"Реальность сердца" - читать интересную книгу автора (Апраксина Татьяна, Оуэн А. Н.)

4. Собра — Сеория

— А где король?

— Его величество с утра почувствовал себя дурно, он не будет присутствовать, — объяснил пожилой седовласый господин, сидевший верхом с таким залихватским видом, словно ему было лет двадцать. — Об этом объявили полчаса назад. Юноша вежливо поблагодарил старика, потом отвернулся к своему спутнику и приблизил голову так, чтобы его слова были слышны только им двоим.

— Бернар, если короля не будет, может быть, мы уедем?

— Молодой господин, король сам всех по головам не считает, но у него счетчики найдутся, — сквозь зубы объяснил Кадоль. — Вы уже пропустили парад…

Саннио вздохнул, потрепал Крокуса по гриве и отвернулся, пытаясь высмотреть в толпе благородных господ знакомые лица. Некоторых он помнил по прогулкам в парке, других — еще по временам своего недолгого секретарства. Краем глаза он увидел давешний «куст сирени», то есть младшего сына владетеля Лебелфа; траурный темно-синий кафтан тот ухитрился украсить зелеными лентами, так что теперь мог смело называться «клумбой анютиных глазок». Хлыщ тоже заметил господина Гоэллона, резко повернул голову в сторону. Напомаженные кудряшки никуда не делись, впрочем, летняя жара обещала покончить с ними быстро и безжалостно. Юноша мстительно усмехнулся. Злопамятность — грех, но зато какой приятный! Радость от воспоминаний о триумфе резко оборвалась, когда взревели медные трубы. Саннио взглянул на сколоченный ночью помост. Возвышение, к которому вели семь ступенек, было застлано алой тканью. Чуть в стороне располагался высокий навес. Под ним должен был сидеть король, но вместо него в ложе находились лишь старший принц, комендант, еще несколько чиновников министерства, верховный судья, архиепископ Марк и казначей. Остатки королевского совета. Если бы дядя не уехал из столицы, ему тоже пришлось бы находиться там, наверху. Все же прочие благородные люди Собры стояли или сидели верхом под навесом; чтобы увидеть королевскую ложу, приходилось выворачивать себе шею. Впрочем, самое интересное сейчас происходило не там, где в окружении людей намного старше его сидел светловолосый щуплый мальчик-принц, а на алом помосте. Четыре трубача, за ними — шестеро солдат королевской гвардии в парадной форме, потом — священник в бело-золотом облачении, палач в маске и кожаном переднике, как у кузнеца. Вся эта компания величаво взошла по ступенькам и построилась на помосте. Трубачи — по углам, солдаты — между ними по бокам, солдат и священник — возле колоды. Саннио разглядывал лица, одеяния, позы. Гвардейцы — все как на подбор высокие, широкоплечие. Красивые равнодушные лица, начищенные нагрудники с блистающими золотом гербами, в руках — алебарды. Они смотрели прямо перед собой; задача их была — соблюсти церемониал. Народ сдерживали другие, те, что стояли внизу, окружив помост в два ряда.

Краснолицые трубачи, обнимающие свои огромные инструменты, втихаря глазели по сторонам, хотя и старались иметь строгий вид. Один высматривал кого-то в толпе, даже украдкой привстал на цыпочки. Палач — плечистый кряжистый человек, сутуловатый, с длинными мускулистыми руками, стоял, опустив голову. Узловатые ладони лежали на конце топорища. Колпак закрывал его лицо. Пустая формальность: вся Собра знала, кто является старшим палачом. Должность эта переходила от отца к сыну и считалась весьма почетной. Умелый палач мог спасти жизнь приговоренному к битью кнутом, так нанеся положенное число ударов, что наказуемый переживал эту процедуру, отделавшись рубцами на спине. Неумеха мог погубить вора, приговоренного всего лишь к отсечению руки. Священник — махонький рядом с палачом, суетливый седой человечек. Книгу Сотворивших он прижимал к груди, словно цеплялся за нее. Ему было неуютно на помосте, под взглядами многотысячной толпы. Следом поднялся человек в костюме королевского герольда, державший в руке развернутый свиток.

— Жители Собраны! — не слишком, кажется, напрягаясь, завопил он. Саннио вздрогнул: росточка герольд был невеликого, но его голосом можно было сминать отряды вражеской армии. — По указу его величества короля Ивеллиона II и приговору Верховного Суда сегодня будет казнен Алви Къела из графов Къела. Деяния его таковы… Саннио поднял глаза к небу. Вчера весь день моросил дождь. Под утро он закончился, но серые тучи, похожие на набухшие от сырости грязные тряпки, нависли над столицей и не хотели уходить: не было ветра. Жара при этом никуда не девалась, раскаленное небо припекало и через прослойку туч, зато пропитавшаяся влагой почва теперь отдавала ее назад в виде пара. Духота выжимала из стоящих на Красной площади капли соленого пота. Многие утирали лица платками. Какой-то молодой парень из благородных господ схватил у разносчика кружку воды со льдом, часть выхлебал, часть украдкой вылил себе за шиворот. Приученные к чинному стоянию на месте, лошади прядали ушами, отгоняя мух, тихонько ржали, но терпели пытку жарой, шумом и множеством запахов, которые исходили от толпы. Саннио постарался отстраниться от вопля герольда, вместо этого он принялся гладить Крокуса по шее, потом обернулся к Бернару. Капитан охраны, вылезший из серо-черного костюма, и переодевшийся по обычаю благородных людей был привычно серьезен, но необычно мрачен в придачу. Широкополая шляпа отбрасывала на лицо тени, и они стекали ручейками от скул к уголкам губ. Бернар кивнул на помост. Саннио посмотрел туда. Он пропустил момент, когда приговоренный поднимался по ступеням, и теперь видел, как брат Керо говорит со священником. Слышно ничего не было, но разглядеть Саннио будущую жертву мог хорошо. Алви Къела был очень похож на сестру. Те же серебристо-серые, оттенка пепла, волосы, узкое лицо с большими глазами, тонкие черты. Высокий, очень худой. Тонкая рубаха без ворота, с глубоким вырезом, открывала торчащие ключицы.

Мятежник Къела выглядел много младше своих двадцати трех или двадцати четырех; Саннио он показался ровесником сестры. Может быть, из-за удивленного, растерянного взгляда, которым Алви озирал площадь поверх головы священника. Что он искал, кого хотел увидеть? Толпа встретила его недобрым, мрачным молчанием. Саннио ожидал оскорбительных выкриков, заранее припасенных камней и яиц, но никто из стоявших на площади простолюдинов не проронил ни звука. Только по части, отгороженной для благородных людей, прошел тихий шелест: некоторые перешептывались между собой. Люди просто чуть подались вперед; монолитная масса, спаянная, словно камни в кладке, неприязнью, даже ненавистью. Темная удушливая волна поднялась над толпой и в пугающем молчании покатилась к помосту. Саннио вздрогнул. Почувствовали волну и стражники, стоявшие внизу. Ряд ощетинился алебардами, но люди не собирались бросаться вперед, чтобы свершить правосудие своими руками. Они всего лишь хотели видеть, как умрет человек, дерзнувший сделать то, что не совершали последнюю тысячу лет: привел на свою землю чужую армию. Назвался Освободителем, потребовал от своих вассалов примкнуть к завоеванию. В нем видели виновника недавнего хлебного бунта. В Собре считали, что именно из-за Алви Къела была назначена «королевская цена» на хлеб. Значит, он был виновен не только в мятеже и предательстве, но и в городских беспорядках. Саннио стиснул зубы. Добрая треть горожан, кипящих таким праведным гневом еще недавно искала повода поджечь дом, лавку, постоялый двор, а теперь они нашли виноватого в собственных деяниях. Будто Алви толкал их под руку, звал жечь и громить, убивать и устраивать на улицах ловушки… Люди нашли виноватого и успокоились насчет собственной совести. Им больше не нужно было спрашивать себя, как же так вышло? Как же случилось, что один сосед поднял руку на другого соседа, почему сгорели склады, кто утопил в Сойе тамерских купцов? Воплощение всех грехов стояло перед ними на помосте: высокий худой юноша со скованными тонкой цепью руками. Алви не слушал священника. Он взмахнул рукой, прерывая его речь на середине, отрицательно покачал головой. Герольд повернулся к нему, что-то предложил. Еще одно движение головы. Должно быть, приговоренный отказался от последнего слова. Разумное решение. Люди не стали бы его слушать, что бы северянин ни решился сказать, — хоть просить прощения, хоть оправдываться, а хоть и проклинать всех… Герольд махнул рукой двум ближайшим гвардейцам. Священник отошел в сторону.

Гвардейцы взяли пепельноволосого юношу под локти. Это было пустой формальностью, Алви не собирался сопротивляться. Понимал ли он вообще, что происходит, что ему предстоит? Саннио не смог бы за это поручиться. Потерянный, пустой взгляд все искал кого-то — в толпе горожан, среди благородных людей, в королевской ложе; искал и не находил. Может быть, северянин хотел увидеть сестру?

Его поставили на колени перед колодой, смахнули волосы с шеи. Пауза. Герольд, как того требовал обычай, смотрел на королевскую ложу, ожидая, не подаст ли кто-то знак остановить казнь; но — некому было. Сутулый мальчик в белом кафтане сидел неподвижно, плечистый комендант вообще рассматривал свои ногти. Несколько минут в упругой тяжелой тишине казались нестерпимо долгими. Потом герольд поднял руку. Палач сделал три шага вперед, занес свой топор. Саннио взмолился про себя, чтобы все произошло быстро. Он еще помнил рассказ Альдинга, и не хотел для брата Керо такой участи. Къела заслужил смерть, но не мучения. Толпа, кажется, загудела от напряжения, хотя никто не проронил ни звука. Просто казалось, что у каждого из стоящих на Красной площади дрожат руки, и эта дрожь передается липкому, душному воздуху. Справа, со стороны королевского дворца, громыхнуло так, словно туда одновременно ударила тысяча молний. Багровый пузырь надулся в воздухе, раскалился добела и лопнул, рассыпавшись на тучу черных мух. Мгновением позже с неба посыпались горящие доски, тлеющие тряпки, крупный жирный пепел, еще невесть что — горячее, хранящее жар чудовищного взрыва. Саннио не услышал ни звука, кроме первого чудовищного грохота, но по искривившимся, раззявленным в крике ртам, по выражениям на лицах окружающих понял, что просто оглох. Крокус рвался встать на дыбы, и рот был распахнут так же, как и у людей — конь ржал, немо и беззвучно для пытавшегося справиться с ним всадника. Пару минут все внимание юноши было поглощено только усмирением жеребца, а когда он поднял голову, то обнаружил, что обрушившийся внезапно гром и ливень из горящего хлама не остановил казнь. Палач сделал свое дело. Только мгновение юноша смог потратить на созерцание помоста, где с колоды стекала кровь, а голова валялась отдельно от тела. Он успел увидеть все это неподвижным, как на картине. Труп, голова, замерший палач, пялящийся на небо герольд, прижавший руку ко рту священник, побледневшие гвардейцы… …потом пришла тьма. Небо померкло, стало черным, как зимней ночью.

Случилось это в единственный краткий миг; не было никаких сумерек, медленного перехода от дня к ночи. Средь бела дня, в полдень, настала темнота. Саннио не испытывал страха, только бессильное, тупое изумление, лишавшее сил и возможности соображать. Он пытался понять — как, что же случилось, почему, как такое возможно, и вопросы переполнили разум, искололи его, как подушечку для булавок. Мешали хотя бы одной разумной мысли прийти в голову. Бернар, должно быть, не впал в ступор; он потянул Саннио за руку — если только цепкие пальцы, схватившие рукав юноши, принадлежали ему, а не бойкому старичку или постороннему, — крепко сжал запястье. Правой рукой юноша держал поводья. Помнил он только одно: нельзя выпускать их, нельзя. Что творилось вокруг, разобрать было невозможно. На шею Крокусу, наверное, упали горячие угли: жеребец вздрогнул всем телом, лягнул кого-то задними ногами. Человек, что был рядом, круп лошади которого больно прижимал ногу Саннио к крупу Крокуса, потянул его в сторону. Развернуться было невозможно. Люди, чинно стоявшие на разумном расстоянии друг от друга, обратились в бессмысленную толпу. Большинство приехало верхом. Сотни четыре всадников, сотни четыре лошадей — на узком пятачке, огороженном невысоким заборчиком, вдоль которого стояли стражники. Никто ничего не видел, не понимал; наверняка люди оглохли так же, как Саннио, но даже если им повезло больше, то крики, ржание и стоны не могли помочь сориентироваться… То ли Кадоль умел видеть и в кромешной тьме, то ли неким иным чувством различал, что творится вокруг, но именно он вытащил Саннио из ловушки, которой обернулась Красная площадь. Они выбрались одними из первых. Юноша очутился в переулке, где кто-то уже догадался зажечь факелы. Они только добавляли суматохи — люди с факелами беспорядочно носились взад-вперед, пугая лошадей, — но изредка можно было разглядеть хоть что-то. Да, рядом был Бернар. Он держался впритирку к подопечному и, быстро сообразив, что Саннио ничего не слышит, перехватил поводья Крокуса.

— Надо узнать, что с принцем! — прокричал наследник, но в ответ получил выразительный подзатыльник. В полной темноте времени, чтобы добраться домой, понадобилось втрое больше обычного. Вечером в Собре зажигали факелы над воротами, так что всегда можно было угадать, по какой улице едешь, да и то была другая ночь: в ней любой человек мог различать контуры предметов, силуэты прохожих… Упавший на столицу мрак был густым и липким, словно все оказались на дне чернильного озера. Даже факел, вырванный Бернаром из рук прохожего, почти не разгонял тьмы. В особняке тоже царила паника, но тихая и почти сносная. Слуги и гвардейцы сгрудились во дворе с факелами и свечами, молоденькая повариха, помогавшая Магде, даже держала в руках масляную лампу; и как только не обжигала руки о горячую глину?

— Уберите с дороги факелы! — приказал Бернар. — И поосторожнее: только пожара не хватало. Лилька, поставь на землю свою плошку! Вот тут-то Саннио и понял, что слух к нему вернулся.

— Что случилось? В доме, где горели свечи, ориентироваться было куда проще, чем на улице. Саннио следом за Бернаром прошел в комнату капитана охраны, повалился на самый ближний стул. Стащил с головы шляпу. Удивительно, что не потерял ее в суматохе на площади или по дороге. Бернар вот своей лишился. Со шляпы на пол полетела какая-то мелочь — не то жирный крупный пепел, не то потухшие уголья. Свет от подсвечника с четырьмя толстыми свечами позволял разглядеть, что и полы, и тулья прожжены, местами — до дыр. Шляпа была безнадежно испорчена. Капитан охраны достал из поставца два низких металлических стаканчика с эмалевым рисунком. На боках снаружи было изображено птичье гнездо на фоне светлого весеннего неба, внутри же — то же гнездо, но вид изнутри. Ярко-голубые яйца выглядели выпуклыми, на них можно было пересчитать каждую крапинку. Саннио хихикнул. Ничего подобного он доселе не видал.

— Такие делают на Хоагере, — объяснил Бернар. Темно-золотая жидкость плеснулась в стаканчики. Юноша протянул руку к ближнему, посмотрел внутрь, принюхался. «Огненное вино», напиток моряков и северных монахов. Действительно — жидкий огонь, свечное пламя, наполнившее легкий, почти невесомый сосуд. Один глоток, и юноша понял, что больше ему — не нужно. «Огненное вино» заставляло расслабиться, соблазняло заснуть прямо на стуле. Нельзя было…

— Надолго это, Бернар? — Саннио кивнул за окно, где посреди чернильной темени уже разгорались два алых зарева; не рассвет — пожары.

— Откуда я знаю, молодой господин? Может быть, навсегда.

— Как это?!

— Господин герцог не говорил вам о пророчестве святого Андре? О нем не все знают…

— Говорил, — Саннио бездумно потер скулу. — Да мне и в школе рассказывали…

— Я не успел разглядеть, какая часть дворца взорвалась. Может быть, та, в которой находились королевские апартаменты; его величество погиб, и теперь начинается конец света…

— Свет кончился, точно! — То ли «огненное вино», то ли осознание того, каким чудом они с Бернаром спаслись, ударило в голову, и теперь с губ сорвалось беспечное хихиканье. — А что дальше кончится?

— Хлеб, зерно, мясо, вино, потом — дрова, потом — трава на пастбищах и скотина в стойлах, плоды в земле и плоды на деревьях, — обстоятельно перечислил Кадоль. — И весь обитаемый мир перемрет с голода во тьме.

— Бернар, вы серьезно?

— Абсолютно серьезно, молодой господин. Серьезен, как святой Андре.

— Он сказал — «мир жив, покуда золотая кровь не пролита невинно», так? Но ведь случается же, что один принц убивает другого, мы же про это знаем… Ничего не происходит! Шестнадцать лет назад, когда умер принц Элор, не было такого…

— О пророчестве святого Андре написан десяток трудов. Он сказал одну фразу, а чтобы понять ее, написали тысячу тысяч. Изучили всю историю династии Сеорнов…

— Бернар налил себе еще немного вина, выпил и глубоко вздохнул. — В конце концов решили, что речь идет о намеренном убийстве коронованного короля. Правда, вот проверить — не смогли. Не рискнули. Все другое еше до книжников успели натворить сами Сеорны. Заговоры, несчастные случаи, отстранения от власти без кровопролития…

— Вот, кто-то проверил, — показал рукой за окно Саннио. — Так король погиб?

— Ну, не ради же къельского дурня это затмение небесное? Хотя… — капитан охраны тяжело вздохнул. — Откуда нам знать? Помыслы Сотворивших неведомы смертным.

— Что мы теперь должны делать? Если король мертв…

— Вы — ничего не должны. В Собране есть два принца и королевский совет. В регенты вас не приглашали и вряд ли пригласят. А как будет мести новая метла — пока не ясно. Посмотреть еще надо.

— Берна-ар… — вдруг подпрыгнул на своем стуле Саннио. — Но ведь стрельный состав же… как это могло вообще? Я не понимаю!

— Стрельный состав — не единственное, что могло воспламениться, — капитан охраны развел руками. — Просто лишь он годился для орудий. Но есть еще гремучая ртуть и гремучее серебро, и «гром-дерево», и «демонский хлопок»…

— Света нет. Короля нет. Дяди нет, — подвел итог Саннио. За окном царила вязкая черная тьма. Она не пугала: житие Святого Галадеона юноша помнил еще с приюта. Тогда тоже воцарился мрак, а потом Галадеон взошел на небо по сияющей лестнице, и все вернулось на круги своя. Может быть, Сотворившие приберут к себе и невинно убиенного короля Ивеллиона? Поскорей бы, пока столица не сгорела из-за уроненных факелов, пролитого масла и рассыпанных углей…

— Зато есть огненное вино, — слегка улыбнулся Бернар. — Пейте, молодой господин. Свет или будет, или не будет, но от нас это не зависит.

Когда небо внезапно почернело, а снизу, с площади, раздался сперва протяжный вскрик толпы, а потом гул, брань, ржание лошадей и женские взвизги, Араон попытался вскочить, но тяжелая рука на плече пригвоздила его к креслу. В темноте не было видно ни зги, но принц знал, что это — господин комендант столицы. Все время он сидел по правое плечо от наследника.

— Не паникуйте, ваше величество, — прошептал ему на ухо комендант. — Мы спокойно выберемся. Позвольте вашу руку. С назначенным девятину назад комендантом столицы Скорингом принц был едва знаком, так же, как и с прочими членами королевского совета. Некоторых он знал по именам, других только в лицо; все они вежливо представлялись перед тем, как занять свои места, но Араон думал только о казни. Принца пока еще не допускали на отцовские советы, и господ министров, судью, епископа и прочих он знал лишь по немногочисленным церемониям, на которых раньше присутствовал. Сын казначея Скоринга там раньше не бывал. Все, что о нем знал Араон — что этот высокий крепкий мужчина назначен новым комендантом Собры. Во время казни он сидел молча, ни разу не взглянул на принца и не заговорил с ним, хотя этикет это дозволял. Вместо того Скоринг со скучающим видом полировал ногти при помощи пилки.

Сейчас же принц услышал удивительно знакомый ему голос. Ночной гость! Вот кем он, оказывается, был… Араон позволил взять себя под локоть и повести куда-то во тьму. Господин комендант помог ему спуститься по ступенькам, поддерживал и даже приобнял за плечо после того, как принц споткнулся на лестнице. В другой руке Скоринг держал шпагу, и один или два раза не только пинком оттолкнул кого-то, невидимого в темноте, с дороги, но и ударил шпагой; послышался хрип. Принц вздрогнул.

— Не беспокойтесь, ваше величество. Следом за ними, неразличимые во тьме, шли еще двое или трое: принц слышал шаги и дыхание, пару слов, которые спутники бросили друг другу, лязг оружия, задевавшего перила лестницы. Араону казалось, что он ослеп навсегда, и это было страшно, гораздо страшнее всего остального — и непонятной вспышки пламени там, где должен был находиться дворец, и паники, и рева толпы, отделенной от принца лишь тонкой оградой. Скоринг подсадил его на лошадь; те, кто его сопровождал, тоже сели в седла и поехали, взяв принца и коменданта в тесное кольцо. Спутники были вооружены — чем именно, Араон не видел, но догадывался об этом по тому, как они расчищали дорогу, по вскрикам и стонам, раздававшимся вокруг.

— Куда мы едем?

— Ко дворцу, ваше величество.

— Почему вы меня так называете?

— Потому что вы отныне — король Собраны, — Араон не видел спутника, но почувствовал, что тот ласково усмехнулся. — Сейчас вы должны прекратить панику и отдать распоряжения…

— Какие? — принц, а теперь уже король, не представлял, что нужно делать.

— Я подскажу вам, когда настанет время. Ничего не видно. Надолго ли пришла тьма? Что, если навсегда — как же тогда жить? Что делать? Может быть, все они наказаны за грехи? Отец погиб во время взрыва. Он отказался наблюдать за казнью, сославшись на свое дурное самочувствие, и должен был лежать в постели. Вспыхнуло именно там. Что случилось? Наверняка господин комендант знает, что произошло… «Пройдет две девятины, и вы станете королем…» Прошло даже меньше: девятина и две седмицы.

Дворец, точнее, то, что от него осталось — середина и правое крыло, — полыхал огнем. Здесь, на площади, не было темно, но зато было слишком людно. Гвардейцы, слуги, брандмейстеры и солдаты — все суетились, пытаясь потушить пожар, выгнать зевак, понять, что происходит…

Левое крыло дворца более всего напоминало яму, наполненную горящими угольями. То, что не взорвалось — загорелось, и сгорело быстро, очень быстро. Камни, еще недавно бывшие плитами и колоннами, накалились докрасна, и едва отличались на вид от горящих досок. Кирпичи, которые не разлетелись по площади, тоже теперь могли пригодиться в бане. Баню и напоминала площадь: чем больше таскали от реки воду и лили на пылающие руины, тем больше клубов горячего пара поднималось в воздух, прибавляясь к слепящей тьме, которую едва-едва развеивало зарево пожара.

Принц, окруженный двумя десятками королевских гвардейцев и незнакомых всадников в красно-синих мундирах, сидел на лошади в сравнительно безопасном углу дворцовой площади. То и дело к господину коменданту подбегали люди за распоряжениями, он отдавал приказы, пока касавшиеся только тушения пожара и принятия мер, чтобы пламя не перекинулось на соседние строения. От Араона ничего не требовалось, и у него нашлось время подумать. Отец погиб, это уже выяснили, допросив уцелевших слуг и гвардейцев. Теперь Араон — король, Араон III. Да, он еще не коронован, и закон требует, чтобы он правил при помощи регента, но это — не беда. Вот он, будущий регент, сын герцога Скоринга. Сильный, надежный, внушающий доверие человек. Единственный, кто пришел на помощь принцу, которого едва не лишили надежды взойти на престол. Отец погиб. Должно быть, Араону следовало испытывать скорбь, горе и печаль?

Он знал, что, когда все утихнет, будет потушен пожар и наступит время готовиться к коронации, придется изображать и горе, и скорбь. Приказывать найти подлых убийц, взорвавших дворец, требовать их казни, негодовать… но пока что Араон мог не притворяться. На него никто не обращал внимания, следили лишь за тем, чтобы с принцем ничего не случилось, но до его чувств никому не было дела. Юноша же чувствовал лишь облегчение. Кошмар кончился… …кончился, но начался новый. Что, если света и вовсе не будет? Никогда?

Быть королем в умирающем впотьмах мире — много ли радости? Что делать, если небо больше не просветлится? Бежать прочь, в Энор, и укрываться там? На этот вопрос предстояло ответить господину регенту. Будущему регенту будущего короля.

— Правое крыло не пострадало вовсе, пожар в средней части потушен, — сказал в конце концов господин Скоринг. — Ваше величество может проследовать в свои покои. Араон вздрогнул. Сколько времени он провел на площади? Час? Или шесть? Он не мог ответить: чувство времени отказало с момента падения тьмы. Юноша то ли впал в забытье, то ли заснул в седле. От запаха гари кружилась голова, и казалось, что он спит, спит и видит дурной сон, насквозь провонявший дымом. В этой вони была тысяча оттенков: раскаленный мрамор, тлеющая ткань, паленая плоть, чад пылающего масла, чистый дым дерева. Тысяча оттенков была и у огня: от багрово-черных углей до пронзительно-белого пламени, вскипевшего вдруг в средней части дворца. Алое, лиловое, багряное, золотое, медное — все краски пожара, которых не пожалел неведомый художник… Зрелище зачаровывало, гипнотизировало. Следя за мельтешением сияющих огней, принц забыл, где и почему находится.

— Нужно распорядиться… — Араон замолчал, не в силах сообразить, о чем именно распорядиться. О чем-то нужно, непременно нужно… — Распорядиться…

— Начать расследование, — кивнул Скоринг. Широкое его лицо, освещенное пламенем, было добрым и внимательным. — Несомненно, ваше величество. К сожалению, верховный судья, епископ Марк и другие почтенные господа погибли на площади. Нужно назначить им достойных преемников. Но сначала вашему величеству необходимо отдохнуть.

— Как погибли?!

— В поднявшейся панике они не смогли выбраться и погибли в давке. Я выражаю вам мои соболезнования, ваше величество. Принц не поверил ни единому слову; впрочем, ему было все равно. Все, что говорил его регент, он говорил ради тех двадцати пар ушей, что окружали их. Потом настанет время для приватной беседы, и там уже можно будет обсудить все подробности. А обсуждать придется многое — от планов на будущее до того, что именно случилось со дворцом, и как избежать обвинений в отцеубийстве. Разумеется, охрана дворца проходит не по ведомству коменданта столицы, так что на его доброе имя тень брошена не будет. Коменданта дворца придется казнить, если он уцелел. Его и всех заместителей, допустивших подобное преступное небрежение… Кого назначить виновным? Это нужно будет обсудить с господином Скорингом позже. Если наступит рассвет. Если вообще будет смысл что-то обсуждать…

— Так кому отдать приказ?

— Отдайте его мне, ваше величество. После того, как вы отдохнете, я, с вашего позволения, представлю вам список достойных занять эти должности господ.

— Да-да, конечно.

— Дитрих, проводите его величество в покои и установите охрану. Четверо в красно-синих мундирах не отходили от Араона ни на шаг. Высокие плечистые мужчины, такие же крепкие и надежные, как их господин, внушали доверие, и юноша радовался, что по темным коридорам дворца он идет в таком окружении. Дворец, то крыло, где располагались их с братом покои и учебные классы, вдруг показался чужим и незнакомым. Дело было не в темноте: сколько раз он проходил по галереям и коридорам ночью, даже не взяв с собой свечу. Да и темноты-то особой не было — слуги уже зажгли светильники. Скорее уж, причина состояла в том, что впервые Араон шел по дворцу не пленником, на которого была наложена сотня ограничений, который обязан был подчиняться тысяче правил, а хозяином. Вплоть до нынешнего дня он отстранялся от всего — от этих просторных коридоров, темных переходов, бронзовых подсвечников на стенах, светлых стенных панелей, не называл своими даже кабинет и спальню, и все, что там стояло. Теперь Араон шел по собственному дворцу и видел его заново, другими глазами. Теперь дворец нравился ему еще меньше, чем раньше: уцелевшее крыло, построенное при короле Лаэрте, выполнено было в том стиле, который почитался изысканным за счет нарочитой простоты. Неуютно, слишком много окон, из которых просачиваются сквозняки, слишком много открытого пространства, где постоянно зябко и тревожно. Отделка стен казалась бедной, слишком скупой для пристанища королей Собраны: резное светлое дерево, без капли золота или серебра, даже без бронзы. Шандалы на стенах заставляли думать, что здесь не дворец, а собор: свирепые горгульи злобно скалились на проходивших мимо, высовывали длинные языки…

— Разбудите меня через четыре часа, — приказал Араон, глянув на клепсидру и прикинув, что тогда и начнется рассвет; если начнется, конечно. Оказывается, он провел на ногах почти сутки. — К этому времени я хочу видеть господина Скоринга с результатами расследования и тем списком, о котором он говорил. Вы, — юноша указал на Дитриха, пытаясь повторить отцовский жест, плавный и величественный, — сообщите ему о моей воле.

— Все будет исполнено, ваше величество, — поклонился мужчина с медовыми волосами; кажется, он был здесь за старшего.

— Надеюсь на это, — отцовским же тоном, строгим и требовательным, закончил разговор Араон. Дитрих еще раз поклонился и быстро вышел вон. Перепуганных суетливых камердинеров, помогавших ему раздеться, юноша несколько раз нетерпеливо одергивал, когда те медлили, потом и вовсе выгнал вон. Ему не терпелось упасть в постель: он так устал за день! Штаны он мог снять и сам, без посторонней помощи. Упасть на подушки, спрятаться под одеяло от всепроникающего запаха гари, от мелкой угольной взвеси, которой пропитался воздух… Еще Араон очень надеялся, что, когда он проснется, уже кончится вся эта вакханалия с прежде времени погасшим светом небесным, и первым, что он увидит, окажется тонкий алый луч, пробивающийся между занавесей.

Рене Алларэ планировал проникнуть в Шеннору в тот момент, когда из крепости будут вывозить на казнь северного мятежника. Все было подготовлено: в ближайших к площади домах размещены отряды, в толпе, что собралась у ворот поглазеть на преступника, должны были стоять его люди, в количестве, достаточном, чтобы создать переполох и прорваться внутрь. Сам он занял место в мансарде ближайшего особняка. На лестнице дежурил офицер, готовый отдать команду остальным.

Не удалось: графа Къела вывели через узкую калитку в боковой стене и посадили в карету. Через зрительную трубу Рене мог пронаблюдать все это в деталях; одна беда — судьба северянина его совершенно не интересовала. Алларэ нужен был лишь один-единственный узник Шенноры, тот, чья камера находилась на втором подвальном уровне. Поэтажный план крепости, начерченный одним из стражников, Рене выучил наизусть, а найденная в архиве старая карта, на которой все расстояния были промерены в шагах, помогла рассчитать каждый миг штурма. В переплетениях коридоров было легко заблудиться, но сам Рене и те два десятка, что должны были пойти с ним, выучили расстояния от одного поворота до другого так четко, словно всю жизнь прослужили в крепости-тюрьме. Обнаружив, что первоначальный замысел сорвался, Рене не приказал своим людям отходить. Надеяться было не на что, и все же он решил, что подождет до вечерних сумерек. Будут возвращаться стражники, в крепость привезут продовольствие или случится еще что-нибудь… хоть что-нибудь. Мальчишка Кесслер сидел в мансарде рядом с Рене. Молчал, насупившись. Ему зрительную трубу никто не предлагал, но он и сам видел сквозь мутное запыленное окошко, что ворота не открываются. Слава Воину, ничего по этому поводу бруленский сопляк не сказал. Он вообще оказался не слишком разговорчивым: видимо, как в первый день обиделся на весь белый свет, так и ходил, надувшись. Особой пользы от него не было, вреда — тоже; сперва Рене не собирался брать его внутрь, но потом оказалось, что бруленец лучше всех ориентируется в направлениях и неплохо видит в темноте. Кесслер родился с талантом навигатора. Святой Окберт не пожалел для него своих даров.

— Вы будете только указывать дорогу. Ясно?

— Да, господин Рене, — глазами сверкать мальчишка так и не отучился, но действительно выполнял все приказы Алларэ. Безропотно и безупречно. Рене не раз задавался вопросом, почему считает девятнадцатилетнего, почти взрослого уже парня — юнцом, почему называет про себя именно «мальчишкой». Иначе, тем не менее, не получалось. Тонкий, гибкий, как ивовая лоза, но все еще угловатый, то застенчивый, то вспыльчивый — нет, на взрослого он никак не тянул; Рене все время казалось, что ему пятнадцать, а не девятнадцать. Лицо, очень красивое по любым меркам, тоже было именно по-юношески гладким, нежным и слишком уж выразительным. Кесслер, проживший самостоятельно в столице почти год, вхожий в лучшие дома Собры, считал себя взрослым, и привык, чтобы к нему относились соответственно.

Рене сам удивлялся тому, какое удовольствие ему доставляет тыкать парня в каждый промах, каждую ошибку и глупость — именно как юнца, бестолкового щенка, неопытного и беспомощного. Бруленец напрашивался на подобное, и как раз тем, что полагал себя опытным, разумным и самостоятельным. У Рене была целая куча младших родственников — братья родные, двоюродные и троюродные, племянники ненамного младше его самого и еще полным-полно родни лет пятнадцати-двадцати, и он считал, что превосходно умеет с ними ладить. Никто не вызывал таких чувств, как порученец. В чем дело, Алларэ не понимал.

Именно о причинах загадочной неприязни и раздумывал Рене, глядя на склоненную в унынии черно-медную голову Кесслера, и в очередной раз сражаясь с желанием отвесить мальчишке подзатыльник, когда снаружи настала тьма. Алларэ отчасти реализовал свою мечту, уронив зрительную трубу тому на макушку. Парень ойкнул, вскочил, едва не сбив Рене с ног, потом они вместе наклонились к окошку, которое было прорублено слишком низко: от пола до середины бедра. Рене считал про себя до ста, и поняв, что света не будет, приказал:

— Начинайте! Им повезло, несказанно повезло уже во второй раз: кто-то, должно быть, испуганный неожиданным приходом темноты, решил открыть ворота. Зачем — Рене раздумывать было некогда. Он бранился на бегу: ничего не было видно не только стражникам Шенноры, но и ему самому. Лишь немногие из его отряда успели зажечь факелы. Короткая схватка у ворот, еще одна — снаружи, у тяжелых дверей замка. Весь план полетел к сельдям под хвост. Разобраться, остался ли кто-то во дворе, чтобы снять остаток охраны и покончить с арбалетчиками в угловых башнях, Рене не мог: он не видел дальше вытянутой руки. Оставалось догадываться по шуму и выкрикам. Кажется, первая сотня все-таки успела и вломиться во двор, и выставить караул снаружи. Вторая должна была оцепить крепость на случай подхода городской стражи. Вот в том, что теперь этого стоит опасаться, Рене сильно сомневался. Отсюда до казарм — четыре мили пути, и будь он проклят, если в кромешной тьме кто-то успеет сообщить в казармы и привести отряд обратно, пока Алларэ не закончит в Шенноре… Сорен бежал за плечом алларца, подсказывая, куда свернуть. Рене не рвался вперед; если бы не мальчишка, он возглавил бы свой десяток, но приходилось прикрывать Кесслера, который оказался надежным проводником, а вот что из него выйдет достойный боец, Алларэ сомневался. В коридорах крепости было куда легче, здесь-то таких потемок не было. Через каждый десяток шагов на стенах висели факелы, по двое в подставке. Они чередовались, обеспечивая довольно тусклое, но надежное освещение. Два поста охраны, находившиеся ровно там, где и подсказывал план, преодолели без особого труда: первый и вовсе был покинут, на втором остался лишь перепуганный юнец, который начал мямлить что-то невнятное. Удар по голове прервал беспомощный лепет.

Второй уровень подвала. Троих стражников, вооруженных короткими мечами, убили быстро и без лишнего шума, четвертого, который не пытался сопротивляться, обезоружили и ударили в висок рукоятью кинжала.

— Направо! Пятая камера по левой стене!

— Обыщите охрану, нам нужны ключи! — приказал Рене, убедившись, что дверь не только заперта на тяжелый засов, но еще и закрыта на огромный, с два кулака, замок. — Быстрее! Дорого было каждое мгновение. Алларэ досадливо обернулся через плечо, там, где тяжело дышал Кесслер. Полутемный коридор, уходящий вдаль на сотню шагов, был пуст. Ряды деревянных дверей чередовались с выступами каменных стен. Редкие факелы освещали стены, сочащиеся влагой, на диво чистый пол, низкий потолочный свод, с которого кое-где капала вода. Шеннора стояла слишком близко к реке, чтобы в подвалах не развелась сырость. Сколько Реми провел здесь? Сначала его содержали на третьем этаже, там, где тепло и сухо… От напряженного беспокойства в голову лезла всякая чушь, например, вопрос «сколько раз в день здесь моют полы, и зачем это делают?». Габриэль долго, слишком долго ковырялся с замком. Рене рявкнул на него, гвардеец только пожал плечами и продолжил подбирать ключ. Второй десяток, тот, что шел с отрывом в пять минут и должен был охранять уже расчищенную отрядом Рене дорогу, наверняка делал свое дело. Алларэ очень на это надеялся. Еще — на то, что большая часть стражников связана сражением во дворе; на то, что внезапно пришедшая тьма слишком многих повергла в панику и суеверный страх… Воин был на их стороне, и все же нельзя было терять попусту ни мгновения. Дверь распахнулась. Рене шагнул внутрь и в первый момент никого не увидел: в камере было абсолютно темно. Даже привыкшие уже к полумраку глаза не могли нащупать в тусклом свете из коридора контуров предметов. Если они вообще тут были…

— Дайте факел! — приказал он. Неужели ошиблись?

— Ох, избавьте, — сказал кто-то из дальнего угла. — Рене, не нужно света…

— Герцог?

— Да, я здесь. Вы пришли меня навестить? — хриплый, сорванный голос не походил на с детства привычный голос двоюродного брата; разве только сарказм, сочащийся из каждого слова, был весьма знаком. На всякий случай Алларэ все же взял протянутый факел и осветил темный угол. Кесслер быстрее, чем Рене Алларэ, узнал в сидевшем на куче гнилой соломы человеке со спутанными в колтун волосами, в грязной одежде, Реми.

— Мой герцог… — бестолковый мальчишка рванулся туда, упал на колени рядом.

— Сорен? — Реми вскинул перебинтованную до локтя грязной тряпкой руку, прикрывая глаза от света. — Рад вас видеть в моем прибежище, но не будете ли вы любезны… — герцог закашлялся, и с трудом договорил: — …загородить этот источник света?

— Что они с вами сделали? — вопрос был достоин задавшего; Рене пожалел, что вообще взял с собой бруленца.

— Сорен, я вам потом расскажу. Обещаю, — герцог Алларэ усмехнулся. — В качестве страшной сказки на ночь.

— Герцог, вы можете идти?

— Не уверен… надо попробовать.

С помощью Кесслера Реми поднялся с пола, но на ногах ему устоять не удалось – его качнуло и он оперся локтем о стену. Локтем, не ладонью — отметил Рене. Кисти герцог держал на весу. Рене подставил брату плечо, с другой стороны его подхватил Кесслер, но путь до двери камеры показал, что и это не лучшая идея. Слишком уж медленно у них получалось. Рене сокрушенно вздохнул. Они не догадались взять с собой носилки — надо ж было оказаться такими дураками!.. Отчего-то никому и в голову не пришло, что герцог Алларэ может оказаться в подобном состоянии: пытки на допросах не применялись в Собране со времен короля Лаэрта. О том, что в стране творится многое из того, что не происходило и вовсе никогда, Рене как-то позабыл. Глупость, которая теперь может обернуться серьезной задержкой. Реми не барышня, которую можно запросто перекинуть через плечо, а узкие коридоры не позволят сплести двоим руки в «сиденье» и двигаться боком…

Пока Рене размышлял, Габриэль с другим гвардейцем разобрались с цепью; хорошо хоть, про инструмент подумали заранее.

— Поль, ты понесешь герцога на спине! — приказал Рене самому крупному из своего отряда.

Тот молча кивнул, примеряясь, потом сообразил, что, как обычно, взвалить ношу на спину, связав руки ремнем не удастся. Тяжело охнув, Поль поднял Реми на руки; Рене понадеялся, что гвардеец дотащит его хотя бы до первого уровня, а там найдется смена.

— Уходим! — приказал он. — Быстро, быстро!

Обратная дорога выдалась еще легче, чем дорога вниз. Шестеро из двух десятков алларцев были ранены в схватках со стражниками Шенноры, но тяжело раненых не оказалось, и никого не убили. Во дворе дела обстояли куда хуже: потери были примерно равными, на три десятка стражников — три десятка нападавших, да еще и каждый пятый ранен. Рене надеялся, что жертв будет несколько меньше, но темнота и хаос сыграли свою роль; впрочем, это число они могли себе позволить — наготове был отряд, задачей которого с самого начала было увезти тела и тяжело раненых из Шенноры в предместья. Там уже все было подготовлено.

Наверху оказалось, что и еще одну важную деталь план Рене не учитывал: брат и герцог был вовсе не в состоянии командовать алларскими полками. Он потерял сознание еще на пути к лестнице; Реми устроили в карете под присмотром Сорена, который ни на шаг не отходил от герцога. Рене Алларэ отдал последние распоряжения, передал командование отходом Виктору Аэлласу и сам сел в карету, приказав кучеру трогаться. Три десятка всадников сопровождали их. Сорена Рене с удовольствием выгнал бы к Габриэлю, возглавлявшему отряд, чтобы тот показывал дорогу, но потом передумал. Габриэль прожил в Собре лет пять, и знал город лучше, чем бруленец, да и направление умел выбирать лишь немногим хуже. Помножить одно на другое — получается, что лучше пусть распоряжается свой человек, так надежнее. Взять с собой лекаря никому в голову не пришло. Гвардейцы умели бинтовать друг другу раны, но сейчас нужны были не их немудрящие навыки, а настоящий обученный лекарь с большим опытом. Рене с затаенным страхом смотрел на брата, полулежавшего на коленях у Сорена. Реми очень сильно исхудал, явно чужая рубаха — дешевая, грубая ткань, — разлезлась в клочья и обнажала обтянутые кожей ребра. Неровное, с хрипами, дыхание, как при лихорадке. Но больше всего тревожили повязки на руках — толстые, плотные и пропитавшиеся темным… кровью? Они еще и дурно пахли. Если кто-то осмелился подвергнуть герцога Алларэ пыткам, то Рене погодит приказывать полкам покинуть столицу… да и вообще с этим не стоило торопиться. Неизвестно, что случилось, и почему до сих пор темно. Возможно, в этом мраке кромешном можно будет сделать еще некоторое количество полезных дел. Главное, чтобы Реми очнулся и смог рассказать, что с ним произошло.

Герцог пришел в сознание только в поместье Леруа. Там нашелся лекарь, пожилой солидный эллонец, за чье мастерство Леруа ручался головой; мэтр и сам внушал доверие уже одним своим видом. Сопровождал его молоденький ученик. Мэтр Беранже выслушал короткий рассказ Рене, озадаченно покачал головой и приказал своему ученику и слуге обмыть и переодеть освобожденного узника. После внимательного осмотра лекарь, помрачнев, велел выйти вон всем посторонним, кроме Рене и Кесслера, который так и не отходил от Реми ни на шаг, даже пытался помогать ученику лекаря, по виду — своему ровеснику. Рене стоял у окна, стараясь не думать о том, что увидит, когда мэтр Беранже срежет повязки. Неприятного, мясного оттенка занавеси едва заметно колыхались от сквозящего из щелей ледяного воздуха. Рене пробирала липкая потная дрожь, и он пытался уверить себя, что все дело в сквозняке. Что, Леруа не мог найти комнаты получше?! Когда лекарь приступил с ножницами к бинтам, Реми открыл глаза и попытался сесть. Ученик подложил ему под спину подушки, в очередной раз напоил мятным отваром, и герцог сам подал руку Беранже. Под локоть левой подсунули очередную подушку.

— Можете не медлить, я потерплю.

— Это решительно не нужно, — покачал головой лекарь. — Вам дадут сонное питье.

— Ох, перестаньте. Лучше уберите эту дрянь с рук. Она мне порядком надоела…

— Что с вами делали, ваша милость? — Беранже склонил седую голову к плечу, словно примериваясь к предстоящей ему работе.

— Мне не сообщили, как это называется, — усмехнулся Реми. — Что-то такое, не вполне приятное… Приступайте же! Раньше начнете, быстрее увидите…

Рене вздрогнул и отвернулся, глядя в непроглядную тьму, отделенную от комнаты лишь стеклом в объятиях тонкой рамы. Если верить часам, сейчас было время вечерних сумерек; если глазам — то середина ночи, причем какой-то особенно темной, вязкой и непроглядной ночи, какие в Алларэ бывали перед штормами. За спиной происходила долгая, тихая, монотонная возня. Рене наблюдал ее отражение в стекле. Плескалась горячая вода в тазу, и от нее по всей комнате пахло травами, горько и удушливо. Мальчишка-ученик смешивал лекарство, отмеряя в щербатую миску капли из темных флаконов. Лекарь резал бинты, просил Сорена подать ему из большого саквояжа то одну блестящую вещь, то другую. Бруленец исправно помогал, молча и только слишком глубоко дыша, потом вдруг уронил что-то на пол и придушенно выбранился. Лекарь укоризненно кашлянул. Рене не выдержал, обернулся.

— … — ругань встала поперек горла. Обе руки, освобожденные от грязных тряпок, больше напоминали темно-багровое месиво костей и плоти, чем человеческие конечности. Красные припухлые полосы тянулись от запястий к локтям и выше.

— Да, Рене, фехтовать нам больше не придется. — Реми еще и улыбался…

— Вы правы, ваша милость, — мрачно кивнул Беранже. — Я надеюсь, мы сумеем обойтись без ампутации.

— Я тоже надеюсь. — Герцог Алларэ болезненно щурился, отворачиваясь от свечей, стоявших на столике рядом с кроватью.

— Ваша милость, я настаиваю, чтобы вы выпили настойку млечного сока! Мне нужно обработать ваши раны, это займет не менее двух часов!

— Нет нужды, мэтр. Делайте свое дело. — Спорить с Реми, пусть даже неспособным устоять на ногах — дело неблагодарное. Лекарь досадливо покачал головой, вздохнул и запустил руку в мешок с корпией. — Рене!

— Герцог?..

— Я хочу, чтобы вы подробно рассказали мне обо всем, что случилось в столице и стране со дня моего ареста. Начинайте… впрочем, погодите минуту. Сорен…

— Да, мой герцог? — немедленно откликнулся мальчишка.

— Сорен, вас не затруднит положить руку мне на лоб?

— Ваше высочество, немедленно отойдите от окна!

— Не отойду! Это мой дядя приехал! Брат Жан скорбно вздохнул, обхватил принца за талию и отодвинул от окна, после чего прикрыл ставни. Дни, проведенные с младшим наследником престола, убедили монаха в том, что это — лучший способ добиться желаемого. Может быть, крайне непочтительный и глубоко противоречащий дворцовому этикету, но зато надежный и действенный. Тем более, что среди недостатков характера юного Элграса ни излишняя церемонность, ни чувствительность к требованиям протокола не значились. В сущности, он был обычным подростком, которому через девятину исполнится четырнадцать, и мало чем отличался от молодых послушников, своих ровесников, которых в монастыре Святого Иллариона было три десятка. «Мало чем? — поймал себя на глупой мысли брат Жан и невольно улыбнулся. — Если бы, если бы…» Вот как раз с тремя десятками послушников сразу и можно было сравнить одного принца Элграса. Он был везде, он хотел все потрогать, попробовать, изучить, понять, попытаться сделать самостоятельно. Монастырь Блюдущих Чистоту не был предназначен для приема столь значительных особ, и даже лучшие гостевые покои, отведенные Элграсу, сгодились бы только для знатного владетеля, но никак не для королевского отпрыска… вот только королевский отпрыск считал иначе. На второй день своего пребывания в монастыре он заявил, что будет жить, как все. И старательно попытался это осуществить. Поначалу отец-настоятель только приветствовал данное начинание, сказав, что юному отроку полезно будет пожить простой размеренной жизнью. К труду его никто принуждать не будет, ибо это излишне, но вот вставать с братией, трижды в день молиться и питаться вместе с остальными, а также посещать уроки с послушниками вполне дозволительно. Настоятель просчитался; повседневные работы интересовали его высочество ничуть не меньше прочего. Точнее, принц хотел все делать своими руками, и чтоб непременно выходило не хуже, чем у привычной к труду братии. Назвать принца белоручкой не смог бы и самый несправедливый наблюдатель. Его интересовало, как работают шорник и бондарь, как доят коров и принимают роды у овец, чем отличается сорняк от моркови, чем кормят птицу и как холостят кабанчиков. При этом интерес его был вполне деятельным: его высочество не удовлетворялся объяснениями, он хотел сам надергать сорняков, нажать на ручку холостильных щипцов и посмотреть на несушек.

Поросенок убежал, на грядке не осталось ни сорняков, ни моркови, брат-шорник, не отличавшийся особым терпением, пообещал огреть Элграса испорченным хомутом. Особенно зачаровала принца такая простая вещь, как обработка бревен для постройки сарая. Он взял топор и бодро принялся обрубать с хлыста сучья, потом самостоятельно раскряжевал два хлыста на бревна нужной длины и ошкурил их. В процессе раскола на доски часть материала оказалась безнадежно испорчена, а рубанок отобрали, побоявшись, что принц останется без пальцев. Отец-настоятель Ириней, глядя на это из окна, покачал головой.

— Принц-плотник, экое недоразумение… Этак у нас и король-пастух из сказки обнаружится!

На третий день отец-настоятель, замученный жалобами братии, передумал и велел не пускать Элграса на хозяйственный двор, но, поскольку запереть его в гостевых покоях счел слишком жестоким, отправил в распоряжение брата-воспитателя, к самым младшим послушникам, велев подчиняться всем его приказам и соблюдать внутренний устав жизни в монастыре так же, как это делают все прочие его обитатели. Здесь особа королевской крови тоже не затерялась среди ровесников. Разумеется, Элграс был по всем предметам подготовлен куда лучше, чем дети крестьян, ремесленников и даже владетелей, у которых был выявлен талант к распознаванию ереси. Поэтому его совершенно не интересовали рассказы наставников, но когда он по недосмотру брата-воспитателя просочился на особый урок, оказалось, что наследник престола весьма не бездарен на нелегкой стезе Блюдущих Чистоту. Проклятые предметы и вещи, которые использовались в обрядах, он безошибочно отличал от других, схожих с виду, но не побывавших в тех опасных местах, где творились богохульные ритуалы. Там, где прочие юноши долго ломали голову, пытаясь понять, чем один нож отличается от другого, Элграс, не задумываясь, выбирал верный.

— И швец, и жнец, и на дуде игрец, — удивился настоятель Ириней. — Юноша столь же одарен, сколь и несдержан, и второе, вероятно, является следствием первого. Он мог бы стать великим королем…

— Он младший, — напомнил брат Жан.

— Увы, — развел руками отец-настоятель. — Однако ж, судьба и короля, и крестьянина — в руках Сотворивших, а нам их помыслы неведомы.

— Ваше преосвященство, можно ли доверять суждениям этого юноши?

— Вполне вероятно, вполне вероятно… — покачал головой отец-настоятель. — О чем именно?

— В дороге мы разговаривали. Его высочество довольно откровенен, и много рассказывал об обстоятельствах, что предшествовали его ссылке. Я подозреваю, что некие люди, враждебные и королю, и Сотворившим, нарочно сделали так, что он отправился именно в Брулен, где к тому времени захватили власть наши противники. Рассказ девицы Къела заставляет меня считать это правдой. Разумно ли будет позволить принцу вернуться в столицу после того, как он чудом избежал гибели?

— Брат, я понимаю, что ты привязался к этому юноше. К нему легко привязаться, он из истинных королей. Но подобное — не наше дело. Мы искореняем ересь, а не лезем в дела королевской семьи.

— А если ересь уже во дворце? — впрямую спросил брат Жан. — Если новый комендант столицы — сам еретик и покрывает еретиков? Разве нас это не касается?

— Иди. Я обдумаю твои слова. Называя спасение принца чудесным, брат Жан был искренне уверен в том, что говорит правду. Спасло их именно чудо, ибо храбрости и мужества человеческих было недостаточно, чтобы отряд отбился от нападения втрое более сильного противника на постоялом дворе, вовсе не пригодном к обороне. Он и не отбился, постоялый двор был захвачен и, наверное, сожжен, но брат-расследователь ухитрился не только уцелеть, но и в компании раненого керторского капитана и трех гвардейцев выбраться вместе с принцем. Им дважды удалось запутать следы и обмануть погоню, дерзнувшую преследовать беглецов едва ли не до середины баронства Брулен. Капитан Братиану в первом же встретившемся на пути городе потребовал в помощь отряд городской стражи и велел арестовать преследователей, как преступников перед короной, но погоня предусмотрительно разделилась на несколько отрядов. Один задержали, осталось еще двое. Только на третьи сутки они смогли выдохнуть спокойно и поверить в то, что вырвались из огненного кошмара предательства, которым обернулся королевский постоялый двор. Увы, о судьбе господина Далорна и северянки брат Жан ничего не знал. Он вообще с трудом помнил, что произошло в те часы. Несколько схваток, одна за другой, и ему пришлось взяться за оружие, а потом бежать, петляя по замершему от страха селению, и почему принц и керторец с самого начала оказались рядом, он не помнил и, как ни пытался понять дни спустя, — не мог. Это было первым чудом. Вторым — то, что ни монах, ни принц не были ранены в суматохе. Не попались в руки переодетых скорийцев, не нарвались ни на удар меча, ни на арбалетную стрелу, не были затоптаны взбесившимися лошадьми, не сломали ноги в ночной беготне…

— Ну пустите же, это герцог Гоэллон, он приехал за мной! — напомнил о себе отодвинутый от окна принц. Чтобы различить в одиноком всаднике, показавшемся на горизонте, своего родича, нужно было обладать зрением принца Элграса, или, может быть, тем чутьем, что было присуще и брату Жану, и прочим монахам Ордена. Брат-расследователь вспомнил, как удивился и насторожился господин Далорн, когда их с северянкой разыскали на сеновале. Тогда недосуг было объяснять, как брат Жан сумел сделать это; для него же ничего сложного не было. Если у принца есть тот же талант, то это пригодится ему в будущем. Равно и как умение отличать еретика, которое, конечно, за пару седмиц не отшлифуешь подобающим образом, но даже те начатки знания, что Элграс уже получил, тоже могут оказаться ему полезными.

— Один, без отряда? — спросил брат Жан. — Вы так уверены? Почему?

— Я знаю!

— Хорошо, ждите здесь, а я проверю, не ошиблись ли вы. Принц не ошибся. Монахи не знали, конечно, в лицо прибывшего человека, а на его костюме и лошадиной сбруи не было ни одного знака принадлежности к Старшему Роду, но едва ли он мог оказаться кем-то еще. Благородного человека можно было узнать в любой одежде, и по осанке, и по манерам. Всадник, державший в поводу роскошного, но явно усталого коня, без труда выделил среди вышедшей во двор братии Жана. Брат-расследователь слегка передернулся. Ему показалось, что невидимые холодные пальцы по очереди касаются всех присутствующих, перебирая их, словно четки, а потом выделяют одну, нужную бусину. Приехавший бросил поводья ближайшему послушнику, что-то негромко приказал, потом шагнул к брату Жану.

— Проведите меня к настоятелю. С принцем все в порядке? — не вопрос, скорее уж, утверждение.

— Да, господин герцог.

— Скажите, любезнейший, у меня титул на лбу написан? — усмехнулся высокий человек в сером кафтане и серой же шелковой косынке, завязанной по обычаю эллонских моряков.

— Принц вас узнал. Вы хотите его видеть?

— Очень хочу, но сперва я хочу видеть отца-настоятеля сего монастыря. Вы и есть тот героический брат Ордена, что спас его высочество?

— Да, господин герцог… Это у меня на лбу написано?

— В некотором роде, — еще раз усмехнулся гость.

— Вы прибыли из столицы?

— Отнюдь нет, и вы могли бы догадаться об этом. До столицы ваша слава еще не докатилась, а вот в Брулене о вас слагают легенды. Разгневанный монах с острой косой, понимаете ли…

— С косой? Я сражался мечом и то несколько минут, — удивился брат Жан.

— Ну вы же не хуже меня представляете, что такое слухи и домыслы. Будьте любезны доложить настоятелю и подождать меня здесь, — я хочу побеседовать с вами, а потом вы проводите меня к принцу.

— Хорошо, господин герцог.

Брат Жан дважды вдохнул и выдохнул, прежде чем толкнуть резную дубовую дверь. Этот человек, кажется, везде чувствовал себя как дома, командуя чужими людьми точно слугами или вассалами. Он не задумывался, будут ли выполняться его распоряжения, и точно так же не хотелось раздумывать тем, кто получал приказы. Через несколько лет принц Элграс станет таким же, как его родственник. Теперь брат-расследователь лучше понимал, почему наследник с такой любовью и уважением отзывался о своем двоюродном дяде, и почему девица Къела говорила о нем тем доверчивым и восторженным тоном, который слышится в голосах детей, когда они упоминают о достойных родителях.

Еще через пять минут, когда настоятель Ириней ответил «Зови немедля!», а брат Жан остался за дверью в тихом коридорчике перед его кабинетом, он опустился на лавку и уткнулся взглядом в беленую стену. Зачем приехал этот человек и почему он явился в одиночестве? Герцог много дней провел в дороге, это было очевидно, но если он приехал, чтобы забрать принца в столицу, то почему, против всех правил, прибыл один? Торопливые шаги. Его высочество принц Элграс, только что помянутый и словно откликнувшийся на мысли брата Жана. Его сюда никто не звал, ему было положено оставаться в келье на третьем этаже, но золотоволосого подростка подобные вещи не волновали никогда. Мало ли, что положено — ведь хочется-то другого…

Юноша бездумно оправил одежду и провел ладонями по волосам, потом тихо уселся рядом с монахом. Впрочем, надолго его терпения не хватило.

— А дядя там, да? — спросил принц шепотом.

— Да, ваше высочество.

— А надолго?

— Понятия не имею, ваше высочество.

— У… Примерно через полчаса двери отворились. Принц подскочил, словно укушенный осой в седалище и с места прыгнул навстречу герцогу. Брат Жан приготовился услышать радостный вопль, который уже выучил наизусть весь монастырь — им сопровождались все приятные события в жизни наследника престола, — но стал свидетелем очередного чуда. Юноша подлетел к своему родственнику молча, впрочем, нежными объятиями можно было удушить и человека покрепче герцога Гоэллона.

— Вас и монастырь не научил себя вести спокойно? — усмехнулся, осторожно отодвигая от себя наследника, герцог. — Элграс, я вам говорил, что вы чудовище?

— Раз так сто…

— Печально, я повторяюсь, но скажу и в сто первый. Вы — чудовище. Доблестному монаху не стоило рисковать ради вас жизнью. Вы бы в одиночку распугали всех, кто на вас покушался, и они бы вернули вас с большой суммой золота впридачу.

— Ага! — радостно согласился Элграс.

— Брат Жан, вы не откажетесь выйти во двор?

— Вы не хотите отдохнуть? Вам наверняка уже подготовили покои…

— Хочу, я очень хочу и отдохнуть, и посетить монастырскую баню, буде она тут имеется, но сначала я все-таки хочу поговорить с вами обоими. Желательно, сидя. Есть ли в сей гостеприимной обители лавка под тенистым деревом?

— Найдется, — улыбнулся брат Жан. — Пойдемте. Нашлась и лавка, отполированная задами отдыхавшей тут после трудов братии, и тенистое дерево, даже не одно — две плакучие ивы, склонившиеся над небольшим прудом. Который день стояла жара, и над водой висела легкая дымка. Пруд недавно чистили, но он опять успел по краям зарасти тиной и ряской. Толстый карп лениво подбирал остатки хлебных крошек с поверхности воды.

— Сущая идиллия, — кивнул герцог Гоэллон. — Присаживайтесь, по… Договорить он не успел. Небо, которое мгновение назад светилось ровным желтовато-белым летним светом, полностью померкло. Стало по-ночному темно, и даже темнее, чем обычно. Брат Жан, отлично видевший в сумерках и полуночной тьме, едва-едва мог различить очертания лавки и силуэт сидевшего на ней человека, хотя мог протянуть руку и коснуться его плеча.

— Ух ты! — воскликнул принц. — Как в Книге Сотворивших!

— Боюсь, что так, — ответил герцог. — Садитесь, садитесь, думаю, это надолго.

Брат-расследователь вздрогнул. Тьма, накрывшая обитаемый мир ладонями, могла означать многое. Возможно, где-то Сотворившие обратили взгляд на мир смертных, даруя очередное чудо. Возможно, случилось нечто, куда худшее. Монах прижал правую руку к сердцу. Ему было страшно. Тьма вызывала скверное, очень скверное ощущение: он будто бы оглох. Перестал слышать ту песню всего сущего, которую помнил с колыбели, которую его научили различать в обители… То ли песнь эта смолкла, то ли брат Жан чем-то прогневил Сотворивших.

Ему вдруг показалось, что земля уходит из-под ног, а все вокруг расплывается, тает во тьме, размокает и разваливается на части, словно кусочки хлеба, брошенные в пруд. Ивы, старый толстый карп, цветные камни, которым был выложен берег, лавка, сидевшие на ней люди, сам брат Жан — все это растворялось, размывалось и переставало существовать, и, главное, молчало, молчало…

— Больно! — взвыл монах минутой позже, когда ладони герцога легли на его уши и жесточайшим образом растерли их.

— Ах, простите, ваше преподобие! Ну или не прощайте, только садитесь на сию скамью и не пытайтесь больше лишиться чувств, хорошо? Брат Жан очутился на скамье между принцем и герцогом. Уши горели, но, зацепившись за боль и жжение, монах почувствовал, на каком свете он находится. Или, стоило сказать, в какой тьме?.. Издалека доносились крики, молитвы, распоряжения и испуганные стоны. Все вперемешку. Кто-то впал в панику, другие рухнули на колени, вслух молясь, а третьи поняли, что тьма — тьмой, но небо на землю пока еще не падает, а вот случайно уроненные свеча или факел могут быть опасны, и пытались успокоить напуганных и усмирить бессмысленно бегавших.

— Хорошо, что мы успели уйти в это тихое место, — герцог Гоэллон, видимо, думал о том же. — Здесь никто не помешает мне выслушать историю ваших злоключений. Элграс, начинайте…

— Господин герцог, но что означает сие затмение? — не выдержал брат Жан; выдержке гостя можно было позавидовать, но неужели рассказ принца был настолько важен?

— Ваше преподобие, мне всегда думалось, что вы и ваши братья как-то ближе к Сотворившим, чем я, грешный. Так отчего же вы спрашиваете меня? — герцог явно лукавил. — Впрочем, некоторые соображения у меня есть. Элграс, примите мои соболезнования. Подозреваю, что вы остались круглым сиротой.

— То есть? — удивился мальчик.

— Думаю, что сие затмение, как выразился ваш спаситель, сопровождает безвременную насильственную кончину вашего батюшки. И это сулит всем нам исключительное количество неприятностей, по сравнению с которыми все предыдущее покажется вам счастливым сном.

— Ой…

— Элграс, сколько раз вам повторять, что помимо междометий существуют и другие части речи? Например, глаголы и местоимения. Скажите — «я скорблю и тревожусь».

— А надо тревожиться?

— Надо, принц, надо. И, если вы с первого раза не услышали — вероятно, вы стали сиротой.

— Можно я не буду в это верить? Я не хочу… — голос задрожал, сбившись на детский фальцет. — Отец…

— Придется, — отрезал Гоэллон.

— Зачем вы пугаете мальчика? — не выдержал монах.

— У меня таких слов нет, чтобы этого мальчика напугать! — рассмеялся герцог.

— А вот предупредить его, — да и вас, коли уж вы оказались с нами связанным, — я считаю необходимым. И, поскольку вы явно пришли в себя, расскажите мне, детально и подробно, историю вашего знакомства с госпожой Къела.