"Рациональное объяснение действия" - читать интересную книгу автора (Девятко)
Очевидно, что все державы, берущие на себя роль империй, имеют либо романскую, либо германскую этническую основу. Между тем, все морские имперские периферии, кроме Исландии, - это области неассимилированных кельтов, где и в XX веке то и дело взыгрывает сепаратизм под знаменами "кельтского возрождения", отзывающегося взрывами бомб ИРА. На Востоке же Европы Роккана все имперские владения от Финляндии до Богемии оказываются землями финнов, балтов, угров, а по большей части - славян. Сравним с этой картиной показания лингвистики о дофеодальных названиях для "рамба" в языках Европы: увидим такие термины как древнеанглийское wealth, собственно, "кельт", а также английское slave, немецкое sklave, французское eclave, то есть "славянин"5. Вся история Запада с конца I тыс. по XVIII в. (когда была разделена Польша и закончена британская колонизация Ирландии), представляет геополитическим самоутверждением романо-германского сообщества за счет иноэтнических окраин западного христианства.
Роккан пишет о том, как в поясе городов бюргерские общины преобладают над территориальными центрами, а на землях империй наоборот - державные центры сильнее городов. А что же на перифериях? Обращаясь к ним, мы видим асимметрию запада и востока. Если в кельтском приморье не сильны ни города, ни территориальные центры, то в Чехии по XIV в., в Венгрии по XV, в Польше по XVII наблюдаем такую же геополитическую организацию, что и в соседней Германии: здесь поднимаются мощные окраинные империи западного христианства. Но постепенно доминирующее в культурном и идеологическом плане сообщество Европы все отчетливее берет также и в политическом отношении верх над окраинами. Лишь одной наиболее брутальной формой этого одоления окраин была пресловутая германская колонизация, охватывающая в начале нашего тысячелетия, хотя и в разных формах, как языческую Прибалтику, так и края восточноевропейских католиков. Позднее, в XIII-XIV вв. здесь внедряются романские и германские династии. Анжу в Польше и Венгрии, Люксенбурги в Чехии. Последующими ступенями того же самоутверждения Запада становятся и геоэкономическое перерождение Восточной Европы с XVI в. Венгрии между империей Габсбургов, и Оттоманской Портой, а Польши в XVIII в. между германскими державами и Россией. Все это факты общеизвестные - так почему же вовсе не оценено их значение для понимания феномена цивилизаций?
При характеристике всех цивилизаций, о которых пишут Тойнби и Хантингтон, нам никуда не деться от необходимости каждый раз указывать на тот ядровый народ или группу народов, которые в пору возвышения и расцвета данной цивилизации утверждают одновременно свою культурную и политическую гегемонию над областями и этносами, низводимыми до ранга зависимой периферии, часто открытой в чужеродный мир. Народы-гегемоны цивилизации при любых междоусобных дрязгах объединены той сакральной вертикалью, религией и идеологией, которая соотносит их культуру, геополитику и эволюционирующую социальную практику с трансцендентной высшей реальностью, тем самым, делая из их опорного географического ареала возвеличиваемый Мировой Центр, а из его хозяев - предполагаемое Основное Человечество. Понимаемое так ядро цивилизации, которое по большому счету и есть она сама, не совпадает с той цивилизационной "сердцевиной" по Хантингтону, под каковой он разумеет только сиюминутных военных и хозяйственных лидеров сообщества.
Для Запада пределы его ядра задаются пересечением базисной дуальной этничности "романо-германизма", и полноты западнохристианской традиции с ее секулярными производными, включая и либерализм Просвещения. Причем оба критерия - как базисной этничности, так и сакральной вертикали - работают на обозначение этих культургеографических пределов, за которыми мы имеем дело уже с внешним силовым полем цивилизации с ее ориентирующим воздействием на иные народы.
Так, первый - этнический - критерий мотивирует те особенности судеб западно-христианской Восточной Европы - славяно-католической, венгерской, прибалтийской, которые мы выше проследили по XVIII в. Их продолжением в нашем столетии явились и межвоенные перипетии восточноевропейской "мелкогосударственности"6; и рассуждения Гитлера и Геббельса о "монголоидности" чехов и об "Азии, начиная с Польши"7; и сдача Западом Сталину территорий, совпадавших с зоной "второго крепостничества". Сегодняшний виток того же сюжета можно усмотреть в "объединении политического меню" Восточной Европы сообразно с условиями МБРР и МВФ, нацеливающими здешние общества на "специализацию в производстве технологически простых товаров" и отводящими этой окраине "место, примерно соответствующее тому, какое она занимала в прошлом веке, - место бедной кузины других европейских стран"8.
Другой критерий - сакральной вертикали - определяет положение ряда народов, остающихся вне Европы Роккана и, в частности, румын валахов, романского народа, исторически не попавшего в сферу западного ("римского") христианства. В последние полтора века румыны пытаются, в том числе сменой письма и чисткой языка от славянизмов, соединиться с лингвистически родной им Западной Европой. Но при этом они постоянно наталкиваются на то обстоятельство, что в румыно-венгерских конфликтах именно угро-язычные католики-венгры объявляют себя представителями и поборниками "истиной" Европы против румын с их "азиатским" православием.
Можно упомянуть и некоторые другие признаки цивилизационной отнесенности - более подвижные и легче имитируемые. Для средних веков таков был готический стиль в архитектуре - по Шпенглеру, выражение "души" Запада. Кроме того, приметой прикосновенности к последнему служило и служит на европейском востоке латинское письмо. Кириллица же здесь долгое время фигурировала как графика группы северных периферийных православных народов, славян и румын, отличавшая их от говорившей и писавшей по-гречески византийской метрополии. С политическим крушением Византии и возвышением русского Третьего Рима это отношение применяется. Разновидности кириллицы начинают образовывать класс алфавитов, тяготеющих к "русскому письму". Греческий же алфавит, помимо своего церковно-исторического значения, с XV в. оказывается всего лишь одной из письменностей восточно-христианских обществ, православных и монофиситских, в той или иной мере причастных к миру исламского Ближнего и Среднего Востока - к этой империи арабского письма. Роль письменности как привходящего цивилизационного маркера иллюстрируют и ситуация в бывшей Югославии с сербской кириллицей, хорватской латиницей и встречей алфавитов в Боснии; и переход румын на латинское письмо в знак "курса на Европу" в середине XIX в.; и неоднократные перемены графики в Молдавии на протяжении нашего века применяющемся отношении этого края к Румынии и России; и даже попытки обособить православных карел от лютеран финнов использованием для карельского языка кириллической записи.
Итак, к востоку от того опорного ареала "коренной" Европы, где в комплексе выступают "романо-германизм", западное христианство, латинское письмо и средневековое архитектурное наследие готики, - простирается от Одера до Прикарпатья пространство, на котором признаки из этого комплекса отщепляют друг от друга и порознь сходят на нет. На этом пространстве цивилизационные идентификации чем восточнее, тем более расплывчаты, спорны и часто претенциозны, сплошь и рядом возникают искусственные "подвижки к Европе" через подчеркиванье неких квазиевропейских качеств - например, когда аналитизм новоболгарского языка выдается за признак, сближающий болгар больше всех славян с народами Запада. Постоянным в этом балтийско-балкано-черноморском поясе оказываются исторические драмы с чьими-то намерениями "вернуться" или "вписаться" в Европу, напарывающимися на экономические, психологические и иные препоны морочащую двусмыслицу "недоинтегрированности".
Практически все здешние народы, а особенно их элиты склонны себя относить к "настоящей" Европе, - но каждый народ тут готов считать своего восточного соседа за азиата. Но, однако, большинство местных уроженцев едва ли решились бы причислить свои языки к "европейским". Писатель, сочиняющий на любом из "малых" романских или германских языков Западной Европы, скажем, на исландском или каталонском, - несомненно, творит европейскую литературу, даже если его читают лишь соплеменники. Можно ли то же самое сказать о не переводившемся ни на один "западный" язык венгерском или словацком авторе? А о болгарском? Молдавском? Белорусском? За пределами хорошо распознаваемого ядра Запада мы попадаем в интервал, тянущийся от "почти несомненной Европы" к "практически очевидной не-Европе".
Особенность строения этого культургеографического пространства в том, что, составив для него матрицу "европейских" признаков, можно прослеживать убывание их комплекса как бы ступеньками с запада на восток, когда-то один, то другой признак в матрице изменяет свое значение с "плюса" на "минус": скажем, при переходе от Германии к Польше снимается "романо-германизм", от Хорватии к Сербии - устраняется "западное христианство" и т.д. Если в северной части пояса постепенности устранения этих "европейских" примет отвечает плавность ландшафтного перетекания Среднеевропейской равнины в Русскую, то южнее массив Карпат кладет резкий рубеж, между Русской равниной и Европейским субконтинентом, и не случайно именно к Карпатам тяготеет в XX в. феномен униатства - "греко-католичества": ведь он как бы нейтрализует фундаментальное различие "принадлежности - не принадлежности к западному христианству", фиксируя своеобразную пороговость Прикарпатья в данном околоцивилизационном интервале.
Россия: с другой сороны лимитрофов
Восточная Европа делается из периферии Запада пространством в полном смысле межцивилизационным благодаря своему соседству с Востоком и с Россией. Рассмотрим сейчас влияние российского фактора на культургеографическую структуру этого ареала.
С Европейской точки зрения, при всех плодах ее трехвековой вестернизации может рассматриваться как страна, лежащая уже не на лимитрофах, а за ними, так было не всегда: киевская и ордынская эпохи Руси являют не более, чем предысторию нашей цивилизации. В IX - первой половине Х в. Русью правят скандинавы, сами еще не входившие в западноевропейский круг народов, но представлявшие, со своим язычеством и руническим письмом, такую же "варварскую" угрозу для наследников Карла Великого, как наступающие тогда же на Европу из южнорусских степей венгры. В конце Х в. Русь, в отличие от Скандинавии, прививается к византийской, то есть ближневосточно-балканской ветви христианства и после этого 500 лет пребывает в цивилизационных окраинах как Передней Азии, так и "коренной" Европы. С Ордой накатываются китайские и средневосточные влияния. А в XVI в. в строении православного геокультурного пространства совершается та перемаркировка, о которой выше говорилось в связи с историей письма: святые места Византии захлестывает тюрко-мусульманский прилив, но одновременно на севере ислам проигрывает православию, поднимающему над собою вертикалью эсхатологический миф последнего Третьего Рима9.
Россия послеордынских столетий, даже в великоимперском западническом облике, выступает относительно Евро-Атлантики основным политическим и этническим, а к началу XX в. уже и основным теологическим оплотом "другого христианства", для массы русских - христианства единственно истинного10. Нынешний, уже истекающий век свел исторический признак "православия" с новым признаком "коммунизма" в парадоксальном симбиозе, допускающем разноречивые осмысления, для многих русских в прошлые десятилетия эти духовные маркеры были указаниями на несовместимые альтернативы цивилизационного будущего России. Однако же в сравнении будь то с Западом или с исламом Востоком она предстала отмеченной в этом веке сразу и православием, и большевистским коммунизмом как двумя неизбывно отложившимися в истории воплощениями российской сакральной вертикали. Повторю, сколь бы далеко ни зашло культурно-стилевое сближение России с Евро-Атлантикой, все равно по ключевым показателям - а это характер сакральной вертикали, базисная этничность, опорный ареал, наконец, тип письма - на землях "от Дублина до Владивостока", выделяются два цивилизационных комплекса. Своим северным православием, пережитым, но не изжитым большевизмом, "русскостью" и кириллицей Россия представляет скопление примет, противостоящих формальным показателям ядра Запада. Сосуществованием и контрастом этих комплексов обусловлен особый характер признаковой дифференциации переходного восточноевропейского интервала: любой признак, отдаляющий некий народ в этом интервале от России, может быть политически задействован как сближающий этот народ с Западом и наоборот.
Так в 1990-х не только католики-хорваты оказались при дележе Югославии, в согласии концепции Хантингтона, милее западному сообществу, нежели сербы. Но обнаружилось также, что "неправославие" исламистов - боснийцев и албанцев - может выглядеть их моральным плюсом в глазах евроатлантических элит при столкновениях этих народов с сербами. Робкая русофилия части православных греков обостряется вовлечением неправославной и пишущей латинским письмом Турции в структуры "мирового цивилизационного". В таких условиях значимость способны обретать даже сугубо частные, внесистемные признаки. К примеру, чуть более маргинальное положение Словакии по отношению к Западу сравнительно с Чехией - исторически чехи пребывали в зависимости от австрийских немцев, словаки же обретались "под венграми" то есть были как бы "маргиналами в квадрате" - сегодня оборачивается шансами на проведение пророссийской политики Братиславой, оставляемой за оградой НАТО. Распяливание балтийско-балканского пояса между двумя цивилизационными платформами усугубляемо тем, как Запад прихотливо применяет к народам этой зоны два конкурирующих евангельских правила: иногда "кто не против нас, тот с нами", но часто "кто не с нами (или не вполне с нами по некоему культурно-историческому параметру), тот против нас" (политически).
Это явление восходит еще к XIX в., когда в политической динамике Восточной Европы вдруг обретает исключительный вес признак "славянства-неславянства". Приглядимся к достижениям в то столетие народов данного пояса. Венгры - единственные из негерманцев Австрийской империи - добиваются равноправия с немцами, принуждая Габсбургов учредить дуальную монархию. Греки первыми из христианских поданных Турции обретают независимость благодаря беспрецедентному совместному выступлению России и западных держав, а следующими того же достигают румыны. В России финны в 1809 г. получают особую конституцию и спокойно сохраняют ее весь век, без потрясений подобных тем, которые в то же время переживает Польша. Очевидно, что в эту эпоху среди уроженцев лимитрофного пояса именно неславянские христианские народы скорее самоутверждаются политически и удостаиваются европейского признания. Например, славянские освободительные движения XIX в. во владениях Турции и Австралии, все равно - поощряемые или нет из Петербурга, вызывают у правящих элит "коренной" Европы постоянную настороженность. Не одному лишь Фридриху Энгельсу панславизм виделся стремлением "подчинить цивилизованный Запад - варварскому Востоку, город - деревне, торговлю, промышленность, духовную культуру - примитивному земледелию славян-крепостных" в интересах российской экспансии11. Именно присутствие России на противолежащей Западу стороне лимитрофов делало признак "славянства" по-настоящему функциональным. Как писал Ф. Тютчев в воззвании к европейским славянам: "Вам не прощается Россия, России - не прощают вас".
Но у истории "славянского вопроса" есть еще один поучительный аспект: он связан с явной неоднозначностью в отношениях самих славянских народов к России. Не говорю уже о поляках, которые в восстаниях против нашей Империи каждый раз бесплодно ждали западной помощи, но в Австрии чехи колеблются между пропетербургским панславизмом и тем австрославизмом, который полагал в реформированной монархии Габсбургов оптимальную форму исторического бытия для славян Европы. Наконец, разыгрывающие в поисках суверенности русскую карту, славяне Оттоманской Порты, когда добиваются искомого, непременно вырабатывают свои формы сближения с "коренной" Европой. Болгары у себя принимают немецкую династию, в Сербии первые короли Обреновичи ориентированы на Австро-Венгрию, а сменившие их "русофилы" Кара-георгиевичи следуют за Антантой в целом, которая в 1918 году их поощряет на создание профранцузской Великой Югославии. Не случайно под конец XIX в. К. Леонтьев фактически с позиций "цивилизационной геополитики" круто выступает против панславистского проекта, анализируя культурное и социальное состояние западных и южных славян и находя его "очень сходным с романо-германским, но как-то жиже, слабее все, беднее". Поборник "византийских" начал России видит в славянах околоевропейские, промежуточные народы и, требуя политики, которая наиболее служила бы цивилизационной выраженности русских, предостерегает против "разжижения" последних в "аморфической массе племенного славянства"12.
Актуализируя на европейском востоке культурогеографические признаки "православия" и "славянства", Россия, однако же, не может быть сама по себе охарактеризована только как пересечение этих признаков - или для XX в. как совмещение "славянства" с "коммунизмом". Такой подход нам не объяснит, почему сербы при Тито, а болгары в 90-х переживают политическое отчуждение от России как свой "сдвиг к Западу" - или почему в 1920-х, когда униатская Галиция была отсечена от СССР польской границей, восточно-украинский коммунист Микола Хвылевый выразил стремление к стилевому сближению украинской культуры с западноевропейскими лозунгом "Прочь от Москвы!". Как тут не вспомнить и излюбленный украинским самостийничеством сюжет средневекового союза Украины с Польшей; якобы приобщавшего казаков к Европе? А ведь в прошлом веке об этом "союзе", столь же мифическим, как вымышленный Львом Гумилевым "союз Руси с Золотою Ордой", раньше всего заговорило самостийничество именно восточно-украинское, православное, представленное знаменитым памфлетом "История Русов"13. Любое политическое или культурное отмежевание от России может в этом поясе истолковываться, пусть иллюзорно, в духе "дрейфа к Европе", хотя бы "дрейфующий" народ оставался при своих православии и славянстве. А значит, вводя в нашу матрицу признак "русскости", его не следует трактовать как одно из частных проявлений восточноевропейского славянизма. Надо спокойнее воспринимать декларации украинских радикалов насчет того, что русские - "не совсем славяне" или даже "совсем не славяне".
В конце концов, российской исторической мыслью задолго до первых евразийцев-эмигрантов был обкатан тезис о русских как о "метисах", возникших от скрещивания славянских предков с финскими и тюркско-монгольскими. Идею "славяно-туранизма" русских декларировали такие мыслители как Герцен и Леонтьев14. Другое дело, что в вопросах этногенеза сама по себе "кровь" - слабый аргумент: ни "тюркские" гены болгар, ни "немецкие" у многих чехов не дают основания всерьез спорить о славянстве этих народов. В этом плане особенность положения русских легче понять из сопоставления с генезисом латиноамериканцев. На Пиренейском полуострове мавританская кровь части испанцев не сказывается на их иберно-романской этничности. Но, пройдя метисизирующую перегонку на землях Южной и Центральной Америки, эта европейская этничность нейтрализуется в новом, потенциально цивилизованном явлении латиноамериканского человечества, пусть еще не закрепленным до конца возведением над данной платформой ее собственной сакральной вертикали (религиозные поиски в Латинской Америки второй половины XX в., от теологии освобождения до текстов Карлоса Кастанеды - подступы к этой задаче). Во многом аналогично дело обстоит и с русскими.
При всех оправданных претензиях к доктрине ранних евразийцев (Николая Трубецкого, Павла Савицкого и др.), надо признать их правоту, когда предпосылкой возникновения российского цивилизационного комплекса они полагали расселение "становящихся" русскими на пространстве, лишь в ограниченной мере соприкасавшемся с областями проживания славян по окраине "коренной" Европы - и подведение этого пространства в качестве "святой Руси" под сакральную вертикаль московского православия. Так же, как признак "иберо-романтизма" применительно к народам Латинской Америки, признак "славянства", не отрицаясь и не утрачиваясь вполне, тем не менее, способен нейтрализоваться и частично обесцениваться в сочетании с "русскостью". Потому в предполагаемой культургеографической матрице для русских против показателя "славянство" приходится выставлять не "+" и не "-", а что-то вроде "+/0" - то ли "да", то ли "сказать затруднительно". Мистифицированным выражением этой ситуации, стоящей за всеми евразийскими трактовками России, по-видимому, является и тот известный выверт российского духа, когда русские за эталонных "славян" начинают принимать самих себя, в иных же славянских народах усматривают какие-то "отклонения" от эталона под иноплеменным, немецким или турецким воздействием.
