"Рациональное объяснение действия" - читать интересную книгу автора (Девятко)
Отечественные "западники" и отечественные "евразийцы" (представлявшие, несомненно, влиятельнейшие направления политической мысли в 1992-1993 гг.) по существу, совершенно одинаково выделяли в качестве наиболее точного критерии определения российских "национальных интересов" адекватное установление ее "цивилизационной идентичности". Забавно, что при этом первые заявляли (прежде всего, устами тогдашнего министра иностранных дел РФ А.В. Козырева) об отказе новой демократической российской внешней политики от узкого "идеологической подхода", свойственного, в частности, горбачевскому МИДу, противопоставляя идеологизированным классовым или державным интересам и столь же идеологизированным "общечеловеческим ценностям" "реальные и подлинные национальные интересы", т.е. интересы российских граждан.
Реабилитация категории "национально-государственного интереса" стала возможной во многом потому, что в горбачевский период "государственно-имперская" и вообще всякая агрессивная внешняя политика преподносились как, безусловно, чуждые реальным интересам граждан, их свободе и процветанию. Оставалось только подчинить государственный интерес этим "реальным" интересам, а обеспечить последние должны были либерализация российской экономики и политики и неотделимое от последней вступление страны в "мировое цивилизованное сообщество". Соответственно, любое проявление враждебности Западу со стороны России наносило, по мнению российских либералов, урон подлинным российским "национальным интересам". Учитывая такое переосмысление категории "национальный интерес" в либеральных кругах, легко понять, почему, провозглашая в феврале 1992 г. новый подход к взаимодействию с западным миром - "от осторожного партнерства к дружественным, а в перспективе союзническим отношениям", Козырев с полной уверенностью утверждал, что "наша страна в XX веке оказалась заложницей мессианских идей, во имя которых приносились, по существу, на алтарь национальные интересы"18, а явно недовольный чрезмерной прозападностью козыревского курса депутат Верховного Совета РФ Е.М. Кожокин усматривал основную опасность такого курса в его исключительной "логичности и рациональности"19.
Именно в противовес козыревскому "прагматизму", прозрачно выраженному в его утверждении, что Россия просто - "нормальная держава", для которой самое главное "быть здоровой и богатой"20 , что можно осуществить только в союзе со "здоровыми и богатыми" западными странами, и возникло "евразийство" как попытка вновь утвердить и защитить некую особую миссию России, ее особое призвание. Одним из первых, кто озвучил эту альтернативную козыревской концепцию российской политики, был тогдашний политический советник президента РФ С.Б. Станкевич. На состоявшейся в феврале 1992 г. конференции в МИДе он - единственный из участников - попытался отстоять идею "национальной миссии". "Политика, которая строится только на интересах, весьма уязвима, - говорил Станкевич, - а в России, на мой взгляд, просто гибельна. Кроме интересов нужна миссия, разумеется, не вырождающаяся в мессианство"21. В дальнейшем Станкевич попытался развить эту идею, связав ее с традиционной для евразийства верой в российское призвание объединить Запад и Восток, что предполагало дипломатическую и хозяйственную активность сразу по двум направлениям22.
Впрочем, некоторые подступы к созданию подобной идеологии просматриваются и в процитированном выступлении Станкевича. Подчеркивая вместе с Козыревым ценность "стабильности" для формирования внешнеполитического курса России, Станкевич указывал на не меньшую значимость "сбалансированности", предполагавшей укрепление торговых и экономических связей не только с такими развитыми странами, как США и Япония, но и со странами "второго эшелона капитализма" (Чили, Аргентина, Индия, Турция и т.д.).
Надо сказать, с высоты сегодняшнего дня полемика Козырева со Станкевичем производит несколько странное впечатление. Казалось, оппоненты говорили прямо противоположное тому, что хотели сказать, используя аргументы, противоречащие смыслу их позиций. Выступая в качестве сторонника "прагматизма" и "реализма", Козырев утверждал, что государство должно отказаться от ложных мессианских претензий и сосредоточиться на своих прагматически понимаемых "национальных интересах", подобно любой "нормальной" западной державе, например. Соединенным Штатам, - и тут же сообщал, что лидеры США причисляют к ее постоянным интересам "простые (курсив мой - Б.М.) идеи защиты демократии, распространение ее ценностей и принципов рыночной экономики, укрепление отношений с союзниками"23. Как увязать "распространение ценностей демократии и рыночной экономики" с категорическим неприятием мессианизма, будто бы нехарактерным для "нормальной" державы, оставалось полностью непонятным, если не учитывать тот факт, что тогда, в 1992 г., Козырев был озабочен вопросом не о "национальном интересе" России, а о ее "цивилизационном самоопределении". Преданность истинно верному "цивилизационному выбору", естественно, требовала от более сильных и могущественных представителей цивилизации посвятить себя распространению его принципов, тогда как более слабым, в частности России, следовало солидаризироваться с этими действиями "цивилизационного лидера", что, в конечном счете, должно было способствовать благополучию и процветанию их граждан. Справедлив ли или нет подобный расчет - отдельный вопрос, важно другое: данная позиция, исходящая из возможности рационального обнаружения некоей истинно верной ценности, которой всегда соответствует "национальный интерес" государства, представляет точно такую же "идеологическую" интерпретацию "национального интереса", как и концепция "русских правых". Но если позиция Козырева в том давнем споре была "квазипрагматической", то противопоставлен ей был "квазиидеализм" доказывая необходимость отказа от "интересов" во имя "миссии", Станкевич прагматично подсчитывал выгоды от экономического сближения России с различными "эшелонами" капиталистического мира. Интересно, что впоследствии, когда "прагматическая" трактовка "национального интереса" станет в России общепринятой, Козырева будут осуждать уже не за "рационализм", а за излишний "идеологизм" в осуществлении российской внешней политики.
Итак, и евразийство, и альтернативное ему западничество 90-х годов XX в. в равной степени апеллировали к культурной идентичности и "цивилизационному выбору" страны как к основным критериям ее "национального интереса". Различие заключалось лишь в том, что представители одной части политического спектра утверждали, что Россия - европейская страна и потому всегда должна следовать в русле общеевропейской политики (подразумевая при этом, что культурная близость Европе предполагает отождествление политических интересов России и Запада), а представители другой не менее категорично заявляли, что она - евразийская страна и, соответственно, ей следует определять свои внешнеполитические приоритеты, как минимум, независимо от европейских держав. Стремление увязать свой культурный выбор с перспективой неких прагматических преимуществ - материального благополучия населения, в первом случае, или государственной мощью, во втором, было, как мне представляется, во многом фиктивным. Каждая из сторон смотрела на другую не как на оппонента в трактовке "национального интереса", а как на цивилизационного врага, что препятствовало любому концептуальному диалогу. Несомненно, что те позиции и представления, которые сыграли ключевую роль в выработке более рационализированного и менее ценностно детерминированного подхода к определению российских национальных интересов, сложились именно в ходе заочного обмена мнениями между представителями полярных точек зрения, но это произошло лишь позднее, а в тот довольно краткий период истории -1991-1993 гг., - отличавшийся крайне острым идеологическим противостоянием, стороны отказывались слышать и слушать друг друга, выступая от имени "истинного" цивилизационного выбора, всегда непреложного и тотального, от имени высших и непререкаемых ценностей ("евразийской цивилизации" или же, напротив, "мирового цивилизационного сообщества"), верность которым исключала конструктивную дискуссию с оппонентом. И действительно, о каком рациональном обсуждении проблемы "национальных интересов" могла идти речь, когда "евразийские" идеологи типа Дугина, имевшие в 1992-1993 гг. наибольшее влияние в кругах "непримиримой" оппозиции, рассматривали идейную борьбу в России сквозь призму "мистического" столкновения Континента и Океана24, а многие отечественные либералы не видели ничего зазорного в обстреле парламента по причине, в том числе и "антизападной" позиции депутатского корпуса?
Отмеченную выше аналогию между эволюцией "национальной идеологии" в прошлом и нынешнем столетиях подтверждает и солидарность российских национал-патриотов с православными сербами в их борьбе с мусульманами, вызывающая в памяти поддержку российским обществом антитурецкого восстания в Сербии в 1876 г., приведшую к массовому наплыву туда русских добровольцев, а затем к русско-турецкой войне 1877-1878 гг. и дипломатическому противоборству России с державами Европы на Берлинском конгрессе 1878 г. Современным аналогом ориентации на овладение черноморскими проливами стало стремление некоторых влиятельных представителей правящего класса России удержать в своем составе отошедший после развала СССР к Украине Крым или хотя бы Севастополь. Кстати, данные географические понятия в последнее время приобрели в общественном сознании столь же мифологическое значение, как и вышеупомянутые проливы, являвшиеся предметом геополитического вожделения России на протяжении примерно двух веков. Все это в совокупности может служить еще одним подтверждением цикличности в истории России, в частности, в развитии ее общественной мысли, о которой писали А.Л. Янов и А.С. Ахиезер25.
Элементы сходства между прошлым и нынешним столетиями просматриваются и в дальнейшей эволюции понятия "национальный интерес", однако здесь появляются и фундаментальные отличия. Посмотрим сперва, как развивались события на рубеже веков. В конце XIX - начале XX вв. к термину "национальный интерес" постепенно стали прибегать и либералы, вернее те из них, кто, подобно П.Б. Струве, стремился совместить политическую либерализацию России с усилением ее внешнеполитического могущества. Это - с одной стороны. С другой, после политической переориентации славянских государств на страны Запада многие идеологи панславизма начали постепенно отказываться от культурно-утопических положений своей программы во имя чисто политического национализма. Например, один из влиятельных деятелей позднего славянофильства Гиляров-Платонов выступил в издававшейся им газете "Современные известия" с призывом отказаться от иллюзорной идеи "славянского братства" и руководствоваться при решении Восточного вопроса исключительно прагматической выгодой России, состоящей, по его мнению, во все том же установлении контроля над Босфором и Дарданеллами26. Во многом аналогичную интеллектуальную эволюцию пережил и Данилевский. В работах, последовавших за уже упоминавшейся "Россией и Европой", он практически не возвращался к вопросу о культурной самобытности славянства, доказывая - вопреки своей теории культурно-исторических типов - возможность правильной внешней политики при полном игнорировании установки на сохранение национального своеобразия. Так, в 1879 г., характеризуя быт и привычки екатерининского дворянства, Данилевский писал: "Русских вельмож того времени в отношении их к иностранному можно сравнить с римскими патрициями времен империи. Эти патриции усвоили себе греческую элегантность манер, костюма, образа жизни, отдавали справедливое предпочтение греческому искусству и греческой науке, держали при себе домашних греческих живописцев, скульпторов, врачей, педагогов и даже философов, но то, что они сделали высшею сферою человеческой деятельности, т.е. политика, носила чисто римский характер"27.
Тем не менее, начавшиеся в период общественного разочарования в итогах славянского Рисорджименто "секуляризация политики", высвобождение ее из-под власти господствующих в обществе ценностных приоритетов в XIX - начале XX вв. не были окончательными. Прежде всего, даже тех мыслителей и политиков, которые проповедовали, условно говоря, реализм во внешней политике, не оставляла вера в особую духовную миссию России. Тот же Гиляров-Платонов, который подверг жесткой критике концепцию "общеславянского братства", в одном из писем своему постоянному корреспонденту И.Ф. Романову неожиданно выступил сторонником идеи, которую мы сейчас бы, наверное, назвали "национал-большевистской". "Мы (Русь), - утверждал Гиляров, - представители плебеев человечества, и к нам льнут все плебеи, без различия рас и вер даже... Но я хочу указать, что здесь не славянство действует и даже не православие, хотя последнее и имеет долю значения, а русский дух, эта народность sui generis, в которой каждый плебей, каждый раб в человечестве слышит брата"28. Боязнь "остаться не у дел" в европейском раскладе сил впоследствии привела к тому, что страна оказалась втянутой в гибельный для нее внутриевропейский конфликт, обернувшийся мировой войной. Устами многочисленных патриотически настроенных публицистов ("соловьев над кровью", как назвал их Д.С. Мережковский) Россия оправдывала свое присоединение к одной из противоборствующих сторон культурно-философскими спекуляциями о "смысле войны", "славянофильствующем времени" и губительном для духовности "феноменализме" Германии, повернувшей "от Канта к Круппу"29.
Процесс отделения политики от "возвышенных" целей и идеалов с самого начала был воспринят крайне болезненно едва ли не всеми выдающимися философами конца XIX - начала XX вв. B.C. Соловьев назвал его "вырождением славянофильства", погружением этого религиозно-философского течения в болото "бескрылого" и "безыдейного" национализма"30. Последователь Соловьева Е.Н. Трубецкой с сожалением вспоминал о времени "национального подъема" 70-х годов, когда Россия оказывала бескорыстную помощь своим славянским братьям, как о самом светлом периоде отечественной истории31. Н.А. Бердяев критиковал Данилевского за позитивистский и антиуниверсалистский подход к нации, а Струве - за религиозную бескрылость и непонимание "тайны русской души", не приемлющей государственность в ее западном варианте32. Впрочем, и сам Струве упрекал царское правительство за переориентацию внешней политики России со Средиземноморья на Дальний Восток, с которым не были связаны культурные интересы славянства. "У нас до сих пор не понимают, - утверждал Струве, - что наша дальневосточная политика была логическим венцом внешней политики Александра III, когда реакционная Россия, по недостатку истинного государственного смысла, отвернулась от Востока Ближнего"33. Впрочем, в отличие от многих своих современников Струве воздерживался от рассуждений об исторической миссии России, ограничиваясь ссылками на ее неизбежное тяготение к территориям, представляющим для российского народа не только геополитическую или экономическую, но и культурную ценность!
Обратимся к нашему столетию. В начале 90-х годов, как и век назад, в дискуссии о "национальных интересах" постепенно вовлекаются представители практически всех влиятельных направлений российской политической мысли. К "национальным интересам" апеллируют и либералы, и "просто" демократы, и "центристы", и, разумеется, идеологи национал-патриотической и левой оппозиций. Одновременно (примерно с начала 1994 г.) происходит постепенная "деидеологизация" политики. Однако в отличие от прошлого века этот процесс протекает намного спокойнее, не сопровождаясь бесконечными сетованиями на наступление "бескрылого национализма" и требованиями вернуть российской политике возвышенные цели и идеалы. Наоборот, практически все - и коммунисты, и патриоты, и демократы - в один голос заявляют о необходимости деидеологизации "национального интереса", упрекая друг друга как раз в излишней идеологизированности. Никто из влиятельных российских политиков (опять же в отличие от ситуации рубежа веков) уже не объявляет важнейшим и самодостаточным "национальным интересом"
России ее геополитическое и военно-силовое присутствие в Европе, диктуемое специфически культурным призванием.
Крах официальной коммунистической идеологии, усиление российской национал-патриотической оппозиции и поддержка ею и отчасти российской властью православных сербов дали американскому политологу С. Хантингтону и другим аналитикам повод говорить о неизбежности резкого усиления роли конфессионального фактора при формировании внешнеполитического курса России, что, по их мнении могло привести к новому отчуждению ее от западного мира34. Конечно, по сравнению с коммунистическим периодом роль религии в российском обществе в самом деле усилилась. Однако как раз на трактовку "национальных интересов" она оказывает все меньшее и меньшее воздействие. В выступлениях российских политиков крайне редко можно встретить заявления о том, что интересы России определяются православием или что нашей стране следует выбирать стратегических союзников по признаку конфессиональной близости. Те из политиков, кто, подобно члену фракции "Яблоко" С.С. Митрохину, признает значение религиозного фактора, выражают тем самым скорее свои опасения за успех в России либеральных реформ, якобы идущих вразрез с ее национальным менталитетом и национальными традициями, чем стремление поставить во главу угла при определении приоритетных задач политики религиозную специфику нации. Излишне говорить, что в конце XIX - начале XX вв. религиозный фактор играл несравненно большую роль в политике, а идея равного значения православия, ислама и буддизма при определении российских интересов и приоритетов, откровенно высказываемая, в частности, одним из руководителей российских солидаристов Ю.Н. Егоровым, а также либеральным евразийцем А.С. Панариным35, не приходила в голову даже либералам.
Процесс "секуляризации национального интереса" в России зашел в наше время намного дальше, чем в XIX - начале XX столетий. Это не означает, что он необратим, так как в последнее время обозначилось весьма много внутренних и внешних факторов, способных повернуть его вспять. К ним относятся, прежде всего, острый социальный раскол, который пока не проявился в качестве раскола "ценностного" пли "цивилизационного" только благодаря весьма условному и далеко не прочному закулисному сговору элиты, а также наступление исламского фундаментализма с юга и приближение НАТО к границам РФ с запада. Особенные опасения вызывает последний фактор, поскольку он грозит вновь расколоть российскую элиту на принципиальных "симпатизантов" и "противников" НАТО и Запада, что, на мой взгляд, может свести на нет появившиеся в последние годы шансы на будущее России как демократического государства.
Дискуссия о "национальных интересах России", которая особенно активно развернулась в ее научных и политических кругах с 1994 г., обусловлена, мне думается, явной усталостью российского общества от "высоких утопий" и стремлением (не всегда выраженным эксплицитно) найти принципиально неимперский, либерализованный способ внутренней интеграции российской политической элиты при отказе ее представителей от радикальных позиций. Что же, однако, заставило российскую политическую элиту "задепонировать", используя удачное выражение В.Л. Цымбурского, культуроцентристские подходы к определению "национального интереса", выбрав более "прагматическую" линию в интерпретации данного понятия?
ОТ ИДЕОЛОГИИ - К ПРАГМАТИЗМУ
Наблюдатели часто отмечают, что большое значение для коррекции курса козыревской дипломатии на "сердечный союз" с Западом и переходах более жесткой линии в деле защиты "национальных интересов" России имели результаты парламентских выборов 1993 г. и, прежде всего, неожиданный для многих успех В.В. Жириновского. Вот точка зрения одного из экспертов; "Выборы 12 декабря 1993 года послужили исходным рубежом для отхода от линии примитивно-механического отождествления интересов России и Запада. Исход голосования заставил президентскую команду осознать необходимость корректив, подтолкнул к тому, чтобы решиться на них"36.
Приведенное мнение - вполне справедливо, однако, при одном уточнении: триумф Жириновского, подтолкнувший правящую элиту к отказу от прежней уступчивости Западу и проведению более самостоятельного внешнеполитического курса, был обусловлен не столько агрессивностью лидера ЛДПР, оказавшейся близкой миллионам избирателей, сколько спецификой его национализма. Дело в том, что свою экспансионистскую позицию, предполагавшую не только возврат к границам Советского Союза или даже Российской империи, но и новый передел сфер влияния в мире и установление российского контроля над сырьевыми ресурсами Ближнего Востока, Жириновский обосновывал не идеологическими формулами типа "Держава, Родина, Коммунизм", а исключительно потребительскими интересами, прежде всего материальным благополучием населения. Подобно российским либералам Жириновский не принимал идеологизированной внешней политики советской эпохи и не призывал к ограничению материальных потребностей населения ради абстрактного государственного блага и некоего мессианизма. Более того, сразу же после выборов он попытался перехватить инициативу у либералов-западников в выражении интересов представителей малого и среднего бизнеса. Обращаясь к лидеру прозападного "Выбора России" Е.Т. Гайдару, Жириновский указывал на изменившиеся экономические потребности и политические ориентации новых российских предпринимателей, появившихся на заре перестройки: "Сейчас им нужны не просто деньги - физическое наслаждение от больших сумм уже прошло - им нужны влияние, стабильность, защита, доступ к ресурсам. Им уже тесно в России, они хотят экспансии. Не хотят быть в Европе третьесортными"37. Вне зависимости от того, прав ли был Жириновский относительно действительных желаний "новых предпринимателей", его оглушительная победа в 1993 г. заставила многих субъектов российской политики осознать, что пробужденные "обвальной" вестернизацией неумеренные потребительские аппетиты масс и экономической элиты могут обернуться последствиями, не желательными ни для Запада, ни для самой России. Однако к катастрофическому исходу могли привести и чистый "атлантизм" (с его завышенными потребительскими ожиданиями на основе полного отождествления российских интересов с интересами стран западного мира), и чистое "евразийство" (с его идеологизированной ненавистью к Западу не только как к экономическому и политическому конкуренту, но и как к "вечному" и неизменному духовному врагу). И идеологическая "любовь" к Западу, и идеологическая "ненависть", столкнувшиеся в 1992-1993 гг. в равной степени определили успех политика, чьим основным (по крайней мере, декларируемым) устремлением было посредством агрессивной и даже откровенно экспансионистской внешней политики, в т.ч. и прямого ядерного шантажа, повысить уровень жизни населения и упрочить позиции отечественного бизнеса. Для всех направлений отечественной политики оказалось жизненно необходимым ответить на "вызов Жириновского" и реалистически сформулировать "национальные интересы" государства - не только для рационального определения политических целей, способных укрепить положение России в мире и обеспечить благосостояние российских граждан, но и для их разумной коррекции.
После 1993 г. интерпретация "национального интереса" становится более прагматической, все меньше политиков отваживается сводить его к тому или иному "истинному и окончательному" цивилизационному самоопределению. Примерно с первой половины 1994 г. наблюдается заметный спад идеологической напряженности (не в малой степени обусловившей остроту противостояния в октябре 1993 г.): в российских внешнеполитических кругах усиливается давление "прагматиков" на линию козыревского МИДа и одновременно начинает сходить на нет имперский реставрационизм национал-патриотической оппозиции, в выступлениях лидеров которой концепт "государственные интересы" постепенно вытесняет различные эвфемизмы "призваний" и "миссий".
К менее идеологизированной интерпретации "национального интереса" начинают склоняться и те, кто в 1992-1993 гг. определял свою позицию как "западническую" или "евразийскую". Любопытно сравнить с этой точки зрения труды представителей двух противоположных лагерей российской политики - условно коммунистического и столь же условно демократического: книги лидера КПРФ ГА. Зюганова "Россия и современный мир"38 и министра иностранных дел РФ (ныне - бывшего) Козырева "Преображение"39. В период, предшествующий разгону Верховного Совета и выборам 1993 г., каждый из них занимал, пожалуй, наиболее радикальную для своего лагеря позицию. О тогдашней позиции Козырева сказано было уже достаточно. Что касается Зюганова, то его точка зрения времен "цивилизационного" противостояния 1992-1993 гг. определялась стремлением сочетать коммунистические взгляды с правоверным евразийством. Являясь сопредседателем Русского национального собора, он должен был солидаризоваться (разумеется, отчасти) с позицией основного лидера этой организации бывшего генерала КГБ А.Н. Стерлигова. Последний свои идеи относительно ориентации России в "цивилизационном" конфликте выражал следующим образом: "Нам, славянам, нужно - необходимо! - создавать свое международное сообщество, объединяться в нем с исторически и географически неотделимой от нас Азией, со странами третьего мира, среди которых еще вчера у нас было столько друзей, партнеров и союзников"40. Конечно, Зюганов всегда отличался от Стерлигова большей политической умеренностью, и потому отождествлять установки двух лидеров национал-патриотической оппозиции несправедливо, тем не менее, несомненно, что в те годы он, как и большинство его соратников, тяготел к "евразийской" трактовке "российской цивилизационной судьбы". Тем более удивительно, что в упомянутой книге 1995 г. апелляции к "истинному, евразийскому, призванию России" явно сведены к минимуму.
При чтении книги сразу бросается в глаза, что автор крайне мало говорит о России как о евразийской цивилизации. Обычные для 1992-1993 гг. рассуждения о геополитическом противостоянии "евразийства" и "атлантизма" появляются только в одном абзаце, где Зюганов подчеркивает, что "опыт и здравый смысл, научный анализ и культурная традиция подтверждают: с точки зрения геополитической, Россия - стержень и главная опора евразийского континентального блока, интересы которого противостоят гегемонистским тенденциям "океанской державы" США и атлантистского "большого пространства"41. Однако эта констатация - скорее дань прошлому. Реализация геополитических "интересов" России, по мнению лидера российских коммунистов, вовсе не требует от нее "объединения со странами третьего мира" для борьбы с гегемонизмом Запада (к чему стремился Стерлигов) или союза с европейскими "новыми правыми" для создания панконтинентальной империи "от Дублина - до Владивостока" (к чему на протяжении 1992-1993 гг. призывал редактор журнала "Элементы" Дугин).
Вообще, доктрина "национальных интересов", по Зюганову, лишена привычного для радикального крыла непримиримой оппозиции 1992-1993 гг. конфронтационного характера. Оптимальный сценарий внешнеполитического будущего человечества лидер КПРФ связывает с достижением "взаимоприемлемого баланса интересов" между региональными "центрами силы". "Роль гаранта такого "сбалансированного мира", - пишет он, - и смогла бы играть Россия - обновленная, преодолевшая кризис и укрепившая свою государственность на основе синтеза древней духовной традиции светского народовластия с достижениями современного технотронного века"42. При этом Зюганов не отрицает возможную позитивную роль "существующих структур международного сотрудничества" типа ООН при условии, однако, их "деамериканизации". Называет он и два негативных сценария: утверждение "нового мирового порядка", т.е. духовной и политической гегемонии США, и наступление "глобальной смуты", в которую будет втянуто все человечество в случае "обвального краха мондиалистских утопий" (т.е. устроения всего мира по американскому образцу)43. Описывая такую "смуту", Зюганов высказывает мысли, сходные с теми, которые были сформулированы Хантингтоном в статье "Столкновение цивилизаций?", в частности, с его тезисом о наступлении эры конфликтов на линиях разломов "цивилизаций": "Обвал Запада, если он произойдет, вызовет цепную реакцию по всей нашей планете. "Оживут" все линии разлома, вспыхнут новые "горячие точки", запылают различные конфликтные регионы"44. Собственно, только при подобном, крайне нежелательном, развитии событий Россия, с точки зрения Зюганова, будет вынуждена "развиваться на путях всемерного укрепления собственной государственности, ее идеологической, политической, экономической и военной самодостаточности"45, т.е. в известной изоляции от всего мира. Если же будет реализован благоприятный сценарий, означающий сохранение "геополитического равновесия Больших Пространств, цивилизаций и этно-конфессиональных "центров сил" при учете законных интересов всех государств и народов", Россия займет в мире "свойственное ей место, вновь обретя свою традиционно миротворческую, стабилизирующую, сдерживающую хаос силу"46.
Зюганов интерпретирует "национальный интерес" России как убежденный государственник - для него он обусловлен, прежде всего, задачами сохранения и укрепления ее государственности, проблемы же корреляции национальных интересов с интересами различных слоев российского общества в его книге не поднимаются вовсе. О государственнической позиции Зюганова свидетельствует и тот факт, что он считает возможным использовать критерий национального интереса при оценке внешней политики Советского Союза и Российской империи (и в одном, и в другом случае внешняя политика страны в минимальной степени определялась интересами общества). Вместе с тем, он не сводит "государственный интерес" к какой-либо "миссии" или "призванию" России, оставляя ей право свободно выбирать партнеров по взаимодействию. Поэтому, как мне кажется, зюгановскую трактовку "национального интереса" следует признать "прагматической", в минимальной степени детерминированной идеологическими предпочтениями автора. Условно подобный тип интерпретации "национального интереса" можно назвать прагматическим государственничеством (или, как я попытаюсь обосновать ниже, "национал-консерватизмом"). При таком подходе "национальный интерес" оказывается, представлен "интересом государства" и сводится к обеспечению им безопасности нации, ее успеха в конкуренции с другими нациями, сохранения ее территориальной целостности и культурной идентичности и т.д. Государство, согласно этой точке зрения, выражает "общенациональный интерес", который обладает известным приоритетом при формировании внешнеполитического курса над частными интересами граждан (крайнее, логически последовательное выражение данной позиции, в принципе, просматривающееся и у Зюганова, хотя и не артикулированное им с полной определенностью, - подчинение внутренней политики государства внешней, т.е. "примат внешней политики").
Посмотрим теперь, в чем же отличие представленной выше трактовки "национального интереса" от трактовки, предлагаемой либералом Козыревым. В упомянутой ранее книге экс-министра определению "национальных интересов" посвящена глава "Ориентир - национально-государственные интересы". Сразу же бросается в глаза расхождение в терминологии: если Зюганов предпочитает говорить о "национальных интересах", то Козырев использует выражение "национально-государственные интересы". Возможно, это расхождение случайно, ибо, как я уже говорил, для Зюганова "национальные интересы" равнозначны государственным. В то же время не исключено, что за ним стоит и реальная причина: дело в том, что Зюганов придает немалое значение национально-культурным и религиозным традициям России в укреплении ее "державного величия", тогда как Козырев предпочитает не обсуждать проблему российской культурной идентичности, настаивая на том, что "учет национальных, религиозных и других факторов, сам по себе необходимый, должен быть средством, а не целью внешней политики. Иной подход был бы чреват не только грубыми внешнеполитическими ошибками, но и подрывом единства самой России как многонационального и многоконфессионального государства"49. Любопытно, однако, что в ряде пунктов позиции казалось бы непримиримых противников совпадают. Например, оба они говорят о "евразийском" характере российского государства, избегая при этом каких-либо определенных идеологических импликаций. Так, в частности, Козырев, во многом повторяя своего недавнего оппонента Станкевича, уже не сомневается в том, что "национально-государственные интересы - отражение всего многообразия евразийской истории и культуры России. Если кто-то считает, что "европейская" Россия должна проводить европейскую политику, а "азиатская" Россия - "азиатскую" и т.п., то это лишь еще одна завуалированная разновидность "провинциализации" нашей внешней политики"50. Поразительно похожи Зюганов и Козырев и в оценке грядущих перспектив мировой политики. Для Зюганова, как мы помним, неприемлемы два сценария будущего развития установление гегемонии США и сползание мира к глобальному хаосу. О том же фактически говорит и Козырев: "Ориентация России на отстаивание своих интересов в союзе и взаимодействии с мировыми демократиями и в целом с международным сообществом - это не стремление угодить кому-то или расписаться в собственной слабости, а отражение нашей заинтересованности в том, чтобы развал биполярной системы международных отношений не привел к воцарению в них хаоса или к господству одной или нескольких сверхдержав"51. И один, и другой подчеркивают необходимость "прагматической" трактовки национальных интересов, причем лидер коммунистов призывает к отказу от "идеологизированного" подхода, характерного для прежнего советского внешнеполитического курса, а министр иностранных дел признает некоторую заидеологизированность, "романтичность" начального этапа новой российской дипломатии, считая его, впрочем, "не только естественным, но и необходимым".
Напрашивается вывод, что в 1994-1995 гг. в среде российских политиков начал постепенно складываться консенсус относительно внешнеполитических приоритетов страны, обусловленный молчаливым отказом полярных политических сил от крайних идеологически мотивированных подходов. К такому же заключению приходят и многие авторитетные эксперты, например, военный обозреватель газеты "Сегодня" П. Фельгенгауэр. Кстати, по мнению Фельгенгауэра, о реальных "национальных государственных интересах" допустимо говорить только тогда, когда в "политической элите" складывается консенсус относительно приемлемой внешнеполитической стратегии (поэтому он не считает возможным говорить о "национальных интересах" Советского Союза накануне его распада), и отклонение от этой стратегии встречает сопротивление в обществе. "Национальные государственные интересы, - пишет Фельгенгауэр, - нельзя выработать, если общество не ощущает себя единой социальной сущностью с некими едиными интересами. Когда же подобного давления нет, правители склонны не хуже любого обычного гражданина решать на высшем уровне собственные личные проблемы"52. Именно таким давлением общества на политическую элиту Фельгенгауэр объясняет появившуюся относительную твердость первоначально крайне уступчивого российского руководства в вопросе о расширении НАТО на Восток и экономическом сотрудничестве с Ираном.
Я думаю, однако, что наиболее фундаментальной причиной отмеченного консенсуса стало осознание основными субъектами российской политики реальной скованности страны в ее внешнеполитических маневрах. Россия объективно не может заявить о себе как о силе, способной нарушить политическое равновесие в мире* (* Ядерный "аргумент" я оставляю за скобками моих рассуждений), во-первых, по причине своей внутренней нестабильности, вызванной экономическим спадом и снижением военной мощи, во-вторых, потому, что ей потенциально противостоит уже не расколотый, а политически единый Запад, и надеяться на противоречия внутри него, которые могли бы обеспечить России роль гегемона в европейской истории, нет никаких оснований, и, в-третьих, в настоящее время ей некого - в Европе, да и в мире в целом - взять под свое покровительство (после Дейтонских соглашений из-под опеки России вышли даже сербы). В таких условиях вполне понятно, почему даже убежденные государственники ограничивают сферу жизненных интересов России постсоветским пространством, не помышляя о большем.
Наличие подобного консенсуса вовсе не означает, что во взглядах представителей различных политических сил и, в частности, Козырева и Зюганова нет противоречий. Признаваемый ими переход к "прагматической" или "реалистической" трактовке "национального интереса" означает лишь то, что они едины в своем видении России как самостоятельного субъекта мировой политики, заинтересованного в сохранении "баланса сил", т.е. как государства, не стремящегося к мировой гегемонии, но и не желающего гегемонии какой-то одной, с культурно-цивилизационной точки зрения, возможно, и предпочтительной силы (я в данном случае отталкиваюсь от суждений Козырева, воздерживаясь от оценок его реальных действий на посту министра иностранных дел). Однако, разумеется, Козырев как либерал не может принять "государственническую" интерпретацию "национального интереса", разделяемую Зюгановым. "В центре нашей внешней политики - интересы гражданского общества, - указывает он. - Эта философская и этическая установка вытекает из коренного поворота нашего государства к обслуживанию интересов граждан"53. Если Зюганов, как уже говорилось, считает необходимым сохранить преемственность внешней политики новой России по отношению к "оборонно-патриотическому менталитету" Советского Союза, то Козырев упирает не столько на преемственность, сколько на "переворот во внешнеполитическом мышлении, которое столетиями строилось от обратного: что хорошо для государства, то хорошо и для его граждан"54. Подчеркивая зависимость внешней политики российского государства от его внутренней политики, Козырев заявляет, что внешняя политика есть "инструмент продвижения российских реформ"55. Иначе говоря, для Козырева "национальный интерес" не является исключительно "государственным", но включает в себя как важнейшую часть "совокупность интересов гражданского общества". Такую трактовку "национального интереса", в противовес государственничеству (национал-консерватизму) Зюганова, можно назвать "либеральной". Развернувшаяся в последние годы в нашей стране политическая дискуссия относительно ее "национальных интересов" представляет собой главным образом полемику между сторонниками этих двух типов интерпретации. Именно на их основе строятся наиболее влиятельные сегодня в России идеологии, взгляды представителей которых я попытаюсь описать в следующей главе.
СОВРЕМЕННЫЕ ИНТЕРПРЕТАЦИИ
"НАЦИОНАЛЬНОГО ИНТЕРЕСА"
Как уже говорилось, категория "национальный интерес" вошла в общественно-политический дискурс России более века назад. Тем не менее, вплоть до сегодняшнего дня ее теоретическая обоснованность и практическая полезность признается далеко не всеми. Среди ученых и публицистов, наиболее откровенно отрицающих всякий позитивный смысл использования понятия "национальный интерес" в современной, политической жизни, прежде всего, следует упомянуть Д.Е. Фурмана и Б.Г. Капустина. Так, в частности. Фурман считает его "пережиточным и архаичным", редуцирующим сложность политического поведения к примитивным и элементарным эгоистическим мотивам, тем самым придавая последним ауру "естественности" и, соответственно, моральной оправданности. "Национальный интерес, - утверждает ученый, - псевдопонятие, аналогичное другому родственному псевдопонятию "классового интереса", очень удобное, в силу своей неопределенности и эмоциональной "заряженности", для политической полемики, но непригодное для научного обсуждения и анализа"56.
Несколько с иных позиций критикует рассматриваемую категорию Капустин. Характерно само название одной из его статей, направленной против сторонников использования понятия "национальный интерес" в политической теории - ""Национальный интерес" как консервативная утопия". По мнению Капустина, вступление в Современность как социально-культурный проект, выработанный Просвещением, имеет непременным условием отказ от всех предзаданных ценностных детерминант. Общество не имеет никакого "интереса" до обмена мнением по поводу того, как оно само понимает свое благо, причем результаты такого обсуждения не могут быть окончательными и постоянными, - постоянным является только сам процесс обсуждения. "Понятие "национального интереса", - пишет Капустин, - вредно для демократической позиции, основывающейся на том, что современное общество есть общество нередуцируемого плюрализма, что лишь через взаимодействие частных интересов могут (если могут) сложиться представления об общем интересе, что такие представления историчны, поскольку изменчивы и сами частные интересы и воли, и условия их игры, какие бы традиции не влияли на их формирование"57. Неприемлемость данного понятия обусловлена для Капустина и тем, что, с его точки зрения, единый "национальный интерес" предполагает наличие внутри страны чего-то типа общей "культурной идентичности". В условиях же "мультикультурализма", или культурного плюрализма, характерного для многих наций мира, единое понимание общественного блага "будет иметь очень мало общего с идеей "национального интереса"58. В целом же, считает Капустин, "идея "национального интереса" - любопытный предмет исследования и изучения того, как и почему она сложилась, какую идеологическую и политическую роль она играет в функционировании механизма власти и т.д. Но это - крайне несовершенный инструмент познания, если она вообще является таковым"59.
И все же подавляющее большинство отечественных ученых и политиков оценивает понятие "национальный интерес" как вполне приемлемое и с теоретической, и с практической точек зрения. Основной вопрос, который стоит в центре современных дискуссий по рассматриваемой проблеме, заключается не в том, правомерно или нет использование данного понятия, а в том, кто является субъектом "национального интереса". Крайняя болезненность этого вопроса для современной политической мысли нашей страны объясняется тем, что в России не сложилось единого понимания "национальных интересов": стишком неоднородно российское общество, слишком разнонаправлены интересы ее граждан. Часть российского общества заинтересована в укреплении хозяйственных и культурных контактов с Западом, другая - в независимой и самостоятельной политике и даже в экономической и политической изоляции от остального мира, третья по своим культурным истокам вообще тяготеет к миру ислама. Чьи интересы следует приравнять к подлинно национальным и можно ли в ситуации дивергенции геополитических и экономических ориентации как элиты, так и рядовых граждан установить реальные национальные интересы? Анализ решений по этой спорной проблеме позволяет распределить российских политических теоретиков по нескольким направлениям.
Часть политиков и исследователей пытается выйти из теоретического тупика, выделив некие постоянные и неизменные факторы, которые всегда, при всех обстоятельствах формируют "национальный интерес" государства, знание и учет которых позволяют проводить правильную государственную политику, не прибегая к не всегда существующему консенсусу частных интересов. Приверженцы данного направления, как правило, сближают "национальный интерес" с "интересом государства", рассматривая государство в качестве основного средства выражения "национальных интересов". Примером может служить позиция Э.А. Позднякова, который считает, что "национальный интерес" возникает при единстве интересов общества и государства. "Высший и, быть может, конечный национально-государственный интерес, - утверждает он, - в создании гармоничного единства частного интереса граждан с общей целью государства на основе самобытной природы и духа его народа. От степени этого соединения существенным образом зависят устойчивость и безопасность общества и государства, взятых во внутреннем их измерении"60. Поскольку же "у общества нет иных институтов, которые бы воплощали, выражали и защищали его общие интересы с той же полнотой, как это делает государство", последнее оказывается и главным выразителем "национального интереса"61.
Для Позднякова "национальный интерес" в значительной степени автономен от частных интересов граждан, находясь в зависимости только от общего морального консенсуса верхов и низов. В такой форме интерпретация "национального интереса" имеет отчетливо консервативный характер, поскольку, согласно ей, частные интересы - даже в своей совокупности - не способны дорасти до общенационального. Тот же независимый от "государственного" "национальный интерес", о котором время от времени говорит Поздняков, - это скорее интерес соборный, точнее, выражение соборного мнения народа о властях предержащих, и его ни в коем случае нельзя связывать с феноменом "гражданского общества". Когда подобное соборное единство власти и народа достигнуто, "национальный интерес" может быть, по Позднякову, окончательно приравнен к "государственному".
Недоверие к гражданскому обществу, к эмансипировавшемуся от государства слою частных собственников, зачастую заинтересованных не в усилении, а в ослаблении государства, вообще присуще большинству представителей рассматриваемого направления. Так, Цымбурский, называющий в числе тех реальных общественных сил, которые оказывают решающее воздействие на формирование символического субъекта национальных интересов, государственную бюрократию и "национально мыслящую элиту", одновременно достаточно критически относится к формирующемуся в России слою "сильных" собственников, ориентирующихся в "ценностях и предпочтениях на мировое рыночное хозяйство" - по принципу "не в дом, а из дома"62. Цымбурский характеризует этот процесс как "становление антинационального гражданского общества". Интересно, что в отличие от едва ли не большинства отечественных политологов Цымбурский не связывает концепт "национальных интересов" с возникновением нации в современном смысле этого слова (как "единства" государства и гражданского общества), считая возможным приписать "национальные интересы" фактически любому территориальному государству, обладающему интегративными властными структурами, в т.ч. империи.
Описывая выше взгляды Зюганова, которого, несомненно, следует причислить к представителям данного направления в интерпретации "национальных интересов" я использовал общепринятый термин "государственничество". Следует, однако, учитывать, что на современном российском политическом жаргоне выражение "усиление государства" означает одновременно и укрепление положения страны в мировой системе, и усиление государственного регулирования экономической деятельности внутри страны. Чаще всего российские политики воспринимают эти два аспекта "государственничества" как нечто единое и взаимосвязанное. Предельно отчетливо такое интегративное понимание "государственничества" демонстрируют выступления политических антиподов - лидеров Российского общенародного союза С.Н. Бабурина, с одной стороны, и Демократического выбора России Е.Т. Гайдара, с другой. Так, в статье "Национальные интересы России на рубеже XXI века", опубликованной в 1992 г., Бабурин, в частности, утверждает, что "в качестве основы всей системы национальных (государственных) интересов России, основного геостратегического приоритета российской политики следует назвать обеспечение государственной безопасности России"63, и чуть позже указывает, что для достижения этой цели необходимо "частичное восстановление государственного регулирования процессов экономической реформы, прежде всего - восстановление государственной управляемости государственным сектором экономики"64. Что касается Гайдара, то критикуя "государственную религию в виде спиритуалистического "государственничества"65, он всячески подчеркивает, что данная религия предполагает "резкое свертывание политических, экономических, гражданских прав общества и расширение власти и доходов государства, новую мобилизацию ресурсов общества ради решения имперских проблем", а "реализация ...имперских проектов означает резкое усиление ВПК, ...всего государственно-управляемого сектора экономики"66. Короче говоря, и Бабурин, и Гайдар практически полностью отождествляют "государственничество" как линию на укрепление безопасности государства, расширение его влияния в мире с "государственничеством" как программой усиления государственного регулирования экономики.
Чтобы избежать возможной омонимии, я предлагаю вместо термина "государственничество", скрывающего совпадение в одном идеологическом комплексе двух принципиально разных смысловых значений, использовать термин "национал-консерватизм". Национал-консерватизм можно определить как идеологию, для которой экономическая активность государства и его разумный контроль над частным сектором экономики есть основной фактор укрепления "державного" могущества и благосостояния страны". Внешнеполитическую активность государства или способность к такой активности национал-консерватор воспринимает как "цель", а "внутриполитическую", экономическую, активность - как "средство" достижения этой "цели", не веря при этом, что страна в состоянии выдержать экономическую конкуренцию с развитыми державами и сохранить экономический суверенитет исключительно усилиями эмансипированных от государства хозяйственных субъектов. Было бы неверным, однако, отождествлять национал-консерватизм с романтическим протестом против модернизации и апологией патриархальности (в духе идейного лидеры "русских правых" 80-х годов И. Шафаревича с его активным неприятием современного индустриального и постиндустриального общества и апологией крестьянской "космоцентрической" цивилизации67. Национал-консерватизм - это идеология, предусматривающая большую роль государства в процессе модернизации, а не отрицающая модернизацию как таковую.
Национал-консерваторы, как правило, видят в России отдельную цивилизацию, что позволяет им находить культурные основания для сохранения как определенной степени закрытое(tm) национальной экономики, так и государственных рычагов ее регулирования. "Вся, история России, - утверждает, к примеру, Поздняков, - говорит о том, что она не может ни "присоединиться" к западноевропейской цивилизации, ни "войти" в нее, и прежде всего вследствие того простого факта, что она принадлежит к другому типу цивилизации, к другому религиозно-культурному типу"68. Впрочем, жесткой детерминации между национал-консервативной позицией и поддержкой требования о полной изоляции от "мирового сообщества" нет. Так, один из лидеров Конгресса русских общин Д.О. Рогозин, которого, вне сомнения, можно причислить к национал-консерваторам, выступает сторонником военно-стратегической интеграции России в мировое сообщество, считая, что реализация "жизненных интересов" России достижима при образовании единой атлантическо-тихоокеанской системы безопасности, в которой Россия сохраняла бы положение регионального центра силы. В любом случае хотелось бы отметить, что обращение к цивилизационной идентичности России, когда оно не содержит прямых политических импликаций, не противоречит "прагматической" интерпретации "национального интереса", а просто дает минимальное культурное обоснование государственной и экономической самостоятельности страны. Представление о России как об отдельной цивилизации, которой не требуется новое цивилизационное самоопределение (грозящее неизбежным расколом общества), при неком смягчении возможных шовинистических выводов из этой идеи способно внести свою лепту в рационализацию российской политики.
Предлагая использовать для определения позиции тех ученых и политических деятелей государственнической ориентации, которые связывают реализацию "национально-государственных интересов" с экономической активностью государства термин "национал-консерватизм"" я исхожу также из того, что в принципе, по крайней мере, теоретически, допустимо существование "государственнической" идеологии, обусловливающей укрепление внешнеполитических позиций государства, прежде всего экономической активностью частных производителей и независимых от жесткого административного контроля ячеек гражданского общества. Однако, несмотря на то, что среди многообразных высказываний российских политиков и ученых попадаются и такие, которые можно интерпретировать в подобном духе69, "либерально-государственнической" идеологии (т.е. идеологии, в которой "национальный интерес" отождествлялся бы с "государственным", а наиболее надежным средством его реализации признавалось бы освобождение различных ячеек гражданского общества от административной опеки и максимальный уход государства из экономики) в России на сегодняшний день не сложилось. Отчаянная попытка некоторых интеллектуальных кругов во время президентской гонки 1996 г. представить выразителем чаемой "либерально-государственнической идеологии" генерала А.И. Лебедя завершилась, как известно, полным провалом: сразу после назначения на пост секретаря Совета Безопасности, Лебедь сменил "ультралиберальную" экономическую программу В.А. Найшуля на "национал-консервативную" С.Ю. Глазьева. По-видимому, сегодня в России принятие либеральной экономической доктрины практически неизбежно предполагает отказ от исключительно "государственнической" интерпретации "национального интереса". Причина, скорее всего, заключается в том, что отечественные производители, занятые в обрабатывающем производстве, не выдерживают конкуренции на мировых рынках, а сырьевые монополисты, выгадавшие от либеральных преобразований" экономически не заинтересованы в развитии других сфер народного хозяйства, поскольку те не обеспечивают получение немедленной прибыли. Поэтому на данный момент "либеральное государственничество" существует в России не как самостоятельная политическая идеология, а как большая или меньшая степень либеральности, которую может позволить себе национал-консерватор. Иначе говоря, сторонники усиления государства могут придерживаться очень жесткой государственнической линии во внутренней политике, полагая, что в силу неизбежной "антинациональности" гражданского общества необходимо жесткое давление на него со стороны административных органов, а могут и верить в перспективу естественной гармонизации отношений предпринимательского класса и государства. Наиболее "либеральной" версии российского государственничества придерживается, в частности, К.Э. Сорокин.
Сорокина, конечно, нельзя назвать "либеральным государственником", но нельзя его отнести и к убежденным "национал-консерваторам". В отличие от последних, он, хотя и говорит о важной роли государственного сектора экономики в поддержании обороноспособности страны, не видит в экономической либерализации как таковой ничего катастрофического для "интересов государства". Так, он довольно оптимистично смотрит на возможности частного бизнеса в отстаивании общегосударственных российских интересов, считая, в частности, что экономическая активность частного сектора в странах так называемого ближнего зарубежья - т.е. в бывших республиках Советского Союза - имеет больше перспектив, чем активность сударственная70. В целом же Сорокин не связывает реализацию "государственных интересов" с какой-то конкретной экономической политикой.
Любопытно, что в оценке категории "национальный интерес" Сорокин во многом солидаризируется с описанной чуть выше концепцией Капустина. "Термин и категория "национальных интересов", - полагает он, - более или менее приемлемы, если речь идет о моноэтнических государствах", хотя и здесь есть свои сложности, связанные с такими факторами, как социально-экономическое расслоение групп внутри нации, препятствующее в невоенное время формированию единого набора интересов для "верхов" и "низов"; естественная дифференциация интересов населения отдельных регионов страны; несовпадение границ расселения этноса и государственных границ, делающее затруднительным национальную самоидентификацию, скажем, румынских венгров Трансильвании и складывание "национальных интересов" северных и южных корейцев и т.д. В полиэтнических же государствах использовать категорию "национальных интересов" еще меньше оснований71. Однако, если для Капустина этнокультурный плюрализм внутри нации - свидетельство невозможности формирования объективного и устойчивого "интереса государства", то для Сорокина наличие того же фактора - доказательство несводимости "государственного интереса" к действительно разнородным интересам гражданского общества, аргумент в пользу замены категории "национальный интерес" понятием "интерес государственный" как операционально более надежным72.
При анализе современной геополитической ситуации, сложившейся после окончания холодной войны и распада Советского Союза, Сорокин исходит из представления о совершающемся в настоящее время переходе от биполярной модели мира, основывавшейся на силовом равновесии сверхдержав, к многополярной, или полицентрической. Оптимальной для России геополитической стратегией в эпоху "многополярности" была бы, по мнению Сорокина, политика "балансирующей равноудаленности" от новых и старых мировых лидеров России, пишет ученый, "сегодня больше всего подходит та роль, что веками играла Англия, следившая за европейскими пертурбациями как бы со стороны и периодически, в соответствии со своими интересами, выступавшая в качестве критического "веса" в большой политике - решающего и желанного "довеска" в подвижном балансе коалиций континентальных держав"73. Одну из важных составляющих политики "балансирующей равноудаленности" Сорокин видит в использовании "к своей выгоде существующих и потенциальных противоречий между ведущими мировыми державами и возглавляемыми ими коалициями, а также внутри них, между глобальными и региональными центрами силы". "России, - указывает он, - вряд ли стоит предпринимать сверхэнергичные усилия для сглаживания подобных противоречий: их сохранение не только обеспечивает Москве большую свободу действий, но и затрудняет ее международную изоляцию, образование глобальной или региональной коалиции"74.
Сорокинскую концепцию "балансирующей равноудаленности", которую можно назвать ориентацией на поддержание системы "цивилизационного баланса сил и интересов" (такой системе, по мнению большинства российских государственников-прагматиков, в XXI в. предстоит сменить как систему "национального баланса сил", определявшую европейскую политику XIX в., так и биполярную модель, восторжествовавшую во второй половине XX в.), разделяют сегодня многие российские политики и ученые, К идее сохранения статуса России как региональной державы при преимущественной невовлеченности в крупные объединения, создаваемые новыми и старыми мировыми лидерами, склоняется, как мы помним, Зюганов, поддерживает ее, хотя и с некоторыми дипломатическими экивоками, нынешний министр иностранных дел РФ Е.М. Примаков75. Данная геополитическая или точнее, геостратегическая концепция, по-видимому, представляет собой ту предельную точку, к которой постепенно эволюционируют все наиболее влиятельные направления отечественной политики, и, если в ближайшее время в России или в окружающем ее мире не произойдет каких-то непредвиденных катастрофических перемен, способных неожиданным образом повлиять на ход мировой истории и, соответственно, изменить расстановку политических сил на европейском континенте, можно ожидать, что российская элита сможет, наконец, таки прийти к окончательному концептуальному согласию в вопросе о приоритетах национальной безопасности.
Для того, чтобы установить правильные ориентиры при формировании внешнеполитической стратегии, российские политологи иногда прибегают к отождествлению "национальных интересов" с интересами преобладающей в государстве этнической группы. Приверженцем такого подхода является Ю.М. Бородай. По мнению Бородая, противоречие между национальными и государственными интересами связано с различием между классической геополитикой, которая оперирует государственными интересами и "базируется на географии" (интересам государства соответствует присоединение территории, богатой, например, природными ресурсами), и "геополитикой национальной", фундаментом которой должна стать этнография (интересам нации отвечает включение в состав государства только этнически близких народов)76. Пользуясь введенным Л.Н. Гумилевым понятием "комплиментарности" - показателем степени совместимости этносов, - Бородай утверждает, что с народами Запада, исповедующими католицизм или протестантизм, русские психологически несовместимы (у них отрицательная комплиментарность), тогда как с мордвой, якутами, чувашами они вступают в естественный и легкий контакт (комплиментарность положительна). Поэтому присоединение и освоение Восточной Прибалтики, позитивное с точки зрения государственных интересов России, было негативным с точки зрения ее национальных интересов: "Одним из следствий этого шага стало засилье прибалтийских немцев в российской правящей бюрократии, что оказало сильное деформирующее влияние на многие стороны жизни нации, в том числе на стратегию и тактику российской геополитики - национальные интересы стали все в большей степени подменяться имперскими"77. Подобную точку зрения в отличие от "национал-консерватизма", для которого основным субъектом "национального интереса" являются интегративные структуры государства, можно назвать "этническим национализмом". К "этническому национализму", трактующему "национальные интересы" как интересы господствующего в государстве этноса или группы близких (кровно или духовно) этносов, склонны прежде всего различные партии национал-патриотической ориентации, лидеры которых часто говорят о приоритетном значении интересов русского народа как государствообразующего этноса. Впрочем, такого же понимания "национальных интересов" иногда придерживаются и те, кто, в принципе, критически относится к доминированию одних народов над другими. Как ни странно, фактическое поражение "российских федералов" в Чечне не усилило, а, наоборот, ослабило идеологию этнического национализма - тема примирения и объединения народов России, поиска новых способов сближения их интересов превалирует в выступлениях политиков над заявлениями о русском этническом превосходстве или верховенстве. Это, по всей видимости, обусловлено не столько распространением в общественном сознании России соответствующих нравственных ценностей, сколько страхом перед дальнейшим распадом государства и осознанием невозможности остановить его силовыми методами.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |