"Рациональное объяснение действия" - читать интересную книгу автора (Девятко)
Определив цель многофакторного равновесия, можно сформулировать посылки, а затем переформулировать их в аналитические внешнеполитические установки, определяющие нормативный характер внешнеполитических последствий. В соответствии с подходом многофакторного равновесия можно утверждать, что единицы системы (государства) будут заинтересованы в создании стабильного прогрессивного равновесия, ибо оно будет благоприятным для системы, но при этом стабильное равновесие может не быть в равной степени благоприятным для каждого объекта системы. Это хорошо соотносится с изменениями в системе международных отношений и отношением к этому России, объясняет цели России в построении отношений с США, странами ЕС и Китаем и одновременно подразумевают сложности, которые ждут Россию на этом направлении.
Крупномасштабное изменение внешних и внутренних параметров может привести к состоянию хаоса, которое ослабит стабильность системы. В такой ситуации любое внезапное изменение объективного фактора (или возможное изменение объективного фактора или факторов) может рассматриваться другой стороной как нацеленное на изменение, благоприятное для стороны, инициирующей это возможное изменение. Далее, если отношения периодически подвергаются структурным трансформациям в ответ на изменения факторов, то такая ситуация не будет благоприятной для обеспечения стабильности системы, ибо она может привести к крупномасштабному изменению внешнего и внутреннего кластера и нести в себе потенциальную угрозу для единиц системы (других государств). Это положение хорошо объясняет, к примеру, реакцию Китая на распад СССР и изменения в России, объясняют они и сегодняшнюю озабоченность Западных стран внешне- и внутриполитической эволюцией России, и, по-видимому, вообще отношения Запада к России.
В прошлом нации (государства) состояли из не подлежащего обсуждению географического "ядра", окруженного периферией, которую можно было обменивать на определенные блага или даже просто терять, не нанося при этом невосполнимого ущерба целостности нации (государства) и ее идентичности. В настоящее время национальное самосознание жестко привязано к территории. Однако, как доказывает возникновение тесной экономической взаимозависимости между государствами, мировая экономика сейчас структурирована таким образом, что достижение благосостояния становится фактором сотрудничества, т.е. успех одного объекта не обязательно означает поражение (неудачу) другого. Поэтому возрастание роли экономического фактора (экономического потенциала страны) может и не означать обязательного возрастания военного фактора (военного потенциала страны), а при повышении уровня совокупной безопасности системы можно обойтись без сочетания одновременного повышения экономического и военного потенциалов. Это положение "снимает" опасения о том будут ли представлять угрозу для других государств или системы международных отношений набирающий силу Китай, или Россия после преодоления внутреннего кризиса.
Соответственно, на основе концепции многофакторного равновесия можно сформулировать принципы формирования межгосударственных отношений, которые могут иметь и довольно конкретный внешнеполитический характер:
1. Стабильное равновесие не обязательно в равной степени благоприятно для составляющих системы, ибо стабильное равновесие не равнозначно оптимальному равновесию. Однако оно благоприятно для системы, а потому в общем плане (но в разной степени) благоприятно для каждого составляющего системы.
2. При крупномасштабном изменении внутренних и внешних факторов может потребоваться переход через период хаотичного развития, который ослабляет стабильность системы. В такой ситуации любая мера стратегического характера может привести к изменению системы. Следовательно, если факторы в системе подвижны, любое решение, затрагивающее сферу внешнего кластера (например, массированная продажа оружия, передача чувствительных технологий, вступление в альянс непредсказуемого характера, массовые миграции населения, широкомасштабные враждебные кампании в мировых СМИ, специфические пути преодоления региональных финансовых кризисов и т.д.), может вызвать изменение всей системы межгосударственных, а возможно и международных отношений.
Наиболее нежелательной является такое положение, когда отношения подвергаются прерывистой структурной трансформации в порядке реакции на изменение факторов. Такая ситуация наблюдалась во время распада СССР, она не могла быть адекватна проанализирована в СССР, соответственно при распаде СССР не удалось минимизировать его последствия для "новых" государств, образовавшихся на его обломках.
3. Снижение уровня информированности об отношениях между государствами, либо искаженная информация может привести к неправильному распределению ресурсов, которое ослабляет стабильность системы. При такой ситуации любое внезапное изменение грозит снижением степени преемственности в системе.
Примером такого развития событий служит эпоха идеологического раскола между СССР и Китаем, а сегодня - тенденциозное отношение к России - публикуется информация о "государственном" отмывании международных траншей, но не предоставляются доказательства, говорится о невозможности образования совместных российско-иностранных предприятий и инвестиционных проектов по вине российской стороны, но не формулируются конкретные "претензии" кроме общего недовольства коррумпированностью, несовершенством законодательства, продолжают действовать ограничения в отношении России как государства с нерыночной экономикой, но никто точно не сформулировал, почему эти ограничения, установленные для СССР, действуют в отношении России, в чем ее "нерыночность" в отличие от "рыночности" Китая и т.д.
4. Если та или иная крупная страна осуществляет переход к статусу развитой индустриальной державы (или осуществляет крупномасштабные реформы) и если этой стране отказывают в доступе в "клуб" великих держав (либо дискриминируют в этом "клубе"), то в довольно скором времени она может совершить агрессивные действия (в форме обретения фактического политического контроля над территориями, которые она считает "утерянными"; экономического и политического "прорыва" для уменьшения экономической дискриминации, "несистемных" действий и т.д.). Однако, если данная страна получает должный международно-политический статус, у ее соседей будет гораздо меньше оснований для опасений. Это означает, что вовлеченность в международную систему отношений на основе принципов равноправия и справедливости способно оказывать свое позитивное влияние. История показывает пример игнорирования этого положения, когда "сдерживание", наложение "ограничений" (либо просто "исключение") из международной системы Германии, Японии, СССР, а сегодня России, Китая в прошлом приводило к агрессивным действиям этих стран в отношении соседей. Никто не показал пока, почему развитие ситуации в этом направлении невозможно сегодня.
5. Повышение роли одного фактора (например, экономического) не обязательно означает одновременное повышение роли другого (например, военного). Это означает, что при нынешней тенденции к экономической взаимозависимости можно обойтись без сочетания одновременного повышения экономического и военного потенциала и таким образом повысить общий уровень безопасности системы международных отношений. Поэтому если изменения в системе международных отношений носят одномерный характер, а для одной из стран осуществляются с позиции полной неудачи, то их результатом вполне может стать повышение напряженности, а в перспективе - всплеск агрессивных действий некоторых государств. Во избежание напряженности и агрессии необходимо, чтобы изменения и сотрудничество носили многомерный характер. Следовательно, любое искусственное развитие какого-либо одного аспекта сотрудничества (форсированное образование новых блоков, "экспансия" в буферные зоны, зоны исторического или традиционного влияния и т.д.), особенно в таких чувствительных сферах, как военно-политические - в дальнейшем может привести к напряженности в отношениях между государствами.
В соответствии с предложенной концепцией вполне возможно утверждать, что если межгосударственные отношения находятся в прогрессивной стадии (где факторы укрепляют стабильность) или в стабильной стадии (где отношения сохраняют структурную неприкосновенность и колеблются в заданных пределах), то внезапное изменение одного или двух факторов (при всей их важности) может быть более успешно нейтрализовано новым соотношением интересов, чем при отношениях, находящихся в стадии нестабильного равновесия.
В этой связи возникает вопрос: имеет ли концепция более определенную прикладную значимость? Для ответа мы отошлем читателя к серии опубликованных нами работ прикладного внешнеполитического характера, для которых предложенная концепция служила структурирующей основой6.
Примечания
1 Здесь мы имеем в виду не столько различия в типе социального устройства, сколько различия цивилизационные.