В этой же связи можно доосмыслить и высказанную Александром Солженицыным оригинальную параллель между нынешним "рассоединением" России с Украиной и бывшим отторжением Восточной Германии от Западной, - сравнение, которое особенно впечатляет ввиду обнаружившейся болезненной затрудненности сращивания двух Германий. В обоих этих случаях, как с Германией восточнее Эльбы, так и с некоторой частью Украины, прежде всего Левобережья, мы наблюдаем "иррациональное" отслоение от основного ядра цивилизации его приграничных (лимесных) областей. Такие области, хотя разделяют с ядром его ключевые признаки, однако до конца определяются цивилизационно, лишь будучи геополитически к нему присоединены, - а иначе постоянно рискуют "соскальзыванием" в лимитрофы. Так же дело обстоит и с некоторыми казачьими районами и, видимо, с Белоруссией, для которой устойчив будет в матрице признак "славянства", а неустойчив - признак отождествления с Россией: "+/-" по разным районам и группам населения.
Такое большое отступление о России потребовалось для более точной оценки положения народов между Одером и Днепром. Мы убеждаемся в том, что при географическом соседстве цивилизаций общества, ориентирующиеся на ту или другую из них, но не принадлежащие к ее Основному Человечеству, оказываются в реальности обществами межцивилизационными, зависая между ядрами этих культурных империй. Будучи нынче вполне определены в своих западнических симпатиях и не принадлежа по меркам Хантингтона к "расколотым" народам, обитатели данного пояса страдают многими болезнями "промежуточных" обществ. Интеллигенция межцивилизационных народов бывает весьма склонна мотивировать часто терзающий ее комплекс ущемленности выпавшим ее народу на долю соседством с чуждым, "варварским" миром. В этом ключе знаменитый румынский мифолог Мирче Элиаде скорбит о Юго-Восточной Европе, которой пришлось "отказаться от претензий на высшее историческое существование... только потому, что она оказалась на пути нашествия азиатских народов, а затем по соседству с Оттоманской империей"15. И аналогично блестящий чешский писатель Милан Кундера размышляет об исторической трагедии чехов, венгров и поляков, вечно зажатых между родным для них Западом и страшащей их громадиной России16. Но не выбросить из истории ни тех православных европейского юго-востока, что в XV в. в виду крушения Византии отвергали унию с Римом, предпочитая чалму пророка папской тиаре, ни богемских панславистов, каковые в своем отталкивании от немцев обращали взоры к Петербургу.
Кавказ
Однако далеко не всегда межцивилизационность проявляется как в Восточной Европе мелкоступенчатым сглаженным переходом между ядровыми платформами цивилизаций. Совершенно иной тип междумирья являет нам вклинившийся между Россией и Ближним Востоком Кавказ.
Поклонники доктрины "столкновения цивилизаций по разломам" готовы видеть ее подтверждение в войне России с чеченцами-суннитами, в борьбе тюрко-шиитского Азербайджана с монофиситской Арменией за Нагорный Карабах, наконец, в противостоянии православных осетин и суннитов ингушей. Но можно назвать иные факты, опровергающие трактовку нынешнего Кавказа как зоны цивилизационных битв.
На процессе летом 1996 года в Баку над лезгинскими сепаратистами (мусульманами-суннитами), планировавшими взрывы в Бакинском метро, обвиняемые признались, что прошли подготовку на базах Армении. Также общеизвестно, что в противовес турецким связям Азербайджана христианская Армения в 90-х сближается с Шиитским Ираном вплоть до интеграции энергосетей. Летом 1992 года против православной Грузии, региональной "малой империи", на стороне мятежных абхазов - полуязычников, строящих у себя и мечети, и православные храмы, - рядом с российскими казаками сражались мусульмане Северного Кавказа. Сюда можно прибавить и союз грузинского президента Звиада Гамсахурдиа с мусульманами ингушами против православных осетин; и тенденции 1996-1997 годов к новому партнерству Грузии и Чечни, точно возобновляющему старый сговор двух кавказских автохтонистов - Дудаеве и Гамсахурдиа; и, наконец, сообщения в 1997 г. в печати о формировании "оси" Баку-Тбилиси-Киев, предполагающей транспортировку каспийской нефти в Европу в обход России. Все эти данные никак не укладываются в схемы "столкновения цивилизаций", но они также и не сливаются в ту "цветущую и жужжащую неразбериху", которой методологически опасается Хантингтон.
Приглядимся к культургеографической карте Кавказа. Для этого края бесполезно строить матрицу независимых друг от друга различительных признаков, ибо перед нами чересполосица четких этнорелигиозных типов. Таковы шииты-азербайджанцы, монофисты-армяне, горцы-сунниты Северного Кавказа, православные картвелы и иранцы осетины. Пестроту этой крупной мозаики усугубляет занимающая часть прикаспийских степей Калмыкия, залетевшей сюда в XVII в. осколок ламаистской Центральной Азии. Здесь не обнаружить перехода между цивилизациями в восточноевропейском духе. Вместо этого обнаруживаем: в сторону исламского мира на южном Кавказе рядом с Азербайджаном глядят "по-разному христианские" Грузия и Армения с их индивидуальными письменностями (впрочем, среди грузин есть мусульманские группы), а на севере в сторону России обращен суннитский пояс, разделенный Осетией.
С точки зрения концепции межцивилизационности генезис этого пояса достоин особого обсуждения, в котором я обопрусь на хорошо обоснованные выводы чеченских ученых, выпустивших в 1992 г. в Грозном сборник "Из истории ислама в Чечено-Ингушетии"17. Если Дагестан уже в эпоху Халифата становится горным приделом исламского ареала, то вейнахи - предки чеченцев и ингушей, как и народы Северо-Западного Кавказа по XIV в., а некоторые и намного позже исповедуют перенятое из Грузии православие. Усвоив ислам отчасти от дагестанцев, отчасти от тюрок-степняков, те же чеченцы по XVIII в. поражают путешественников игнорированием столь отличающего эту религию "бытового исповедничества", выражающегося в нормах питания, погребальной практике и т.д. Бурную исламизацию края с середины указанного столетия исследователи без колебаний связывают с началом большой российской экспансии на Кавказе: севернее Дагестана ислам укореняется по-настоящему только как религия культурного политического и военного сопротивления местных уроженцев наползанию северной цивилизации.
Впрочем, еще и в XIX в. мусульманский Северный Кавказ своей цивилизационной "непропеченностью" сильно напоминает Восточную Европу, где все - европейцы, да зато у каждого сосед - азиат. В середине столетия полыхавшая джихадом Чечня, как и все горные области, от реки Сунжи до Черного моря, остается для "татар" северокавказских равнин (ногайцев, кумыков и т.д.) "горами неверных" - Гяуртау, "страной испорченных христиан". Ингуши во время Кавказской войны делают попытки интегрироваться в Российскую империю на правах "противников ислама". Вообще же в горах, по свидетельству чеченских авторов, традиции войны всех против всех оборачиваются тем, что "мусульманами" для каждого горца выступают он сам и его ближайший союзник среди края, кишащего "язычниками", "полухристианами" и т.п. Под конец XX в., стремящиеся в борьбе с Россией организоваться по законам шариата чеченцы называют Аллаха именем своего древнего - пережившего их христианство - бога Дела и поклоняются как мусульманским святым героям общесеверокавказского, изначально скифо-аланского, нартовского эпоса.
Исламисты Ближнего, а отчасти и Среднего Востока могли трактовать чеченскую войну 1994-1996 гг. антиправославный джихад. Однако, декларировавшиеся в 1992-1994 гг. Джохаром Дудаевым планы создания единой конфедерации Северного Кавказа при чеченском военном лидерстве, а во второй половине 90-х признаки взаимопонимания Чечни с Грузией и Азербайджаном, со своей стороны сближающимися в рамках каспийского нефтяного проекта как между собой, так и с Украиной и, по-видимому, с Турцией, - все эти факты следует расценивать как проявления единого ареального процесса. Это процесс утверждения на Кавказе лимитрофных межцивилизационных "империй" (именно таковы по своей роли Азербайджан, Грузия, в потенции - Чечня), которые оформляют особый геополитический статус этого междуморья, создавая "оси" против России и пытаясь найти выход на восточноевропейские территории, а через них и на "коренную" Европу. Поэтому, между прочим, понятно все более явная "стыковка Ирана и России - цивилизационно отмеченных держав, соприкасающихся с Кавказом - в их противодействии местным "империям" и "осям" по всем основным вопросам ареальной политики, начиная от принципиального статуса Каспия и кончая попытками лимитрофных государств монополизировать пути движения каспийской нефти. Отсюда необходимость, хотя крайне медленно осознаваемая в Москве, поддержки Ираном и Россией тех сил на Кавказе, независимо от их этнокультурной окраски, которые тоже работают против этих "осей" и "империй" - будь то армяне или абхазы, осетины или лезгины. В перспективе, некоторые эксперты даже допускают прямую солидаризацию России с Ираном и арабскими странами Персидского залива в политике блокирования каспийской нефти ради поддержания мировых цен на горючее, как бы то ни было, дело идет к соглашению между народами разделенных Кавказом цивилизационных платформ в противовес интересам Турции и крупнейших "новообразований" самого этого горного края.
Кавказский материал демонстрирует перед нами в веках два рода отношений междумирья к ядрам цивилизаций. Один из них, известный Кавказу со времен государства Урарту и его войн против Ассирии, состоит именно в создании здесь империй, ведущих оборонительную и наступательную борьбу с натиском соседних цивилизаций. Другой же род взаимоотношений характеризуется тем, что лимитрофные народы, обитающие непосредственно у пределов ядровой платформы, противятся ее нажиму, экспансии ее гегемонов, апеллируя, к более отдаленной цивилизации, лежащей за лимитрофом или, по крайней мере, используют некоторые ее атрибуты. Такова роль ислама на Северном Кавказе в XVIII-XX вв., как будто ставящего Россию по ее кайме лицом к лицу с Ближним Востоком. Напротив, находящимся в прямом контакте с ближневосточным миром Армении и Грузии в качестве "религий сопротивления" веками служили их версии христианства, и с XVIII в. армяне и грузины пробуют ориентироваться на более отдаленную, "залимитрофную" Россию. Впрочем, это не мешало народам после вхождения в Российскую империю всячески легитимными приемами противодействовать "обрусению" Закавказья18.
Подобные явления знала в разные времена и Восточная Европа. Назревающее сегодня сотрудничество Москвы и Тегерана напоминает о партнерстве между СССР и Веймарской республикой в 1920-х, которому предшествовала экспансия возрожденной на Версальском конгрессе Польши - по своим притязаниям типичной "лимитрофной империи" - против обоих этих государств. Говоря о случаях культурного и религиозного дистанцирования цивилизационных лимитрофов от ядровых платформ, можно вспомнить чешское гусиство XV в., сопротивление славян-католиков германской империи под знаменем ереси, обыгрывавшей вопрос о способе причащения мирян - один из пунктов расхождения Рима и православия. Или в наши дни - политическую роль униатской Галичины в жизни Украины, поворачивающей "прочь от Москвы".
Но в Восточной Европе эти явления так и остаются явлениями, не достигая уровня общих тенденций организации межцивилизационного интервала, похоже, сам восточноевропейский ландшафт, дробно, но, как правило, неглубоко расчлененный, благоприятствовал тому, что в целом этот интервал приобрел вид "ступенчатого" континуума культур, представимых как пучки независимых друг от друга переменных признаков. Мощное же членение Кавказа содействовало как выработке крупномозаичного строения этой культургеографической зоны, так и ее "устойчивому отталкиванию" от цивилизационных гегемоний юга и севера.
Тюрки. "Новая" Центральная Азия
Через Азербайджан и турецкое Прикавказье мы переходим к тюркским народам и их месту среди цивилизаций современного мира. На этот счет мнения политологов разноречивы. С. Хантингтон то относит общество нынешней Турции к обществам "расколотым", то говорит о "тюркской цивилизации", хотя никак не уточняет ее отношения к цивилизации ислама19, - что и понятно ввиду бесконечных споров на этот счет в самих тюркских обществах, длящегося весь XX в., с первых шагов пантюркизма. Сегодня татары России и Литвы, уже отчасти забывающие родной язык, вполне могут ответить на вопрос, что делает их татарами: "Это - ислам"20. Однако пантюркисты-младотурки начала столетия, культурно переориентируясь с Ближнего Востока на Евро-Атлантику и при этом, взывая к памяти доисламского "героического века" тюрок, были убеждены: "Тюрк уже сделал для ислама больше, чем того требовал его долг. Ради ислама он оставил все - свою национальность, свой язык, свое прошлое, тогда как араб остается арабом"21.
Усиление исламистского веяния в Турции 90-х побуждает иных экспертов писать о конце противоречия между "тюркской безрелигиозностью и исламской интернациональностью" и о перспективах для Анкары стать центром притяжения всего постсоветского мусульманского юга, включая Северный Кавказ и Таджикистан22. Впрочем, большие успехи Турции в ираноязычном Таджикистане малоправдоподобны, если учесть, что даже созданная в СНГ Исламская партия возрождения претерпела раскол из-за нежелания таджиков входить в одну организацию с тюрками23. Пока что турки разыгрывают в Причерноморье роль межцивилизационной имперостроительной силы: они пытаются выступать основными доверенными представителями НАТО в регионе, притягивают к себе Азербайджан и Грузию в контексте одного из вариантов каспийского нефтяного проекта, а кое-кто из российских политиков (например, Григорий Явлинский) весьма опасается стратегического партнерства Турции с Украиной. С другой стороны, похоже, что сколько-нибудь серьезная исламизация турецкой внешней политики должна была отпугнуть сугубо светские и проатлантистские по своим установкам правящие круги в тюркских республиках "новой" Центральной Азии, включая и столь значительную региональную державу с большим геостратегическим замахом, как Узбекистан24 (я говорю - "новая" Центральная Азия, ибо она сама себя так начала называть с 1991 года).
Если от сегодняшних дел обратиться к прошлому, то вся история ислама нам подтвердит правильность трактовки любой цивилизации в пору ее возвышения как ареальной геополитической и культурной гегемонии, которую осуществляет группа народов, действующих под знаком определенной сакральной вертикали. Халифат создавался в VII в. как гегемония арабов. Но быстро исламизировавшиеся зороастрийцы-иранцы меньше, чем за век входят в число сильнейших властных элит Халифата, а еще через два столетия вырастают в одну из двух признанных составляющих его ядра, наряду с арабами. Таким образом, в свою золотую эпоху, IX-X вв., ислам предстает гегемонией дуального арабо-иранского, Основного Человечества.
Между тем с распространением своим к северу от Памира, в обжитую иранцами Среднюю Азию он рано выходит за свою опорную географическую платформу и вступает в соприкосновение с простирающимся вглубь материка от Алтая до Дона, временами даже и до Северных Балкан (булгары, печенеги) тюркским миром постепенно подвергая его своему "духовному облучению". В истории Халифата тюрки присутствуют с первых же его веков как участники антиарабских восстаний по его окраинам, как грозовые набежчики на среднеазиатские иранские города, затем как воины-наемники, приобщающиеся к средневосточной цивилизации через ее основные языки, арабский и фарси и все более активно присутствующие в ее милитаристской политике. Широкое использование тюрок как рабов при известном запрете на обращение мусульманина в рабство отражает первоначальный статус этих народов в структуре цивилизации, напоминающий и древнем отождествлении славянина с рабом в Европе: так цивилизация обращается со своими маргиналами. Уже Х век видит первые тюрко-исламские государства по северным окраинам распространения ислама - на Волге и в Притяньшанье. Но подлинное время тюрок в истории мусульманского сообщества наступает в XI-XII вв. вместе с большим политическим кризисом Халифата и началом стилевого закоснения арабо-иранской культуры25.
Конечно, невозможно всерьез принять слова Н. Трубецкого, якобы тюрки, воины и строители империй, восприняв ислам как определенную схематику быта, тип "бытового исповедничества", не дали ему "ни одного сколько-нибудь крупного богослова, мыслителя или юриста"26. Уже имени такого философа как "второй Аристотель" Х в. - арабизированный тюрк аль-Фараби достаточно, чтобы отвергнуть огульность подобных сообщений. Но все же неоспоримо, что даже после того, как тюрки Малой и Средней Азии вырабатывают в XIV-XVI вв. собственные языки культуры, творчество на этих языках не сравнялось влиянием в исламском ареале с предоставившей тюркским авторам образцы, а также и формы выражения арабской и персидской классикой. Турецкое завоевание Византии, религиозно воссоединившее Малую Азию с остальным Ближним и Средним Востоком, создало империю даже в пике своем отличавшуюся более управленческими и военными, чем культурными достижениями. Вообще, с XV в. наблюдаем парадоксальное положение, когда военная и экономическая "сердцевина" ислама в понимании Хантингтона явно расходится с тем, что разумею, говоря о "ядре цивилизации". Процветанию в Порте христианской, в особенности греческой, административной и финансовой элиты вторит геополитическое смещение центра тяжести "нового халифата" в сторону Европы, тогда как опорные области ближневосточного ислама фактически обращаются в имперские окраины.
С военным же надломом этой сверхдержавы ее популярными идеологами делаются в начале XX в. уже вполне европеизировавшиеся татары из России, просветители и насадители секуляристской школьной реформы, вырабатывающие доктрину "неоязыческого" пантюркизма, упирающего на "тюркскую кровь" и языковое родство (Юсуф Акчура и другие). Как отмечается историками пантюркизма его создатели, внося свою теорию в слабеющую империю, удрученную торжеством христианского капитала, соблазняют ее примерами российских татар-бизнесменов, преуспевающих от Средиземноморья до Китая27. Восстания же в первую мировую войну арабов - ядровых этносов ислама, отпадающих от турецкого владычества, - прокладывают путь прозападнической кемалистской революции, разворачивающейся в 20-х параллельно, большевистскому национально-государственному в бывшем Туркестане. Неосторожны суждения о "тюркской безрелигиозности": ибо тюрки мусульмане никогда не отказывались использовать ислам как знак своей "особенности" в отношениях с Евро-Атлантикой и Россией, даже и вполне усвоив западный или российско-советский стиль жизни и культуры. И, тем не менее, эти народы, некогда принявшие ислам как "завершенное целое" (Н. Трубецкой), становятся застрельщиками секуляризма в мусульманском человечестве. Между Европой и арабо-иранским Востоком, но также и между ним и Россией тюрки - это самая большая группа "народов интервала", функционально сходная со славянами балтийско-балканского пояса.
Почти все тюрки в XX в. отказываются от арабского письма, повсеместно принятого на основной платформе ислама, и переходят на латиницу или кириллицу, причем даже постсоветское тюркское отталкивание от России нигде не сопровождается попытками возрождения арабской графики. По обе стороны от Каспия, как и в Татарстане, тюркская кириллица на практике или в проектах маячит своеобразным знаком межцивилизационности этих народов, их зависания между ареалами кириллицы и арабской письменности, между Россией и "коренным" исламским югом - в полном согласии с шансами некоторых из среднеазиатских режимов, особенно алма-атинского и ташкентского на подсоединение в будущем к осям Баку-Тбилиси-Киев или Баку-Тбилиси-Анкара.
При всей озабоченности, которую могут вызывать в Москве подобные планы, для России "новая" Центральная Азия, в том числе анклавы среднеазиатских народов к югу от Памира - важна как огромное пространство, отдаляющее русских от тех секторов Среднего Востока, которые наиболее отличаются своей конфликтной динамикой. Напомню, как афганские узбеки и таджики в 1996 г. отразили победное движение талибов на север.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |