"Железо, ржавое железо" - читать интересную книгу автора (Бёрджес Энтони)

Chwech[68]

Мы подходим к самому важному событию в моем повествовании и переносимся в Ленинград. Людмила Джонс открывает дверь квартиры на улице Мизинчикова, 32, видит на пороге своего сына Реджинальда и в полном замешательстве произносит по-русски:

– Я не понимаю…

– Но я же писал тебе, – удивился Редж, – и открытку послал уже из Москвы.

– Я ничего не получила. – Она с трудом подыскивала английские слова.

– В Советской России налажена только техника ликвидации.

– Выражайся аккуратнее, – предостерегла мать, – никогда не знаешь, кто может услышать.

На площадке этажом ниже стоял сутулый старик в рубашке без воротничка и пиджаке без пуговиц. В руках он держал кувшин с широким горлом и, разинув беззубый рот, пялился на элегантно одетого иностранца. Пропустив сына в квартиру, мать заперла дверь. Так вот он каков, повседневный быт Советской России. Окно маленькой квадратной гостиной выходило на Фонтанку. У окна кресло-качалка, еще с дореволюционных времен. Шаткий стол, производства новой эпохи, накрытый грубой броской скатертью. На полу два выцветших розовых половика. Узкий коридор ведет на кухню без двери, а две комнаты, двери которых закрыты, наверное, спальни. Редж в который раз пожалел об утраченном обонянии: чтоб окончательно возненавидеть быт Советской России, не хватало неистребимого запаха капусты, лука и прокуренных стен. Как будто он читал русскую книгу в дурном переводе. Послышался горестный старческий кашель, и Людмила позвала дядю Бориса. Одна из дверей отворилась. Шаркая тапочками, к ним вышел старик, одетый в старую английскую пижаму и плащ, который служил ему халатом. Это и был двоюродный дедушка Реджа.

– Bore da. Ydych chi wedi codi eto? Ydw,[69] – сказал старик.

– О, господи, – только и смог вымолвить Редж.

– Я учу дядю Бориса валлийскому. Чтоб развлечь его как-нибудь.

Дед Борис был древний, как сам Господь Бог, с седыми немытыми волосами и нечесаной, пожелтевшей от табака патриаршей бородой. Он сидел, раскачиваясь в качалке, и одобрительно разглядывал внучатого племянника.

– Rydw i'n edrych yn well, on'd ydw i?[70]

– Ydych, yn wir,[71] – ответила Людмила. – Реджинальд не говорит по-валлийски. Говори с ним по-русски.

– Как на фотографиях, что ты мне показывала. Похож, – сказал старик. – А где остальные дети?

– Как поживают твои брат и сестра? – спросила Людмила.

– Дэн торгует рыбой, а Беатрикс по-прежнему работает в Министерстве иностранных дел. Спроси лучше, как я здесь очутился, – сказал Редж, с некоторым опозданием целуя мать.

Она успела немного оправиться от неожиданного визита и оживилась.

– Присаживайся, – сказала Людмила, – Что это ты привез?

– Настоящий английский чай, – ответил Редж и вынул из кармана плаща, брошенного на стул, жестянку.

– Смотри, дядя, английский чай. Побалуемся сегодня.

– И вещички на нем неплохие, английские, – отметил старик.

– Ничего особенного, – ответил Редж, – «Маркс и Спенсер».

– Маркс? При чем тут Маркс?

Редж сел к столу.

– Я здесь, что называется, в порядке культурного обмена. Сначала московское «Динамо» учило нас играть в футбол, а Большой театр – танцевать. Теперь я здесь с симфоническим оркестром Южного Уэльса и хоровым обществом Гламоргана. Это, конечно, не первоклассные ансамбли, но мы не собираемся развеивать советскую иллюзию о превосходстве их искусства над западным. Я приехал в качестве мужа одной из оркестранток и переводчика. Мы уже дали концерт в Большом зале Московской консерватории. Сам товарищ Сталин присутствовал. Следующий концерт здесь, в Ленинградской филармонии.

– Товарищ Сталин, – с благоговением произнес старик. – Неужели товарищ Сталин говорил с тобой?

– Он говорил со всей аудиторией. Встал, веско произнес: «Музыка – массам» – и сделал вот так. – Редж повернул левую ладонь большим пальцем вниз. – Мне показалось, этот жест означал, что нашу музыку массам слушать не следует. Сам он, правда, обратил внимание на симпатичную музыкантшу, исполнявшую главную партию ударных. Ему понравилось, как она звенела колокольчиками в «Картинках с выставки» Мусоргского. Ты, мама, конечно, догадываешься, о ком я.

– Евреечка, жена твоя. Где она сейчас?

– В «Астории», спит. Путешествие из Москвы оказалось довольно утомительным.

– А как Беатрикс поживает со своим евреем?

– Не нравится мне твой антисемитизм, мать. Боюсь, возвращение на историческую родину его усугубило. Как ты сама?

Вместо ответа Людмила отправилась на кухню заваривать чай. Она по-прежнему была хороша поздней зрелой красотой. В весе со времен Уэльса не убавила. Полные стройные ноги обуты в старые шлепанцы, пышные седеющие волосы убраны в небрежный пучок на затылке. Даже выцветший синий в цветочек халат не портил общего впечатления. Вернувшись, она сказала:

– Тебе этого не понять. Здесь мой дом.

– Еды достаточно?

– Скоро будет лучше. С едой здесь всегда было туго.

– Не скучаешь без нас?

– Надеюсь, что у Дэна все хорошо, а вы с Беатрикс всегда были непутевые, как говорил ваш бедный отец.

– А мы без тебя скучаем.

– Мне надо здесь присматривать за дядей Борей.

Когда она ушла в кухню, старик сказал:

– Славная она девочка. А мне уж недолго осталось.

Он вынул из кармана плаща мятую пачку папирос «Тройка» и прикурил от спички, чиркнув ею о задубевший ноготь.

– Эти папиросы вас погубят.

– Мокрота от них легче отходит, – закашлявшись, сказал Борис. – Лучше эту дрянь отхаркать, чем внутри копить.

– Поговаривают, что нашего короля сгубит курение.

– Все равно, эта гадость убивает не так быстро, как революция. Лучше уж от папирос помереть. На мой век хватило с избытком. В блокаду мы тараканов ели – как видишь, выжил.

– Многим не довелось выжить.

– Не довелось… Она снова замуж выйдет.

– Простите, я не понял?

– Мать ваша снова замуж выйдет. Она еще не старуха. Встречается с одним мужчиной, Григорием зовут. Она вдова, и он вдовец. Шеф-повар в «Метрополе».

– Опять повар. Невысоко она метит. У вас же в семье большой человек есть.

– Больших людей теперь не осталось. Всех больших людей в революцию убрали, ради этого ее и устроили. Ты, наверно, Юрочку имеешь в виду. Он в Москве и вечно занят.

Редж не стал рассказывать деду, что Юрий Петрович Шульгин находится в Ленинграде, но задерживаться здесь, да и вообще в Советском Союзе, не собирается. Редж затеял дело, в котором не признался бы даже матери. Она внесла в комнату самовар и блюдо с зефиром ее собственного изготовления. Стаканы с выгравированными на них серафимами уже стояли на столе.

– Дай тебе бог здоровья, ангел ты мой, – сказал старик.

Когда Беатрикс Джонс приехала в Гилверн навестить брата, на ней были темные очки, хотя для Южного Уэльса солнце – редкость, особенно в конце зимы. Она слегка прихрамывала, но была, как всегда, подтянута и элегантна, в серо-синем костюме, чулках с бронзовым отливом и белой норковой шубке, купленной нa деньги свекра. Довольный тем, что сын женился не на шиксе, а на представительнице великой расы, он не скупился на подарки и чеки. Редж сидел на кухне и читал «Дон Кихота» в подлиннике. У раковины мыла посуду девушка, напевая «Ревнивое сердце, не бейся».

– Что, опять тебе досталось? – взглянув на сестру, спросил Редж.

– Даже больше, чем раньше. Сейчас-то почти прошло. – Она на секунду сняла темные очки, показав синяк под глазом. – Он стал очень нервным и агрессивным. Закончил наконец свой роман, но теперь не уверен в успехе. Я сказала, что в любом случае стоит отослать рукопись издателю.

– Кретин. Ты сама-то что об этом романе думаешь?

– Очень длинный. Тысяча двести машинописных страниц. Мы долго спорили по поводу названия. Я пыталась убедить его, что «Вопль к небесам» слишком претенциозно, и преуспела, правда, перед этим он разбил кофейник. От кофе он совершенно сатанеет. Мы остановились на «Крещении невинных». Моя идея, конечно.

– Звучит не очень по-еврейски.

– Будем считать, что это промежуточный вариант. Американские издатели очень придираются к заглавиям. Еще я настояла на посвящении Дэниелу Тэтлоу Джонсу.

– Попробовал бы он не согласиться, свинья неблагодарная.

Пухленькая пегая блондинка продолжала мыть посуду, покачивая бедрами и напевая себе под нос «Если б знала, что придешь ты, испекла бы я пирог», но при этом прислушивалась к разговору.

– И такие мужики попадаются, – вставила она на своем деревенском валлийском, услыхав последние слова Реджа.

– Спасибо за поддержку, Меган, – сказал Редж. – Но уверен, твоя тетушка тебя заждалась. Приходи завтра к пяти. Пока.

Состроив ему глазки, она ответила:

– Как же, я понимаю, вы тут вдвоем не соскучитесь. До скорого.

– Меган, это – моя сестра, миссис Рот.

– Правда сестра? – Она оценивающе оглядела наряд Беатрикс. – Шикарная шубка. Наверно, стоит будь здоров.

– Спасибо, Меган.

Меган, вертя попой в такт «Ревнивому сердцу», удалилась.

– Что у тебя новенького? – спросила Беатрикс.

– Ципа стала весьма предупредительна: прежде чем прийти домой, звонит по телефону. Как будто напоминает, что следовало в свое время сделать мне. Все по-старому.

– Я приехала к тебе не только как сестра, – сказала Беатрикс. – Найдется немного виски? Без содовой.

– Найдется, карточки уже отменили, – ответил Редж, вставая. Он вернулся с бутылкой «Джонни Уокера» и двумя стаканами. – Не понимаю, зачем ты с ним живешь, из мазохизма, что ли?

– По крайней мере, хоть Ципа занимается любимым делом, здесь бы она совсем закисла, – сказала Беатрикс.

После того как брат с сестрой поплакались друг другу в жилетку, Редж узнал, в чем состояла истинная цель ее визита.

– Так ты утверждаешь, что местный оркестр – сборище посредственностей?

– Я понимаю, тебе трудно судить объективно, там твоя жена. Просто оркестр еще слишком молод, и дирижер у них не самый лучший. Это не мое мнение, я в музыке не разбираюсь, Мэллори из Совета искусств так считает. В процесс культурного обмена втянута целая сеть правительственных учреждений, в том числе и Министерство иностранных дел. Ты можешь поехать с ними переводчиком. Русские тебе переводить не позволят, но мы должны им показать, что у нас есть люди, понимающие русский.

– Я? – крайне удивился Редж – Это невозможно. Они меня вышвырнут оттуда. Мне даже визы не дадут. Да и кто присмотрит за трактиром?

– Ты же мечтал от него избавиться.

– Верно, пока не заглянул в газету. Вакансий полно, но я вдруг представил, как меня сажают на скамью подсудимых за то, что я надрал уши школяру. Теперь у всех есть права, даже у детей. Нет уж, пусть все остается как есть. Хозяин трактира – если вдуматься, звучит гордо, А в России я сразу в драку полезу. Здешние клиенты уже привыкли к моим вспышкам, им даже нравится: как-никак развлечение.

– Ты должен поехать, – сказала Беатрикс. – Помнишь Юру Шульгина? Юрия Петровича?

– Наш кузен. А-а, понятно. Он теперь, наверно, советский министр культуры. Значит, вся эта культурная катавасия – его идея?

– Естественно. Но дело не только в культуре. – Она шепнула ему на ухо еще кое-что.

– Откуда тебе это известно? – снова удивился Редж – И если это правда, то зачем ему это?

– Он мне писал, зашифровано, конечно. Этот шифр мы придумали в шутку, еще во время войны. Я тогда сказала, что, если он когда-нибудь захочет выбраться из России, пусть черкнет мне по-дружески письмо, в котором трижды будет использовано слово «петрушка». Когда я получила первое письмо с «петрушкой», я решила, что он просто вспомнил старую шутку. Потом я получила еще одно письмо. Там это слово повторялось четыре раза, он писал, что пора бы мне понять: петрушка – не только душистая приправа к блюдам, но и лекарственная трава, очень хорошо растет на влажной подмосковной почве. Советовал мне попробовать рыбу с петрушкой и даже водку с петрушкой. Написал даже ее латинское название – carum petroselinum.

– Как, ты говоришь, петрушка по-латыни? – спросил Редж. – Надо же, не знал до сих пор.

– А как по-гречески свиное рыло?

– Брось трепаться.

– Твоя жена глупышка, – вспомнила вдруг Людмила, разливая ароматный английский чай. – Она думала, что петрушка – такая музыка.

Редж вздрогнул: он не говорил про петрушку, только подумал о ней, прокручивая в голове разговор с Беатрикс.

«Его начальница, – говорила Беатрикс, – уходит на пенсию в следующем году. Некая Мария Ивановна Шверник. Влиятельная дама. Думаю, она родственница Шверника из Политбюро. После ее ухода Юрий окажется под ударом. Он, как и все, боится Сталина. С его стороны было неразумно всю войну проработать на Западе. В общем, я полагаю, его можно будет спрятать среди валлийских хористов».

Мать Реджа наслаждалась крепким чаем с вареньем из крыжовника. Старик кашлял и шумно прихлебывал.

– Я, пожалуй, приведу ее к вам, – сказал Редж

– Евреечку свою? Так она же по-русски не говорит, а я английский почти забыла. И по-еврейски не понимаю.

– Она тоже не говорит по-еврейски. Ты ведь ни мою женитьбу, ни брак Беатрикс никогда не одобряла?

– Вы всегда делали, что хотели. Я вам не мешала. Теперь я у себя дома, присматриваю за дядей Борисом.

– Приходите на концерт завтра вечером, вместе.

– Дядя Борис по ночам из дому не выходит. Ему вредно, воздух сырой и холодный. А кто же за трактиром без тебя присматривает?

– А тебе-то что за дело? Одна девчонка по имени Меган и женщина, которую зовут Гвен. Она раньше работала в «Ангеле» в Абергавенни, а потом ушла – хозяин к ней приставал. Там все в порядке.

– Да, все это в прошлом. Но отец твой хороший был человек.

– А я разве думал когда-нибудь иначе? Кстати, когда мне будет оказана высокая честь познакомиться с коим русским отчимом?

Мать вскинула брови.

– Я рассказал ему про Григория, – просипел старик

– Он не умеет так вкусно готовить, как твой отец, но народ все равно к нему ходит. А я за дядей Борей присматриваю.

– Недолго тебе со мной маяться осталось, ангел ты мой. Непременно сходи завтра на концерт. Они ведь из самой Англии приехали. И Григория возьми с собой.

Редж посмотрел на часы. Полчетвертого.

– Рад, что ты в добром здравии, мама, – сказал он, поднимаясь из-за стола. – Мне еще по делам надо. Я ведь здесь не как турист.

– Спасибо за чай, – сказала мать.

Встреча с Юрием Петровичем Шульгиным была назначена на Невском проспекте у третьего с северного конца фонаря. «Электрические яблочки, – думал, глядя на фонари, Редж, – работы Павла Николаевича Яблочкова». Юрий Петрович давно и нетерпеливо бродил взад-вперед в ожидании Реджа. На нем был изрядно поношенный, хотя и добротный костюм, пошитый в Лондоне. Родственника он узнал не сразу, но Редж, у которого в кармане лежала фотография Шульгина, окликнул его сам и весело помахал ему рукой. Щеки Юрия Петровича заметно округлились и порозовели, как будто начиная с 1945 года он работал в агропроме, а не в Министерстве культуры. Шляпу, явно отечественного производства, он нахлобучил, как русские актеры, изображающие шпионов, по самые уши. Голубые, такие же, как у Людмилы, глаза беспокойно забегали. Обменявшись с Реджем крепким рукопожатием, он сказал:

– Здесь много народу, но это не страшно. Давайте прогуляемся.

Действительно, по случаю теплого весеннего денька на улицы высыпал чуть ли не весь город мужчины в мешковатых костюмах и несвежих рубашках с расстегнутым воротом и девушки в невзрачных платьицах, но с модными кудряшками.

– Услуга за услугу, – сказал Редж. – Скажите честно, вам знаком хотя бы один из наших дипломатов, перебежавших к вам?

– Мое ведомство этим не занимается.

– Когда Беатрикс мне все рассказала, я удивился вашему упорству. Мне показалось, что вам грозит опасность.

– Говорите потише. Она объяснила вам ситуацию?

– Да, о покровительстве мадам Шверник мне известно. Простите, если мой тон кажется вам ироничным.

Юрий Петрович остановился и посмотрел Реджу прямо в глаза:

– Боюсь, я не совсем вас понимаю.

– Это, конечно, не мое дело, и мне на это совершенно наплевать, но я полагаю, наше Министерство иностранных дел рассчитывает извлечь из вашего побега какую-то выгоду. Ну, скажем, дезинформация или нечто подобное.

– Я не имею никакого отношения к разведке, если вы на это намекаете.

– Ладно, не важно. У меня в кармане британский паспорт на имя Б.РЛоуренса. Вообще-то так зовут героя поэмы Браунинга «Монолог в испанском монастыре». Не обращайте внимания, просто мы с сестрой любим пошутить. Фотография в паспорте ваша, времен войны, с печатью Министерства иностранных дел. Да вы почти и не изменились.

– А вот вы похудели.

– Тому виной проклятая сталинская тирания. Я есть не могу, с тех пор как увидел, что творилось в Одессе.

– Да, ужасное время, и конца ему не видно. Хотя Сталин стареет, как и все. Когда-нибудь и его кондрашка хватит. Дай ему волю, он весь мир потянет за собой в могилу.

– Для этого ему потребуется все воинство небесное, а туда ему путь заказан.

– Вы можете отдать мне паспорт прямо сейчас?

– Не боитесь? Ведь за нами наверняка следят. Вон, гляньте-ка на того типа с бегающими глазками в замызганном плаще.

– Наверно, вы правы. Я слишком наивен в делах такого рода.

– Но вы выбрали момент как нельзя удачно. Пароход «Салтыков» целиком зафрахтован для оркестра и хористов. Один из хористов, позабыв, что в Москве не левостороннее движение, угодил под правительственный «ЗИС». Прошу прощения за цинизм. Даже если при посадке пассажиров начнут считать по головам, все сойдется. Уверен, что вы прибудете в Тилбери без всяких осложнений.

– Я намерен сойти в Хельсинки и попросить политического убежища в британском посольстве. Не забывайте, «Салтыков» – советский корабль.

– Говорите тише, – на сей раз напомнил Редж.

– Да никто нас не слышит.

– А теперь вот что, – сказал Редж. – Я прошу вас оказать мне взаимную услугу. Мне нужен один предмет из Эрмитажа.

Остановившись как вкопанный, Юрий Петрович широко распахнул голубые глаза, раскрыл рот и секунд десять не отрывал взгляда от Реджа, лицо которого оставалось невозмутимо серьезным. Интеллигентного вида старик горестно покачал головой, приняв их за гомосексуалистов, а проскользнувшая мимо юная парочка захихикала.

– Вы шутите, – вымолвил наконец Шульгин.

– Ничуть. Советское государство демонстрирует всему миру предмет, имеющий огромную историческую ценность. Доблестные советские войска изъяли этот предмет у погибающего Третьего рейха, который, в свою очередь, похитил его у монахов-бенедиктинцев. Дело в том, что этот предмет принадлежит Великобритании.

– Ваше правительство уполномочило вас совершить преступление против Советского Союза?

– Совершить преступление? Это предстоит вам. А я планирую, если можно так выразиться, романтический акт возмездия. И совершаю я его по собственной воле, а не ради отечества, утратившего былое величие.

– Вы сошли с ума! Кража государственной собственности означает неминуемую смерть.

– Какое нам с вами дело до государства? Существует справедливость, которая не зависит от политического строя. Покидая Советский Союз, мы надежно спрячем этот предмет среди музыкальных инструментов. Наши таможенники, возможно, примут его за ударный инструмент. Кстати, в некотором роде это и есть ударный инструмент. Раньше с его помощью наносили удары по врагу.

– Тут без пол-литра не разберешься, – пробормотал Юрий Петрович. – Так вы говорите о мече Аттилы?

– Меч с буквой А на клинке. В деревянных ножнах. Как нам обоим хорошо известно, сейчас он па выставке. Я бегал взглянуть на него сегодня утром, как только мы приехали из Москвы. Прежде чем найти зал трофеев, я пропахал по Эрмитажу три версты, как говаривали мои предки. Заодно посмотрел и Фаберже, и импрессионистов. План таков: вы, как представитель Министерства культуры, показываете куратору свое удостоверение и письмо на официальном министерском бланке, в котором сказано, что несколько экспонатов с выставки приказано срочно перевезти в Москву. Ввиду спешности, о причинах которой вы говорить не уполномочены, некоторые предметы изымаются немедленно. Под расписку, разумеется.

– Мне дурно. Я должен присесть.

– Генералиссимус Сталин и большой злодей Лаврентий Павлович Берия, конечно, очень рассердятся. Но только на меня. По возвращении в Англию я все возьму на себя. Вы в этом не замешаны. Не стоит путать одно с другим. Вы не вор, вы всего лишь изменник. Простите, я хотел сказать, перебежчик.

– Я отказываюсь вам помогать.

– Интересно, почему? Из верности отечеству? Из страха? Или из-за того и другого? Опасаетесь, что такой поступок сделает ваш побег вдвойне подозрительным? Только мне на это плевать: вот возьму и брошу ваш поддельный паспорт в Неву.

– Когда? – тихо промолвил Шульгин.

– Вот это другой разговор. «Салтыков» отчаливает в восемнадцать ноль-ноль. У нас будет достаточно времени после обеда.

– Никогда не предполагал, что так все сложится.

– Понимаю, но все имеет свою цену, а за свободу приходится платить дороже всего. Парадокс, но время учит, и это правда.

– А я вот ничего не понимаю.

Редж с Ципой занимали большой неудобный номер в гостинице «Астория». Двуспальная кровать была продавлена, подушки тонюсенькие, простыни светились от ветхости. Бра над кроватью можно было погасить, только вывернув лампочки. Телефон барахлил, а когда снимали трубку, изрыгал непристойные звуки. Наступило время белых ночей, но жалюзи на окнах отсутствовали, и это мешало спать.

Ципа толкнула в бок задремавшего Реджа:

– Ты во сне говорил по-русски. Звал кого-то по имени. Кажется, Марию.

– Правда? Звал? Ничего не помню.

– Не могу уснуть. Дай-ка мне сигарету. Я здесь не в своей тарелке, жутковато как-то, все вокруг чужие.

– Здесь не все чужие, – он зевнул. – Триста валлийских хористов и девяносто оркестрантов. Ты просто обложена друзьями.

– Сейчас я бы хотела обложиться одеялами, а не друзьями. По ночам так холодно. Наверно, ты звал во сне ту русскую девушку. Неужели война никогда не кончится?

Редж протянул ей сигарету и закурил сам. Во рту он ощущал скверный привкус.

– Изжога замучила. Четыре часа ждал обеда, и тот оказался несъедобным. – Затянувшись, он добавил: – В Москве я встречался с человеком по имени Петр Лаврентьевич Соколов. Раньше он жил в Свердловске. Теперь работает инженером-электротехником в столице. Он сам ко мне подошел после концерта.

– И что же?

– Он сказал, что Мария Ивановна умерла естественной смертью в тяжелую зиму сорок седьмого года. Вот я и вспомнил ее во сне. Она работала врачом в лагере где-то в Сибири. Умерла от воспаления легких. Он видел патолого-анатомическое заключение и свидетельство о смерти.

– Ну и?…

– Я ему не верю. Точнее, не верю тому, чему верит он. Такой худенький невзрачный человечек в сломанных очках. Интересно, что она в нем нашла?

– Как он узнал о тебе?

– Мое имя тоже стоит в программке. Нуда, ты же не читаешь по-русски. Убили ее, не иначе. А мы здесь бисер мечем перед этими свиньями.

– Простые люди ни в чем не виноваты, а мы играем для них. Пора бы тебе забыть ее.

– Я пробовал забыть и попробую еще раз. Она мне действительно нравилась – это не было попыткой отомстить тебе. Как подумаешь, что все мы только мусор, который можно легко смести, жутко становится.

– Гарри разделяет твое мнение. Он ведь и диплом на эту тему защитил. А теперь учит израильтян сметать арабов.

– Однажды мне приснилось, что она – это ты. Мы ведь не властны над нашими снами, в том мире действует наше второе «я». Сколько же в нас всего намешано! Сны иногда пугают. Наверно, вся наша жизнь – попытка пробудить второе «я». Не то «я», что ест, любит и творит музыку, а другое, сокрытое. Господи, спаси нас от нас самих.

Ципа теперь хорошо понимала Реджа и многое ему прощала.

– Давай постараемся уснуть. В десять репетиция. У русских в медных ударных слишком много олова. Надо было привезти свои.

– Мы и так под завязку три самолета загрузили. А мне еще надо подготовить вступительное слово.

– Для этого тебя сюда и послали. О, господи, ты, наверно, опять что-то затеял. Подозреваю, что ты не ограничишься объявлением номеров. Пожалуйста, не делай глупостей, а то тебя отправят на Лубянку или еще куда подальше.

– Мы им покажем, что такое настоящая музыка. – Он оживился, затушил сигарету и, обняв жену, процитировал: – «И в тот час, что они пировали…»

– Не приставай. Мне надо выспаться, иначе утром я буду страшная, как ведьма.

– Нет, не будешь. Никогда. А сейчас подходящий момент.

– О чем ты?

– Просто чувствую, что момент подходящий.

Они уже крепко спали, когда раздался громкий стук в дверь. Редж проснулся и заботливо обнял нагое тело жены. Она распахнула карие глаза, спросонок не понимая, где они.

– Нам ничего дурного не сделают, – тихо сказал он, – Лежи спокойно. И молчи. Будто нас нет.

За дверью послышалось сопрано с ярким валлийским акцентом. Звали мистера Джонса. Завернувшись в простыню, он с облегчением подошел к двери и высунул голову. Три девушки-хористки пришли жаловаться на завтрак, состоявший из жиденького чая и подсохшей кровяной колбасы. Они требовали, чтобы Редж поговорил с администрацией.

Ленинград славен своими архитектурными шедеврами. Гастролеры надеялись, что им предоставят бывший зал Дворянского собрания во дворце, построенном Росси, но выступать пришлось в зале Филармонии, который вмещал больше слушателей. Редж, стоя на лестнице, наблюдал, как собирается публика. На улице накрапывал дождик. Ленинградцы были одеты бедно, но их дружелюбные лица сияли в предвкушении духовной пищи. Ципа права: простой народ – жертва кучки палачей. Появилась мать Реджа, одетая лучше остальных, в заграничное платье. Ее сопровождал приземистый мужчина средних лет в кепке. Он крепко обнял будущего пасынка, после чего у Реджа рассеялись последние сомнения относительно задуманного. Первым номером программы шли «Картинки с выставки» Мусоргского в переложении для оркестра Равеля.

– Он надеется, – сказала мать, указывая на своего спутника, – послушать приятную музыку.

– «Музыка – массам!» – произнес Редж по-русски, к великому удовольствию Григория, который ничем не напоминал бы покойного отца, если бы не исходивший от него запах подгоревшего масла да беспокойный взгляд – взгляд человека, привыкшего одновременно распоряжаться и следить за множеством кастрюль.

Редж проводил их в партер и, придав лицу надменное, как у Григория, выражение, направился на сцену. Хор, занятый только во втором отделении концерта, ожидал за кулисами. Оркестранты уже заняли свои места и настраивали инструменты. Поднявшись на сцену, Редж приветственно помахал скрытой за скрипачами и духовиками Ципе в красивом черном платье с глубоким вырезом. Ципа ответила ему негромкой барабанной дробью. Румяные отпрыски валлийских крестьян резко отличались от оркестрантов, в основном бежавших из Европы евреев, и довольную англосаксонскую физиономию, лишенную всяких признаков вселенской скорби, в оркестре с трудом можно было отыскать. Редж присел рядом с дирижерским пультом, чувствуя себя немного неловко в окружении фраков, хотя и весьма заношенных. Послышалась мажорная барабанная дробь. Ей ответил бас-тромбон. Граждане Советской России до отказа заполнили зал. Редж надеялся, что его закаленный войной голос долетит до каждого. С потолка свисали микрофоны: концерт транслировался по радио, значит, его услышат не только в зале. Наконец появились Меир Гиллон, первая скрипка, и дирижер Джек Этеридок. Их приветствовали жидкими аплодисментами. Русские не щедры на похвалу, особенно авансом. Настало время произнести вступительное слово.

– Товарищи! Граждане как свободного, так и несвободного мира! – обратился Редж к залу. – Этот оркестр, недавно созданный в Великобритании, объединяет людей, семьи которых пострадали во время гитлеровской агрессии, хотя в нем заняты и те, кто имел счастье родиться в свободной стране. Мы открываем концерт посвящением Лондону – произведением, написанным в те времена, когда этот великий город являлся столицей великой империи, которая сейчас упразднена правительством социалистов. Сочинение называется «Увертюра Кокни». Кокни – это сказочная страна изобилия и беспечности, а само слово «кокни» происходит от немецкого «пряник». В этой сказочной стране складывают дома из пряников. Но в английской традиции этим же словом довольно презрительно называют лондонский простой люд, а в буквальном переводе кокни означает «петушиные яйца».

Этеридок поправил очки и с сомнением поглядел на Редока: в Москве его речь была гораздо короче.

– Итак, «Увертюра Кокни» сэра Эдварда Элгара.

Этеридок взмахнул палочкой. Скрипки дружно взяли нижнее соль и понеслись вверх. Концерт начался. Вкушая бравурную мелодию, прославляющую великий город, публика озадаченно соображала, что же такое петушиные яйца. Не меньшей загадкой стала и симпатичная девушка, лихо заправлявшая ударными. По окончании увертюры слушатели неуверенно похлопали, видимо, пытаясь понять, чем эта капиталистическая музыка могла заслужить одобрение партии и правительства. Редж снова поднялся и пояснил:

– Медленная часть в середине произведения, прослушанного вами, рассказывает о Карле Марксе, раздумывающем о прибавочной стоимости в тиши библиотеки Британского музея.

После этой отсебятины он объявил следующий номер – «Картинки с выставки» Мусоргского в аранжировке Равеля – и скрылся за кулисами, прежде чем труба взяла первые такты «Прогулки».

Напротив входа в зал Филармонии была стоянка такси, но Реджу пришлось потомиться в очереди под моросящим дождем не менее четверти часа, прежде чем он сел в машину и попросил угрюмого водителя отвезти его на улицу Мизинчикова, 32. Таксист, куривший папиросу за папиросой, согласился подождать его не более пяти минут. Однако целых три минуты ушли у старого дяди Бориса на то, чтоб отворить дверь. В руках у дяди был томик Горького. Он читал, лежа в постели.

– Непредвиденные обстоятельства, – объяснил Редж, – строго секретно.

Он оставит в спальне матери один очень ценный предмет, о котором она пока не должна знать. Редж не мог придумать, куда бы его запрятать. Старик кашлял и бубнил, какой замечательный писатель Горький. В спальне матери, крошечной, но уютной, стоял грубо сколоченный комод. В верхнем ящике лежали вещи, напоминающие о Манчестере и Южном Уэльсе, фотографии и документы, перевязанные шерстяной нитью. Наконец Редж нашел, что искал, радостно обнял источавшего чудовищный запах дядю Бориса и выскочил на улицу. Таксист не уехал, но стал жаловаться, что у него кончились папиросы. В Филармонию Редж вернулся, когда хористы уже заняли места на сцене. Юноши в черных фраках и девушки в белых платьях странно смотрелись на фоне красного серпасто-молоткастого флага, растянутого на заднике. Приглашенные для следующего номера ленинградские духовики, нахмурив брови, уткнулись в партитуры. Редж с ходу начал:

– Сюжет произведения, которое вы сейчас услышите, взят из Ветхого Завета, первой и самой большой части Библии, которая в вашей стране официально запрещена. Поэтому вы можете следить только за нерелигиозной частью сюжета и не обращать внимания на упоминания о богах. Итак, древние евреи порабощены Валтасаром, бородатым вавилонским тираном. Впрочем, и в наше время многие народы не избежали подобной участи. Но не важно, бородатый это тиран, усатый или безусый – рано или поздно наступает час расплаты. Письмена, начертанные на священной стене, гласят, что тирана ожидает высший суд и меч карающий падет на его голову. Эту музыку написал не еврей. Пусть этот факт послужит утешением для тех, кто страдает антисемитизмом. Ее написал человек нерелигиозный, мой соотечественник, но она несет благую весть всему миру. Это клич свободы. Так пусть весь мир восстанет против тиранов!

Он ожидал услышать все что угодно: ропот недовольства, свист, крики негодования, но только не бурные аплодисменты. Некоторые даже прокричали «ура». О, боже, эти люди с промытыми мозгами и не заподозрили, о ком он говорил. Ведь Гитлер, который сдох в своем берлинском бункере, тоже был усат. Борьба за свободу – это прекрасно, только не в Советской России. Редж готов был выпалить прямо в зал: «Будь проклят Сталин, убийца женщины, которую я любил!», но перед его глазами вдруг встали образы лоснящегося Черчилля и прилизанного Энтони Идена. В следующую минуту он спиной ощутил исполненный ужаса взгляд жены, внезапно проникшей в тайны русского языка, и, опустив голову, сошел со сцены под бурные аплодисменты и одобрительные

возгласы. Он заперся в уборной (так здесь называли туалет), борясь с подступившей тошнотой, и ощутил неуместное сексуальное возбуждение. До Реджа долетел приглушенный звук первого тромбона, вслед за которым теноры и баритоны хора грянули: «Так говорит Господь устами Исайи: сыновей, что родишь ты, заберут у тебя, и будут они евнухами в доме царей вавилонских. Рыдай, рыдай, ибо день гнева Его настал».

Сидя на стульчаке и вытирая со лба холодную испарину, Редж думал о том, что все в этом мире имеет оборотную сторону. Вавилоняне, которые тоже считались евреями, молились золотым и медным истуканам, а ленинградские умельцы смешали медь с оловом и низвели священный металл до утильсырья. Богохульство здесь в чести. Тот ударный инструмент, который он похитил, помечен загадочной буквой а. Гобой взял чистое ля (или я), но та же нота прозвучала совсем по-другому, когда ее повторил оркестр. Звуки ударных нестройно спорили с духовыми, как тезис с антитезисом. Мысли путались. Он уже начал сомневаться, а нужен ли ему этот проклятый меч.

Следующие номера Редж объявлять не пошел: валлийские и английские народные песни а капелла и заключающий программу национальный гимн Кимру У матери последняя мелодия наверняка вызовет ностальгические слезы. Он подумал о том, что больше не увидится с матерью.

Стремление Юрия Петровича Шульгина во что бы то ни стало покинуть родину казалось вполне естественным, но об истинных причинах его бегства оставалось только догадываться. Ему не грозило наказание за долгосрочное пребывание на загнивающем Западе, поскольку он находился там в качестве сотрудника советского посольства. Более вероятным объяснением его неожиданного бегства представлялось то, что в свое время Шульгину было приказано докладывать органам госбезопасности о похождениях Марии Ивановны Шверник, которая была замечена в более чем дружеской связи с женой китайского посла (для китаянки однополая любовь была естественна в силу культурной традиции). Китайцы могли использовать эту связь в целях влияния на советскую политику на Дальнем Востоке, ведь родственник Марии Ивановны входил в Политбюро. Сталин Швернику доверял, но, как часто бывало, эти доверительные отношения становились единственным и достаточным поводом для будущей опалы и даже ареста. На самом деле должность Шульгина в Министерстве культуры являлась прикрытием для слежки за беглым английским дипломатом по фамилии Поттс, который занимал пост главного редактора советского журнала для англоязычных стран «Советские новости». Подозревали, что англичанин – западный агент и использует журнал для пересылки шифровок в виде вольных переводов Пушкина. Возможно, что и подчиненные самого Юрия Петровича заподозрили его в однополой связи и доложили об этом куда следует.

Как бывший дипломат, Шульгин располагал секретными сведениями о намерениях Советского Союза в отношении Западного Берлина. Решили, что он слишком ценен, чтобы оставлять его в утратившей былое влияние Британии, поэтому по просьбе дружественной американской разведки переправили в Вашингтон. Редж получил благодарственное письмо от шефа британской разведки Эм-Ай-6, переданное через Беатрикс. В письме говорилось, что Редж образцово выполнил сложную миссию по переправке ценного агента Шульгина на Запад. На самом деле все выглядело куда прозаичнее, чем в шпионских фильмах, где перебежчиков задерживают на сходнях парохода. Для Беатрикс передача письма брату стала последним поручением министерства: она оставила работу в Лондоне, чтобы уехать с мужем в Нью-Йорк.

Что касается похищения из Эрмитажа, то операция прошла на удивление гладко. В течение нескольких месяцев и Редж, и Советское правительство, полагавшее, что решиться на такое мог только идиот-самоубийца, хранили полное молчание: Советский Союз не желал выставлять себя на посмешище перед целым миром, а у Реджа были на то свои причины. Он ничего не рассказал даже жене. Обнаружив среди своих музыкальных инструментов старый меч в ветхих деревянных ножнах, Ципа приняла на веру слова мужа: это русская царская реликвия, что-то вроде иконы, которую он по дешевке купил в антикварном магазине, чтобы с выгодой перепродать в Англии.

Уже дома, когда Ципа уехала на очередные гастроли, однажды вечером, после закрытия бара, Редж, оставшись совсем один, с благоговением и некоторым страхом взял в руки Каледвелч. Если король Артур действительно существовал, он держал в руках именно этот меч, поднимая свое воинство на защиту христианской империи от варваров. Теперь меч принадлежал только Реджу. Он поглаживал старый клинок, и в нем сильнее разгоралась страсть, но это не было вожделением ценителя старины или искусства – скорее похоть, сродни той, которую вызывала картина Валтасарова пира.

Меч был длиною почти в половину его роста. Края его затупились и зазубрились, но острие не пострадало. Металл клинка потускнел от времени и от масла, в котором он хранился. Редж даже подумал, не вернуть ли ему былой блеск с помощью чистящего порошка, но затем решил, что в начищенном виде меч утратит прелесть старины и не будет внушать священного трепета. Ясно различимая на клинке буква А или альфа, украшенная стилизованными листьями, при электрическом освещении тускнела, как и весь меч, словно пугаясь неестественного света. Редж решил, что следует покончить с суеверием и прекратить вздыхать над ним, как над живым существом. В конце концов, это просто кусок старого кованого железа, а не волшебная палочка, прикоснувшись к которой можно творить чудеса. Деревянные ножны – вообще трухлявый брусок ясеня без всяких украшений и надписей и явно более позднего происхождения. Но, ложась спать, Редж все-таки не расставался с мечом. Дурных снов он не навевал, да и мыслей никаких, если не считать воспоминаний об американском фильме про рыцарей Круглого стола. Вернув Каледвелч из долгого изгнания, Редж испытывал физическое удовлетворение и упивался легкой победой над двумя ордами варваров. Оставалось только проверить, входит ли он в каменные ножны, открытые при раскопках. Ему предстоит совершить таинство вложения легендарного меча в его изначальное хранилище. От этой мысли Редж испытывал неведомый ему дотоле религиозный трепет. А вдруг то, что люди называют совпадением, есть часть божественного или, напротив, дьявольского замысла? Случайное совпадение? А что, если это не больше чем кусок древней, покрытой ржавчиной стали?

Редж дождался ясной лунной ночи, одолжил у брата Меган велосипед и, уложив меч на руль, отправился к месту раскопок. Бросив велосипед у разбитых ворот, он вынул меч из ножен. Клинок заблестел в лунном свете, словно соскучился по небесам за много веков, проведенных в темных подземельях. Редж поднял меч, взмахнул им раза три и, спотыкаясь о рытвины, пошел к развалинам. Ухнул филин. Часы на колокольне ближайшей церкви пробили полночь. Редж спрыгнул в раскопанную яму и отыскал каменную плиту с надписью GLAD ART REG.

Ему вдруг пришло в голову, что надо прочесть молитву или какое-нибудь заклинание, но он отогнал эти мысли и, затаив дыхание, вложил меч в каменные ножны. Меч вошел легко, по самую рукоятку, будто жаждал вернуться в давно покинутый дом. Теперь никаких сомнений в его подлинности не оставалось. Но когда Редж потянул оружие на себя, то с удивлением и страхом обнаружил, что не может вытащить его из каменной плиты. Это под силу лишь тому, кто обладал правом извлекать его из каменных ножен, rex quondam et futurus.[72] Да нет, чушь все это. Редж попробовал еще раз, но меч не поддался. От напряжения Редж взмок. Он опустился на колени и несколько раз глубоко вздохнул. Повертев рукояткой, он наконец понял, что существует угол поворота, при котором меч легко выходит из камня. Всему есть объяснение, чудес не бывает. Редж усмехнулся, но, увидев пролетевшую над самой его головой летучую мышь, снова замер от страха, как будто ему явился волшебник Мерлин. Наверняка внутри каменных пожен был стопор. Когда рукоятку поворачивали вправо, лезвие от него освобождалось. Трудно поверить, что люди во времена темного Средневековья могли быть столь изобретательны. А Мерлин, если такой существовал, был, вероятно, великим фокусником. Дрожа всем телом, Редж обеими руками сжимал Калед-велч. Он уверял себя, что, несмотря на темноту, различает зазубрину у самого острия, которая, скорее всего, и цепляется за каменные ножны. Все просто, ничего сверхъестественного.

Домой он вернулся усталый, запер дверь и поставил меч вертикально на стул. Меч не устоял и с глухим лязгом упал па пол. Редж бережно поднял его и вслух извинился. Он обращался с мечом, как с дорогим существом, говорил с ним, как с любимым сиамским котом. Жаль, что в этот символ королевской власти нельзя вдохнуть жизнь. В современном английском языке слова, обозначающие предметы, утратили родовую принадлежность, если не считать кораблей. Меч Зигфрида носил мужское имя Нотунг, хотя в немецком «меч» – среднего рода. Оставив попытки разгадать, какого рода Каледвелч, Редж по вечерам читал ему вслух на каталонском излюбленный роман Дон Кихота «Тирант Белый», который начинается словами: «Во славу Господа нашего Иисуса Христа, да святится Имя Его, и Пресвятой Богоматери Девы Марии». Стенные часы на кухне били так громко, что казалось, весь протестантский Уэльс содрогался от этого папского приветствия. А Каледвелч, хоть и оставался предметом неодушевленным, наслаждался текстом, словно кот жирными сливками. Редж не считал себя сумасшедшим. Днем он безропотно отдавал дань унаследованной от отца отнюдь не рыцарской профессии.

Когда Ципа после гастролей вернулась домой и Редж выложил ей все как на духу, к ней вернулись подозрения насчет душевного нездоровья мужа.

– Послушай, тебе следует посоветоваться с доктором.

– С доктором? Если только с профессором археологии. По-твоему, святая Елена была сумасшедшей, когда нашла крест, на котором был распят Христос? Пойми, это – подлинная вещь, меч настоящий. Ты ведь настоящий, правда? – сказал он, обращаясь к мечу.

– Унеси эту проклятую штуку из дома. Сдай ее в музей.

– Он уже побывал в музее в безбожной стране и в монастырских подвалах насиделся. Он слишком долго провалялся без дела, а теперь будет освящать наше супружеское ложе.

– Господи! Что ты несешь?

– Он будет лежать под подушкой.

– Ну уж нет, там ему точно не лежать. Ты понимаешь, что украл его? Нас всех могут за это посадить.

– Украл? Это русские его украли у немцев, а сами прикрываются болтовней о репарациях. Ты не путай. Бенедиктинцы хранили его по просьбе британцев, которые о нем забыли. Теперь я, осознавая всю его ценность, храню меч для своего народа. – И он поклонился оружию.

– Если он принадлежит британскому народу, отдай его королю или премьер-министру.

– А они вернут его русским и еще извиняться станут. Нет, я говорю совсем о другом народе. Когда англо-норманны называют себя британцами, это звучит оскорбительно для кельтов.

– Тогда отдай его валлийцам.

– Валлийцы смешались с англо-норманнами. Валлийской нации больше нет.

– Почему? Есть кучка одержимых, которые орут всякую чушь, грабят банки и доводят старушек до сердечного приступа. Порадуй их.

– Да кто они такие, чтобы представлять Британию? Шайка горячих голов? Затеяли игру от нечего делать, когда сидели в Гибралтаре. Нет уж. Каледвелч будет храниться у меня, а когда мир излечится от безумия, он снова станет символом веры и рыцарства.

– Подонок Генрих Гиммлер тоже любил рассуждать о рыцарстве. Он считал рыцарством уничтожение евреев. Надеюсь, вы будете счастливы вдвоем.

– Счастливы? При чем тут счастье? Что ты имеешь в виду?

– Если берешь эту чертову железяку к себе в постель, тогда и трахайся с нею. Или я, или она – выбирай.

– Ты все равно уйдешь греметь своими трещотками в такт с пархатыми, которых поперли из Европы.

Ципа, все это время барабанившая пальцами по столу, присела и посмотрела ему прямо в глаза:

– С пархатыми, говоришь? Очень в духе твоей матушки.

– Прости, я не хотел, – устыдился Редж, почувствовав себя последним мерзавцем. – Не знаю, что на меня вдруг нашло. Я повешу его на стену. Или уберу в шкаф, вместе с Библией. Прости, я не знаю, как у меня язык повернулся такое ляпнуть.

– На следующей неделе у меня концерт в Кардиффе. Я сама отвезу меч в русское консульство.

– Только попробуй, я тебя им же и прикончу. – Он снова смутился и обмяк. – Конечно, я не сделаю этого. Но и ты ничего не сделаешь. Я спрячу его подальше, пусть лежит среди бочек в подвале. Ты его больше не увидишь. Действительно, подумаешь, железка какая-то. – Он явно кривил душой, и она это поняла.

– Ты врун, а когда не лжешь, то просто скрываешь правду. Да еще, оказывается, и антисемит.

– Нет, нет же. Я люблю тебя. Каждый раз, когда ты уезжаешь, я безумно тоскую. – Он протянул к ней руки. – Вспомни, тогда ночью, в Ленинграде, я говорил тебе правду.

– Что ты тогда говорил?

– Я говорил, что следует тщательно подбирать слова, потому что боги любят ловить нас на слове. Я сказал тогда тебе: вот подходящий момент. Я это чувствовал.

Ципа глубоко вздохнула и ударила кулаком по деревянным ножнам. Лежавший на столе меч подпрыгнул.

– Когда я читаю ноты и считаю паузы, мне все ясно. Иногда мне кажется, что и твои мысли я могу прочесть, как поты, но потом выясняется, что я тебя совсем не понимаю.

– Ты должна понять главное: я боготворю тебя. Идем ляжем. У нас есть час до открытия бара.

– И после всего сказанного ты надеешься, что я отвечу согласием?

– Я спрячу его в подвале. Ты его больше никогда не увидишь.

Как только Ципа уехала в Кардифф репетировать, а затем играть «Путеводитель по оркестру для молодежи» Бриттена и Четвертую симфонию Брамса, Редж извлек из подвала Каледвелч, принес ему извинения за непочтительное обращение и смазал жидким парафином. Устроив меч в. кресле, почитал ему вслух «Смерть Артура» Мэлори. Редж ликовал, думая, что такое чувство, верно, испытывал император Константин, читавший Евангелие прямо в седле, в которое был вбит гвоздь от подлинного Распятия. Как странно, что предмет, описанный Мэлори, находился теперь в кресле Реджа, а Редж знал секрет, неизвестный Мэлори: дырочка, просверленная в клинке примерно в дюйме от острия позволяла каменным ножнам не выпускать меч. Редж владел истиной, освобожденной от мифического налета, доказательством подлинности меча, владел предметом, которым мог любоваться дважды в день. Однажды он проболтался о своей тайне вертихвостке Меган. Новость не произвела на нее никакого впечатления.

– А что толку-то от него? – спросила она в лоб, и Редж не нашелся что ответить.

Через два месяца после возвращения из Ленинграда Ципа точно знала, что беременна. По утрам ее мучила тошнота, и не требовалось медицинского подтверждения: наконец-то ее организм вел себя так, как предписано природой. Она занялась подсчетами, чего раньше никогда не делала, и как-то за завтраком, запихивая в себя яйцо всмятку, сказала об этом Реджу. От радости он пустился в пляс.

– Я же говорил, – кричал он, – что момент подходящий! Тут не обошлось без белых ночей и перцовки! – «Или того, что припрятано сейчас в подвале среди пустых бочек из-под пива», – подумал он про себя. – Хочешь прилечь, милая? Я принесу тебе кофе в постель. Отмени все репетиции. Никакого барабанного боя, договорились?

– Брось. Если верить медицинской энциклопедии, это случится не раньше чем через двести семьдесят четыре дня.

– Совсем недолго ждать. Ребеночек уже есть, а барабанный грохот ему вреден.

– Ты уверен, что это мальчик? Может, скажешь еще, что в Ленинграде тебе было откровение?

– Вообще-то мне все равно кто, просто каждый мужчина мечтает о сыне. Но главное – это мечта о новом поколении, которое не унаследует наших грехов.

Ципа посерьезнела и выпрямилась.

– Ты понимаешь, что это – еврейский ребенок? Отец не в счет. Напишу-ка я матери, хотя она мне и не пишет. Родители обрадуются.

– Для начала прекрати барабанить. Напиши матери, что уйдешь из оркестра.

– Через две педели у нас концерт в Альберт-холле. Я не могу отказаться. Там большие партии ударных – «Петрушка» Стравинского и «Болеро» Равеля, где малые барабаны звучат двадцать минут без остановки. Не волнуйся, игра мне не повредит.

– Я тебе запрещаю.

– Отстань.

Мне довелось послушать, как моя сестра орудовала на своей музыкальной кухне. Я был в Лондоне по «террористскому вопросу»: капитан в штатском с британским паспортом в кармане получил задание организовать доставку бомбы с часовым механизмом в иракское посольство. С Ципой мы встретились в номере гостиницы на Гросвенор-сквер, которую облюбовала компания «Эль-Аль», а палестинские арабы уже успели использовать как тренировочный полигон, к счастью, без последствий. Она заказала в номер бифштекс с кровью. Я заметил, что это не кошерно.

– Ты что, ортодоксом стал? – удивленно подняла она на меня глаза. – Не помню, чтобы Левит запрещал есть конину а это, несомненно, конина.

– Приезжай в солнечный Израиль. Там знают толк в настоящем мясе. Нет, серьезно. Папа жаждет увидеть внука. А если ты родишь там, он просто будет на седьмом небе от счастья.

– Я знаю. Он мне писал. А я писала матери. Почему он о ней ни словом не обмолвился? Она что, ушла от него?

Женское сердце не обманешь.

– Боюсь, что она ушла от всех нас.

– О, боже! – Ципа отодвинула от себя тарелку с кониной. – Когда? Что случилось?

– Сердце, – соврал я. – Отец побоялся сообщить тебе сразу, не хотел расстраивать. Оправдывался тем, что у тебя может выкидыш случиться.

– Так вот почему ты тогда так неожиданно уехал.

Она не плакала. Как и я, сестра провела не много времени в обществе матери. Отсутствие ее теперь воспринималось скорее как небытие, чем как смерть.

– Значит, отец один остался. Шаркает тапочками, сам себе кофе варит, – сказала она печально, словно не раз видела эту картину своими глазами. – Ты с ним живешь?

– Нет. Но часто навещаю. Жить я обязан в казарме.

– Стыдно признаться, но я не чувствую утраты. Только шок. Они же всегда были вместе. Для отца это страшный удар.

– Мысль о тебе вернула его к жизни. Ему бы стало еще легче, если бы ты приехала. Но у тебя своя жизнь. У тебя есть Редж.

– Редж сумасшедший.

– Ты всегда так говорила.

– Нет, правда, он совсем спятил. Разговаривает с этим чертовым мечом, как с собственным ребенком, зачатым от Святой Троицы.

– С мечом? Ну-ка, расскажи поподробнее.

Она рассказала.

– Да, бедовый парень, – задумчиво протянул я. – И па кой же дьявол он это сделал?

– Я как-то открыла их энциклопедию. Хотела посмотреть статью «Беременность», а книга сама раскрылась на слове «Бенедиктинцы». Я прочла там про британский королевский дом и монастырь в Монте-Кас-сино. Редж всегда болтал о какой-то семейной миссии, о незыблемых ценностях, хотя вся их семейка – такие непредсказуемые люди, каких мне встречать еще не приходилось. В общем, он хранит меч в подвале и навещает свое сокровище по нескольку раз на дню.

– Началось это с Испании, верно? Незыблемые ценности, честь и святой долг. Кто бы знал, что такое абсолютная ценность! Если он и спятил, это помешательство сродни донкихотству. А рассуждает он как настоящий иудей.

– Редж? Не смеши меня. – Кажется, ее рассердили мои слова. – Он бредит христианским рыцарством и жаждет крови варваров и язычников.

– Оскверняющих святыни, – уточнил я, – в том числе и сарацин. Кстати, «Освобожденный Иерусалим» написан христианским поэтом.

– Бедная мама. Бедный отец. – Ее женская интуиция и тут не подвела, связав смерть матери с Иерусалимом. – Вы обязаны были сказать мне сразу. Ты мне правду сказал про сердце? Я иногда тоже газеты читаю. Там часто пишут о евреях, убитых арабскими бомбами. Скажи мне правду.

– Это случилось в Иерусалиме. Любой человек умирает от остановки сердца. Она была до смерти напутана, вот сердце и не выдержало. Отец страшно переживал. Зона военных действий – не место для женщины. Поэтому он и не хотел, чтобы ты примчалась туда, как я.

– Значит, ты сейчас в увольнительной?

– Не совсем. Я не участвую в военных действиях. Служу в частях командос, учу других, что надо делать. Мне приходилось уже руководить нашим десантом в Рас-Буруне, по об этом в газетах не пишут. А здесь мне предстоит небольшая миссия на Квинсгейт, двадцать один. Это называется террор, то есть запугивание врага. О работе больше не спрашивай.

– И не собираюсь. Ты когда-нибудь слышал о Хайе и Деборе Кишон?

– На арабские имена не похоже.

– Они пианисты. Я с ними играла Бартока. Хаим переложил концерт Равеля для двух фортепиано и ударных. Они работают и над другими вещами. Это так необычно – фортепиано и ударные. Бриттен пишет для них кое-что.

– Что ж, неплохая перспектива для тебя, по неужели ты способна думать о карьере, когда природа требует свое?

– Ну, время еще есть. Я думаю, пришла пора съездить в Израиль. Я этого хочу.

– Там сейчас война.

– Тут тоже совсем недавно была война. Бомбы на нас падали градом.

– Отец будет очень рад. А как же Редж?

– Реджа это не касается. Я теперь думаю о себе и о ребенке. А Редж пусть наслаждается обществом Экскалибура. Он и спать с ним будет, когда я уеду. Сказал, что у него теперь тоже есть ударный инструмент. Я же говорю, свихнулся. Слушай, я эту конину, пожалуй, выкину в окно. Как полагаешь, на Гросвенор-сквер много собак?

– Случилось то, что и должно было случиться, – так однажды вечером, сразу после закрытия бара, сказал Реджу Алед Рис.

– С чего вы взяли? – возбужденно запротестовал Редж.

Рядом с Аледом стояли темноволосый смуглый тип, похожий на индуса, чье имя Редж не разобрал, и молодой человек по имени Терри Макмагон, названный так в честь своего отца.

– Ты же сам хвастался Меган Причард, – ответил Алед Рис. – Она решила, что это шутка, но ее брат Том рассудил иначе. Том один из наших, как и ты.

– Нет, я не один из ваших, я просто идиот.

– Каждый честный валлиец с нами заодно, – подтвердил тип из Тигровой бухты.

– Я молился в ожидании этого дня, – сказал Алед Рис. – Эта миссия была тебе предначертана. Твой брат знал, где искать меч. Наивные люди – кладезь информации.

– А где же остальные? – спросил Редж, стоя за стойкой бара как за баррикадой, с чистой пивной кружкой в руках. – Где этот придурок, которого вы зовете принцем Кимру?

– Забудь о нем, – ответил Рис. – Другие двое тоже оказались ни на что не годными. Только болтать горазды. Остальные при деле.

– Грабят банки или почту взрывают, как в Лланфинидде.

– Видно, что газеты читаешь. Лучше покажи его нам.

– Зачем? Разве он что-то для вас значит?

– А ты как думал? – сказал на это Терри Макмагон.

– На самом деле, – ответил Редж, – это просто старая железяка, которую я купил у антиквара в Ленинграде за пару фунтов. К тому же какое вы имеете право вламываться в частное владение и требовать, чтобы я показал вам вещь, которая принадлежит только мне?

– Это не праздный интерес, – ответил Алед Рис. – Где он?

Он поднялся из-за стола и направился к стойке бара. Редж выставил вперед пивную кружку как оружие.

– Если вы надеетесь пройти дальше стойки, вам это не удастся. Я привлеку вас к суду за посягательство на чужую собственность.

– Мы не хотим драки, – сказал смуглый тип. – У нас и так достаточно врагов. Не хватало нам еще устраивать братоубийственные бои.

– Ты что-то не очень похож на валлийца, – сказал ему Редж, – скорее на араба.

– Так ты еще и расист? Верно, мать моя с примесью арабской крови, из Восточной Африки, но отец – чистокровный кельт. Это он рассказал мне о всех несправедливостях, которые выпали на долю нашего народа.

– Послушай, – сказал Терри Макмагон. – Народу нужны вещественные доказательства. Нехорошо получается: говорим о свободном Кимру, а показать людям нечего. Флаг у пас есть, но Алед верно говорит, нам нужен меч Артура. Я сам вначале смеялся, когда он мне про него рассказал, но есть все-таки святыни, неподвластные времени, как Стоунхендж, например. Соберем народ и прессу, поднимем этот меч – и саксы станут принимать нас всерьез, верно? Это же великий символ свободы, а ты его от своих прячешь.

– Как только вы выставите его на всеобщее обозрение, – ответил Редж, – русские потребуют его обратно. Я сам назначил себя хранителем меча.

– Сам себя и выдал. – сказал Алед Рис. – Я знал, что ты наврал все про старую железяку. Как ты осмелился осквернить Каледвелч, запрятав его в кабаке? Меч принадлежит пароду Кимру. Ты совершаешь грех, скрывая его от наших людей. Отдай его законным представителям свободного Кимру.

– Докажите, что вы ими являетесь, – потребовал едва сдерживавший себя Редж. Он оскорбился бы не меньше, услышав, как треплют имя любимой женщины в общественном нужнике. – Кто сказал, что вы представители свободного Кимру? – повторил Редж. – И «Плэйд Кимру» заявляет об этом, и валлийские демократы в парламенте. Вы просто шайка головорезов. Обожаете насилие. Вы такие же представители валлийского народа, как моя задница.

– Грех сквернословия, – грустно покачал головой Алед Рис, – плюс цинизм и недоверие. Малые нации всего мира подымаются на борьбу за свободу, а ты думаешь только о своей заднице. Поставь кружку на место. Пока я здесь, я не допущу кровопролития. Займись им, Терри.

Редж отбил край кружки о стойку и выставил вперед острым концом.

– А ну попробуй, Терри.

Терри встал со стула, поднял его над головой и с размаху опустил на правую руку Реджа. Редж с проклятьями выронил кружку и левой рукой схватил металлический вантуз для раковины. Повторный удар стулом выбил и это оружие.

– Так-то лучше, – сказал Алед Рис. – Ну, веди. Если бы не упирался, нам бы не пришлось прибегать к крайним мерам. Ты не прав, мы не сторонники насилия.

В темноте Редж попытался закрыть вход па кухню, но его ловко отпихнули. Терри Макмагон нашарил рукой выключатель, и при свете все увидели Каледвелч в деревянных ножнах, лежавший на кухонном столе рядом с раскрытым томиком Мэлори. Редж хотел схватить меч, но похожий на индуса тип его остановил. Алед Рис осторожно, как к спящей собаке, приблизился к столу, нежно взял в руки ножны и вынул меч, тускло блеснувший в электрическом свете. Редж выругался. Его непрошеные гости благоговейно притихли. Алед Рис поднял меч, нацелив острие к потолку, и произнес:

– У меня нет сомнений, что это он. Смотрите и знайте: это самая священная христианская реликвия народа Кимру. Наш великий предок разил им саксов.

– А сам-то ты кто? – насмешливо спросил Редж. – Протестант небось?

– Я христианин, – сказал Терри Макмагон. – Моя мать приняла католичество, когда вышла замуж. Не это сейчас важно – важна свобода нашего народа.

– Важно то, – прорычал Редж, – что у вас в руках предмет, которому цены нет, а вы загоните его тому кто больше заплатит. Что вас, кроме денег, интересует? Ради них вы всю эту националистическую болтовню и затеяли.

– Опять цинизм, – сказал Алед Рис, делая выпад мечом в сторону Реджа. – Да, деньги нам нужны. Движению не хватает средств, но нам никогда и в голову не придет…

– Если это действительно он, – сказал смуглый тип, – то и вправду стоит целого состояния.

– Это, – сказал Алед Рис, направляя меч на восходящую луну в окне, – вещь бесценная. Разговоры о деньгах тут неуместны. Это – чудо. Пятнадцать столетий он пролежал во тьме. Вы только глядите, как он сияет в лунном свете.

– На вид ничего чудесного в нем нет, – возразил Терри Макмагон, – на свалку пора, но ты прав в одном: врагов мы повергнем в ужас. Народ теперь о нас узнает только потому, что мы владеем истинным оружием свободы.

Беатрикс сидела в своей квартире на десятом этаже дома на 69-й улице и читала журнал «Тайм». Ее муж порвал экземпляр журнала, купленный им самим: не хотел, чтоб она видела рецензию на его роман. По требованию издателя книга называлась «Кровь на снегу» – название для дешевого триллера, а не эпического повествования о войне. Рецензент язвительно отмечал, что роман выглядит крайне бледно на фоне недавно вышедшего произведения Нормана Мейлера «Нагие и мертвые». «Автору, господину Роту, явно не хватает убедительности, поэтому он пытается воздействовать на читателя вычурной манерой изложения, которой, в свою очередь, старается замаскировать абсолютную неправдоподобность сюжета. То, что сам господин рот провел войну за письменным столом, предоставив воевать другим, было бы не столь уж существенно, если бы не один очевидный факт: все события списаны с чужих слов. География Польши и Украины в романе Рота не имеет ничего общего с реальной картой Европы, с которой он мог бы, между прочим, свериться. Русские и нацисты напоминают персонажей, сошедших со страниц комикса. Американцы слишком стереотипны. Автор увяз в сугробах фолкнеровского языка, а его гнев по поводу нечеловеческих страданий, через которые проходят простые солдаты, выражен весьма фальшиво. У Мейлера стилизация под Дос Пассоса, по крайней мере, служит художественной цели автора – у господина Рота она делает роман еще более тяжеловесным. Книга Рота тяжела еще по двум причинам: она неудобоварима и не дает пищи для размышлений. На фоне могучей прозы Мейлера она выглядит пустышкой для младенцев. Господину Роту придется подождать следующей войны хотя бы для того, чтоб убедиться: настоящий снег не похож на резаную бумагу».

Рецензия не удивила Беатрикс. Заглянув как-то в письменный стол мужа, она нашла газетные вырезки, присланные издателем. Только в рекламных объявлениях о романе говорилось что-то лестное. Но в голове Рота уже зрел замысел второго романа. Это случилось после разговора о золотом самородке, который его фантазия превратила в семейное проклятие. Беатрикс была уверена, что Ирвин ошибся в выборе занятия. Однако ему это пока не мешало. Отец заявил, что готов снабжать их деньгами еще год, но если сын не добьется литературной славы по истечении этого срока, ему придется занять должность в отцовской компании. Жить с Ирвином было очень тяжело. К тому же Беатрикс маялась от безделья, занимаясь только надзором за приходящей прислугой, негритянкой, которая напевала на кухне, причем вечно фальшивя. Эхо ночных ссор молодой пары гулко разносилось по большой квартире. Беатрикс превратилась в боксерскую грушу, на которой Ирвин вымещал обиды за литературные неудачи. Затем, немного разрядившись, он терзал ее на двуспальной кровати, накрытой кроваво-красными простынями, а в довершение требовал, чтоб и она сделала ему больно.

После истязаний обессиленная Беатрикс лежала в мягком широком кресле и просматривала старые номера «Тайма». По телевизору показывали Рея Милланда в «Потерянном уик-энде». Ирвин тем временем совершал свой ежевечерний обход баров. Она уже решила, что терпеть его далее не намерена.

В разделе зарубежных новостей Беатрикс наткнулась на заметку о валлийских националистах. Писали о комическом фарсе, разыгранном ими на средневековых развалинах. Меч был извлечен из каменных ножен с большими затруднениями, что неудивительно, ведь вытащил его оттуда не сам король Артур, а пьяный валлиец, во всеуслышанье объявивший себя законным наследником легендарного короля. Эта комичная церемония вполне соответствовала мертворожденной идее валлийской независимости, тем более что новоявленный Артур упал носом в грязь прямо на глазах у собравшейся публики. Уэльс давно уже является неотъемлемой частью Великобритании (в сноске точно указывалось, как давно), что было официально закреплено восхождением валлийских Тюдоров на британский престол. Все это выглядит пародией на требования Ирландской республиканской армии, которые все-таки можно счесть законными, и сильно отдает романтикой, так свойственной валлийцам.

Пьяный Ирвин вернулся домой поздно. Он пробормотал что-то нечленораздельное и, спотыкаясь, отправился в туалет, где его стало громко и мучительно рвать. Явившись в гостиную в испачканном бирюзовом свитере, он поставил пластинку Брамса. При первых звуках «Вариаций на тему Гайдна» он оживился и потребовал ужин.

– В холодильнике есть курица, – сказала Беатрикс.

Он стал отчитывать жену за то, что она до сих пор не научилась готовить. Почему он должен есть холодное куриное дерьмо? Затем, с не свойственными ему, наигранными еврейскими интонациями и акцентом, он заявил, что раз так – пусть тащит свою гойскую жопу в постель и готовится к хорошей вздрючке, по через минуту он грохнулся на пол. Пластинка застряла на одной музыкальной фразе и без конца ее повторяла. Беатрикс выключила проигрыватель, набросила на мужа одеяло и отправилась спать.

Зачем она вышла за него? Наверно, ее женская природа устала повелевать и захотела покориться. Ирвин все еще нравился ей в постели, по крайней мере в трезвом виде. Но Беатрикс недаром изучала в университете экономику: она понимала, что проценты с вложенного ею капитала неуклонно падают. Американцы считали, что сексуальная гармония – необходимое условие для супружества, а новая сексуальная связь – достаточный повод для развода. Уйти от Ирвина было нетрудно, но ей казалось, что это слишком простой и не совсем честный выход. От матери с отцом она усвоила урок супружеской верности до гробовой доски. Она знала, что мать готовится дать клятву верности другому в той стране, где на развод, как и на брак, смотрели с большевистским цинизмом. Стопроцентная англичанка Беатрикс стала замечать, что в Нью-Йорке, где выходили русско-еврейские газеты, русская половина ее существа проявляла себя все больше. Отсутствие еврейской крови спасало Беатрикс: ей были неведомы чувства вечных изгнанников, Она хотела работать и уже начала получать письма с предложениями из Вашингтона – вероятно, с подачи Юрия Петровича Шульгина. Более заманчивое предложение пришло из Манчестера от профессора Намьера: для нее есть место преподавателя советской истории в родном университете. Разочарование по поводу брака с бездарным писателем оказалось не таким уж глубоким. Вкусив прелестей семейной жизни, она перестала ими дорожить. Пожив в Нью-Йорке, который здорово отличался от остальной Америки, нашла сто более скучным, чем Манчестер. Теперь ей нужна независимость, а значит, деньги.

Беатрикс услыхала, как Ирвин, кряхтя и спотыкаясь, пробирается в спальню. Он долго не мог нашарить выключатель, одежду разбросал по полу. Раздевшись донага, он подошел к ней, гордо демонстрируя свою мужскую состоятельность, и попытался взять ее сзади, но она его резко отпихнула: «С меня довольно, хватит!»

Я читал тот же самый номер «Тайм» значительно позже, сидя в офицерской столовой в Тель-Авиве, и думал о Беатрикс. Потом раскрыл лондонскую «Таймc», где обсуждались этические аспекты кражи из ленинградского Эрмитажа. В целом хищение национальных сокровищ – тема деликатная. Вопрос о подлинности и исторической ценности похищенного меча не затрагивался, хотя предпринятый в Англии лабораторный анализ деревянных пожен подтвердил их древнее происхождение. В статье поднималось несколько этических проблем. Являются ли хищение государственной собственности и обычная бытовая кража равными по тяжести преступлениями? Валлийские националисты с гордостью заявляли о возвращении национального достояния бриттов из России, которая, в свою очередь, считала меч одним из военных трофеев. Советское правительство было возмущено хулиганской выходкой Запада, требовало от Великобритании привлечения виновных к ответственности и в связи с этим наложило арест на ряд шедевров Национальной галереи, присланных в Москву в рамках программы дружественного культурного обмена. Автор статьи, некий П.Дж. Тревельян, считал, что британское правительство должно согласиться с требованиями Советов, но выступал против коллективной ответственности за воровство. Сумасбродная выходка частного лица не должна повлечь за собой политических осложнений, но кража есть кража, где бы и кто бы ее ни совершил, так что Британия обязана приложить все усилия для розыска принадлежащей дружественному государству собственности, тем более что ни одно здравомыслящее правительство не захочет наживать потенциального врага в лице Советского Союза.

Статья в «Дейли мейл» отражала противоположную точку зрения. В ней, как и в других популярных изданиях, придавалось огромное значение возвращению Экскалибура на британскую землю, хотя все газеты, и в первую очередь «Дейли мейл», писали об Артуре как о короле англосаксов и дружно настаивали на том, что его меч, один из символов британской нации, должен находиться в Вестминстерском аббатстве. О валлийцах даже не упоминалось. Вся эта история показалась мне нелепостью. С другой стороны, что значил бы для народа Израиля Ковчег Завета, если бы он все еще существовал? Деревянный ящик с двумя каменными скрижалями, который левиты унесли с собой после взятия Иерихона? Потом он попал к филистимлянам, которые выставили Ковчег на алтаре своего храма в Азоте. В конце концов Ковчег поместили в святая святых храма Соломона. Владеть такой реликвией – честь для религиозного народа, отстаивающего свои права. Может, и вправду Каледвелч имеет огромное значение?

Валлийское название «Каледвелч» всплыло в пригороде Ньюпорта. Эдвард Гоулайтли, англичанин, управляющий верфью, выходя из машины на Сент-Вулос-авеню, был захвачен в качестве заложника четырьмя неизвестными в масках, говорившими с валлийским акцентом. Сначала он решил, что это розыгрыш. Он недавно вернулся из отпуска в Италии, где захват заложников с незапамятных времен считался делом обычным, но кто бы мог подумать, что такое возможно в тихом Южном Уэльсе. Заложнику завязали глаза и увезли в машине, стоявшей около его собственного дома. Ехали долго, неизвестно куда. Когда повязку сняли, он увидел, что сидит у разбитого окна в грязной кухне, освещенной единственной лампочкой без абажура, в окружении "похитителей.

– Мы вынуждены были на это пойти, – сказал один из них, не снимая маски, – вы не должны видеть наших лиц, чтоб не распространяться о приметах, когда мы вас отпустим.

– Когда вы меня отпустите?

– Надеемся, что скоро. Все зависит от того, как быстро раскошелится ваша супруга. Эти деньги пойдут на справедливое дело. Наш девиз «Уэльс – для валлийцев».

– Сколько?

– Наши руководители требуют десять тысяч. Это немного, но, как говорится, с миру по нитке…

– Она не станет платить, – просипел пятидесятилетний мистер Гоулайтли, страдавший астмой. – Но даже если и согласится заплатить, какие вы можете дать гарантии? Я слышал, что такого рода вещи происходят, но не здесь.

– Здесь мы только начинаем. Она заплатит, будьте уверены. Хотите чашку чаю? Простите, ужина предложить не можем. Вы ведь в это время ужинаете, верно? Придется ограничиться сухариками.

– Должен вас предупредить, – сказал мистер Гоулайтли, – что я диабетик.

– Значит, сахару вам в чай не класть?

– Это значит, что мне необходимы инъекции инсулина, если вам известно, что это такое.

– Знаем, слыхали, верно, Джек?

– У младшего Робертса то же самое. Ему тоже уколы нужны. Сбегаешь в аптеку, приятель?

– У вас нет рецепта, – сказал мистер Гоулайтли.

– Да, жаль. И доктора поблизости нет. Придется обойтись без уколов.

– В таком случае получите труп вместо денег, – сказал мистер Гоулайтли.

– Вот это нам ни к чему. Почему мы должны вам верить? Может, это хитрый ход.

– Не хотите – не верьте. Скоро сами убедитесь.

– Да, неудачный мы сделали выбор. Что скажешь, Джек?

– Завяжите этому придурку глаза и отвезите его туда, где мы его взяли. Первый блин комом. Не всегда же везет.

Валлийцы пока еще не очень понаторели в деле террора, но начинали делать успехи на этом поприще. Доктор Льюис, единственный дневной посетитель трактира, пересказывал Реджу статью в «Вестерн мейл» об ограблении ломбарда в Тредегаре. Хозяин-еврей хотел ударить одного из грабителей чучелом аллигатора, но, замахнувшись, упал замертво – от инфаркта.

– Вы неважно выглядите. Надо вам прописать что-нибудь тонизирующее, – сказал доктор.

– Да нет, я себя нормально чувствую, – ответил Редж.

– Что значит нормально? Вокруг теперь все ненормально. Куда мы идем, черт его знает. Мы не видим будущего, а прошлое окружаем романтическим ореолом. Живем в атомную эпоху, но никто толком не знает, что это такое. Разжигаем войны по мелочам, потому что боимся большой войны. Слишком много малых народов требуют независимости, а принимается в расчет мнение только двух держав. И этот ваш нелепый романтический поступок. Какое нам дело до короля Артура, даже если он и существовал когда-то? Вы вообразили себя титаном в духе Микеланджело, разящим мечом язычников, посягнувших на римское христианство. Кстати сказать, христианство довольно безнравственное, с вечно враждовавшими друг с другом епископами и императорами. От великой империи не осталось ничего, кроме прогнившей системы. Рим лихорадило от безденежья, пороков, восстаний рабов. Империя была обречена. И варвары ее одолели, так уж распорядилась история. Потом и они приняли христианство – выходит, король Артур зря старался. Кельтам была отведена только одна роль в истории – передать слово Божие тевтонам. Британские кельты не способны править самостоятельно, шотландцам с ирландцами это тоже не по плечу: они романтики и балаболы, им лишь бы пить да петь. А король Артур, в существовании которого лично я сомневаюсь, скорее всего, страдал сифилисом и в бой ввязался, чтоб быстрее свести счеты с жизнью. Заранее ведь знал, что проиграет. Тьфу.

– В те времена сифилиса еще не было, – заметил Редж.

– Все одно: старая развалина и рогоносец. А поиски святого Грааля и священного копья – не что иное, как сказки о снадобьях от неурожая и импотенции.

– Вам бы на митингах выступать.

– Кто, по-вашему, выковал меч для Аттилы, или Артура, или для любой другой бряцающей оружием свиньи? – не унимался доктор. – Кельты сами захватили эту землю и загнали ее коренных обитателей в рудники, заставив ковать оружие для новой расы господ. Их низкорослые смуглые потомки до сих пор клепают велосипеды. Гунны ни в какое сравнение с кельтами не идут – жили грабежом, жрали конину, пили кобылье молоко, ремесел не знали, только насиловать и убивать умели. А теперь эти самозванцы «Сыны Артура» размахивают ржавым мечом во имя мифической эпохи, в то время как, повторяю, единственной серьезной проблемой является противостояние между янки и русскими. Ну на кой черт вам эта железка?

– Должны же оставаться романтики.

– Ну да, так же как астматики и сифилитики. Восславим туберкулез, породивший последние стихи Китса, и сифилис творца Девятой симфонии. Запомните мои слова: романтические идеи всегда ведут к разочарованию, а там и до насилия рукой подать. Так и возникает террор ради террора. У Ирландской республиканской армии хотя бы своя история, ей все такси в Белфасте принадлежат. Но Уэльс от такого избави боже! Объясните, чего они хотят: насильно ввести язык, пригодный только для песнопений, и отгородиться от окружающего мира? Главное противоречие нашего времени, хотите вы этого или нет, существует между личностью и коллективом, а под коллективом я подразумеваю не только мощное государство, но и международные картели. Презираю этих бессовестных скотов, которые любезно снабжают меня бесплатными образцами новых лекарств.

Доктор Льюис прикончил уже третью порцию виски и потребовал следующую.

– Вы сегодня не в духе, – наливая, заметил Редж.

– Не в духе? Я хотя бы лечу больных, пытаюсь, во всяком случае. Нянчусь с телесными оболочками, в которых обитают души. Тело – сложнейший механизм, а вот душа – нет. Души теперь штампуют на конвейере, два великих сообщества, Америка и Россия. Болванка одна, да шляпы разные. Все их разногласия состоят лишь в том, какой фасон души навязать людям, чтоб потом скормить эти трафаретные души всеядному Молоху. – Выпив еще, доктор спросил: – Ваша жена по-прежнему гремит на барабанах и цимбалах?

– Не вижу связи между ней и Молохом.

– Никакой связи. Хотя при желании всегда можно найти связь одного явления жизни с другим. Беременность протекает нормально, выкидыш ей не грозит. Она может продолжать музыкальные занятия, только бы не спутала свой собственный живот с барабаном.

– Она может съездить в Израиль?

– А что мешает ей съездить в Израиль? Солнце и апельсины полезны, даже очень. Почему бы ей не родить ребенка в Израиле? – Он мутными глазами взглянул на Реджа. – Да и вам солнце не повредит. Продайте этот трактир кому-нибудь, кто действительно для этого создан. По-моему, вам пора возвращаться в большую жизнь.

– Для чего? Преподавать испанский?

– Почему бы и нет? Или, скажем, любой язык, па котором говорят евреи. Мир гораздо шире валлийского трактира. Вам, наверно, покажется это забавным, – задумчиво произнес доктор, – но мне бы очень хотелось принять роды у вашей жены под сенью цитрусов в цвету.

– Я не понял. Вы что, собираетесь практиковать в Израиле? Там полно своих врачей. Зачем им валлиец?

– Это я-то валлиец? Ну да, акцент у меня валлийский, и живу я здесь так давно, что все уже привыкли считать меня местным. Так вот знайте: фамилия моего отца была Леви. Он ее изменил на Льюис. И, пожалуйста, закройте рот – я все же не дантист, а терапевт.

В первый и последний раз меч Каледвелч был выставлен на всеобщее обозрение в павильоне Глендовер-холл в Суссекс-Гардензе на Эджуэр-роуд, месте сбора лондонских валлийцев. Зал вмещал две тысячи человек, на его большой сцене мог разместиться Лондонский валлийский хор в полном составе. Свисавшие с потолка пыльные штандарты валлийских полков прикрывали золотистые трубы органа. Освящение Экскалибура широко рекламировалось в газетах и листовках, из которых явствовало, что церемония не будет сугубо валлийской. За вход денег не брали, поэтому публики собралось немного – люди усмотрели туг какой-то подвох. Под звуки гимна «Мае hen wlad fy nhadau»,[73] слов которого никто не понимал, в зал вошли десять человек и заняли места в первом ряду Редж удивился, что не узнал никого из них. Он решил, что это и есть вожди «Сынов Артура», а Алед Рис и его подручные – всего лишь мелкие сошки. Один из «вождей» был одет в арабский бурнус и скрывал глаза под темными очками. Меча пока не показывали. Вынос для пущего эффекта оставили на финал. Собравшиеся валлийцы с нетерпением ожидали красивых речей. Первым на сцене появился древний старичок в мешковатом сером костюме. Он не без труда поднялся на трибуну с микрофонами. Никто не знал, кто он такой, но фотографы лихо щелкали камерами. Старик представился: профессор Гриффитс из Кардиффского университета. Говорил он с акцентом, хотя и без валлийской напевности:

– То, что я собираюсь сказать, не имеет отношения к политике. Меня не трогают заявления некоторых представителей валлийского народа о необходимости обретения герцогством Уэльс, или Кимру независимости и самоуправления. Союз Уэльса и Англии столь древен, что о возврате к прошлому, на мой взгляд, говорить не имеет смысла. Я смотрю на эти заявления как на крик кельтской души. Кельты вправе требовать признания своего вклада в славную историю этого острова, Европы и западной цивилизации в целом. Я хочу сказать о другом. Прошлое – это источник, питающий настоящее, и каждый дошедший до нас фрагмент прошлого делает нас духовно богаче. Меч Каледвелч, или Экскалибур, наконец вернулся к нам из тьмы веков, причем не как миф, а как живое свидетельство истории, которая формирует настоящее, а значит, и будущее. Трудно со всей уверенностью утверждать, что меч, который вам сегодня представят, подлинный Экскалибур. Мы знаем, что эта реликвия восходит к пятому веку нашей эры. Советские археологи полагают, что это меч Марса, найденный Аттилой в придунайских торфяных болотах, но мне эта гипотеза представляется столь же романтической догадкой, как и легенда о передаче меча римскому полководцу Аэцию, затем Амвросию Аврелиану и, наконец, римскому наместнику в Британии Артуру. У нас нет доказательств верности той или иной версии, но любые серьезные доводы будут тщательно изучены.

В зале послышался ропот недовольства: люди пришли не для того, чтобы слушать осторожные речи ученого сухаря. Кто-то за спиной Реджа проворчал:

– Хватит рассуждать, покажите нам эту штуковину, а мы уж сами решим, настоящая она или нет.

Профессор Гриффитс продолжал:

– Мы живем в эпоху, когда две великие державы хотят уничтожить прошлое. И Соединенные Штаты, и Советский Союз мечтают построить будущее, оборвав все нити с прошлым. Истории место только в музеях и в кино, где над темным прошлым можно потешаться как над свидетельством невежества и грязи, чтобы светлое будущее на его фоне казалось лучезарнее. Но не стоит забывать: настоящее есть всего лишь зыбкая граница между известным и неизвестным. Будущего, каким бы прекрасным оно ни грезилось, еще не существует, а настоящее призрачно и неуловимо. Возможно, это прозвучит парадоксально, но все, что мы можем ожидать от будущего, это более глубокое знание прошлого. Окончившаяся совсем недавно мировая война совершила невероятный бросок в будущее, создав оружие такой силы, о котором в мирное время мы рассуждали бы как о далеком несбыточном мифе. Война столь же неожиданно вернула нам и осколки нашей древней истории. Я имею в виду развалины кельтско-римской крепости в Бреконшире, а также храм Митры и римские бани в Лондоне, невольно открытые нам вражескими люфтваффе. И как из небытия возник из огня и дыма этой войны легендарный меч. Я заканчиваю и призываю вас сохранять здоровый скептицизм, когда вы воочию увидите то, ради чего здесь собрались, но не забудьте при этом и воздать должное прошлому, которое он символизирует. Те же из вас, кто происходит от древних кельтов, я надеюсь, захотят больше узнать о своем культурном наследии и о том месте, которое оно занимает в истории мировой цивилизации.

Под жидкие аплодисменты профессор вернулся на место. Редж, сидевший в третьем ряду, оглядел зал. Валлийцы нетерпеливо скрипели жесткими деревянными сиденьями, не ласкавшими их худосочные зады. Тысяча с небольшим человек, одетых бедно, но опрятно, переживших долгую войну и уравниловку, в результате которой они все обнищали, замученные посулами лживого правительства, согласились присутствовать на жалкой демонстрации былого величия и пришли поглядеть на что-то вечное, незыблемое. Что для них сейчас Артуров меч? Разве только напоминание о старых добрых временах, когда вожди заботились о своем народе.

К микрофону вышел толстый человек в очках. Аудитории он не представился, значит, будет говорить о политике. Резким движением он запустил руки в карманы расстегнутого пиджака, продемонстрировав набитый авторучками жилетный карман, и заговорил как типичный валлийский демагог:

– Diolch yn fawr[74] профессору Гриффитсу за его высоконаучный доклад, который даст нам всем богатую пищу для размышлений в будущем, когда мы сможем позволить себе такую роскошь. Но сейчас нас больше интересует, как действовать в настоящем, и перед актом освящения мы хотим представить вашему вниманию нашу программу. Будьте уверены, мы, «Сыны Артура», чьи ряды растут и ширятся как на родине, так и за рубежом, хотим восстановить независимость Кимру, вернуть себе контроль над нашими природными ресурсами, многие из которых еще не разведаны, отдать зеленые поля и луга тем, кому они принадлежат по праву рождения – валлийским крестьянам, и перекрыть чужеземцам доступ к нашим родным рекам и озерам. Если нас сегодня слушают англичане, пусть знают, что это не пустая угроза: мы будем вредить им до тех пор, пока не осуществим нашу мечту. Парламентская демократия есть бесполезный фарс. Мы поклянемся на этом мече, принадлежащем королю Кимру во веки веков, изгнать иностранных захватчиков любыми средствами. Никто в Англии отныне не сможет чувствовать себя в безопасности, потому что мы объявляем войну. Не войну больших армий, воздушных линкоров и морских армад, а войну длинных ножей в темных переулках и бомбовую войну в общественных местах, войну, направленную на то, чтоб, запугивая английских обывателей, заставить их сказать своим избранным лидерам: «Довольно! Дайте Уэльсу свободу!»

Его прервал голос с ирландским акцентом, долетевший с задних рядов:

– Размечтались. Пусть сначала уберутся из Ольстера.

– Борьба кельтов – это борьба за общее дело, – продолжал, кивнув ирландцу, толстяк. – Мы должны сообща сражаться против английского господства. Мы ценим поддержку наших ирландских братьев, так же как и единомышленников в Северной и Южной Америке. Освобождение малых наций есть главное дело современной эпохи.

– А откуда здесь этот черномазый? – раздался явно валлийский голос.

– Пожалуйста, без расистских реплик. Естественно, что наше дело находит понимание и на Ближнем Востоке. Я передаю слово господину Ибрагиму ибн Мохаммеду Сауду.

Ибрагим ибн Мохаммед Сауд в бурнусе и темных очках подошел к микрофону. Говорил он недолго, на безукоризненном английском, избегая всякой романтической чепухи:

– Проклятие колониализма есть не столько проклятие угнетения, сколько проклятие расточительства. Валлийский уголь горит в топках британских кораблей и паровозов, но богатство Уэльса не ограничивается углем. Грядет новая эксплуатация минеральных ресурсов, которыми богаты недра Уэльса, что приобретает особое значение в наш атомный век. Да простят мне краткий экскурс в мифологию, но мы, арабские народы, всегда считали валлийцев потерянным племенем исмаилитов, или катанитов, что переселилось на север, в земли, которых не достигло слово Пророка. Может быть, эта легенда и не имеет исторической подоплеки, но не следует относиться к ней с презрением. Борьба палестинских арабов с сионистскими захватчиками ничем не отличается от борьбы валлийцев против англичан. И саблю и меч куют из одного металла. Да здравствует свободный, процветающий Уэльс!

Его лаконичную речь приветствовали снисходительными аплодисментами. Следующий оратор с тщательно уложенной седой шевелюрой взошел на трибуну, рукоплеща предыдущему. Он, как и его соотечественник, не представился и, в отличие от толстяка, одет был в дорогой серый костюм. Говорил он властно и политики почти не касался:

– Пусть вас не смущает внешний вид меча Калед-велч. Он, безусловно, старый, время наложило свои следы, и выглядит как и положено выглядеть старому, побывавшему в боях клинку. С нашей стороны было бы гораздо разумнее представить вашему взору декоративное оружие, вроде того меча, которым английский король наградил защитников Сталинграда. Но то, ради чего мы собрались, – настоящий боевой меч. Он символизирует доблесть древних, подтвержденную недавним актом искупления. Наши братья кимры выхватили Каледвелч прямо из рук захвативших его русских не потому, что испытывают к ним вражду. Мы не питаем ненависти к русскому народу и его правительству. Такого рода чувство недостойно доблестных кимров. Русские ошиблись, не распознав исторической ценности меча, и поставили Каледвелч вровень со множеством прочих трофеев, захваченных у нашего общего врага. Русские – народ упрямый, к новому невосприимчивый, но со временем они поймут и простят нас. Позвольте мне сказать…

– Нет уж, позвольте мне сказать! – воскликнул Редж, вскакивая с места. – Меч был спасен из русского плена только одним валлийцем, и этот валлиец – я. Его бесцеремонно отобрал у меня мой бывший однополчанин, причисляющий себя к основателям «Сынов Артура». Хотя я теперь и признаю правомочность этой экспроприации, ясно понимая, кому по праву принадлежит Каледвелч, я все же намерен добиваться справедливости: я требую, чтобы честь доставки меча на родину принадлежала не каким-то безымянным братьям кимрам, а тому, кто действительно это сделал. Пропустите меня к микрофону.

Раздались аплодисменты. Редж видел, как сидевшие в первых рядах важные персоны разинули рты от удивления. У одних на лицах был написан восторг, у других – замешательство. Редж добрался до трибуны.

– Представьтесь, – попросил прерванный оратор.

– Реджинальд Морроу Джонс. Это имя стоит в моем паспорте и на недавней советской визе. Советский перебежчик Юрий Петрович Шульгин, живущий ныне в Вашингтоне, с удовольствием подтвердит, что я и есть тот человек, который организовал похищение меча из ленинградского Эрмитажа. Полагаю, я заслужил право участвовать в церемонии освящения. Покажите наконец его всем нам.

Зал поддержал Реджа бурными аплодисментами. Свет притушили, зазвучал орган. Музыка ничем не напоминала кимрскую. Из суфлерской будки в середине сцены появился молодой человек в коричневом костюме с длинным, завернутым в черный креп предметом. Рабочий сцены в нарукавниках направил на молодого человека яркий юпитер, и тот оказался в кругу света. Он благоговейно снял с меча черное покрывало и поднял оружие над головой. Аудитория, похоже, была разочарована, послышались смешки. Подумаешь, кусок зазубренного железа. Прошлое всегда скромнее, чем оно нам представляется. Последний оратор попросил присутствующих встать. Большая часть зала поднялась с мест.

– Меч Артура призывает нас поклясться в том, что наша родина вновь станет великой и свободной, что она покончит с упадком и рабством! Так поклянемся же!

В это время в задних рядах прогремел взрыв. Женщины завизжали, а Редж, воспользовавшись суматохой, бросился на меченосца. Совладать с парнем оказалось непросто, но, прицелившись, Редж двинул ему тяжелым ботинком в пах, и тот, скорчившись от боли, выпустил свою ношу. У запасного выхода раздался второй взрыв, повалил дым. Люди, в панике позабыв про меч, кинулись к выходу. Чей-то голос с ирландским акцентом кричал:

– Британцы – вон!

Реджа попытались схватить. Он отбивался мечом. Миновав рояль и ряд складных стульев, он добежал до задника сцены, где, к счастью, наткнулся на дверь, ведущую за кулисы. В коридоре стояли два констебля, сержант и несколько мрачных типов в темных штатских костюмах и шляпах, один из которых мучительно напоминал незабвенного майора Машука. Сержант не очень уверенным голосом приказал Реджу сдать оружие, но в ответ Редж сделал выпад мечом. Один из констеблей схватил его сзади, но он заорал по-русски, что у него прямой приказ из Москвы, так что пусть эти посольские шестерки убираются прочь подобру-поздорову. Каледвелч не должен стать очередной жертвой Ялты. Редж перекинул через себя повисшего у него на спине констебля и откатился в сторону по пыльному полу. Кто-то из штатских ударил его ботинком в ребра, а Редж пырнул его мечом. Клинок пропорол темно-серую штанину и вонзился в икру. Сержант пытался вмешаться и решить дело мирно. Редж весь в пыли поднялся на ноги. Сержант приказал ему отдать меч господам из Министерства внутренних дел и прекратить безобразие. Раздался еще один взрыв, но сержант сказал, что наряд снаружи примет меры. Редж притворился, что сдается, и с поклоном протянул свое сокровище, вкусившее русской крови, тому, кто был похож на майора Машука, но в последний момент пырнул мечом обтянутый жилетом живот. Коридор уже был забит «Сынами Артура», которых не сумела сдержать полиция. РЗ адрес Реджа раздались проклятья. Он видел, как один из посольских вытащил пистолет. Ну нет, обойдемся без пальбы. Пятясь и защищаясь мечом, он чудом добрался до двери. Полицейский, стоявший у черного входа, бросился ему наперерез. Редж пихнул ему под ноги полную мусора урну и сбежал по разбитым ступеням к машине.

Автомобиль с докторской наклейкой на ветровом стекле мчался, превышая скорость и не замечая светофоров. Когда, повернув направо, на Марилебон-роуд, они остановились у Юстонского вокзала, доктор Льюис, он же Леви, сказал:

– Все-таки вы неисправимый романтик. Успокойтесь и радуйтесь жизни, хотя поводов для радости и немного. А русские пусть радуются «Положению во гроб» ван дер Вейдена Старшего, «Магдалине» ван дер Вейдена Младшего и «Мощам святого Губерта» Дирка Баутса. Уверен, эти вещи они никогда не вернут. Что еще взять с потомков черносотенцев.

«При чем туг черносотенцы?» – недоумевал Редж.

Первому президенту Израиля Хаиму Вейцману было далеко за семьдесят. Он болел, жить ему оставалось недолго, но он считал необходимым выступить с речью на сессии Генеральной Ассамблеи ООН, в американском Конгрессе и в своем родном Манчестерском университете, так что нужно было поторопиться. Меня назначили начальником его личной охраны не столько из уважения к моим боевым заслугам, сколько из уважения к памяти деда, его покойного друга. Сначала он собирался отправиться в Америку первым классом обычного рейса компании «Эль-Аль», но должность главы нового суверенного государства обязывала его лететь на персональном самолете с президентскими регалиями на фюзеляже. Итак, я со своими четырьмя подчиненными, одним из которых был молодой иммигрант из Лланелли, прекрасно устроился в комфортабельных креслах. Я дремал или лениво просматривал номера «Тайма» и «Ньюсуик», глазел в иллюминатор и прихлебывал лондонский джин, закусывая кошерными деликатесами, которые подавала стюардесса из новой породы израильтянок, худощавая сабра без всякого намека на чувственность, столь угнетавшую Рокантена. Мне приходилось тренировать девушек ее типа: все они вели себя крайне строго, не допуская флирта. Ими можно было восхищаться, но любить невозможно. Вообще в Израиле моя интимная жизнь почти затухла. Секс там считался прерогативой избранных, так же как чтение Канта или Гегеля. Я частенько тосковал по студенческой жизни, особенно по домику в тихом пригороде, где можно неспешно заниматься любовью. Я мечтаю о чистой постели, законной жене, напевающей по утрам на кухне, пока я бреюсь, и ароматному кофе. Сидя в удобном кресле, я думал о том, что, несмотря на приличное офицерское жалованье, отдельную комнату и бесплатный стол в офицерской столовой, я вряд ли стану продлевать свой контракт.

Перед отлетом Вейцман подчеркнул, что визит неофициальный, поэтому наше пребывание в Соединенных Штатах не должно привлекать внимания. У Израиля много врагов, и торжественная церемония встречи у трапа самолета может спровоцировать их на неблаговидные поступки, так что лучше не обременять американские службы безопасности. В аэропорту Айдлуайлд нас встретили чиновник из Госдепартамента и, естественно, израильский посол. Быстро покончив с въездными формальностями, нас повели к автомобильному кортежу. Габариты машин соответствовали значимости гостей. В сопровождении моторизованной бригады полицейских кортеж проследовал через Квинс в Манхэттен. Разместили нас в гостинице «Плаза» у Центрального парка. Мой номер находился через дверь от президентского. Представитель израильского посольства выдал мне и моим подчиненным пистолеты «барак» 45-го калибра. Официально они нам не полагались: американцы не любят иностранцев с оружием.

Визит проходил довольно гладко. Правда, нашелся один араб-фанатик, который в здании ООН стал орать «Джихад!» и попытался выстрелить в Вейцмана, но американские охранники его сразу скрутили. В Вашингтоне Вейцмана встречали очень тепло. Там обошлось без инцидентов. Субботу и воскресенье он планировал провести в Коннектикуте у своего старого друга Аарона Рапопорта, занимавшегося историей науки, а в понедельник нам предстоял перелет в Манчестер. В Лондон Вейцман заезжать не собирался, считая, что нынешний кабинет настроен антисемитски, но к Манчестеру, в особенности к университету, испытывал ностальгические чувства. Ехать в Коннектикут с израильской охраной ему казалось неприличным – пусть лучше пара тихих американцев в кустах позаботится о его безопасности. Так что я со своими ребятами получил неожиданный отпуск на выходные. Я похлопал себя по карману, где лежала пачка долларов, и пошел прогуляться по вечернему Манхэттену в поисках невинных забав.

В слабо освещенном баре на 57-й Восточной улице я увидел Ирвина Рота. До этого мы встречались только однажды, в Лондоне, в конце войны, а недавно я наткнулся на его фотографию на обложке его толстого скверного романа. Непонятый мрачный гений Ирвин Рот объяснял посетителям бара, кто он такой. Когда я вошел, он говорил, что роман Нормана Мейлера дерьмо. Бармен попросил не выражаться в общественном месте.

– Вы Ирвин Рот? – обратился я к нему. – Позвольте вас угостить. Это самое малое, чем я могу выразить восхищение вашим литературным мастерством.

Он повернулся ко мне, обрадовавшись как ребенок, и заказал виски со льдом.

– Между прочим, – сказал я после обычного «за вас», – мы уже встречались однажды, в Лондоне. Тоже в баре. Вы сидели там вместе с моей однокашницей. Потом она стала вашей женой.

– Однокашник, – передразнил он мой британский акцент. – Один из легиона тех, кто с ней трахался, вернее, кого она трахала. Знаю я о ее выдающихся успехах в учебе. Так здорово научилась брать в рот, что стала миссис Рот.

Плохого писателя всегда можно распознать по тому, как он восхищается собственными каламбурами. Я старался сдерживаться.

– То, что вы говорите, отвратительно. Она была и остается для меня красивой и достойной женщиной. У меня по отношению к ней были самые честные намерения. Поздравляю вас с победой, которая не досталась мне.

– Слушай, – сказал он с угрозой в голосе, – брось этот высокий стиль. Честные намерения. Пошел ты подальше, дружок, со своими намерениями. У меня они тоже были честные, а она сбежала. Обратно в Англию захотелось. Чтобы трахаться как истинная леди: после чая, со спущенными занавесками. «Ах, как это было чудесно, милый, давай еще по чашечке». И чтоб никаких грубиянов с волосатой грудью. Это не по-европейски. Не жантильно. Отвали, как человека прошу. Так что не смей мне тут навешивать про честь и происхождение и прочее дерьмо, потому что натуру не спрячешь – ну, если только за вонючими английскими занавесками.

– Попридержи-ка язык, парень, – снова напомнил бармен.

– А что, не так, не так, что ли? Все вы слабаки, как на подбор. Очаровательные хлюпики, подул ветерок, и вас нет.

– Прошу заметить, – едва сдерживая себя, ответил я, – сейчас вы говорите с евреем, офицером израильской армии.

– Прогнила ваша армия насквозь, только и годится что на удобрения для апельсинов. Хватит с меня этой мерзости, сыт по горло.

Мне надоел его тон.

– Платить за все будешь сам. Из своего жирного гонорара за американскую сагу про истинное мужество.

Он уловил в моих столь же карих, как у него, глазах искры сарказма.

– Я могу купить и продать тебя с потрохами, – сказал он. – Говорю же, проститутка она. Но страсть – штука ужасная, с этим трудно бороться. Я хочу стянуть с нее трусики, а она мне: «Давай почитаем Пушкина в оригинале, милый, это так же романтично, как Байрон мы ведь культурные люди». Ничего, скоро приползет обратно. А когда приползет, пусть только ступит за порог, отдеру по первое число, как истинную леди, и высеку, как последнюю суку, чтоб всю эту благородную дурь из башки выбить.

– Куда она ушла? – спросил я.

– Откуда же мне, твою мать, знать? Болтала, что работать собирается, хрен ее знает.

– Где она? – снова спросил я.

– Решила вспомнить годы своего легендарного студенчества, когда ее тискали под шелковицами и платанами. Это великий город, дружок. Как-то она обмолвилась, что раз ее покойный папаша-валлиец в нем выжить смог, и она не пропадет. А брак наш потерпел кораблекрушение. Это она так выразилась. Очень поэтично – не женщина, а литературный гигант. И без моей помощи обойдется.

– Я хочу знать, где она.

– Налей-ка мне еще, любезный.

– По-моему, вам довольно, мистер Рот, – сурово сказал бармен. – Я на вашем месте закусил бы. Вредно на пустой-то желудок.

– Верно, давай пожрем. Как это по-вашему – маахол?

– Еда на иврите, – кивнул я. Меня вдруг осенило. – Так она в официантки пошла, что ли? В каком-нибудь ресторане работает?

– Трахается на кухне, – пробормотал Рот, – да так, что все кастрюли и сковородки гремят. Отвали ты от меня, иди на хрен, строй свой Новый Иерусалим и сдирай шкуры с арабов. С меня хватит. Привет, Ральф, – кивнул он вошедшему бородатому карлику в очках, грязной рубашке и старой вельветовой куртке. – Откуда ты, агнец божий?

Если судить по одежде и манере держаться, еще один неудавшийся писатель, гордый своей непризнанностью. Рот, в отличие от него, был одет так, что в любую минуту мог позировать лучшим фотографам. Я расплатился и незаметно вышел. «Нью-Йорк, как мне только что напомнили, в самом деле город великих возможностей», – подумал я, задыхаясь от уличного пекла.

Я вернулся в «Плазу», взял телефонную книгу и стал изучать список русских ресторанов. Знал я только «Русскую чайную» возле Карнеги-холла. Тут я вспомнил, что один из моих подчиненных, сержант Яша Гроссман, обедавший в одиночку в гостиничном ресторане за счет израильского правительства, родом из Нью-Йорка. Я застал его за второй порцией иерусалимских артишоков под винным соусом. В глазах, жадных до еды, проглядывала вселенская скорбь, которая не угасла после обретения земли обетованной.

– Русские рестораны? – переспросил он с бруклинским акцентом. – В Бруклине их навалом, а па Манхэттене ими владеют не русские. У них там только русские костюмы и балалайки для экзотики. Посмотрите в «Желтых страницах», – посоветовал он, прикончив артишок. – Если хотите совершить турне по городу на такси, майор, я могу вас сопровождать, хотя мне и здесь хорошо.

Я поднялся к себе в номер и раскрыл телефонный справочник. Ресторан «Невский проспект» больше не существовал. Я насчитал четыре русских ресторана: «Бифштексная», «Пчела», «Свекла» и «Иван». За казенный счет я обзвонил все. Полным тревоги голосом я просил к телефону официантку по имени Беатрикс, Бити или Трикси: дело в том, что ее брат только что прибыл в Нью-Йорк с очень важной новостью. «Какая из себя?» – «Красивая блондинка». – «Послушайте, мистер, мы заняты, – отвечали мне без церемоний. – Что мы, всех по имени должны помнить? Если не хотите ничего заказывать, не отнимайте у нас время». Я позвонил еще в одно место под названием «Кухня», и там меня спросили: может быть, я имею в виду повара? Может быть. Я взял такси и помчался во Флэтбуш.

Ресторан назывался «Кухня» потому, что кухня была открыта для всеобщего обозрения. Она представляла собой подобие алтаря, где правила жрица, которой помогал служка-мальчик. Борщ варился прямо у вас на глазах, потом в тарелку бухали деревянную ложку сметаны и добавляли нарезанный соленый огурец. И все это проделывала Беатрикс. В белом халате и поварском колпаке. Лицо и руки раскраснелись от жаркой работы. Я решил сесть и, не нарушая порядка, заказать обед. Ресторан был полон. За одним со мной столиком сидел похожий на страхового агента толстяк с маленьким сыном, которого он с ложки насильно кормил борщом.

Спешить мне было некуда: я ее нашел. Я заказал котлету по-киевски и бутылку пива. Котлета по-киевски весело прыснула маслом, так что я едва уберег свой галстук, и была очень хороша. Названия блюд в меню походили на англо-русский словарь – Беатрикс продолжала благое дело установления отношений между народами. «Это ведь она своими руками готовила», – думал я, а в это время она подходила к моему столику, оставив кулинарный алтарь на попечение маленького помощника.

– Неужели это ты? – сказала она.

– Очень возможно. Присаживайся.

– Нет, я не могу сидеть с посетителями. Ну и встреча. – От нее пахло подгоревшим маслом.

– Ничего удивительного. Я ведь тебя искал.

– Как же ты узнал, где я?

– При некотором воображении всегда можно найти, кого ищешь. Твой муж сказал, что ваш брак потерпел кораблекрушение. Его я, правда, встретил случайно. В баре.

– Ну конечно, где ж ему еще быть. Пьяный?

– Пьяный. Он намекнул, будто ты зарабатываешь на билет домой. Но он уверен, что ты раскаешься и вернешься, потому что мечтаешь, чтоб тебя изнасиловали прямо па полу в прихожей.

– Не раскаиваюсь и не вернусь. Я уже скопила сотню долларов. – На кухне что-то вспыхнуло. – Мы закрываемся через час. Тогда и поговорим.

Она побежала тушить пожар. Я загляделся на ее точеные ноги. Малыша за моим столиком уже не пичкали борщом, и он с удовольствием переключился на ванильное мороженое.

Ресторан закрылся, и Беатрикс вышла ко мне в простом оранжевом платье. От нее слабо пахло горелым жиром. Ожидая ее на тротуаре, я непрерывно курил. Она сказала, что снимает квартиру вместе с одной девушкой, помощницей библиотекаря в университете Лонг-Айленда. Соседка ее сегодня дома, поссорилась со своим другом. Беатрикс предложила зайти в какой-нибудь бар и там поговорить.

– Ты поедешь со мной в «Плазу». Никаких шуточек. Никаких сексуальных домогательств, даже несмотря на долгую разлуку Если хочешь, можешь поспать в президентской постели. Он уехал на выходные.

– Президент?

Я рассказал, почему я в Америке, и добавил:

– В президентском самолете для тебя найдется бесплатное место. Старый Хаим любит общество красивых девушек, говорящих по-русски. Так что есть шанс сохранить твои сто долларов.

– Ты с ума сошел. И в качестве кого же я займу это место?

– Да хоть в качестве моей суженой. Кстати, кто-то собирается разводиться?

– Мне кажется, тут что-то не так.

– Просто первое, что в голову пришло. Но если я назвал тебя суженой, а ты не возразила, есть надежда превратить эту фантазию в реальность. Постарайся уместить эту мысль в твоей головке, которая, смею напомнить, восхитительна.

– Мысль или головка?

– И то и другое.

Я взял такси.

Водитель-итальянец болтал без умолку. Услышав наш выговор, он спросил, не из театра ли мы. Сам он умеет и любит работать с марионетками. Он даже показал нам, как у него это ловко получается, сняв ладони с руля, когда мы ехали по Бруклинскому мосту. Жаль только, театр марионеток теперь не в моде. Мы с Беатрикс делали вид, что слушаем. Она не позволила даже взять ее за руку. В вестибюле «Плазы» ею откровенно любовались, а один пышущий жаром армянин без шеи попытался прижаться к ней в лифте. В номере я снял галстук и заказал по телефону джин с тоником. Потом спросил ее, зачем она вышла замуж.

– Мне казалось, что можно построить разумные отношения на нерациональной основе. Пришла пора расплачиваться. Секс – это не любовь.

– Никто никогда и не говорил, что это любовь. Но секс может стать поэзией и страстью и тем самым превратить обыденность брака в абсолютную ценность.

– Ты все еще рассуждаешь как первокурсник.

– Благодарю Бога, сохранившего мою невинность. Но не твою. Признайся, ты ведь втюрилась в него из-за его еврейства. В вашей семье, наверное, есть какой-то ген, влекущий к смешанным бракам. Ну что ж, сейчас перед тобой другой еврей, который сделал тебе предложение намного раньше твоего мужа.

– Я хочу вернуться к работе. Именно для этого я коплю деньги, а вовсе не на дорогу домой. Дома больше нет.

Я смотрел в ее усталые глаза и представил, как прекрасны они утром, когда она пробуждается. Беатрикс рассеянно взглянула в мои глаза, в которых, наверно, светилось сдерживаемое желание, и сказала:

– Не знаю, что на него нашло. Он все твердит: «К черту Моисеев секс, на кой нам заселять пустыню».

– Пустыню надо заселять.

– Ты можешь представить меня в роли еврейской мамы? Какая из меня мать? У меня отсутствует материнский инстинкт. Нет, семья не для меня. Я хочу делать карьеру.

– Знаешь, я не задержусь на этой службе. Буду преподавать философию там, где не рвутся бомбы. Я хочу мирной жизни.

– Вот этого ты нигде не найдешь. И никто уже не найдет. – Она откровенно зевнула. – От пекла устаешь больше, чем от работы. – На лице ее появилось озабоченное выражение: – Я не могу уйти из ресторана просто так. Мне следует хотя бы предупредить.

– Позвони им сейчас или утром. Президентская кровать тебя дожидается. Сейчас схожу за ключом.

– Мне и здесь хорошо.

Скинув туфли, она, не раздеваясь, плюхнулась на мою постель, но это не выглядело приглашением. Она меня совершенно не стеснялась, повысив, а может, и понизив до уровня брата. Пришлось мне самому спать в президентской постели.

В записной книжке я нашел нужный телефонный номер и позвонил в Коннектикут. Хаим Вейцман, уже навеселе, взял трубку.

– Вот так неожиданность, – удивился он, выслушав меня.

– Нет, не совсем, – ответил я. – Разлука, примирение, теперь помолвка. Она выпускница Манчестерского университета, да, шикса, но наполовину русская, говорит на одном из языков еврейского рассеяния.

Вейцман пребывал в весьма игривом настроении и не стал возражать.

Багаж Беатрикс был скромен, как и ее платье. Мы съездили за ним в Бруклин. Ее соседка Джанис, заплаканная из-за ссоры со своим дружком или по какой-то другой причине, опешила от неожиданности и поначалу только приговаривала: «Ну и дела», но скоро пришла в себя и, когда Беатрикс упаковывала книги, зажала меня в углу прихожей под плакатом с изображением корриды и свирепо потребовала обращаться с Беатрикс ласково.

– Да я ей вроде брата, – отвечал я.

– Ладно завирать, братец, знаю я вас, мужиков.

Господи, мне бы ваше знание, думал я, мне бы хоть что-то знать наверняка. Хоть бы достало сил выполнить задание: все-таки израильское правительство платит мне за охрану президента.

К счастью, дорога домой всегда короче. Беатрикс сидела впереди рядом с Вейцманом, а я со своей командой сзади, ближе к сортиру. Вейцман бегал туда раза четыре в течение полета (старость, мочевой пузырь пошаливает, подмигнул он мне во время последнего захода). Каждый раз, с облегчением выходя из туалета, он поздравлял меня. По-русски говорит лучше него, умна необыкновенно, просто находка для нашей новорожденной республики, и не важно, что шикса.

Гражданскими сумерками считается время после того, как солнце опускается ниже шести градусов над горизонтом и работать на улице без освещения уже нельзя. Более глубокие сумерки называются астрономическими. Вейцман, Беатрикс и я прибыли в родной Манчестер в неуловимый момент между первыми сумерками и вторыми. Президент настоял на неофициальном характере визита: он этот город знает лучше, чем любой консульский чиновник. Проректор университета прислал три лимузина, чтоб отвезти нас в отель «Мидлэнд». Наша сопровождающая, растрепанная блондинка с кокетливо-скорбной физиономией, стуча высокими каблуками, провела нас мимо очереди, стоявшей у пункта таможенного контроля для досмотра ручной клади. Мы шли через красивый, увешанный люстрами зал. Беатрикс и Вейцман позади проводницы, мы, вооруженные еще в посольстве в Вашингтоне, но с миролюбивыми улыбками, – за ними. Я не видел, как темноволосый человек с пистолетом в вытянутых вперед руках пробирался сквозь толпу встречающих около выхода. Беатрикс заметила его первой. Она толкнула Вейцмана, и тот тяжело рухнул на пол. В нее попали три пули, и она грациозно, словно танцуя под аккомпанемент барабанной дроби, сделала три шага назад и упала прямо на Вейцмана. Раздались крики, но не ее.

– Значит, теперь вы хотите республику, – ухмыльнулся Редж. – Ну тогда вам больше не нужна королевская регалия, за которой вы, очевидно, пришли. Кстати, позвольте представить вам нового хозяина. Ллуэлин Прайс. А вы, мистер Прайс, познакомьтесь, пожалуйста, с Аледом Рисом и его компаньонами. Они у него часто меняются, так что, боюсь, не знаю их имен. «Сыны Артура». Вы наверняка слышали об этой организации. Неудобные посетители. Всегда являются к закрытию.

Ллуэлин Прайс, изучавший содержимое бара, обернулся и кивнул. Низенький строгий человечек с синеватой щетиной, похожий на священника. Сегодня он весь день играл в дартс с посетителями и всех обыгрывал, словно желая показать, кто здесь хозяин. Его счет, написанный мелом на доске, выглядел как ода победителю.

– Может, лучше выйдем? – сказал Алед Рис.

– Собираетесь избить меня в темноте?

– Не валяй дурака.

Двое компаньонов Аледа Риса были похожи на турок. Какое-то время они, не раскрывая ртов, стояли снаружи, в тени шелестевшего кроной большого вяза, непонятно зачем ковыряя древесную кору. Редж закурил трубку.

– Это что-то новенькое, – заметил Алед Рис, – помнится, ты всегда сигареты курил.

– Даже наш король от них помирает. Узурпатор из породы Ганноверов. Считай, что это верноподданнические чувства наоборот.

– Ты прав насчет нашей республики. Это произойдет не скоро, но работа продолжается.

– Грабите старушек и взрываете почтовые ящики как раз в тот момент, когда чей-нибудь ребенок опускает туда открытку, адресованную Санта-Клаусу.

– Мы вынуждены идти на это.

– И в чьих же руках окажется Уэльс? В руках концессионеров, скупающих месторождения? Я недавно читал в «Таймc» статью одного геолога. Уран обнаружен в Колорадо, Бельгийском Конго и, хочешь верь, хочешь нет, у Брекнокских маяков.

– Отдай нам эту вещь.

– Вещь, говоришь? Зачем? Чтоб вернуть русским?

– А что, русские к тебе наведывались? Или, может, полиция?

– Приходил один в штатском, хотел серьезно поговорить. Акцент у него был странный, похожий на ольстерский.

– Кимры ценят всяких друзей. Мы хотим получить его назад. Где он?

– Если твои дружки хотят выбить из меня информацию силой, отойдем подальше, чтоб новый хозяин не слышал. А лучше всего пройдемся к месту раскопок.

– Мы не приветствуем насилие, но при необходимости можем к нему прибегнуть.

– Другого я и не ожидал. Одно только скажу: он не уедет вместе со мной из этой страны. Он останется там, где ему и следует быть. В стране Ллегр, где когда-то правил Артур.

– Ну что, врезать ему? – спросил один из турок, а может, македонцев.

– Не надо, погоди, Янто. Он может находиться только в одном месте.

– Интересно, где же это? – полюбопытствовал Редж.

– Сам знаешь где, и я знаю. Мы его все равно найдем. – Помолчав, он спросил: – Уезжаешь, значит? Разочаровался в послевоенной Британии? Неудивительно, черт возьми. В Штаты, конечно, в бывшую колонию?

– Еду к жене. Багаж уже отправлен. Не такой уж и большой. Даже не верится, как мало я нажил. Только одна вещь осталась. Нет, не то, что ты думаешь. Это скорее семейная, чем национальная, реликвия. Хотя о каких национальных реликвиях можно говорить, когда нации больше не существует?

– Вечно у тебя в голове каша. Ничего не понять.

– Нация, – произнес другой турок, а может, албанец. – Национальное самосознание. Национальные сокровища. Национальная культура. Сообщество народов, объединенных в государство. Это мы проходили.

– Да, вижу! – похвалил Редж. – Воюющая нация – тоже неплохо звучит.

– О цинизме твоем я наслышан, – сказал первый. – Пора тебе кое-что в башку втемяшить, чтоб умнее стал, если, конечно, ты не возражаешь. – Он вопросительно поглядел на Риса. Тот пожал плечами.

В дверях появился новый хозяин и сказал, что Реджа просят к телефону. Срочно. Междугородная.

– Ну ничего, мы тебя еще поучим, – пригрозил специалист по национальным вопросам. – И не вздумай притащить с собой какой-нибудь тяжелый предмет. Ты хоть и циник, но человек образованный и должен понимать: то, что мы делаем, справедливо.

Редж пошел к телефону.

– Били тебя? – спросил я.

– Нет, только попугали. Вот твой звонок меня действительно напугал.

Мы прогуливались перед завтраком среди древнеримских руин в кибуце недалеко от Кесарии. Меня послали туда обучать кибуцников военному делу. До побережья рукой подать. Террористы наладились высаживать десант па надувных лодках, незаметных для радаров.

– Воюющие нации, – пробормотал Редж, подбросив ногой древнеримский черепок. – Хочу показать тебе одну вещь. Мне ее один янки показал, писатель, зовут Саул. Не тот Саул, что в Книге Деяний, а тот, которому Давид играл на арфе. А мы до сих пор не решили, как назвать нашего маленького сабру. Это же чудо, правда? Бомба взорвалась прямо в радиостудии. Слава богу, она в это время сидела за своей челестой и почти не пострадала.

– Меня в это время здесь не было.

– Я знаю. Ты в это время сам бомбы подкладывал в Сирии или где-то там еще. Теперь кругом одни бомбы. Но здесь хотя бы все по-настоящему. А воюющие кельты – театр марионеток. Это здесь. – Он пнул ногой древнюю истертую плиту из песчаника. В ней была выдолблена грубая ниша, над которой виднелась надпись REG ART. – Он, что же, и здесь побывал? По-моему, это невозможно.

– Наверно, это означает REGULUS ARTIFEX или что-то в этом роде. Имя какого-нибудь раба. После нас остается только имя. Имя – вероятно, единственный шанс обрести бессмертие.

– Как же нам его назвать? Да, кстати, как мне теперь себя называть? Есть в иврите какой-нибудь эквивалент имени Реджинальд? Я думаю, Джонс будет Иоканан или что-то подобное.

– Ты же знаешь, что евреем стать нельзя. Достаточно того, что Ципора – еврейка.

– Понятно, и Ципой ее больше называть нельзя. Непочтительно. Мы на территории, где действует закон Моисея.

– О нет. Ему-то бог не позволил ступить на землю обетованную.

– Скотина он порядочная, этот ваш бог. – Редж посмотрел на небо, словно ожидая карающей десницы, потом окинул взглядом апельсиновые рощи. – Корни деревьев переплелись с древними развалинами. Апельсины хороши. И бананы тоже. Тот самый Саул, забыл его фамилию, сравнил эти сады со стадом лошадей: жеребцы сплетаются с кобылицами, как банановые пальмы с апельсинами в цвету. Красиво.

– Долго ты здесь пробудешь?

– Пока Ципа, прости, Ципора не поправится. Ей нужен покой. Мне вообще-то нравится выращивать апельсины, но тянет в город. Я сейчас учусь читать испанские слова, написанные буквами иврита. Забавно, что сефарды испытывают ностальгию по их испанской земле.

– Всех нас мучит ностальгия по чему-нибудь. Джордж Герберт сказал что-то вроде того, что усталость заставляет нас припасть к божественным стопам. «Бог и есть наш дом», – писал Вордсворт. Хотел бы я верить в Бога. – Редж снова поднял голову к безоблачному небу, но Бога, похоже, не волновали чьи-то сомнения в его существовании: достаточно того, что он об этом знал. – Удел философов – быть скептиками или учителями философии.

– А твой отец не расстроится? Я имею в виду отказ от кровной мести.

– Отец собирается жениться на симпатичной пухленькой вдове из Кракова. У него все будет хорошо.

Редж потянул носом душистый воздух, но не ощутил запахов. Потеря обоняния лишила его значительной доли удовольствий на земле Израиля. Даже трава была пропитана ароматом апельсиновых рощ. Хотя с севера ветер и приносил запах порохового дыма.

– Беатрикс теперь преподает, – сказал Редж. – Вы снова будете вместе. Ваши кафедры рядом.

– Я не надеюсь получить там место. Пойдем-ка лучше завтракать.

Мы шли, спотыкаясь, по развалинам древней Кесарии, мимо безруких идолов, огромной каменной маски у входа в бывший театр и разрушенной коринфской колоннады. По пути в столовую Редж спросил:

– А как бы ты его назвал?

– Не знаю. Выбрать имя ребенку – одна из родительских мук. Тут нужно быть осторожным, человеку всю жизнь его носить. – Или, невольно подумалось мне, пока его не сразят вражеские снаряды.

На завтрак был крепкий чай в стеклянных стаканах с подстаканниками, яичница, козий сыр, сладкий лук, черные маслины, твердые сочные помидоры и соленые сардины. За столом шел высокоученый спор Саула, забыл его фамилию, с одним шведом, чья жена была похожа на Ципору. Сестры за общим столом не было. Она сидела с ребенком в корпусе для семейных пар. Скоро она едет в Иерусалим, чтобы работать преподавателем по классу ударных в консерватории. Выходит, что все мы будем учителями. С двумя академическими зарплатами Редж и Ципора смогут позволить себе няню. В нянях Израиль не испытывал недостатка: юные сабры нуждаются в заботе не меньше апельсиновых саженцев.

– Так что же случилось с мечом? – спросил я Реджа. И он мне рассказал.