывает, сколько этот самородок стоит. Бубнит, что целое состояние без толку пропадает.

– Вот бедолага.

– Ты знаешь, я тоже так думаю. Бедный Редж.

В этот вечер я разливал напитки по кружкам и считал мелочь. Посетителей было немного. Тоскливо здесь живется, что и говорить. Старики медленно, стараясь продлить удовольствие, потягивали пиво. Те, что помоложе, играли в дартс. Тупые, без проблеска мысли в глазах лица. Расстреляй их из пулемета – никто не заметит потери. Тем не менее природа распоряжается по-своему: оберегает серость и уничтожает таланты, обрекая их на голод и мучительную смерть. Я часто думал о том, сколько ярких личностей погибло в Освенциме.

У стойки бара появилась молодая, состоятельная на вид и никому не известная пара, муж и жена, а может, и любовники, явно городские, – путешествуют, забрели случайно в деревенский трактир. Казалось, война их не коснулась. Очевидно, желая произвести впечатление на присутствующих, они заказали сухой мартини и очень удивились, когда выяснилось, что в этом захолустье знают рецепт. Заказ повторили, но Реджу пришлось сказать, что, к сожалению, закончился джин.

– Немудрено, только у носатых его теперь и найдешь, – сказал благоухающий дорогим одеколоном упитанный мужчина, обращаясь к своей бледной и тонкой, как тростинка, спутнице.

– Вы имеете в виду евреев? – вежливо спросил Редж, глядя на его красноватый мясистый нос. – Что ж, здесь три еврея, и от них вы не только мартини, но и ничего прочего не дождетесь. И если через три секунды вы, любезные господа, отсюда не уберетесь, придется мне расплющить ваши нежные арийские носы. А ну, выметайтесь отсюда, подонки.

Завсегдатаи трактира оживились, услышав голос хозяина, но я не заметил одобрения в их взглядах. Так он всех клиентов распугает, а клиент, как известно, всегда прав. После закрытия, когда мы мыли посуду, я спросил:

– Так, значит, три еврея?

– Это я из солидарности, – ответил Редж. – Я, как ни странно, иногда чувствую себя евреем, хоть и не обрезанный, и бармицвы у меня не было. Кто такие евреи? Народ, который согнали, как валлийцев, с родной земли, да еще и разбросали по всему свету. Страдающий, угнетенный народ.

– Скоро у евреев снова будет своя родина, – ответил я, – но я туда не стремлюсь. Я вообще не причисляю себя к какой-либо расе или нации. – Тут я припомнил газетную статью. – Слушай, это действительно был ты? На фотографии в газете, когда короновали липового принца Уэльского?

– Да, мы с матерью привезли напитки и закуски для публики. Пиво в бутылках, хоть это теперь незаконно, да кто здесь на законы смотрит. Были сандвичи с рыбой, миссис Эванс пирожков напекла. Липа, говоришь, но ведь еврейское государство ты липой не считаешь. Если эти двое подонков, которых я выгнал, англичане, я готов вымести отсюда всех англичан.

– Ты это серьезно? А в партию ты часом не вступил?

– В какую еще партию? – удивился Редж. – На, полюбуйся. – Он протянул мне номер «Вестерн мейл» с воззванием в четверть страницы, украшенным ощерившимся драконом:

«Кимру – наша родина. Славный край Кимру, а не Уэльс, что на языке саксов значит «земля чужаков». Все на борьбу за свободу Кимру, за нашу собственную власть! Не подчиняйтесь английским законам, не платите англичанам налоги. Бастуйте против захватчиков. Боритесь за права Кимру».

И подпись: «Артур, принц Кимру».

– Господи! Обхохочешься, – сказал я.

– Что ж, – задумчиво ответил Редж, вытирая стаканы, – я думаю, заявления малых наций о своих правах, будь то валлийцы, баски или каталонцы, всегда кажутся смешными великим державам. Но все это безнадежно. Им никогда не победить. Единственное, что мне нравится в валлийском, пардон, кимрском национализме, так это то, что англичане получили неожиданный пинок под зад. Ненавижу этих самодовольных палачей.

– Не можешь простить им Ялту?

– И это тоже.

– При чем здесь простые люди? Они же не виноваты. Если валлийские националисты станут жечь английские рыбные лавки – я читал в «Дейли миррор», – такими методами им ничего не добиться. Настоящий враг – правительство. А если Уэльс и добьется местного самоуправления, что невероятно, то в вашем правительстве появятся такие же морды, что и в Вестминстере.

– Но все-таки кимрские морды.

– Значит, ты на их стороне?

– Я на своей стороне. – Он никак не мог оттереть губную помаду с одного из стаканов, яростно плюнул в него и снова вымыл. – Знаешь, мне хочется действовать.

Я понял, что он по-прежнему думает о мести.

– Однажды ты уже совершил убийство.

– Да, это оказалось на удивление просто.

– Но толку-то от этого никакого.

– Не скажи! Кстати, помнишь, ради кого я это сделал? – Он кивнул головой в сторону комнаты, куда ушла спать Ципа.

Я провел у них не больше недели. Спал на бывшей кровати Беатрикс и, вдыхая сохранившийся запах ее тела, мучился воспоминаниями. Сестру свою я почти не видел. Она уехала в Кардифф на репетицию нового оркестра – шла подготовка к первому концерту в городской ратуше. Если верить ее словам, ночевала она у одной из скрипачек, снимавшей квартиру рядом с центральным парком. Оркестр уже дал несколько концертов классической музыки, их даже транслировали по радио, но играли в основном те произведения Моцарта, Бетховена и Брамса, где не было партий металлофона и челесты. Поэтому Хоровое общество Гламоргана планировало пополнить репертуар кантатами «К неведомым берегам» Воана-Уильямса и «Благие сирены» Парри, поскольку музыка без пения у валлийцев не пользуется успехом. Этот оркестр, созданный на юго-западе Британии и состоявший из беженцев с континента, вполне мог бы называться новым европейским интернационалом. Для них логичнее было бы исполнять «Хари Яноша» Кодаи (там как раз большая партия ударных), а не «Валлийскую рапсодию» сэра Эдварда Германа.

Общество Реджа меня тяготило. За постой я расплачивался тем, что помогал ему разливать пиво и готовить толстенные сандвичи с консервированным мясом или рыбой. Утром я бродил по полям и проселкам, любуясь пышной листвой платанов, но как только в голове возникал вопрос «К чему все это?» – меня начинало тошнить, как Рокантена. Как-то я пришел на Артуровы развалины, когда там толпились щелкавшие фотокамерами американские туристы, желая запечатлеться на фоне каменных ножен. Британию они воспринимали как неизбежный перевалочный пункт: дождливая погода, жизнь по карточкам, – все стремились в Париж. Вдруг откуда ни возьмись среди скучающих американцев появился живчик-валлиец.

– Я обращаюсь к вам от имени свободной страны Кимру которую вы привыкли называть Уэльс! – прокричал он. – Я прошу вас, американцев, помочь нам в справедливой борьбе за освобождение. Вы тоже боролись и победили англичан в Войне за независимость. – Он говорил с сильным валлийским акцентом, а слово «независимость» произнес, делая ударение на каждом слоге, прозвучало оно как-то фальшиво. – Мы ждем от вас денежной помощи, но не менее важно, чтобы вы рассказали о нас на родине сынов свободы, ну и дочерей, конечно. Всякое, даже самое скромное, пожертвование будет принято с великой благодарностью, diolch yn fawr.[66] Еще мы хотим, чтоб вы знали: название вашей страны имеет валлийское происхождение, Америка происходит от ар Meuric, то есть сын Мориса, и не кто иной, как Ричард Америк, снарядил экспедицию Джона Кабота во время его второго плавания в Новый Свет в тысяча четыреста девяносто восьмом году.

Для меня, как и для американцев, это стало открытием. У туристов челюсти отвисли: «Надо же, никогда об этом не слыхивали», но вопросов оратору никто не задавал. Многие полезли в бумажники, чтобы помочь борцу за самоопределение фунтами, которые он с удовольствием принимал. Я поддержал его двумя полукронами и спросил, откуда он почерпнул такие исторические сведения. «Придет время – узнаете», – ответил заговорщик. Вначале я не думал, что он имеет отношение к «Сынам Артура», – решил, что пройдоха нашел легкий способ поживиться. Да и кто сейчас принимает всерьез националистическую болтовню? Но вечером я убедился, что есть люди, настроенные очень серьезно. Редж уже запер бар, и мы собирались мыть стаканы, когда раздался громкий стук в дверь и пьяные крики.

– Господи, опять они, – сказал Редж и пошел открывать.

Как выяснилось, это были двое его бывших однополчан по Гибралтару, а с ними тот самый живчик, которого я видел утром. Он уже успел изрядно набраться и во всю глотку орал: «Присягайте своему законному принцу! К черчу саксонские законы о лицензии!»

– Здесь посторонние, – сказал он, покосившись на меня, – а ну-ка, дружок, выйди: на этой территории имеют право находиться только законные представители, сыновья этой земли, а ты, сразу видать, не кимр.

Подбадривая себя воинственным кличем, он по-хозяйски прошел за стойку и трясущейся рукой налил в кружку пинту валлийского эля. Его товарищи наблюдали за ним трезвыми глазами.

– Это мой шурин, – объяснил ему Редж, – а бар принадлежит мне. Если вы хотите заказать что-нибудь, пожалуйста. Допивайте свое пиво, высочество сраное, и выкладывайте английские денежки. И еще сделай одолжение, канай отсюда.

Лысый приятель Реджа, присевший у щита для дартса, сказал:

– Мы едем в Тредегар и хотели навестить тебя по-дружески. Мы не в обиде, что ты никогда не стесняешься в выражениях. У нас к тебе дело. Только тебе это под силу, и мы снова хотим тебя об этом попросить.

– Опять вы за свое, – сказал Редж и, повернувшись ко мне, сказал: – Иди-ка ты спать. Как изволили выразиться их доморощенное высочество, это наше валлийское дело.

– Ты язык-то попридержи, – тихо пригрозил принц Кимру и, подняв свою кружку, прокричал: – Смерть чужакам! Да здравствует знамя нашей славной родины! – Он жадно припал к кружке, расплескивая ее содержимое.

Я ушел наверх в спальню и оттуда слышал неразборчивую речь и звон битой посуды. Типичный валлийский бред.

Утром мы молча пили чай с гренками, пока я не решился спросить, как понимать вчерашнюю сцену. Редж подтвердил мое мнение о том, что все это – валлийский бред, и, помолчав, сказал:

– Один. Опять один. Придется нанять малышку Меган.

– Что еще за малышка? Только не говори, что это валлийская девушка, это и так ясно.

– Девчонка из деревни. Присматривает за своей больной теткой. Много я ей платить не могу, да и нужна она только по вечерам.

– Ваш валлийский принц совсем мне не понравился, – заметил я.

– Я ведь сказал уже, ерунда все это. Марионетка. Таких, как он, пруд пруди. Как только из него вытянут все денежки, его превратят в великомученика: устроят покушение, чтоб свалить на англичан, или что-нибудь вроде того. Братья, помните о нашем убиенном принце и требуйте справедливого международного суда над грязными английскими политиканами. Он и не подозревает о том, какая роль ему уготована. Допивай поскорее чай, к автобусу не успеешь.

Итак, я вернулся в Манчестер и снова принялся искать работу. В конце концов я нашел место преподавателя физкультуры в одном из недавно открытых колледжей, студентами которого в основном были демобилизованные, решившие получить профессию учителя. Кроме того, мне позволили читать факультативный курс истории западной философии. Я не был уверен, что Аристотель пригодится будущим учителям начальной школы, но на собеседовании я пытался убедить директора и двух инспекторов училищ Его Величества в том, что в нашем стремительно меняющемся мире философия может оказаться подспорьем как для детей, так и для учителей. Им не нравилось, что у меня пет опыта работы в гражданском учреждении. Только из уважения к моему диплому мне позволили в свободное от занятий физкультурой время надевать мантию магистра, но при условии, что я пожертвую пять фунтов в виде вступительного взноса в Союз учителей.

Поселился я в крошечной квартирке рядом со студенческим общежитием. Кормили в столовой колледжа бесплатно. На месте колледжа, который находился неподалеку от Болтона, что в тридцати милях от Нидербери, где Дэниел Тэтлоу Джонс держал рыбную лавку, раньше располагалась американская военная база. Как-то я вывез свою команду регбистов на матч с местной командой в Нидербери. После игры мы зашли в местный паб выпить по кружке пива. Там я и встретил Дэна. Он так провонял рыбой, что все старались держаться от него подальше. Дэн меня не узнал, и мне пришлось напомнить о наших прошлых встречах и родстве. Я спросил, как поживает его сестра.

– Вышла замуж за гнусного янки, – ответил Дэн. – Он в одном месте, она – в другом. Работает с русскими или против русских, потому что знает русский. Я и сам по-русски говорю, – ответил он.

Об этом я знал. В паб вошел худой, с улыбкой до ушей человек в грязном плаще. Ему обрадовались: местный шут и кривляка. Увидев Дэна, он заткнул нос, как от нестерпимой вони. Дэн угрюмо выругался. Я решил вразумить посетителей бара:

– Запах рыбы есть признак святости и добра. Согласно апокрифам, с помощью запаха рыбы Фома изгнал демона Асмодея. Рыба – символ Иисуса Христа.

Хозяин недовольно пробурчал, что в его заведении о религии не говорят. Дэн допил пиво и, не попрощавшись, ушел. Явно не все дома. Вся его семейка с приветом.

В течение шести лет британских подданных бросали в разные части света, не спрашивая их согласия. После войны для выезда из страны даже в соседнюю Францию требовалось разрешение властей. С фотографии в британском паспорте на представителей иммиграционной службы в Булони хмуро взирал усатый еврей. Его живая копия улыбалась им в предвкушении бордо, сигарет «Голуаз», «coq au vin»[67] и временной передышки от британских карточек. К счастью, у меня был паспорт. На следующий день после моего отъезда на каникулы во Францию пришла телеграмма от отца: МАТЬ ПРИ СМЕРТИ. ПРИЕЗЖАЙ. ПАПА. Пришлось занять денег – ту малую сумму, что разрешили обменять, я уже успел истратить на французскую кухню, – и срочно вернуться в Лондон, чтобы как можно скорее попасть в Тель-Авив.

Например, самолетом до Каира, оттуда поездом до Хайфы. Последний участок небезопасен, железная дорога во многих местах заминирована. Недавно к северу от Реховота террористы взорвали поезд с отбывающим на родину британским гарнизоном. Мне посоветовали лететь на Кипр через Париж, Рим и Афины, а в Ларнаке или Фамагусте сесть на любой подходящий морской транспорт. Модифицированный турбовинтовой бомбардировщик вез в основном киприотов, турок и греков. Обе группы, стараясь перекричать друг друга, распевали свои народные песни. Только одна парочка, турецкий Ромео и греческая Джульетта, просидела всю дорогу обнявшись, молча удивляясь глупости людей, одержимых межнациональной ненавистью. А я думал о своей матери. Хорошо ли я знал ее? Часто ли я виделся с ней? Чем измерить мою любовь к ней? Принесли обед. Я с жадностью выпил лишь остывший чай, но мясо есть не мог. Стюардесса, приличная английская девушка, чувствовала себя очень неуютно среди кудахтающих и свистящих ей вслед черноглазых дикарей. Старший стюард, ее широкоплечий защитник и покровитель, здорово врезал одному из парней, пытавшихся ее облапить. Мама, мама. Эти слова тяжело и монотонно пульсировали в моей груди. Что с ней, жива ли она? После трех посадок для дозаправки самолет наконец пошел на снижение над заливом Анталья. Мы вылетели на рассвете, а сейчас слепящее южное солнце уже садилось. Пассажиры, храпевшие к концу полета, проснулись и, увидев внизу остров, похожий на морскую раковину, радостно оживились, но уже при высадке между ними то и дело вспыхивали драки. Ночь была темная, безлунная, полиция аэропорта светила на драчунов фонарями. Война, всюду война. И в Палестине тоже война.

Ночь я провел в грязной гостинице в Никосии. Из соседнего сада с благоухающими лимонными деревьями доносились жуткие вопли брачующихся кошек, но уснуть я не мог из-за нескончаемого пения, плясок и грохота тарелок под окном. На рассвете, предвещавшем страшную жару, я выпил чашку густого турецкого кофе, съел пресную лепешку с абрикосовым джемом и поехал в Фамагусту. Автобус был забит старухами в черных платках, стариками, сплевывавшими прямо на пол жевательный табак, и курами в клетках. В проходе величественно прохаживался серый гусак. Добравшись до гавани, я нашел греческий сухогруз «Аврио», который вез зерно и чугун в Бейрут, заплатил выше положенного в фунтах и оказался на борту среди подозрительной немытой публики, подкреплявшейся лепешками с анчоусовым паштетом. У меня из съестного осталась только подтаявшая плитка шоколада, да еще пара апельсинов. Увидев мой паспорт, иммиграционный чиновник в Бейруте брезгливо сплюнул и махнул рукой в ту сторону, где, по моим предположениям, находился железнодорожный вокзал. Загаженный поезд довез меня до Акры, а затем до Хайфы. Неужели в недрах этого смуглого грязного народа, поклонявшегося своим божествам, родилась настоящая культура, позже забытая, к стыду Средиземноморья! В автобусе до Тель-Авива было на удивление чисто, но очень жарко. Многие пассажиры, одетые по-европейски, читали газеты на иврите. Один молодой человек углубился в немецкую книжку. Женщина, говорившая с дочкой на идише, обещала купить ей конфеты и мороженое в Тель-Авиве но малышка, не чаявшая дождаться лакомства, разревелась.

Квартира отца находилась в деловой части города, вдали от апельсиновых плантаций. По голой бетонной лестнице я поднялся на третий этаж безликого современного здания. Мебель, которую родители привезли с собой из Англии, совершенно не годилась для средиземноморского лета – и так дышать было нечем. Это было одной из примет новой родины: ашкенази привозили с собой обитую плюшем мебель, еще не осознав, что Израиль не только всеобщая идея, но и страна с тяжелым климатом. Бедуины на солнце не жаловались, а евреи, прибывшие с севера, изнывали от жары. Отец был одет в широкие штаны и грязную просторную полосатую рубашку не по размеру, а на голове у него я с удивлением заметил ермолку. Конечно, я сразу спросил, что с матерью.

– Умерла, – ответил он, – еще до того, как я отправил телеграмму. Не хотел говорить сразу. Долго ты сюда добирался.

Я объяснил почему.

– Она не болела. Бомба. Дочь Израиля отправилась поклониться Святому городу – а тут нарушение перемирия. Где, спрашивается, были эти чертовы войска ООН?

– Ты и Ципоре послал телеграмму?

– Нет. Побоялся, что у нее снова случится выкидыш. Да и не хочу я, чтобы она сюда приезжала, нечего здесь женщине делать. Пусть думает, что мать жива, и поклянись сейчас же памятью матери, что ты ей ничего не скажешь. Я сам скажу, когда сочту нужным. Пусть хоть в ее сознании мать остается живой. Несчастная жертва.

– Уже похоронили?

– Конечно. Все как полагается у ортодоксов, которые правят этим светским государством. Кадиш и все остальное. Хочешь увидеть ее могилу? Завтра. Все сделали очень быстро. При здешней жаре труп моментально разлагается. Тело удалось опознать по сумке, которая осталась у нее в руках. Говорят, еле оторвали – так крепко были сжаты ее пальцы. Теперь все кончено. Сам президент, старый друг твоего деда, присутствовал на похоронах. Ты, наверно, думаешь, что напрасно приехал. Скоро поймешь, что это не так

– Неважно выглядишь, – сказал я, плохо соображая. – Ты хоть что-нибудь ешь?

– Ем ли я? Это нас едят в этой стране. Живьем. Я пью. Не виски, нет, здесь это никому не по карману. Арак. Можешь найти это слово в Коране, там, где сказано, что пить запрещено. Эти уроды рано или поздно и до меня доберутся, но прежде я хотя бы одного сам прикончу. Между прочим, по-арабски арак значит пот. Попотеют они у меня, но не простым потом, а кровавым.

Я стоял на толстом ковре, который здесь был совершенно не к месту. Потом присел за полированный круглый стол. На нем остался кусочек пергаментной бумаги с последним шутливым стихотворением матери. Эпиграмма была написана вчерне, карандашом. Мама не успела обвести ее тушью. В этом климате, вдруг подумал я, чернила сохнут быстро, но что толку, если она никогда больше ничего не напишет. Как я пи пытался выжать из себя слезу, хотя бы ради отца, ничего не вышло. Я с трудом разобрал бледный черновик стихов:

– Бедная, бедная мама, – вырвалось у меня. – Бедные, Богом проклятые евреи.

– Не проклятые. Здесь мы на нашей земле обетованной.

– За которую вы расплачиваетесь безвинными жертвами. Тебе здесь нечего делать, папа. Возвращайся домой.

– Если не можешь биться головой о Стену Плача, как я, так хоть бы выдавил слезинку. Это же твоя мать, она дала тебе жизнь, вскормила тебя, любила, а ты сидишь тут и упражняешься в цинизме.

– Да, – сказал я, закуривая, – она родила и вскормила меня, а потом мы с Ципой жили как сироты. Я понимаю, ты не виноват, тебя работа гоняла по всему свету. Но если мне сейчас и нужно поплакать, то о тебе. Я увезу тебя отсюда домой.

– Мой дом здесь. И не нужны мне твои слезы. Переживу.

– Пойдем хоть поедим где-нибудь.

– Ты приезжаешь, слышишь самую страшную новость, а думаешь только о том, как набить желудок.

– Герои Гомера оплакивали своих павших товарищей, потом подкреплялись, чтоб хватило сил оплакивать дальше.

– Прекрати раздражать меня хрестоматийной чушью.

– И ты говоришь мне это здесь, в колыбели цивилизации.

– Ты находишься в стране, которая рождается в кровавых муках. Только героев нет – одни жертвы. Но время героев придет. Дай-ка мне сигарету. – Он глубоко затянулся и тяжело выдохнул. – Ты ведь не пострадал во время войны?

– В том смысле, что меня не покалечили? Да, это так, но героем не стал. Я только помогал натаскивать будущих героев.

– Эту дрянь когда-нибудь пробовал? – спросил он, доставая из буфета красного дерева бутылку арака.

– Нет, и пробовать не хочу.

– Ну и ладно, – ответил он и отхлебнул прямо из горлышка. Этикетка на бутылке была на трех языках: английском, иврите и арабском. Сделав глоток, он содрогнулся: – Жуткая дрянь, ты прав. – Взгляд его смягчился. – Ну что ж, не зря я тебя сюда затащил. Хоть полюбуюсь. Выглядишь ты хорошо, мой мальчик, как человек, который умеет владеть собой. Подтянутый, в прекрасной форме. Тут есть люди, которые хотят с тобой поговорить.

– Я здесь никого не знаю.

– Какой у тебя контракт с твоим колледжем?

– А почему ты спрашиваешь?

– Ты мне сначала ответь.

– В этот колледж никого на постоянную работу не принимают. Там что-то вроде срочных курсов. Как только мой курс отучится, придется искать новое место. Неужели мне могут здесь предложить место профессора философии?

– Я ведь писал тебе, евреям нужна философия или нечто подобное. Нет, место профессора тебе не предложат. Пойдем перекусим где-нибудь. Ты прав, что толку голодать. Я надеюсь, ты не против кошерной пищи?

– Запрет па бифштекс с кровью в стране, где кровь льется рекой? А ермолка у тебя на макушке – это что, серьезно?

– Вполне серьезно. Что еще делает нас евреями, как не религия? Диаспора нас развратила. Семя, пущенное на ветер.

– Звучит как грех Онана.

– Можно и так сказать. Идем, тут за углом есть одно заведеньице. Ничего особенного, зато кошерное.

Окна полуподвального ресторанчика были распахнуты настежь. Музыку, транслируемую «Голосом Израиля», перебивали новости «Голоса Иерусалима». Шумная улица в шумном городе. Ресторан назывался «Двойра». Со стеклянных дверей посетителям улыбалась огромная разноцветная пчела. Внутри детский гомон – родители пичкали ужином капризных чад. Что ж, это было как раз то, что отцу необходимо видеть: жизнь продолжается. Он обменялся с хозяином грустным приветствием на иврите. Мы поели черных маслин, переваренную курицу с водянистым шпинатом и завершили трапезу апельсинами и черным кофе.

– Никогда не понимал кошерных правил, – сказал я. – Почему я не могу выпить кофе с молоком?

– Нельзя варить агнца в молоке матери, – ответил отец.

– Никогда не слыхал про такое блюдо.

– Со временем поймешь. Поживешь здесь месяц-другой – и все станет ясно.

– Но я не собираюсь здесь оставаться.

– Завтра поговоришь с нужными людьми. Они тебя ждут. И все про тебя знают.

– Откуда, скажи ради бога, то есть ради Иеговы?

– Эль. Здесь мы называем бога Эль. Я тебе все расскажу. Тогда, на похоронах, один человек из службы безопасности Хаима Вейцмана… – Он сделал паузу, допивая горький кофе. – Мы с ним разговорились о наших семьях, и тут всплыло твое имя. Оно показалось ему знакомым, но он сказал, что должен свериться с картотекой. Ты не представляешь, чего только у них там нет, в этой картотеке. Помнишь тренировочный лагерь, где вас обучали гражданские инструкторы?

– Понятно. Алеф, Бет и Гимел?

– Еврейского алфавита мы не касались. Я им должен позвонить, пока ты здесь. Сделаю это утром. Знаешь, как на иврите «завтра»? «Махар». Звучит как боевой клич.

– Зовешь меня к оружию? Мне этот призыв вовсе не по душе. Я одной войной по горло сыт. Разбирайся сам. Я встречаться с ними не намерен.

– Встретишься, хотя бы из вежливости, не говоря уж о прочем. Ты не обязан, это верно, но подумай о твоей бедной матери. Бедняжка наша. Давай еще по чашечке кофе.

– Я черный не люблю. Есть способ его забелить, не нарушая заповедей Книги Левит?

– Обойдемся без иронии. Кофе с молоком попьешь утром. Я сам приготовлю. Я уже привык готовить себе завтрак. – Подняв лицо к потолку, а может, к своему Элю, он вдруг прокричал: – Ненавижу этих подонков! – И, уткнувшись в тарелку с апельсинными корками, прошептал сквозь слезы: – Бедная девочка. Она же никому никогда зла не делала.

Посетители ресторана не обращали внимания на его крики и слезы: тут привыкли к публичным оплакиваниям. Мы пошли обратно в квартиру отца. Я прыгал через две ступеньки, а он медленно плелся сзади, опираясь на перила, как на костыль. Когда мы поднялись наверх, он, еще не отдышавшись, провел меня в крошечную, похожую на чулан комнатенку, где стояла раскладушка, накрытая тонким одеялом, – прямо походная койка. Распахнув окно, я услышал доносившиеся с противоположной стороны улицы неразборчивые призывы «Голоса Иерусалима». Спал я как убитый, будто мой сон охранял сам Иегова.

На следующее утро, после обещанного кофе с молоком и черствого медового пирога, отец повел меня па могилу матери. Это было маленькое кладбище, устроенное в центре шумного города, неподалеку от редакции «Палестайн пост». Я не удивился, увидев могильный камень с эпитафией на иврите. Любимая жена покоилась под надписями, напоминающими бараньи кудряшки. На могиле лежал подсохший букетик гвоздик, вчерашний, как сказал отец. Он расплакался, а успокоившись, резко сказал:

– Тебе пора на встречу. Я позвонил, пока ты еще храпел. Аденоиды у тебя, что ли? Мы здесь рано встаем.

– Где я должен с ними встретиться?

– Дома. Я могу их угостить араком или кофе. Я хочу присутствовать.

– В качестве моральной поддержки? Скорбящий вдовец вдохновляет сына на ратные подвиги.

– Перестань, это не смешно и не красиво. Я все-таки твой отец.

Ровно в десять в квартиру вошли именно те трое, о которых я вспомнил: Алеф, Бет и Гимел. В Англии, в дешевых черных костюмах, они напоминали мне героев Кафки. В сандалиях, фланелевых брюках и расстегнутых у ворота белоснежных сорочках, под которыми виднелась густая черная растительность, они выглядели как типичные жители Средиземноморья.

– Шалом, старший сержант, – приветствовал меня Алеф, а может, Гимел.

– Доброе утро, господа. Сейчас перед вами гражданское лицо, магистр философии.

– Поздравляем, – сказал Бет.

Его акцент из центральноевропейского превратился в израильский. По-моему, раньше у него были скверные зубы, но теперь он сверкал ослепительной улыбкой. Неудивительно, Палестина – крупнейший производитель искусственных зубов.

– Итак, расскажите нам все, что вам известно.

– О чем?

– Вкратце, об истории вашей страны.

– Моя страна – Англия.

Отец печально покачал головой. Они тоже покачали головами, хотя и не столь печально. Отец достал бутылку арака и пошел на кухню варить кофе.

– Об Израиле мне известно немного, – сказал я, – например, что это – светское сионистское государство, провозгласившее независимость на следующий день После истечения на этой территории британского мандата, не помню, какого мая тысяча девятьсот сорок восьмого года. Потом ООН приняла решение разделить Палестину на восемь или девять секторов, если не ошибаюсь, но евреи стали проникать в районы, закрепленные за арабами. Захватили всю Галилею, весь Негев…

– Ну, скажем, не весь, только до залива Акаба, – протянул Алеф.

– Мне также известно, – добавил я смелее, – об арабских беженцах, которых больше полумиллиона. Они в панике оставили свои дома после бойни, устроенной бандой «Штерн». Я слышал, что арабов силой выгоняют с насиженных мест, чтобы поселить там евреев.

– Что ж, неплохо, – ответил Бет. – Шестьсот тысяч – вот точное число беженцев. Бойня, как вы выразились, произошла в деревне Дейр-Ясин под Иерусалимом, а организация, которую вы спутали с бандой, называется «Иргун Цви Леуми».

Беседа стала чересчур напоминать защиту диплома в Манчестере.

– Я сюда приехал не в поисках работы и не для того, чтобы учиться, – сказал я. – Как и все в Англии, я черпаю информацию из газет.

– Занимающих по преимуществу антисионистские позиции, – уточнил Бет.

– Я заметил, что вы сочувствуете арабам, – сказал Алеф. – Хочу вам напомнить, что именно арабы убили вашу мать. Арабы никогда не соглашались с декларацией Бальфура, и ни одно арабское государство до сих пор не признало Израиль ни юридически, ни фактически. Евреев, живущих на своей земле, они считают чужаками, хотят, конфисковав нашу собственность, вышвырнуть нас отсюда или вообще уничтожить. Арабы – наши враги. Это ясно как божий день.

– Куда уж яснее, – сказал я. – Нищие крестьяне с женами и ребятишками – наши враги. Арабский ребенок, копающийся в грязном песке, – враг Израиля. Я думаю, скоро для них начнут строить концентрационные лагеря.

Вошедший с кофейником отец, услыхав мои слова, расплакался и затряс головой.

– Ну, тут вы перегибаете палку. Израиль делает для коренного арабского населения все, что в его силах. В Яффе евреи издают газету «Эль Йом» на арабском. Мы планируем ввести в школах арабский язык. Но арабские государства поклялись уничтожить Израиль, и у нас есть на это ответ. Или будет, – сказал Бет.

Все трое смотрели на меня так, будто этим ответом должен был стать я. Наконец Алеф сказал:

– Ваш отец говорил нам, что вы изучали философию.

– Я ее по-прежнему изучаю.

– А я основательно изучал только двух немецких философов. Один из них Кант, который различал феномен и номен. Номен, или «вещь в себе», отражает реальную суть происходящего, но мы можем судить о нем только через феномен, – поделился своими познаниями Алеф.

– Мне это прекрасно известно. Не пойму только, какая связь между Кантом и уничтожением арабов? Мне всегда становится не по себе, когда философия начинает пахнуть порохом.

– Хорошо. Тогда давайте вспомним Гегеля. Он полагал, что действительность, даже божественная, реализуется в государстве. Феномены, с которыми нам приходится сталкиваться при создании государства, не имеют ничего общего с номенами, по крайней мере мы так считаем. Убийство ребенка, копающегося в песке, есть феномен, качественно отличающийся от понятия о безопасности государства, по ради безопасности государства мы вынуждены иметь дело с такими феноменами.

– Это же чистой воды гитлеризм, – сказал я.

– Мы полагаем, что Гитлер не читал философских трактатов. Его мозг не способен был их понять. Правда, Гитлер обладал и многими другими качествами. – Была ли его усмешка знаком восхищения Гитлером? – Некоторые из его последователей действительно искали какое-то метафизическое обоснование для уничтожения нашего народа. Наверное, самым ценным даром является способность не ведать, что творишь. Я просто пытаюсь донести до вас мысль, что мы должны смотреть на мир философски, а не давать воли чувствам.

Отец кивнул, разливая по чашкам кофе:

– Я ему говорил, что Израиль нуждается в философах.

– Это верно, очень верно, – подтвердил Гимел. – Но в первую очередь нам нужны отлично подготовленные вооруженные силы. – Брызги слюны на мгновение повисли в пыльном воздухе комнаты. Он резко повернулся ко мне. – Вам ничего не известно об израильской военной мощи. Сто тысяч мужчин и женщин уже в строю, и с каждым днем прибывают новые, обученные, из Восточной Европы, в основном из Венгрии. Нам хватило боевой выучки, чтоб разбить египтян. Я имею в виду подразделение «Хагана», экипированное в Чехословакии. Но мы не можем полагаться на Восточную Европу после того, как на нее наложила лапу безбожная антисемитская империя. Антисемитизм уходит корнями в далекое прошлое. Его не нацисты выдумали.

– Я всегда это подозревал, – ответил я.

Мое саркастическое замечание ввело собеседников в уныние, и все стали молча пить кофе. Алеф первым отодвинул свою чашку (настоящий старый английский фарфор) и сказал:

– Это название уже упоминалось, но я повторю: «Иргун Цви Леуми». Добавьте к ней боевиков из «Штерна» – и вот вам сила для упреждающего удара. «Штерн», кстати, скоро расформируют. Они действительно головорезы, готовые крушить все подряд. Но Израиль не может себе позволить бросаться людьми и оружием. Крупные сражения – расточительство, если вы еще помните, чему мы вас учили. Сороконожку следует поражать в голову, а не отрывать ей лапку за лапкой. Удары нужно наносить в самое сердце врага. Устрашать либо удалять его вождей. Совершать убийства, истреблять младенцев, насылать чуму, перекрывать воду, как делали наши предки в Египте. Библия – не самое плохое руководство для диверсантов.

Мне было уже не до смеха.

– Понятно. Вы переносите на местную почву то, чему учили нас в борьбе с нацистами.

– Совершенно верно. Мы уверены, что вы не позабыли отнюдь не джентльменские методы, которым мы вас обучили. Теперь, после некоторой переподготовки, вы могли бы передать свой опыт другим. Речь идет о выживании нашего народа.

– Прежде, помнится, речь шла о выживании всего человечества.

– Это правда, – ответил Бет. – Теперь задача уже, но четче. Речь идет о выживании пашей собственной нации, о вступающих в жизнь мальчиках и девочках, и полнокровных сабрах, и хлипких иммигрантах.

– Что значит сабра?

Отец обрадовался возможности внести свою лету в разговор:

– Сабра – еврей, родившийся здесь. Если я не ошибаюсь, происходит от «цабар», плод кактуса на иврите. С такой этимологией не поспоришь.

Бет кивнул.

– Значит, вы хотите привлечь меня к террористической деятельности? – спросил я.

Они дружно улыбнулись. В те годы этот термин еще не имел столь дурной репутации, как в конце XX века.

– Запугивать врага, подбрасывая «молотовский коктейль» в каирские кафе, посылать исламским лидерам бандероли с динамитом и прочее?

– Ну что вы, теперь мы стали умнее, – самодовольно заметил Алеф. – Вам предлагается трехгодичный контракт с правом продления, звание капитана с перспективой быстрого роста. Можете подписать бумагу хоть сейчас.

– Ничего я подписывать не буду, – ответил я и, повернувшись к отцу, добавил: – Ты попытался заманить меня в ловушку кровной мести, а я хочу мира. Покоя хочу.

Алеф, Бет и Гимел при слове «мир» скривились так, будто я произнес непристойность. Отец уткнулся в стену, не замечая бурого скорпиона, выползшего из-за массивного книжного шкафа, и зарыдал.