2 Внешняя политика и безопасность современной России, Т. 1-2. М., 1999; Титаренко М.Л. Лицом к Азии. М., 1998.
3 За исключением либералов, настаивающих на необходимости государства-доминанта или государства-гегемона в системе международных отношений, однако даже для них такое доминирование не является всеобъемлющим.
4 Keohane and Nye J. Power and Interdependence: World Politics in Transition, Boston, 1977.
5 Thomson М., Ellis R., Wildawsky A. Cultural Theory. Boulder, 1990; Johnston A.I. Cultural Realism. Strategic Culture and Grand Strategy in Chinese History. Princeton, 1995.
6 Воскресенский А.Д. Россия и Китай: теория и история межгосударственных отношений. М., 1999; Его же. Третий путь. Внешняя политика России на распутье // Свободная мысль. 1999. № 5; Его же. Россия и Китай; парадигма взаимодействия в исторической динамике и преемственности // Восток. 1999. № 3; Voskressenski A., Porfiriev V., Columbus F. (ed.) Russia on the Brink of the Millennium. International Policy and National Security Issues. N.Y., 1999; Voskressenski A. (ed.) Russia-China-USA: Redefining the Triangle, N.Y.,1996; и др.
Опубликовано: Полис. 1997. № 1. С. 5-31.
Б.В. Межуев
ПОНЯТИЕ "НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИНТЕРЕС"
В РОССИЙСКОЙ ОБЩЕСТВЕННО-
ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ
События, произошедшие в России в 1991-1993 гг., часто называют революционными. Катастрофический распад Советского Союза, смена социально-экономической и политической моделей развития, конституционный кризис и переход к президентской форме правления - все это, действительно, значимые вехи современной истории нашей страны. Однако не менее важными для ее будущего и настоящего мне представляются те изменения, которые, возможно, не имели столь очевидных для миллионов людей драматических последствий, но воздействие которых на их судьбы уже сказалось и продолжает сказываться косвенным, опосредованным образом. Я говорю об изменениях в сфере общественного сознания, в частности, в сфере политического дискурса, т.е. в специфике употребления конкретных слов и понятий, выборе тем для публичных дискуссий действующими политиками и учеными-политологами, а также всеми, кто, так или иначе, принимает участие в обсуждении политических проблем страны. Весьма показательной в данном отношении является эволюция столь значимого для политической науки и практической политики понятия, как "национальный интерес". В настоящей статье я попытаюсь проследить эту эволюцию и наметить контуры употребления названного понятия в современном отечественном дискурсе.
ВЕК МИНУВШИЙ И ВЕК НЫНЕШНИЙ
Даже при самом поверхностном взгляде на историю развития понятия "национальный интерес" сразу же бросаются в глаза отчетливые параллели в логике изменения его смыслового наполнения в общественно-политическом дискурсе России XIX и XX вв. Как в прошлом, так и в нынешнем столетии толчком к возникновению острой дискуссии о "национальном интересе" страны послужила резкая оппозиция национально ориентированных кругов общественности официальной, по существу имперской, внешней политике, руководствующейся не национальными целями и приоритетами, а некими наднациональными принципами и идеалами. Эти принципы и идеалы критиковались, прежде всего, за их неавтохтонно российские (как правило, европейские) корни и отвергались не только и первоначально не столько по политическим, сколько по культурным соображениям. Так, идеологи раннего славянофильства - И.В. Киреевский, К. С. Аксаков и А. С. Хомяков - в 30-е - 40-е годы XIX в. осуждали политику Николая I за ее бюрократическое отчуждение от народной почвы, порожденное в немалой степени "пагубным", с их точки зрения, немецким культурным влиянием на русскую государственность. Лишь позднее, после Крымской воины и особенно в бО-е-70-е годы, к культурной критике добавилась критика политическая. Внешнеполитический курс Николая I - Нессельроде, направленный на поддержание status quo в Европе, противоречил, по мнению нового поколения славянофилов и, в первую очередь, автора капитального труда "Россия и Европа" (названного К.Н. Бестужевым-Рюминым "катехизисом славянофильства") Н.Я. Данилевского, национальным интересам России, поскольку продлевал существование постепенно рассыпающейся Габсбургской империи и тем самым мешал политическому освобождению славянских народов1. К числу первостепенных интересов страны, игнорируемых официальным курсом, славянофилы относили контроль над черноморскими проливами и обеспечение политического и культурного лидерства России среди славянских народов, что позволило бы ей окончательно закрепить за собой статус законного и полноправного участника мировой истории в качестве "сверхдержавы" того времени.
Данилевский и другие идеологи русского национализма 60 -70-х годов (И.С. Аксаков, Н.П. Гиляров-Платонов, отчасти М.Н. Катков) исходили в своих рассуждениях уже не только из культурного, но и из политического антагонизма России и Европы, точнее, из противоположности их политических интересов, обусловленной фундаментальными конфессиональными, или цивилизационными, различиями. На этой стадии развития национализма понятие "национальный интерес" нераздельно и органично сочетало в себе культурный и политический смысловые компоненты: противоположность культурно-религиозных детерминант России и Европы, или, выражаясь словами Данилевского, славянского и романо-германского миров, давало идеальное обоснование самостоятельной, независимой от общеевропейской, политике, и при этом декларируемая славянофилами политическая враждебность Европы по отношению к России рассматривалась как проявление ее чуждой культурно-религиозной специфики. Иначе говоря, русский национализм XIX в., возникнув как культурно-философское течение, как идеология возврата к народным религиозным традициям ради обретения национальной идентичности, т.е. как тот идейный комплекс, который исследователь европейского национализма Э. Геллнер иронически называл "культом деревенской зеленой лужайки и народного танца"2, в дальнейшем, в соответствии со схемой того же Геллнера3, утратил политическую невинность, выступив с альтернативной официальной внешнеполитической программой.
На первом, т.е. преимущественно культурно-философском, этапе развития русской "национальной идеи" в XIX в., когда политика государства осуждалась не столько за ее несоответствие "национальным интересам", сколько за оторванность от культурных традиций, русский национализм развивался в целом синхронно национализму европейскому, точнее, восточноевропейскому и особенно германскому. Десинхронизация наступила в тот момент, когда культурный национализм обрел политическую проекцию, когда его идеологи стали апеллировать уже не к автохтонным культурным ценностям, а к государственным или национальным интересам. В восточной части Европы, согласно Геллнеру, такое смещение акцента с культуры на политику привело к антиимперским национальным движениям, ирредентизму и постепенному формированию национальных государств. В России же русский политический национализм, национализм господствующего в государстве этноса, оказался не идеологией, утверждающей распад империи, а своего рода программой ее спасения. Но поскольку имперская парадигма в отечественной ее версии, так или иначе, предполагала, как справедливо отмечает В.Л. Цымбурский4, геополитическое присутствие России в Европе, то политический национализм в российском варианте потребовал включения в законные "национальные интересы" России задачи по присоединению ряда существенно важных с точки зрения приближенности страны к Европе территорий или по установлению контроля над ними. В данном случае можно согласиться с либеральными публицистами - от А.Г. Вишневского до И.Г. Яковенко, - отрицающими возможность отождествления государственных интересов Российской империи и интересов несформировавшегося в России национального государства5, и определить поворот русского национализма XIX в. к панславизму и связанному с ним геополитическому натиску на Европу как "имперскую мутацию национального интереса", обусловленную стремлением оправдать самостоятельную международную активность России ее специфической и сверхценной исторической миссией.
В этой миссии - создании особого славянского культурно-исторического типа, по Данилевскому6, укреплении византийских начал русской государственности в противовес утрачивающей неповторимый культурный облик буржуазной Европе, по К.Н. Леонтьеву7, или примирении враждебных начал Запада и исламского Востока, миров "безбожного человека" и "бесчеловечного бога", по B.C. Соловьеву8 - представители позднего славянофильства видели истинное выражение российских интересов. Подобное понимание "национальных интересов", которое можно назвать идеологическим или культуроцентристским, отдаляло их как от чистых идеалистов, оспаривавших правомочность политики "национальных интересов" по моральным соображениям, так и от законченных реалистов, в особенности европейских, отстаивавших тезис о необходимости поддержания "равновесия сил" в Европе и ограничивавших внешнеполитические параметры "национальных интересов" приобретением ресурсов и повышением материального благосостояния населения. Последняя - "узкокорыстная" - трактовка "национального интереса" вызывала неизменный гнев у апологетов российской "национальной политики". В частности, Данилевский, которого, следуя привычной дихотомии, нужно было бы отнести, конечно, к реалистам, писал: "... Не интерес составляет главную пружину, главную двигательную силу русского народа, а внутреннее нравственное сознание, медленно подготавливающееся в его духовном организме, но всецело охватывающее его, когда настает время для его практического обнаружения и осуществления"9. Другой идеолог позднего славянофильства генерал А.А. Киреев противопоставлял российское понимание "национальной политики" бисмарковской Realpolitik. "Бисмарк в одной из своих парламентских речей говорил, что народ, который не стремится к завоеваниям, к расширению своей территории - предназначен к скорому исчезновению со сцены истории. Это не совсем верно, так, например, Россия может вполне довольствоваться своею территорией, нисколько не мечтая о каких-либо "аннексиях" (мы не можем справиться и с тем, что имеем: ведь самый Петербург окружен невозделанными пустырями!): но слова великого канцлера верны в том смысле, что народ, замыкающийся в своих границах, не принимающий участия в истории человечества, отказывающийся от своих исторических идеалов, действительно начинает сходить со сцены, действительно начинает гнить, клониться к упадку и обречен на исчезновение"10. Приведенное высказывание отнюдь не означает, что Киреев отрицал необходимость для России следовать своим "национальным интересам", напротив, он всячески доказывал, что российская политика должна быть самостоятельной и национальной, т.е. однозначно определенной ее конфессиональной (православной) и этнографической (славянской) спецификой.
Культуроцентристское понимание "национального интереса" основывалось на отождествлении этого понятия с приоритетными культурными ценностями (в данном случае с православием и славянством). Сторонники такой трактовки национального интереса пытались опереться на якобы существовавший в обществе молчаливый консенсус относительно того, какие ценности считать приоритетными, а какие второстепенными и какие из них в большей степени соответствуют культурному призванию нации.
Конечно, любая конкретная импликация "интереса" определяется его ценностным содержанием: "интерес" для нас представляет, прежде всего, то, что имеет для нас ценность. Однако, как мне кажется, правомерна не только идеологическая, но и "прагматическая" интерпретация "национального интереса", ориентирующаяся не столько на некие престижные ценностные установки (неважно, национальные или общечеловеческие), сколько на способность государства ставить перед собой определенные цели и добиваться их выполнения (выражаясь веберовским языком, на способность государства к целерациональному действию): цели - конкретные стратегии государства - могут меняться (хотя бы вследствие ротации политической элиты), но государство должно быть в состоянии их ставить и достигать, что, разумеется, предполагает обладание военной силой, внутреннюю и внешнюю устойчивость, экономическую конкурентоспособность и т.д. Именно наличие у государства такой способности и есть тот ориентир, который "национальный интерес", в его прагматической трактовке, задает государственной политике. В то же время, поскольку совершенно исключить культурный компонент из структуры "национального интереса" невозможно, ибо нация - это не только политическая, но и культурная общность, "прагматическая" трактовка "национального интереса" мыслится мне скорее как "идеальный тип" интерпретации, нежели как эмпирически реальный идеологический комплекс, полностью определяющий какую-либо конкретную политическую стратегию.
Для современного мира с его трагическим переживанием неразрешимого конфликта ценностей, "войны демонов", по известному выражению М. Вебера, подобно "прагматическое" понимание "национального интереса", на мой взгляд, приемлемее идеологического. При "идеологической" интерпретации "национальный интерес" полностью отождествляется с некоей сверхценностью, которая по тем или иным причинам представляется идеологу или группе идеологов наиболее значимой* (* Следует еще раз подчеркнуть, что речь в данном случае идет именно о специфической "идеологической" трактовке "национального интереса" во имя служения высшим ценностям: легитимной монархии, христианской империи, мировой революции, демократии и т.д. Поэтому конфликт между описываемой мною "идеологической" и "прагматической" интерпретациями "национального интереса" отличается от характерного, в частности, для США конфликта между реалистами-приверженцами идеи "национального интереса" и идеалистами, усамтривающими миссию США в укреплении демократии в мире). Соответствующая трактовка, думается, характерна, прежде всего, для обществ, совершающих переход от Традиции к Современности. Но российское общество конца прошлого столетия таким и было: обращение политической мысли к категории "национального интереса" (предполагающее, по крайней мере, имплицитно, влияние нации, т.е. представителей независимой общественности, на государственную политику) свидетельствовало о начавшемся переходе к Современности, однако попытка при конкретном определении содержания этого интереса свести его к реализации универсальных ценностей и идеалов, релевантных для всего общества, указывали на незавершенность данного процесса.
Так, представители русского консерватизма нередко исходили из того, что раз Россия - православная страна, то "основным принципом" российской политики, ее "национальным интересом" должна стать утверждение православной идеи в мировом масштабе. "Основной принцип, которого мы должны придерживаться при решении Восточного вопроса есть православие, - писал генерал Киреев, - что ему вредно - вредно России, что ему на пользу, полезно и нам"11. Допустимость столь крайних ферм "идеологического" подхода к трактовке "национального интереса" в конце XIX в. объяснялась наличием в те годы одновременно двух факторов: остатков традиционного уклада в обществе, создающих иллюзию морального консенсуса, своего рода молчаливого договора о "базовых" культурно-религиозных ценностях, а также некоторой перспективы реализации этих ценностей во внешней политике в связи с нерешенностью так называемого Восточного вопроса, т.е. с сохранением турецкого господства над восточной частью Европы. Участвуя на протяжении целого столетия в перманентной войне "за турецкое наследство", Россия надеялась одним махом решить и внутри-, и внешнеполитическую задачи: укрепить единство общества и свое международное положение.
Несложно заметить, что в современной России ни одного из этих факторов нет - в нашей стране, как справедливо подчеркивают отдельные аналитики (см., например, опубликованное ниже выступление С.Ф. Черняховского), действительно отсутствует принципиальный идейно-политический консенсус по подавляющему большинству вопросов; кроме того, в настоящее время она утратила (на время?) минимальный шанс на участие в мировой истории в качестве одновременно военно-политической и культурной силы.
Итак, вернемся к отмеченной выше аналогии между историей понятия "национальный интерес" в XIX и XX столетиях. В нашем веке, также как и в прошлом, национализм как идеологическое течение возникает в России в качестве культурно-философской оппозиции режиму, на сей раз коммунистическому, руководствующемуся не национальными целями и идеалами, а абстрактным представлением об общечеловеческом благе. Это - этап "правого диссидентства", И.Р. Шафаревича. отчасти А.И. Солженицына и круга писателей и публицистов, сплотившихся вокруг журналов "Наш современник", "Москва" и т.д. Первоначально их оппозиция советскому режиму (от Брежнева до Горбачева) имела преимущественно культурный и социальный характер - внешнеполитическая тематика затрагивалась ими очень редко, и даже столь ненавидимый "русскими правыми" горбачевский курс на интеграцию с Западом в рамках "нового мышления" долгое время не встречал сколько-нибудь последовательной критики со стороны "правой оппозиции". "Русские правые" конца 80-х годов, испытывая амбивалентные чувства по отношению к коммунистической империи, не решались до поры до времени ни одобрить умеренно изоляционистскую проповедь Солженицына, призвавшего в 1974 г. "вождей Советского Союза" отказаться от имперской политики ради хозяйственного освоения Северо-Востока12, ни признать советскую внешнюю политику догорбачевской эпохи полностью соответствующей "российским национальным интересам". Политическая анемия русского национализма завершилась в начале 90-х годов с началом дезинтеграции Советского Союза. Так же, как и в прошлом веке, изначально чисто культурный национализм постепенно приобрел политическую проекцию. Произошло это непосредственно после того, как был заключен союз между частью русских правых и реставраторами коммунистической империи, а часть российской политической элиты превратилась из "сторонников независимой России" в интеграторов постсоветского пространства. Следствием таких союзов и превращений стало воскрешение "евразийской идеи", выступившей в данном случае очевидным аналогом панславизма XIX в.
Воскрешение "евразийства" в России имеет точную дату -1992 г. Именно с этого времени наряду с произведениями русских евразийцев 20 - 30-х годов XX в. получают огромную популярность протоевразийские концепции русских философов XIX в. типа К.Н. Леонтьева, призывавшего "отрясти романо-германский прах с ...азиатских подошв" России13, а также геополитические идеи Х. Дж. Маккиндера и К. Хаусхофера, видевших в России силу, способную сплотить народы континента против атлантических держав. Однако теперь термином "евразийство" стали обозначать весьма разнородные внешнеполитические стратегии, объединенные лишь одной интенцией - стремлением сохранить "державное" могущество страны и усилить ее независимую (прежде всего, от линии Запада) внешнеполитическую активность. "Евразийцами" называли себя и те аналитики, кто, подобно А.С. Панарину видел государственное призвание России в пропаганде идеалов Запада народам Востока, и те, кто вслед за Хаусхофером усматривал реализацию евразийской миссии России в ее объединении с Германией против англо-американского мондиализма. "Евразиец" А.Г. Дугин, следуя за бельгийцем Ж. Тириаром, воспевал проект единой Евразии "от Дублина до Владивостока"14, возражавший ему "евразиец" С.Е. Кургинян предлагал ограничить пределы восстановленной империи, по его определению, "союза народов", объединенного "сверхнациональной идеей"15 "срединной Евразией в векторе Камчатка - Адриатика"16, тогда как последователь именовавшего себя "последним евразийцем" Л.Н. Гумилева В.Л. Махнач считал "нормальным" для России "тяготение" к культурно родственным ей Балканам и Ближнему Востоку и сопротивление тем "внутренним и внешним процессам, которые подталкивают ее сползание в глубь Азии"17.
Все эти версии евразийства, подобно панславизму XIX в., отличает стремление максимально сблизить, отождествить политику и культуру. С точки зрения, например, группы, объединившейся вокруг журнала "Элементы", атлантические державы - не просто сиюминутный политический соперник России в борьбе за мировое лидерство, но и вечный цивилизационный враг, примирение с которым невозможно прежде всего по религиозным или, точнее, квазирелигиозным основаниям. Именно поэтому в 1992-1993 гг., также как и в конце прошлого столетия, националистическая мысль России принимает достаточно ясно выраженную консервативно-традиционалистскую направленность, выступая в оппозиции по отношению к Западу не только как к геополитической силе, но и как к цивилизации, несущей с собой разложение евразийской культурно-религиозной традиции, секуляризацию и либерализацию социальной жизни, распространение взамен органических связей между людьми, обусловленных их естественной, родовой или почвенной близостью, отношений, основанных на обмене.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |