"Рациональное объяснение действия" - читать интересную книгу автора (Девятко)

(3) Центробежные силы национализма и кризис национальной идентичности.
Другой специфической особенностью российского демократического транзита явился политэтнический состав СССР и России и подъем под лозунгами демократии центробежных сил национализма, в конечном счете, приведших к распаду СССР и остающихся угрозой для России. В условиях прогрессирующего распада советского общества национальные идеи стали попыткой придать некую позитивную и содержательную форму антикоммунизму. Однако в посткоммунистическом контексте объяснимое стремление к национальному возрождению стало приобретать формы, трудно совместимые с демократией, а то и прямо противоречащие ей - от откровенно этнократических до имперско-государственнических.
Обратим внимание и на явственно ощущаемый сегодня в посткоммунистической России кризис национальной идентичности, который поставил перед властью задачу обеспечения национального единства. Этот момент - совершенно специфический для России, отсутствующий, как правило, в других случаях демократических транзитов. Быть может, в долгосрочном плане это самая трудная задача, поскольку сегодня совершенно неясен ответ на, казалось бы, самоочевидный вопрос: что такое нынешняя Россия? Действительно ли она унаследовала статус СССР? Является ли она преемницей последней великой империи на земном шаре? Или она лишь один из ее 15-ти осколков? А что если посткоммунистическая Россия вообще представляет собой принципиально новую государственность, возникшую как бы на пустом месте имперского крушения? Или это остов грандиозного и уникального в истории цивилизаций евразийского геополитического образования, которое вначале существовало в форме Российской империи, а затем в форме СССР? Нет пока и ответа на вопрос о том, возможен ли вообще иной - демократический и неимперский - режим политической организации этих гигантских территорий, которые изначально осваивались и структурировались в автократической и имперской парадигме? Но не будут найдены ответы на эти вопросы, пока не будет разрешена проблема территориальной целостности в рамках добровольной федерации, пока не определится новая национальная идентичность посткоммунистической России, не только результаты, но и сам ход российского демократического транзита трудно предсказуем.
Ко второй группе особенностей самих процессов преобразований в посткоммунистической России можно отнести следующие:
(1) Особенности формирования демократической оппозиции в СССР и России, в конечном счете повлиявшие на характер ее взаимоотношений с новой российской властью.
Само демократическое движение в СССР и России существенно отличалось от оппозиционных сил, участвовавших в других демократических транзитах. В отличие от узко интеллигентского движения диссидентов 60-70-х годов, практически полностью раздавленного в брежневский период, демократическая оппозиция начала перестройки являлась продуктом коммунистического реформизма и была связана с советской системой множественными узами. В отличие от оппозиционных движений в восточноевропейских социалистических странах, она была порождена не гражданским обществом, а государством, то есть возникла внутри самой советской системы, причем усилиями наиболее дальновидного и способного ее сегмента, который к середине 1980-х г. пришел к выводу о необходимости либерализации ради сохранения основ системы.
Как раз поэтому социально-психологическую основу демократического движения, родившегося в благодатной атмосфере перестройки, составили не диссидентские традиции сопротивления режиму (как, например, в Польше или Венгрии), а в значительной мере специфический конформизм и особого рода карьерные ориентации. Это, разумеется, ни в коей степени не умаляет неоценимого вклада демократов перестроечной волны в дело российской демократизации. Речь о другом - в отличие от многих других демократических транзитов, демократическая оппозиция вне режима, к которой, как мы говорили выше, на определенном этапе начали апеллировать ради расширения своей социальной базы реформаторы-центристы, и, прежде всего, сам Горбачев, была, прежде всего, порождением самой власти22. То, что изначально санкционированное сверху демократическое движение в конечном счете вошло в реальное противостояние с реформаторами-центристами, может быть объяснено разными обстоятельствами, и в том числе отмеченной выше институциализацией расходящихся в противоположные стороны политических полюсов в ситуации обвала политического центра.
В идеологии демократического движения и в массовом сознании идея демократии как бы изначально приобрела характер аморфной мифологемы, символизирующей обобщенный идеальный образ желанного будущего. На этой основе уже на ранних этапах развития демократического движения возник и симбиоз мифологемы демократии и мифологемы рынка как магического средства разрешения всех экономических проблем и достижения массового благосостояния на западном уровне. Однако в массовом сознании этот идеологический симбиоз оказался недолговечным.
Идеализации рынка уже в 1992 г. был положен конец разрушительными социальными последствиями первых шоковых экономических реформ. Драматический политический кризис и расстрел парламента в 1993 г. нанесли тяжелейший удар по иллюзиям в отношении демократии в России. Оба обстоятельства стимулировали возникновение глубокого идеологического кризиса и ценностного вакуума в массовом сознании и кризис демократического движения.
Но кризис этот был предопределен и другим предшествующим обстоятельством - фактическим предательством демократического движения со стороны нового режима, в установлении которого оно сыграло такую большую роль. Режим Ельцина, поставив во главу угла личную харизму лидера, не пошел ни по одному из в принципе возможных путей осуществления реформ - не построил эффективные институты демократии и не воссоздал систему жесткой авторитарной власти, способной к эффективной модернизации. В этом сказались и ярко проявились и другие специфические особенности российского демократического транзита.
(2) Отсутствие пакта, предварительной договоренности между радикалами и консерваторами.
Отказавшись от компромиссов, которых, пусть непоследовательно, но все же искал М. Горбачев, и, добиваясь полной и безоговорочной победы над советским режимом, Б. Ельцин и радикалы намеренно исключили возможность достижения компромиссной фазы пакта, который, как мы говорили выше, в большинстве успешных демократических транзитов выполнял важную стабилизирующую функцию. Такой пакт в других случаях формулировал в целом демократические правила игры, которых в дальнейшем придерживались основные политические силы. Из-за его отсутствия в России весьма значительный политический сегмент общества на долгое время, вплоть до выборов 1993 г., легализовавших оппозицию, оказался искусственно выключенным из демократического процесса.
Заметим при этом, что отсутствие формального пакта никак не помешало вторым и третьим эшелонам советской номенклатуры успешно "парашютировать" и встроиться в новую властно-собственническую систему. Сегодня, однако, есть основания говорить, что в каких-то своих элементах этот пакт de facto все же практически состоялся - но в специфической и извращенной форме.
Одним из элементов этого пакта как раз и явилось признание российскими общенациональными политическими силами формальной процедуры выборов как единственно приемлемого способа легитимизации власти. Однако, в отличие от логики классических демократических транзитов, этот пакт явился не фазой, предваряющей демократизацию авторитарного режима, а этапом уже посткоммунистической трансформации, когда новый правящий класс фактически уже возник, когда правящие группировки в достаточной мере "притерлись" друг к другу, нашли "общий язык", определили свои интересы и зоны их пересечения и договорились о "правилах игры" - причем, за счет подавляющей массы населения. В результате возникший de facto и пусть даже ограниченный пакт между наиболее влиятельными в сегодняшней России элитными группами лишь углубляет разрыв между властью и обществом оставляет само общество за бортом реальной политики.
(3) Отсутствие первых "учредительных" выборов, легитимизирующих новый баланс общественных и политических сил.
Опираясь на свою харизму как народного лидера, пользующегося всеобщей поддержкой и поэтому не нуждающегося в дополнительной легитимизации, Ельцин вполне сознательно проигнорировал и следующую фазу классической модели успешного демократического транзита - отказался от проведения первых свободных "учредительных" выборов, которые могли бы заложить фундамент легитимной демократической власти и способствовать плавному и постепенному развитию многопартийности в стране. Причем, он отказывается от этих первых свободных выборов в ситуации, когда, и согласно общей логике демократических транзитов, и в конкретной ситуации, сложившейся в России после победы над путчистами, у радикальных демократов были наилучшие шансы сформировать убедительное большинство в парламенте и, опираясь на его поддержку, начать радикальные экономические реформы.
Лишь один мотив может более или менее убедительно объяснить отказ Ельцина от проведения свободных парламентских выборов осенью 1991 г. - его нежелание делить лавры победы с еще недавними соратниками по демократическому движению. В результате лишь определенная часть активистов-демократов оказалась кооптированной в новые властные структуры, тогда как значительная часть демократического движения осталась не у дел, в позиции разочарованных и все более критических наблюдателей.
Отсутствие этой важнейшей начальной институциональной фазы в процессе российского демократического транзита во многом объясняет и результаты декабрьских парламентских выборов 1993 г. (или, по крайней мере, делает их менее неожиданными), которые большинством обозревателей в стране и за ее пределами были восприняты с чувством шока. Дело в том, что лишь формально хронологически эти выборы в новый российский парламент были "первыми", тогда как согласно общей и в большинстве случаев подтверждаемой историческими фактами логике демократических транзитов они были "вторыми" (т. е. "выборами разочарования").
В самом деле, начальный, но недолго (в силу различных причин) длившийся шоковый этап рыночных реформ был обрушен на население исполнительной властью, которая в массовом сознании в этот период еще ассоциировалась с радикальными демократами и при этом находилась в остром конфликте с властью законодательной. Ничего удивительного нет в том, что результатом этого крайне недолгого, а затем агонизирующего этапа шоковой терапии, стал рост массового недовольства политикой демократических властей - так бывало практически во всех аналогичных фазах демократических транзитов, которые почти неизбежно вызывали ответную общественную реакцию, а именно - сдвиг маятника массовых настроений влево. Так, собственно говоря, и произошло в России в ходе хронологически первых свободных парламентских выборов в декабре 1993 г., которые, однако, по общей логике демократических преобразований выполняли функцию вторых выборов ("выборов разочарования").
(4) Сохранение основных элементов старой номенклатуры на властных позициях в составе нового правящего класса.
Специфической чертой российского транзита стало и сохранение у власти ключевых групп старого правящего класса. Отсутствовавшая в России фаза публичного достижения общественного соглашения, пакта между представителями противоборствующих в ходе демократического транзита сторон во многих других случаях сохраняла для старого правящего класса гарантии политической и экономической безопасности и включала его в новую политическую систему как легитимного участника демократического процесса. Уже в этом качестве старые группировки могли участвовать в подчиняющейся демократическим правилам борьбе за участие во власти. В России же, при отсутствии формального пакта, старый номенклатурный правящий класс (за исключением его наиболее идеологизированных фрагментов) был не только спасен практическими административными действиями новой власти (типа переименования должностей при сохранении тех же самых должностных лиц в центре и на местах), но и без особой дополнительной риторики сохранен в качестве одного из ее центральных компонентов.
Отчасти поэтому незаконченный (прерванный?) демократический транзит в России стал не столько радикальным разрывом с прошлой советской системой, а ее специфической метаморфозой, в результате которой под лозунгами демократии и антикоммунизма фактически было сохранено ядро старой номенклатуры в рамках обновленного правящего класса, включившего в себя как старые кадры партийных и хозяйственных прагматиков, так и новых карьерных профессионалов из демократических рядов23. Этот обновленный правящий класс и сохранил власть, и приобрел собственность, став главным призером масштабного перераспределения и закрепления в фактически частное и акционированное владение государственной собственности между основными входящими в него кланами и картелями, осуществленного за дымовой завесой приватизации. В результате в основе формирующейся в России олигархической политической системы и оказались основные корпоративные группы интересов. При этом массовые интересы по-прежнему плохо артикулированы и не имеют адекватной политической репрезентации.
Заметим при этом, что нынешняя российская олигархия - явление особого рода. Строго говоря, олигархия - это определенный (наряду с другими) способ управления крупными организациями, основанный на власти как экспертизе, но не как богатстве. Что же касается олигархических начал российского посткоммунистического устройства, то они, скорее, возвращают нас к античному пониманию плутократии как режима, при котором власть и привилегии основываются на богатстве. Интересы собственности и собственной материальной выгоды, а не организация власти как таковая - вот, что главное в нынешнем российском плутократическом режиме, при котором не только богатство производит власть, но и власть сама порождает богатство для приобщенных к ней.
Воспользовавшись двумя основными измерениями процесса демократизации, предложенными в классической работе Р. Даля - "конкуренция" и "участие", - нынешний маршрут российского посткоммунистического транзита можно условно представить по следующей схеме: от "авторитаризма мобилизованного участия" к "конкурентной олигархии". Фактически, это разновидность элитарного правления, при которой формальные институты демократии используются в недемократических целях. Иными словами, это результат поверхностной демократизации при отсутствии механизмов демократического контроля над действиями властей24.
Впрочем, однозначные категории к нынешнему политическому режиму в России все же вряд ли применимы. По сути своей это гибридный, смешанный режим - в терминологии Ф. Шмиттера и Т. Карл25, разновидность "демокрадуры", т.е. режима, который резко ограничивает возможности эффективного массового политического участия, но при этом допускает элементы конкуренции на элитном уровне. Впрочем, и "демокрадура" в России весьма относительная - хотя бы потому, что и на элитном уровне действуют правила не открытой политической конкуренции, а кланово-корпоративные законы подковерной борьбы. К этим ключевым чертам режима во многом применимы и такие характеристики, как "делегативная демократия" Г. 0'Доннела26, "авторитарная демократия" Р. Саквы27 или "режим-гибрид" Л. Шевцовой28. С одной стороны, нынешний гибридный режим в России унаследовал многое из старого советского политического генотипа, а с другой - все больше напоминает закрытую корпоративную структуру латиноамериканского типа.
(5) Традиционный административный способ осуществления политических и экономических реформ, сохраняющий и углубляющий раскол между властью и обществам.
Для досоветской российской и советской истории всегда была характерна почти полная подчиненность социальных групп, классов и слоев патерналистской вертикали государственной власти. Не общество создавало государство, а государственная власть методами администрирования в значительной мере сама формировала общественные отношения и социальные группы, которые возникали не как артикуляция проявившихся социально - экономических интересов, а как бюрократическое творение (например, дворянство при Петре). В постсоветской России зачатки демократии и ее представительных институтов начинают возникать на плоском общественном ландшафте, на котором отсутствуют сколько-нибудь развитые признаки дифференцированной социальной структуры, социально-экономических интересов и выражающих их организаций29.
Более того, новая российская власть фактически пошла по совершенно традиционному для России пути осуществления реформ и преобразований - волевым порядком и по вертикали сверху-вниз. Следует признать, что в большинстве успешных демократических транзитов реформистская инициатива, действительно, приходит сверху. Однако важное и принципиальное отличие заключается в том, что в этих случаях импульс сверху выступает лишь в качестве первичного катализатора глубинных процессов, впоследствии зарождающихся и развивающихся в самой толще общества. Более того, функции самой власти после этого в основном сводятся к обеспечению институциональной поддержки этих процессов в соответствии с общепринятыми демократическими процедурами.
Другое дело - в России. Здесь подход новой власти к реформам (прежде всего в силу своей генетической связи со старым номенклатурным правящим классом) остался традиционным аппаратным администрированием фактически на всем протяжении посткоммунистического периода. В свою очередь это не могло не вызвать пагубного для рождающейся демократии раскола между властью и обществом и - как следствие - растущего отчуждения общества от власти. Многочисленные социологические данные фиксируют в российском общественном мнении рост политического разочарования и безразличия, дискредитацию власти и политических лидеров, уход от общественных в частные интересы. Конечно, в этом можно найти и положительные моменты - налицо своего рода приватизация сферы личной жизни, которая приходит на смену традиционному стейтизму, воспринимающему индивида лишь как подчиненную часть государственного целого30. Однако частные интересы воспринимаются массовым сознанием не просто как независимые от государства и власти, но находящиеся с ними в прямом противоречии. Это отнюдь не создает благоприятных условий для развития форм политического участия, которые необходимы для нормального функционирования демократических институтов.
(6) Сохраняющееся влияние авторитарных сил и тенденций. На фоне разочарования в демократии и демократах в России явно проявляются авторитарные тенденции, демонстрируемые как самой властью, так и другими силами, находящимися вне ее. Авторитарные наклонности самого президента Ельцина не только проявились в директивном и волюнтаристском стиле властвования, но получили и конституционное закрепление. Быть может, еще опаснее (особенно в ситуации, когда сам президент все больше превращается в коллективно - анонимную фигуру, призму влияния различных приближенных к нему группировок и интересов) отсутствие какого бы то ни было демократического контроля над действиями власти.
Угроза авторитаризма в России, в последнее время подкрепленная растущим влиянием национально-державных сил, нуждается в особом внимании еще и потому, что, во-первых, группа обслуживающих власть интеллектуалов усиленно проталкивает идейно-пропагандистскую конструкцию, согласно которой лишь сильная рука просвещенного авторитаризма способна осуществить болезненные экономические реформы, которые подготовят необходимую базу для последующего строительства демократии31, а с другой - в массовых настроениях россиян, действительно, растет крен в сторону поддержки сильной власти, способной навести порядок в стране. На основании этих социологических данных нередко делается вывод об увеличении общественной поддержки политической линии, направленной на то, чтобы обратить реформы вспять и повернуть к авторитарному национализму32.
Но насколько вероятна практическая реализация авторитарного варианта в нынешней России? Может ли Россия вступить в новое тысячелетие в качестве авторитарной диктатуры, какими бы аргументами - стремлением возвратиться в коммунистический "рай", необходимостью восстановления утраченного "закона и порядка" или скорейшего напряжения национальных сил ради осуществления модернизации - она ни обосновывалась? Вряд ли сегодня существует стройная система аргументов, которые однозначно исключали бы такое стечение обстоятельств, при которых было бы a priori невозможно авторитарное перерождение нынешней российской власти или ее переход в руки новоявленного автократа на волне массовой популистской реакции на плачевные социально-экономические реалии сегодняшнего дня. В конце концов, разнообразные сценарии авторитарного переворота в России уже подробно описаны в политологической литературе - у А. Янова, например33.
И, тем не менее, аргументы против того, что сегодняшний политический режим в России авторитарный, тоже хорошо известны. Это и слабая властная "вертикаль", и хрупкое равновесие элит и групп интересов, ни одна из которых - или их коалиция - не могут претендовать на монополию, и разлаженность или даже отсутствие механизмов репрессивного контроля, ползучая децентрализация власти, регионализация влияния и др. Более того, эти аргументы работают и на перспективу, делая авторитарный сценарий для посткоммунистической России, хотя теоретически и возможным, но практически все же, хочется думать, маловероятным.
О несостоятельности надежд на авторитаризм как механизм осуществления рыночных реформ, говорит и то обстоятельство, что в российской политике в настоящее время практически нет сил, относящихся к авторитаризму как к средству рыночной модернизации общества. Напротив, все те политические силы, которые подвержены авторитарному искушению, хотели бы видеть в авторитаризме совсем другое - возврат к централизованному государственному контролю в экономике и восстановление державных позиций России в мире. Что же касается данных общественного мнения, то они, в действительности, свидетельствуют не о желании вернуться в авторитарное прошлое, а о стремлении видеть в сильной руке гарантию демократических прав и свобод против бюрократического и криминального произвола34.
Есть основания думать, что и реально возникающий в российской политической жизни плюрализм групповых и корпоративных, в том числе региональных, интересов послужит препятствием на пути авторитаризма. В настоящее время не существует политического и административного института, который обеспечил бы условия для горизонтального и вертикального внедрения чисто авторитарной модели в России. Более того, региональные элиты, вкусившие плоды дезинтеграции вертикальной оси власти, вряд ли воспримут попытки ее авторитарной реконструкции.

* * *

Предпринятый анализ позволяет сделать некоторые заключения. В силу своей многомерности и продолжающейся эволюции посткоммунизм может быть концептуализирован в разных теоретических моделях, в том числе в категориях демократических транзитов, рассматриваемых в рамках современных транзитологических теорий. При всей безусловной специфике посткоммунизма есть теоретические и практические основания рассматривать современную российскую общественно-политическую динамику в общем теоретико-методологическом русле демократических транзитов.
Рассмотренные выше некоторые (отнюдь не все!) особенности общественной трансформации посткоммунистической России позволяют выделить ее специфические черты и провести некоторые параллели с другими вариантами демократических транзитов как составными элементами современной демократической волны. Выявление общего и особенного в результате сравнительного анализа (в том числе на материале российского демократического транзита) может способствовать выработке общей интегрированной теории посткоммунизма.
Между существующими сегодня различными методологическими подходами к анализу посткоммунизма как разновидности демократических транзитов нет непреодолимого противоречия. Теоретический синтез подходов, делающих упор на структурные и процедурные факторы, возможен в том числе на пути сравнительного анализа условий и контекста и самих процессов демократических транзитов.

Примечания

1 Di Palma G. To Craft Democracies; Reflections on Democratic Transitions and Beyond. Berkeley, 1990; Huntington S. How Countries Democratize // Political Science Quarterly. Vol. 106. № 4; Linz Juan J. and Stepan A. Democratic Transition and Consolidation. 1996; O'Donnel G. Delegative Democracy // Journal of Democracy. 1994. Vol. 5. № 1; Reisinger W. Establishing and Strengthening Democracy // Democratic Theory and Post-Communist Change. Englewood Cliffs, 1997; Schmitter Ph.C. with Karl T. L. The Conceptual Travels ofTransitologists and Consolidologists: How Far to the East Should They Attempt to Go? // Slavic Review. 1994. Vol. 53. № 1.
2 Hungtington S. Op. cit.; Markoff J. The Great Wave of Democracy in Historical Perspective. Ithaca, 1994.
3 Bunce V. Should Transitologists Be Grounded? // Slavic Review, 1995. Vol. 54. № 1;. Terry S.M. Thinking About Post-Communist Transitions: How Different Are They? // Slavic Review, 1993.Vol. 52. № 2.
4 McFaul M. Post-Communist Politics. Washington, 1993; Fish M.St. Democracy from Scratch: Opposition and Regime in the New Russian Revolution. Princeton, 1995.
5 Marcoff J. Op. cit.
6 Geddes B. Challenging the Conventional Wisdom // Journal of Democracy. 1994. (October).