"Рациональное объяснение действия" - читать интересную книгу автора (Девятко)
Еще раз повторим, что демократические транзиты по определению не означают гарантированного перехода к демократии. Это обозначение разнообразных процессов переходов от одного общественного и политического состояния к другому, причем, как уже подчеркивалось выше, в качестве конечного пункта вовсе не обязательно (и даже редко) выступает демократия. Однако это такие переходы, которые осуществляются под влиянием выделенных выше общих - и в этом смысле глобальных - факторов (нормативное отношение к демократии и массовая притягательность демократических идеалов, экономическая неэффективность и делегитимизация авторитаризма, практическое экспериментирование с демократическими институтами и процедурами, благоприятная для демократизации международная среда и др.). Именно это и позволяет рассматривать многообразные по своему характеру и результатам демократические транзиты как составные элементы нынешней глобальной демократической волны.
ДЕМОКРАТИЧЕСКИЕ ТРАНЗИТЫ -
СТРУКТУРНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ ИЛИ ПРОЦЕДУРЫ?
Выделенная нами выше общая группа субъективных и объективных факторов, позволивших объединить в категорию демократических транзитов различные по своему характеру и своим результатам общественные трансформации, в том числе составляющие современную демократическую волну, не может, однако, объяснить сами эти различия. Почему в одних странах демократизация начинается раньше и проходит успешнее, чем в других? Почему одни недемократические режимы сами начинают свою постепенную демократизацию, а другие сопротивляются ей до тех пор, пока сами не начнут распадаться? Пытаясь ответить на эти вопросы, одни авторы сделали упор на структурные факторы - прежде всего на социально - экономические и культурно-ценностные условия и предпосылки демократии и демократизации, а другие - на факторы процедурные - выбор и последовательность конкретных решений и действий реальных политических акторов, от которых зависит процесс демократизации.
Так, Г. Алмонд, С. Верба, Р. Ингльхарт, Д. Растоу, С. Липсет, Л. Пай, С. Хантингтон9 и другие их коллеги постарались выявить основные корреляции между некоторыми социально - экономическими и культурно-ценностными переменными и вероятностью установления и сохранения демократических режимов в различных странах. По сути дела, эти корреляции понимаются как структурные предпосылки и условия демократии, т. е. такие, которые обусловлены влиянием тех или иных объективных общественных структур, а не субъективными намерениями и действиями самих участников политических процессов.
Эти авторы выделяют три основных типа структурных предпосылок демократии: во-первых, обеспечение национального единства и обретение национальной идентичности, во-вторых, достижение достаточно высокого уровня экономического развития и, в-третьих, массовое распространение таких культурных норм и ценностей, которые предполагают признание демократических принципов и норм, терпимости, доверия к основным политическим институтам и межличностного доверия, гражданственности и др.
Первое структурное условие не вызывает сомнений - история свидетельствует, что проблема национального единства и идентичности, действительно, решается до начала процесса демократизации. В противном случае она может превратиться и чаще всего превращается в серьезное препятствие и тормоз на пути демократических преобразований. Острые национальные разногласия и противоречия, ведущие к подъему различных форм национализма и националистических движений, делают демократию в данных общественных условиях практически недостижимой.
Впрочем, в некоторых демократических государствах все же сохраняются нерешенные национальные проблемы - например, проблемы басков и Корсики для Испании, Квебека для Канады, Северной Ирландии для Великобритании и др. Однако в большинстве случаев эти национальные проблемы либо носят локальный характер и не ставят под угрозу территориальную целостность государства и его национальную идентичность, либо для их решения оппоненты не прибегают к силе и насилию, а стремятся опираться на демократические институты и методы. Однако и в этих случаях национализм, особенно в его острых формах, порождаемый нерешенностью проблем национального и территориального единства и национальной идентичности, несовместим с демократией. В особенности это относится к тем странам, которые только начинают процесс демократизации и в которых этот процесс может не просто застопориться, но и кардинально деформироваться в сторону несовместимого с демократией систематического притеснения тех или иных национальных групп или даже построения под прикрытием демократической риторики открыто этнократических государств (тенденции такого рода достаточно четко прослеживаются на определенных участках постсоветского пространства).
Второй тип выявленной корреляции - между демократией и уровнем социально - экономического развития, модернизации общества - сегодня вызывает уже гораздо больше сомнений, чем несколько десятилетий тому назад, когда сторонники структурного подхода к демократизации сформулировали зависимость между благосостоянием нации и вероятностью того, что она будет демократией10. Сомнения эти как теоретического, так и фактического плана.
С точки зрения теории, вызывает вопрос, правомерно ли вообще трактовать демократию в духе экономического детерминизма - как прямолинейное следствие определенных социально-экономических условий? Для демократии важно не экономическое развитие и достижение благосостояния как таковые, а создание в их результате предпосылок для формирования массового среднего класса в качестве ее социальной базы11. Хотя и это не гарантирует демократию.
Не вписываются в такое понимание демократии и определенные факты. Например, известны недемократические режимы с высоким уровнем экономического развития (взять, к примеру, Сингапур). С другой стороны, Индия, страна с достаточно устойчивыми демократическими порядками, является, тем не менее, одной из беднейших и наименее развитых. Исследования последнего времени12 оказывают, что прямой зависимости между демократизацией и уровнем экономического развития нет. Демократизация не является прямым продуктом экономического развития и модернизации. Демократизация может начинаться и в экономически неразвитых обществах, хотя современное развитое общество создает больше шансов для выживания демократии.
Наконец, тезис о взаимообусловленности демократии и уровня модернизации в определенном смысле обезоруживает тех, кто не хотел бы пассивно ждать результатов "объективного" общественного развития, поскольку из него фактически следует, что усилия по демократизации обществ, которые не достигли этого уровня развития (а таких в случае современной демократической волны - большинство), обречены на неудачу. Это значительно сужает список стран, которые могли бы рассчитывать на демократизацию.
В-третьих, к числу структурных предпосылок демократизации часто относят и наличие в обществе определенных культурных условий, прежде всего в виде распространения тех ценностей и установок, которые ассоциируются с "гражданской культурой" ("civic culture")13, а также определенных, прежде всего протестантских (и отчасти католических), религиозных традиций. Действительно, современная демократия рождалась в протестантских странах, и ее распространение в католическом мире было непростым делом. (В скобках заметим, что, по-видимому, еще предстоит убедительно продемонстрировать, что демократия в ее современном понимании может укорениться и на православной, мусульманской и конфуцианской культурной почве). Не вызывает сомнения и то, что нормы и ценности плюрализма, терпимости, доверия, признание демократических прав и свобод - как, впрочем, и уровень экономического развития и благосостояния - создают благоприятный для демократии общественный климат. Именно в этом смысле, действительно, существуют корреляции между демократией, с одной стороны, и экономическим развитием и политической культурой - с другой, верно подмеченные сторонниками структурного подхода.
Другое дело, что наличие таких корреляций - совсем не то же самое, что существование предварительных структурных условий, без которых было бы невозможно начинать демократизацию. Во-первых, такие корреляции указывают не на обязательные предпосылки, а лишь на факторы, благоприятствующие и затрудняющие демократизацию. Во-вторых, то, что некоторые авторы считают предпосылками и условиями демократии, в действительности может оказаться результатами и последствиями самого процесса демократизации.
По сути дела, именно такого рода сомнения относительно универсальности и обоснованности тезиса о наличии единых социокультурных предпосылок демократии привели к появлению в современной транзитологии иного методологического подхода к проблемам демократизации, в фокусе которого оказались эндогенные факторы демократии и демократизации - т. е. не предпосылки, а те или иные конкретные процессы, процедуры и политические решения, осуществляемые самими агентами демократизации14. С этой точки зрения, последовательность и взаимообусловленность конкретных политических решений и действий, тактика, избираемая теми акторами, которые инициируют и осуществляют демократизацию, важнее для ее исхода, нежели существующие (или отсутствующие) к этому моменту предпосылки демократии. Главное в таком подходе - взаимодействие конкурирующих элит, сознательный выбор ими в процессе политического торга тех или иных организационных форм и институтов нового политического устройства.
В этом втором подходе есть особый резон именно применительно к нынешней демократической волне, отличающейся крайним разнообразием отправных точек, политических траекторий, повесток преобразований и стратегий (скажем, вариантов демократизации от Парагвая и Гондураса до Польши и Румынии). Но так ли эти два подхода - структурный и процедурный - взаимно исключают друг друга, как это принято считать?
Как представляется, в действительности между этими двумя методологическими подходами нет непреодолимого противоречия, и они могут взаимно дополнять друг друга. Они фактически обращают внимание на разные стороны одной группы явлений, которую мы выше определили как демократические транзиты. Теоретически ничто, по крайней мере, a priori, не препятствует синтезированию двух методологий, одна из которых обращает внимание на структурные факторы (даже учитывая высказанные выше сомнения в отношении их универсальности), а другая - на процедурные.
Действительно, конкретные решения и действия политических акторов во многих ключевых моментах определяют ход демократического транзита и связанных с ним общественных преобразований. Акторы сами выбирают свои действия, свои стратегии и тактики, и тем самым выбирают устанавливаемые процедуры и институты.
В этой связи представляется продуктивной мысль С. Ларсена15 о том, что условия первоначального пакта задают своего рода "потолок", т.е. предел осуществляемым реформам. В развитие этой идеи можно добавить, что "потолок" реформ возникает как результат ограничений, проистекающих не только из условий заключенного пакта, но и всех предшествующих традиций, обстоятельств, исторического контекста.
Однако акторы, осуществляющие выборы своих действий и институтов в ходе транзита, делают это в обстоятельствах, которые порождены не ими самими и которые являются внешними факторами по отношению к самому выбору. Иными словами, это выбор не абсолютно произвольный, не полностью беспредпосылочный, не выбор в условиях общественной tabula rasa, на которой можно воплотить любой политический проект. Этот выбор определяется не только самими процедурами, т. е. конкретными политическими действиями, но и структурными факторами - прежде всего грузом прошлого, предшествующими традициями и широким общественным контекстом, в котором они предпринимаются. В самом деле, начинать строить демократию можно не дожидаясь, пока созреют подходящие и благоприятные для нее условия, но предшествующие традиции и общий контекст, в котором осуществляется выбор, оказывают свое влияние на ход и результаты демократического транзита.
В этом смысле предшествующие традиции и нынешний контекст дают своего рода содержательное наполнение выбираемым процедурам и формируемым институтам. В значительной мере именно структурные факторы определяют содержательное наполнение формальных процедур и институтов (и объясняют, например, почему в одном случае выборы становятся важнейшим институтом рождающейся демократии, а в другом - используются новой олигархией как механизм самосохранения). Демократия как институализированная неопределенность16 все же предполагает выбор между вариантами, которые сами в значительной степени определены. Они определены как самими используемыми процедурами, так и предшествующими условиями и традициями.
Говоря о принципиальной возможности теоретического синтеза структурного и процедурного подходов к изучению демократии и демократизации, нельзя не обратить внимание и на практические попытки преодоления их методологической однобокости и выработки более многомерных подходов. Такого рода поиски идут сегодня в разных направлениях - например, в рамках неоинституционального подхода, анализа роли возникающих в ходе демократического транзита институтов в структурировании новой социально-политической реальности17. Другие авторы пытаются выявить, насколько характер и структуры старого режима влияют на динамику и результаты демократического транзита. Как и каким образом, например, лидеры авторитарного режима задают правила участия в политическом процессе, которые сказываются и на фазе распада режима, как тип старого режима и структура старых элит влияют на вероятность возникновения оппозиции, на ее особенности и действия, на вероятность достижения пакта и др.18
ПОСТКОММУНИСТИЧЕСКАЯ РОССИЯ
КАК ДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ТРАНЗИТ
Осмысление происходящих в посткоммунистической России перемен в категориях демократического транзита предполагает, как мы уже говорили, выявление общих и специфических элементов, необходимое для последующих теоретических обобщений. При всех отличиях российской посткоммунистической трансформации от южноевропейских и латиноамериканских переходов от правого авторитаризма к демократии она по крайней мере на начальных этапах подчинялась некоторым аналогичным последовательностям, которые можно проследить на примере различных фаз горбачевской перестройки.
Нередко, говоря о том, что в данном случае аналогии не работают, обращают внимание на то, что приход М. Горбачева к власти не был результатом раскола в советской элите на реформаторов и консерваторов и что он начал реформы чисто советским аппаратным способом (сверху-вниз). В действительности, даже если свой путь к власти М. Горбачев и проделал традиционным номенклатурным способом, именно его реформаторские действия вызвали последующий раскол в советской элите на консерваторов и реформаторов.
В самом деле, инициатива вначале либерализации, а затем и частичной демократизации режима пришла, как и в большинстве других демократических транзитов, сверху - от лидера-реформатоpa. Реформатор-центрист Горбачев, склонный к постепенным и эволюционным методам в рамках системы, для укрепления своих позиций в противоборстве с консерваторами и фундаменталистами, как и многие другие лидеры-реформаторы, обратился за поддержкой к радикальным демократическим силам вне режима, одновременно стараясь не потерять контроль над ситуацией. Легализация, а затем и институциализация радикальной демократической и реформаторской оппозиции (прежде всего в виде движения "Демократическая Россия" и Межрегиональной группы депутатов Верховного Совета СССР) вызвали ответную реакцию консерваторов, которые сомкнули свои ряды и тоже институциализировались в виде депутатской фракции (а затем всесоюзного политического движения) "Союз" и Компартии РСФСР.
В течение определенного времени Горбачеву удавалось балансировать между теми и другими, проводя политику зигзагов. Однако разрыв между двумя политическими полюсами, приобретающими собственную инерцию и логику развития, постоянно увеличивался. В результате политический центризм как метод реформирования системы потерпел полный обвал. На неудачную попытку консервативного переворота ради спасения системы радикальные демократы ответили своим успешным контрпереворотом.
Вместе с тем, несмотря на целый ряд аналогий, во многих смыслах российский демократический транзит стоит все же особняком в отношении не только классических южноевропейских и латиноамериканских переходов от авторитаризма, но и переходов к демократии в странах Центральной и Восточной Европы. Если суммировать эти специфические особенности, их можно условно сгруппировать в две категории: первая относится к общему контексту и условиям, в которых сначала в СССР, а затем в России начинались и протекали процессы реформ и преобразований; вторая - к внутренним особенностям самих этих процессов.
К первой категории можно отнести следующие:
(1) Взаимообусловленность политических и экономических преобразований.
Стало уже едва ли не тривиальным говорить о беспрецедентной задаче одновременного осуществления в посткоммунистической России демократических преобразований политической системы и проведения рыночных реформ, предполагающих слом командной системы управления экономикой и формирование основ рыночных отношений. Считается, что в идеале обе задачи не только взаимообусловлены, но и в конечном счете взаимно подкрепляют друг друга - демократизация способствует продвижению к рынку, а рынок создает экономическую и социальную базу демократии. При этом в классических поставторитарных транзитах проблема одновременности политических и экономических реформ, строго говоря, не возникает, поскольку рыночная экономика в тех или иных формах уже существует. Однако в Советском Союзе, а затем в России эти две задачи во многом стали взаимными препятствиями друг для друга.
Не следует при этом думать, что экономические - и весьма болезненные - структурные преобразования, включая разгосударствление собственности, вообще не стояли в повестке дня других демократических транзитов. Другое дело, что успешные политические и экономические реформы, в том числе в странах Центральной и Восточной Европы, осуществлялись как раз не одновременно. Причем, и не так, как в Китае, где экономические реформы не только предшествуют, но фактически заменяют политические.
Стратеги успешных демократических транзитов вначале проводили последовательную политическую демократизацию, строили и закрепляли эффективные демократические институты, а затем создавали то, что X. Линц и А. Штепан19 называют "экономическим обществом", т.е. систему социальных гарантий и посреднических институтов между государством и рынком, и лишь после этого осуществляли болезненные экономические преобразования. На это обстоятельство обращают внимание, кстати, и другие авторы20. Тем самым, с одной стороны, последовательная политическая демократизация способствовала обеспечению массовой поддержки демократии в условиях тяжелых экономических реформ, а с другой - создавалась социальная страховочная сетка, облегчавшая экономический переход.
Ни то, ни другое не было сделано в России. Строительство демократических институтов оказалось заторможенным. Частично распавшееся, частично разрушенное государство после 1991 г. так и не было восстановлено - его функции попытался взять на себя новый российский посткоммунистический режим. Иными словами, Ельцин не создал ни политических институтов демократии для поддержки экономических реформ, ни институтов государственной поддержки рыночной экономики и системы социального обеспечения, В отсутствии какой бы то ни было социальной страховки политически и социально не подкрепленные, но крайне болезненные экономические реформы были обрушены на социально никем и ничем не защищенное население.
Говоря об этом, важно выйти за рамки декларативного противопоставления рынка и командно-административной системы. Во-первых, по мотивам теоретическим и сравнительным - дело в том, что ни в одной из стран, которые в последние два десятилетия осуществляли демократические транзиты, рынок в чистом его виде, так сказать per se, не был ни предпосылкой, ни гарантом демократии. Вот здесь-то и коренится одно из роковых заблуждений стратегов российского транзита, исходивших из веры в то, что "дикий" рынок создаст необходимую экономическую и социальную базу для демократии политической.
Сравнительный анализ того, что происходило в случаях успешных демократических транзитов, показывает, что нигде - ни в Южной Европе, ни в Латинской Америке, ни в Центральной и Восточной Европе - движение к демократии не опиралось на реконструкцию классического идеала рынка при государстве как "ночном стороже". Повторим еще раз, что вопреки бытующему заблуждению, логика действий успешных демократизаторов была обратной: вначале радикальные политические преобразования (= создание действенных институтов демократии), затем социальные реформы, обеспечивающие эффективное экономическое перераспределение и создание социальной базы поддержки демократии, и лишь после этого - глубокие структурные преобразования экономики (= формирование современного социального рынка).
Во-вторых, идеологическая оппозиция рынка и государственного интервенционизма практически не работает и применительно к нынешней российской ситуации. Прежняя административная система управления экономикой, уже распадавшаяся к концу горбачевской эпохи, была усилиями реформаторов окончательно взломана - но притом, что многие ключевые административные рычаги влияния сохранились. Еще раз подчеркнем, что взломана она была до того, как были созданы эффективные структуры демократической власти. В результате возник не столько экономический, сколько политический (и при этом полукриминальный) рынок торга между ключевыми политико-экономическими кланами, совместившими власть и собственность. Сегодня, в отличие от еще недавнего прошлого, эти картели все более активно проявляют себя и "входят" в политику, не просто делегируя своим уполномоченным представительство своих интересов, но и сами становятся крупнейшими и влиятельнейшими политическими игроками.
Свободная рыночная конкуренция им как раз не нужна. Они отлично приспособились и приспособили к своим личным и корпоративным нуждам фактически приватизированное ими государство. Именно государство, каким бы слабым оно ни было, и государственные субсидии, обеспечиваемые теневым политическим торгом, требуются для сохранения монопольного господства этих картелей в экономике.
Другое дело, что среди них нет полного согласия. С одной стороны, господствующие экономические силы (финансово-банковские, топливно-энергетические и другие сырьевые монополии), похоже, готовы к новому переделу собственности и влияния. С другой стороны, дискриминированные нынешней экономической политикой ВПК и связанные с ним технологические и производящие отрасли, которым не выжить без изменения приоритетов государственной экономической политики, могут также оказаться вполне готовыми к реваншу в более благоприятной для них политической ситуации. Борьба между этими силами идет в конечном счете не в экономической, а в политической сфере - за влияние и контроль над государственной политикой экономических преференций.
Сегодня в России экономика и политика оказались не менее слитыми, чем в советскую эпоху. Нынешняя экономика в России фактически является смешанной - при господстве финансовых и сырьевых монополий, опирающихся на государственную поддержку, существует и уже довольно значительный, прежде всего сервисный, сектор экономики, реально живущий по законам дикого и криминализированного рынка. Значение этого общественного сегмента, скорее, не столько экономическое, сколько социально-психологическое. В этой сфере постепенно возникает слой активных людей, ориентирующихся на независимую индивидуальную экономическую деятельность. Этот слой постепенно может стать социальной базой реальных, а не декларативных рыночных отношений.
(2) Отсутствие адекватной социальной базы демократии.
Строго говоря, с точки зрения задач политической демократизации, переход к рыночной экономике - не самоцель, а средство для создания среднего класса в качестве массовой социальной базы демократии. Подспудно шедшие в советском обществе процессы модернизации, по крайней мере, с 60-х гг., создавали некий эмбриональный аналог среднего класса, который, в конечном счете, и стал могильщиком коммунизма21. Однако в отличие от среднего класса на Западе образующей основой советского "старого среднего класса" стала не собственность, а профессиональная и институциональная позиция в государственной системе.
С распадом советского государства, углублением экономического кризиса и началом рыночных реформ этот эмбриональный советский "старый средний класс" подвергся фактическому вымыванию при расколе общества на два (типичных для стран "третьего мира") полюса - зону массовой нищеты и узкую прослойку богатства с социально аморфной стихией между ними. Что же касается "нового среднего класса", то он в России пока что так и не появился. Тем самым, проблема формирования адекватной и достаточно массовой, основанной не на отношении к государству, а на отношениях частной собственности, социальной базы демократии остается в посткоммунистической России нерешенной.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |