"Реальность сердца" - читать интересную книгу автора (Апраксина Татьяна, Оуэн А. Н.)

3. Собра — окрестности Собры — Беспечальность

«Интересно, — подумал Саннио, — а что сделает Кадоль, когда мы все его окончательно доконаем? Убьет кого-нибудь или плюнет и уедет в Оганду, станет там учителем фехтования? Он уже грозился…». На сей раз ни Саннио, ни кто-либо из его приятелей ни в чем виноват не был, но это не утешало. Негодование Бернара наследник считал совершенно справедливым и полностью оправданным. Стоило ему в очередной раз взглянуть на мятый лоскут с наспех, неровно выведенными крупными буквами, как ему и самому хотелось кого-нибудь убить. Плохая ткань, плохие зеленоватые чернила. Записка была накарябана — другого слова у почтительного племянника не находилось, — в какой-то придорожной харчевне, и принес ее мальчишка-посыльный из предместья утром на второй день после того, как герцог Гоэллон убыл во дворец к королю. За полтора дня и Саннио, и Бернар успели почти сойти с ума от беспокойства. Герцог не вернулся ни вечером, ни ночью. Тогда еще капитан охраны предполагал, что господину потребовалось нанести визиты. Наступило утро, потом время обеда, потом вечер — а «визиты» все не заканчивались. Кадоль навел справки, но никого за это время не арестовывали и в Шеннору не заключали; судя по всему, герцог Гоэллон преспокойно вышел из дворца часа через три после того, как вошел, сел на своего вороного Клематиса… и испарился. Должно быть, его вдохновил подвиг Бориана Саура, который точно так же испарился по дороге в Скору. Известно стало, что герцог после аудиенции имел короткую беседу с господином комендантом столицы; в общем, известно было все, что он делал, вплоть до выхода из дворца, а вот где-то на ступенях путь его обрывался. Саннио не спал две ночи, выслушивая отчеты Бернара. Утром в дом явился босой чумазый мальчишка, который принес в корзинке записку, спрятанную под десятком яиц и пестрыми тряпками. Деревенская конспирация умилила, но и насторожила. Пока посланец, попавший под крыло Магды, завтракал на кухне, Бернар и Саннио по очереди прочли записку, потом посмотрели друг на друга и прочли ее еще раз. «Саннио, Бернар! Крайне важные обстоятельства вынуждают меня немедленно отбыть на запад. Все прежние распоряжения остаются в силе. Действуйте по обстоятельствам. Будьте благоразумны. Это приказ. Р.Э.Г.»

— А как же это… парад? — ляпнул Саннио первое, что пришло на ум.

— Парад? — сдавленным голосом переспросил Бернар. — Да крысы б жрали тот парад, было б что праздновать! На своей земле половину армии потеряли, пар-рад…

— Бориан, Керо и герцог Алларэ, — сказал юноша.

— Мне очень хочется отправить в Скору все полки, — Бернар поскреб гладко выбритую щеку. — Жаль, нельзя.

— Почему это — в Скору?! — изумился Саннио.

— Там пропал Саура. Там бруленскому барону прописали траву. Оттуда вдруг взялся господин комендант, разговора с которым хватило, чтобы господин герцог вдруг сорвался невесть куда…

— Может быть, он в Брулен поехал? Там принц, там Керо… — Юноша почувствовал, что краснеет. Мог ли дядя помчаться в замок Бру выручать свою воспитанницу… и не только воспитанницу? Он уже потерял одну важную для него женщину, а теперь и вторая вляпалась невесть во что. Но — Реми, двоюродный брат и друг! Герцог, кажется, собирался что-то предпринять по этому поводу. Собирался — или Саннио только показалось? Они не успели по-настоящему побеседовать обо всех весенних событиях. Разговор только начался, и дядя тут же уехал во дворец, а потом — неизвестно куда.

— Уехал один! Не сообщив, куда! И с самого начала года такая… — Бернар грубо выбранился, потом добавил: — Простите, молодой господин.

— Я ругаться не умею, так что выругайтесь за меня, — грустно улыбнулся Саннио. — Полностью разделяю ваши чувства. За окном раздалось наглое карканье. Вздрогнув, Саннио обернулся. На ветке каштана, что рос во дворе, сидела жирная ворона. Совсем близко, в локте от оконного проема. Птица качалась на тонкой ветке, с интересом заглядывала в комнату Кадоля и вообще вела себя несколько противоестественно. Капитан охраны схватил со стола полосатый голыш и швырнул в ворону. Попал в крыло. Подшибленная ворона спикировала вниз, потом вынырнула, с трудом перемахнула забор и с возмущенным воплем, припадая на одно крыло, полетела через Фонтанную площадь, жалуясь всем встречным на негостеприимное обращение в доме герцога Гоэллона.

— Расплодились… — буркнул Кадоль.

— Что нам делать? — спросил наследник. — Опять сидеть и ждать?

— Почему он даже отряд с собой не взял? — капитан охраны думал и говорил о своем. — Так рисковать…

— Ну, осенью мы вдвоем ездили на север.

— Это было осенью. И это был север. Ничего страшнее покойного виконта там не водилось.

— Там и «заветники» были. Мы нашли место…

— «Заветники» — не разбойники, на проезжих не нападают, — отмахнулся Бернар.

— И экипажи не утаскивают.

— Видели бы вы то место… — Саннио передернулся, вспоминая собак и требовательный, неумолчный зов, ослабевший лишь после пощечины, на которую не поскупился дядя. — Там и утаскивать никого никуда не надо — сразу можно умереть.

— Я однажды видел. Второй раз — избавь Воин. Но вряд ли отъезд герцога имеет отношение к «заветникам». Это дело Церкви и ордена Блюдущих Чистоту.

— По-моему, нехорошо вот так уезжать, ничего не объяснив…

— По-моему — тоже, молодой господин. Саннио едва не уронил челюсть. Кадоль, который согласился с жалобой на герцога Гоэллона — нечто новенькое. Надо понимать, терпение капитана охраны было окончательно исчерпано. Тут, действительно, кто угодно с ума сойдет или озвереет: приехать, в тот же день уехать, ничего не сообщить, не взять с собой и десяток гвардейцев… Если бы наследник вытворил что-то подобное, герцог Гоэллон прибил бы его, потом оживил и еще раз прибил; а самому, значит, можно?.. Что ж, пусть дядя впредь не требует от племянника и наследника благоразумия. Ежели он изволит подавать наследнику подобный пример, то Саннио этот пример брать будет! Только тогда Бернар, наверное, возьмется за шпагу. Или все-таки уедет в Оганду на радость местным фехтовальщикам.

— Нужно отправить вслед отряд. Бернар, пусть выезжают немедленно.

— Мы уже отправили людей и в Скору, и в Брулен. Кабы господин комендант к нам тоже кого-нибудь не отправил… — покачал головой капитан. — Это серьезное нарушение обычая и правил вежества!

— А закон это нарушает?

— Нет, если это будет меньше полусотни человек.

— Значит, сорок девять, — решительно сказал Саннио. — Все, не спорьте, а делайте, что сказано. Пусть расспрашивают, разведывают и догоняют. Наследник герцога Гоэллона еще помнил поездку на север, скорость, с которой они мчались в Убли, и в глубине души сомневался, что у гвардейцев что-нибудь выйдет — но попытка не пытка, как сказал палач, промахнувшийся во время казни.

— И в какую же сторону отправлять людей? Ни из одних ворот господин герцог якобы не выезжал.

— Ну не в сторону Керторы же!

— Западный и Северо-западный тракты начинаются от разных ворот.

— Бернар, а девяносто восемь человек мы ведь можем отправить? — вкрадчиво спросил юноша. — Помнится мне, в эллонских полках людей куда больше… ну так не издевайтесь, отправьте два отряда. По одному на каждый тракт.

— Вы, молодой господин, такой же сумасброд, как и ваш дядя!

— Семейное, — ухмыльнулся молодой господин.

— Придется писать господину коменданту, — напомнил Бернар.

— Напишите, что в Эллоне случилось наводнение.

— Вы и пишите.

— Я подпишу. Капитан охраны придушенно вздохнул и взглядом пригвоздил Саннио к резной деревянной панели за его спиной. Юноша не сомневался, что Кадоль послушается. Он и сам был рад, что молодой господин принял подобное решение. В его полномочия такие действия не входили: если герцог отправился куда-то по своей надобности и не взял охрану, значит, так тому и быть. Но наследник с неограниченными полномочиями имел некоторые права — например, распоряжаться эллонскими полками, расквартированными в столице, согласно своему разумению. Теперь Саннио радовался, что глупая устарелая система еще никем не отменена. Нужно было пользоваться моментом и поступать к своей выгоде.

Если бы не давешний разговор о необходимости соблюдать верность королю, юноша поступил бы несколько иначе: взял штурмом Шеннору, освободил Реми, а потом с эллонскими и алларскими полками отправился на север — в Эллону и Алларэ. Вернуть из Керторы Альдинга — пусть отправляется в свою Литу, назначить опеку над Сауром, пока не найдется Бориан, и Къелой, пока девица Керо не найдет себе супруга по вкусу и не родит сына — а его величество король Ивеллион II пусть хоть лопнет от злости! И чем быстрее лопнет, тем лучше. Когда на престоле окажется его сын, а при нем — здравомыслящий регент, можно будет обсудить условия объединения.

Одна беда: прежде чем вытворять нечто подобное, нужно было бы убить дядю Руи; в этом Саннио не сомневался ни мгновения.

Если с герцогом случится хоть что-то — об этом сильно пожалеют все, начиная с короля. Приводить на свою землю тамерскую армию, как поступил Алви Къела, – подло и гадко, но можно обойтись и без этого. Достаточно сил трех земель севера, Эллоны и Алларэ…

— Если хоть что-то… — вслух сказал Саннио, так и стоявший перед широким дубовым столом в комнате Бернара.

— Не каркайте, молодой господин, вы не ворона, — слишком грубо и сурово оборвал его капитан.

— От Сорена писем не было? — зачем-то спросил юноша, хотя знал, что любое письмо немедленно было бы доставлено ему в кабинет.

— Еще рано, он едва должен был добраться. В Брулене мало хороших наездников. Если только господин Алларэ не выехал в столицу…

— А он мог?

— Я не представляю, какие распоряжения отдал ему его герцог.

— Почему к Реми… к герцогу Алларэ не пускают посетителей? А если он на самом деле…

— Вы что сегодня, взялись всех заживо хоронить?! — окончательно рассердился Бернар. — Молодой господин, мне нужно заняться отправкой отрядов. Капитан охраны вполне недвусмысленно кивнул на дверь своей комнаты, и Саннио вышел вон. Никого он хоронить не собирался, напротив, надеялся, что со всеми все будет хорошо, но тревога требовала выхода. Стоило приставать к Бернару с вопросами хотя бы для того, чтобы тот сердито рявкнул в ответ. Саннио с трудом дождался момента, когда капитан написал письмо коменданту, небрежно подмахнул его и отправился гулять. В это время суток летняя жара достигала пика, но правила приличия не позволяли появляться на улице без жилета поверх рубашки, так что юноша отчаянно завидовал мастеровым, которые могли вовсе снять рубахи или закатать рукава. Давним королевским эдиктом жителям столицы запрещалось расхаживать по улицам с голым торсом, но городская стража сама изнывала от жары даже в полотняных летних мундирах, а потому смотрела на нарушителей сквозь пальцы. Саннио же не мог позволить себе подобной роскоши: не из-за эдикта, а дабы не уронить репутацию. К тому же, ехать на великолепном коне в роскошной сбруе, со шпагой на поясе и без рубахи — лучший способ угодить в объятия приставов и монастырь Милосердных Сестер в качестве умалишенного. Людей на улицах было мало. Работники еще не закончили трудиться, чиновники уже разошлись по домам, а уличные торговцы обедали в ожидании первой вечерней прохлады: все равно из всех товаров успехом пользовались лишь прохладительные напитки, которые разносчики таскали в корзинах со льдом. Разумный человек повременил бы с прогулкой до первых сумерек, но Саннио дома не сиделось. Пусть было жарко, пусть глаза слепил пронзительный небесный свет, так что и шляпа не помогала, а по вискам стекали струйки пота, — все лучше, чем маяться, мерить шагами кабинет, пререкаться с Бернаром и ждать невесть чего: вестей из Скоры и Брулена, столичных новостей, очередных неприятностей и гадостей…

Оказалось, что жара не отпугнула еще двоих юных безумцев. Неразлучная парочка сеорийцев — Деор и Серст — тоже прогуливались верхом по круглой площади. Этим жара была нипочем: они выросли в столице и привыкли к ее климату.

— Добрый день, господин Гроза Поэтов! — приподнял шляпу курносый Деор. — Многих ли рифмоплетов вы нанизали на острие своего беспощадного языка?

— Добрый день, господин Деор. В последнее время мне было не до того, но я начну с вас. Выбранная вами метафора оставляет желать забвения. Острие языка, помилуйте… — Ровесники, конечно, были пустозвонами, но зато с ними можно было забыть обо всем, кроме острословия. — Не можете ли вы продемонстрировать мне язык, обладающий острием?

— Увы, господин Убийца Образов! Я не прихватил с собой зеркала, — развел руками Деор. — Иначе вы могли бы им воспользоваться. Правда, вам пришлось бы весьма неприличным образом высунуть язык и уподобиться собаке, страдающей от жары…

— Это было бы ужасно, господин Деор. Скажите-ка, что нового в столице, помимо жары, заставляющей страдать собак?

— Мы у вас хотели узнать, — оживился флегматичный полноватый Серст. — Нам интересно, куда делся ваш многоуважаемый дядюшка, и кто же теперь будет триумфатором?

— Генерал Агро, я полагаю.

— Кто это?

— Кто-то из Меры. По крайней мере, именно он командует возвращающейся армией.

— Я думал, что знаю всех генералов, — удивился Серст.

— Ну, надо понимать, он начал северную войну полковником, — предположил Деор.

— Вероятно, так, — Саннио очень надеялся, что ему удалось проехать и мимо благоуханного розового куста, и мимо первого вопроса толстяка без последствий.

— Так куда же подевался ваш дядя герцог? — Деор, хоть и был пустомелей, забывчивостью не страдал.

— Срочно уехал по делам.

— Должны быть какие-то воистину срочные дела, чтобы оставить такую победу на какого-то Агро, — Деор присвистнул, как мальчишка-разносчик. Саннио издал звук, который можно было истолковать как угодно: хоть согласие, хоть протест. Объяснять что-либо сеорийским шалопаям было нелепо и бессмысленно, отказываться же от разговора — привлекать к этому вопросу лишнее внимание. Видимо, сегодня ему не судьба была избавиться от разговоров на эту злополучную тему. Он вежливо распрощался со знакомыми и поехал от площади прочь в сторону Сойи. На мосту он бросил монетку стражнику и поехал в сторону крепости Шеннора, понимая, что делает огромную глупость. Бернар сказал, что за ним не следят, но он мог и ошибиться: или «шаркун» был достаточно опытен, чтобы не попадаться на глаза, или следили не везде, а, скажем, только на левом берегу. Тем не менее, мрачная серая громада крепости неумолимо влекла к себе. Одно из самых высоких зданий в Левобережье, замок Шеннора, был еще и едва ли не самым древним в столице. Когда-то здесь она являлась королевской резиденцией, но уже тысячу лет назад крепость служила приютом не королям, а тем, кто осмеливался восставать против королей. Темно-серый камень; огромные блоки плотно пригнаны друг к другу. Вокруг — крепостная стена, а за ней ров. Узкие ворота с древней конструкции подъемным мостом охраняли шестеро стражников с алебардами, в угловых башенках Саннио разглядел арбалетчиков. Это сюда Сорен собирался проникнуть в одиночку? Безумие…

Сколько человек понадобится, чтобы взять замок штурмом? Саннио не представлял себе — полсотни, сотня, полтысячи? И ведь сначала нужно что-то сделать с верными королю сеорийскими полками, они же не будут сидеть и смотреть, как место заключения преступников против короны становится добычей предприимчивых освободителей. До ближайшей улицы — едва ли не полмили, все подъезды к площади, на которой стоит Шеннора, отлично простреливаются со стороны замка. Внутри наверняка не меньше полусотни арбалетчиков, они будут отстреливаться через бойницы в башенках и поверху крепостной стены. Сколько погибнет при штурме? Говорили, что внутри крепость, в которую заключали только благородных людей, вовсе не так страшна, как снаружи. Там был внутренний двор с садом, комнаты — просторные, сухие и чистые; заключенные могли брать с собой слуг, книги, свой гардероб и даже домашних любимцев. В Шенноре было написано несколько популярных трактатов по фехтованию, авторам которых даже позволяли упражняться. Посмотрев в очередной раз на замок, Саннио усомнился в рассказах. От мрачной глыбы камня веяло льдом, тоской и безнадежностью. В этом месте не могло быть уютно, и никакие слуги, повара и комнатные собачки не могли это изменить. Чей-то жгучий недобрый взгляд уперся в спину Саннио, прилип к точке между лопаток. Ощущение было отвратительное: словно прямо на хребте в одночасье вскочил большой гнойный прыщ. Юноша оглянулся, пытаясь высмотреть в толпе недоброжелателя, но никого не заметил. Народа у Шенноры было мало. Те немногие, кто шел мимо крепости по своим делам, не разглядывали друг друга. Немолодой даме в темном платье и белом покрывале на голове, выходившей из кареты у ворот, тоже не было никакого дела до одинокого всадника. Противное жжение между лопаток же никак не проходило. «Домой, сокровище, езжайте домой, — словно наяву услышал Саннио. — Верхом…». Голос и взгляд принадлежали разным людям; наследник рода Гоэллонов знал это точно.

— Господин управляющий! Господин управляющий! Слуга немилосердно тряс Фиора Ларэ за плечо и светил в лицо. Время, по ощущению управляющего, было на редкость неподходящее: только-только начинался рассвет. Два сладких часа утреннего сна отправились в воронье гнездо. Что вообще могло случиться? Прошлый раз подобным образом управляющего разбудили, когда явился Элграс. Теперь — опять брат? Сбежал из своей ссылки? Или еще что-то?

— Пожар? — спросил Фиор, прикрывая глаза ладонью. — Король? Принц?

— Неизвестный господин настоятельно требует встречи с вами.

Ларэ подумал, что сходит с ума. Какой еще неизвестный господин? Кто такой мог явиться на рассвете в Энор, да еще и заставить слуг доложить о себе? Он сел на постели, отмахнулся от слуги, который так и норовил посветить управляющему в глаза, запустил руки в волосы.

— Как выглядит этот господин?

— Как разбойник с большой дороги, простите, господин управляющий…

— Так чего ради вы впускаете в дом разбойников?!

— Он ожидает вас у ворот.

— Ну, а помимо разбойничьего вида? — Ларэ поднялся с постели и принялся собираться. Если «разбойник» разбудил его без повода, придется арестовать его и сдать столичным приставам. Дабы неповадно было являться в такое время без предупреждения.

— Лет побольше тридцати, конь — отменный агайрец, костюм — серый…

— У коня?!

— У гостя, господин управляющий!

— Что же, он не представился? — Приметы Фиору ничего не сказали. Господ на хороших агайрских конях в Собране хватает, а серое в дороге носит каждый третий.

— Отказался, господин управляющий! Надевать парадный костюм ради невежливого и незваного гостя не было ни малейшего желания. Ларэ накинул поверх рубахи жилет и пальцами поправил волосы. Он взял с собой двух охранников с факелами — на всякий случай; мало ли, что за сомнительный тип пожаловал, если уж Эрин обозвал его разбойником с большой дороги. Разбойники, конечно, на мерцах не ездят, но — мало ли, мало ли… На фоне алой рассветной стены человек и конь казались выкованными из черного металла или выписанными через трафарет: черное на красном. Слившиеся в одну фигуры, неподвижные и безмолвные. Фиор, досадуя на свою близорукость, подошел поближе.

Профиль человека, убравшего волосы под темно-серую шелковую косынку, а поверх нее накинувшего простой плащ с глубоким капюшоном оказалось Фиору удивительно знаком. Герцог Гоэллон стоял, положив руку на холку коня; заслышав приближение Ларэ оглянулся и жестом попросил отослать охранников.

— Откуда вы здесь? — опешил Ларэ. — Вы же должны быть на севере?

— Я предпочел бы быть на севере, — невесело улыбнулся Гоэллон. — Знаете, Ларэ, все так забавно — воюя на севере, я мечтал оказаться дома, но не успел я вернуться, как уже хочу обратно. Там все как-то проще и спокойнее… Впрочем, я разбудил вас вовсе не для подобных признаний.

— Может быть, вы пройдете в дом? Напоите коня, позавтракаете?

— Не могу позволить себе этой роскоши.

— Что случилось? Вместо ответа герцог полез в кошель на поясе и достал оттуда небольшой, в половину ладони, предмет, протянул его Фиору. Тот с недоумением уставился на ярко-белый квадрат из непонятного материала. Ширина и длина — примерно в палец, толщина в фалангу пальца. Фиор повертел шелковистую на ощупь штуковину, и обнаружил, что это — миниатюрное подобие книги, вот только бумага — невозможно, невероятно тонкая и гладкая, по краю скрепленная непонятным образом. Если это вообще была бумага: она больше походила на засушенные лепестки вишни или жасмина. Листы словно держались сами собой, но позволяли, проведя ногтем по краю, раскрыть крошечную книжицу наподобие веера, только пластины-листы шли не параллельно друг другу, а одна следом за другой.

— Что это, герцог?! — странная, непостижимая вещь жгла пальцы, словно раскаленная. — Откуда это? Герцог забрал у Фиора странную книжицу, отделил один листок и потянул. Тот с едва слышным треском отделился от края — не оборвался, а именно отделился от более темной полосы, которая шла вдоль одной из граней. Листок этот Гоэллон протянул Фиору, саму же штуковину убрал обратно в кошель.

— Вы никогда не видели записок на подобной бумаге?

— Это все-таки бумага?

— Да, это бумага. Правда, делают ее весьма и весьма далеко. Настолько далеко, что когда эту книгу для записей выронил один из посетителей королевского дворца, я был крайне удивлен…

— Где?

— Фиор, вы добрый омнианец, и сейчас не лучший повод обращать вас в ноэллианство. Скажем так, в нашем мире ее не делают.

— Легко поверить, — кивнул Ларэ. — И кто выронил эту… вещь?

— Позвольте, я отвечу на этот вопрос чуть позже? Сначала мне хотелось бы задать вам несколько своих. Вы были свидетелем некоторых событий во дворце и вокруг. Вы не желаете мне рассказать что-нибудь? Может быть, вас что-то насторожило? Удивило?

— Меня многое удивило, — признался Фиор. — Очень многое. Герцог отошел от лошади, скинул плащ и расстелил его на траве у ворот, сел и кивнул управляющему на свободную половину. Ларэ сел, скрестив ноги, провел руками по волосам и уставился вдаль, туда, где между колоннами деревьев, росших вдоль аллеи, виднелось рассветное небо, светлеющее с каждой минутой. Ему было что рассказать герцогу Гоэллону, и, пожалуй, тот был единственным человеком, с которым Фиор мог поделиться всем, что его пугало и удивляло. Но с чего начать?..

— То, что меня удивило — все это было в прошлую девятину. Сюда редко доходят новости. Последнее, что я видел — арест герцога Алларэ, там же я услышал, что и герцогиня арестована. В тот день принца Элграса отправили в Брулен…

— Господин Ларэ, об этом я знаю. Об этом и еще о многих новостях, которые до вас, видимо, не дошли. Я спрашиваю о другом. Вы ведь понимаете, что с прошлого лета все в Собране идет кувырком? Или вам кажется, что все в порядке? — герцог, сидевший рядом, повернул к Фиору усталое, встревоженное лицо.

— Нет, мне не кажется! То, что рассказал мне Элграс, пока был здесь — это попросту безобразно! — управляющий почувствовал, что веревочка, удерживавшая горловину мешка с его возмущением, недоумением и гневом, таки ж лопнула. – Мальчика, кажется, решили сжить со свету. Насколько я понимаю, принц Араон пошел тем же путем, что покойный принц Элор! Епископ Лонгин и мой отец, кажется, с ним совершенно согласны. То, в каком состоянии Элграс приехал сюда — это невозможно! И, герцог, простите, но вы все это время были рядом, и ничего не сделали! Вы не препятствовали ни епископу, ни старшему принцу…

— Вы неправы, Фиор, — устало выдохнул Гоэллон. — То, что мог — я делал. Скажите, Элграс ничего конкретного не говорил о том, что нашло на его брата?

— Нет, он не понимал причин такой перемены. Элграс не самый милый мальчик, но он всегда относился к брату с любовью. Он не злопамятен и все трения не считал значительными. Но с начала зимы брат к нему переменился. Он не только озлобился и принялся вполне намеренно интриговать. Араон стал действовать так, будто ему подсказывал некто весьма опытный. Он постоянно выставлял Элграса перед отцом в дурном свете, и епископ Лонгин ему в этом способствовал.

— Да, я заметил эту перемену, но ошибочно считал, что это следствие общения с покойным графом Агайроном. — Покойным? Фиор сглотнул. Кажется, он слишком многого не знал… — Тот признался однажды, какие ценные советы давал племяннику… очень раскаивался, надо сказать, и просил прощения. Значит, с зимы… еще что-нибудь?

— Элграс говорил о том, что брат с кем-то встречается ночами в саду. Редко. Раз в девятину. Он не уверен, но он слышал, как Араон куда-то тайно уходил и возвращался.

— Так-так-так… еще что-то?

— Пожалуй, все. Еще — я не понимаю, что происходит с моим отцом! Он…

— Понимаете, Ларэ, понимаете. Просто признаться себе не хотите. Ваш отец сходит с ума. Как его старший брат, как его отец… и как старший принц.

— Вы…

— Я, Фиор, я. Когда-то я помог Ивеллиону избавиться от брата. Принц Элор был безумен уже к тридцати годам, и ясно было, что подобный король — погибель для Собраны. Ивеллион продержался еще пятнадцать лет… Ладно. Что еще вы можете сказать?

— Арест герцога и герцогини Алларэ — это тоже списать на безумие?

— Только арест? — что-то в тоне герцога заставило Фиора вздрогнуть и вплотную повернуться к собеседнику, так, что лица разделяло не больше пяди.

— Простите, я вас не понял…

— Мио Алларэ умерла в Шенноре в пятый день четвертой седмицы Святой Иоланды, — герцог ронял слова, как льдинки в ручей.

— Мать Оамна… Фиор отвернулся, глядя через левое плечо на раскидистый вяз, росший в начале аллеи. Прижатая к сердцу правая рука онемела, и слова заупокойной молитвы не шли на ум. Мио, золотая девочка Мио…

— Про гибель Анны Агайрон вы тоже не знаете?

— Как?!

— Мио и Реми обвинили в отравлении Анны. Она действительно скончалась, выпив отравленного вина. Это произошло во дворце. На следующий день был арестован Реми. При вас же! Ларэ, проклятье, вы живете в тридцати милях от Собры, а кажется, что в къельском лесу… Фиор почти не слышал, что ему говорит герцог. Мио умерла? Анна умерла?! С ветки вяза сорвался лист, зеленый, молодой и крепкий. Оторвался от ветви, полетел по ветру вдаль по аллее. Черный на розовеющем утренней зарей небе, одинокий, слишком рано лишившийся связи с питающим его деревом. Он кружился в воздухе, беспомощный и бессильный — и теперь оставалось только упасть на землю и истлеть прежде времени, задолго до наступления осени. Истлеть, пока собратья ловят небесный свет и наливаются зрелой силой…

— Наверное, мне не стоило сообщать вам эти известия, — вздохнул Гоэллон. Он подобрал с земли сухую ветку и вертел ее в пальцах. — Здесь и сейчас, по крайней мере.

— Я вам благодарен, герцог. Мне никто не удосужился сообщить… — Фиор смотрел перед собой, не в силах оторвать взгляд от кружащегося на ветру листика.

Казалось, что выпусти его из поля зрения — и он вовсе исчезнет… — Мио… зачем вы так с ней поступили? Она вас любила.

— Я надеялся оградить ее от всего, что может случиться со мной. Я не хотел, чтобы ее считали моей сообщницей, если до того дойдет дело…

— Хорошо же у вас вышло, нечего сказать!

— Да, у меня вышло отвратительно. Но давайте оставим этот разговор до лучших времен, если они случатся. В последнем я не уверен, но от переливания из пустого в порожнее того, что уже сделано и неизменно, они не приблизятся.

— Что с герцогом Алларэ? Он по-прежнему под арестом?

— Да. — Фиор передернулся, услышав это единственное слово. Еле слышный хруст: сухая ветка треснула в кулаке. — Это вы подсказали королю отправить Элграса именно в Брулен?

— Нет, он сам так решил…

— Изумительно… — Гоэллон склонил голову. — Я-то надеялся…

— А в чем, собственно, дело?

— В Брулене происходят весьма загадочные и опасные события. Отправка принца именно туда — едва ли случайность. Учитывая, что молодой барон Брулен связался с наследником Скорингов, а именно господин комендант Скоринг потерял эту вещь… — герцог указал на листок-лепесток, который Фиор так и держал, зажав между указательным и средним пальцем.

— Герцог, я ничего не понимаю. Элграсу что-то угрожает?!

— Не исключено.

— Я еду с вами!

— Нет, Ларэ, ни в коем случае. Вы понадобитесь мне здесь. Просто вам придется выйти из своего уютного леса и начать прислушиваться к тому, что происходит в столице. Найдите повод провести время во дворце, понаблюдайте за принцем Араоном и Скорингом, постарайтесь понять, что здесь творится. Только не попадайтесь на глаза этим двоим, будьте осторожны. И не вздумайте вступаться за герцога Алларэ, для вас это закончится еще хуже, чем для меня, и хорошо, если только для вас, а не для Реми впридачу. О принце же позабочусь я. Властный голос, не просьба, а требование… Фиор не понимал, почему соглашается на все, что приказывает ему сделать герцог Гоэллон. Он не обязан был, и между ними лежала смерть Мио, обида за то, что герцог — не защитил, не уберег свою любовницу от гибели, не помог другу; не защитил и Элграса. Не был обязан, и все же знал, что подчинится и сделает все возможное. Лист вяза, влекомый ветром, был уже неразличим. То ли упал на усыпанную мелким гравием дорожку, то ли улетел прочь за край аллеи — к горизонту, к рассветному небу. Фиор посмотрел на другой, пронзительно белый, лист в своих руках и с омерзением отбросил его прочь. Клочок бумаги не полетел — спланировал и упал между Ларэ и герцогом Гоэллоном.

— Я надеюсь, что хотя бы о принце вы позаботитесь, — зло сказал управляющий, сам понимая, что несправедлив в своих упреках: он-то не был на севере, не воевал — и ничего не сделал…

Оба поднялись одновременно — быстро, слишком быстро по меркам прочих людей, — и оказались лицом друг к другу. Роста они были одинакового и сразу встретились глазами; Фиору хватило краткого мига, чтобы отшатнуться и отвести взгляд. Лицо герцога на фоне рассветного неба казалось темно-смуглым, а глаза горели серебряным пламенем; сейчас он был удивительно схож с Противостоящим, не хватало лишь ворон на плечах. Но вместо надменной злобы лицо было искажено болью.

— Простите…

— Вам не за что просить прощения, Ларэ. Вы правы решительно во всем. Надеюсь, вы справитесь лучше меня, — герцог запрыгнул в седло. — Счастливо оставаться, невинный мой… — пауза, похожая на пощечину, взгляд сверху вниз. — И… Ларэ, постарайтесь уцелеть! Фиор долго смотрел ему вслед, чувствуя, как горит лицо. Плащ остался лежать на земле у его ног. Дурная примета.

— Посмотрите-ка, кто идет! Какой сюрприз! Кертор, вы же достаточно благоразумны, чтобы не затевать объяснение во дворце? — Скоринг дружески взял Флэля под руку.

— Не беспокойтесь, я справлюсь… со своими чувствами. Дружеский, ободряющий хлопок ладонью по спине; потом господин комендант устремился вперед, навстречу шедшему по коридору от королевского кабинета высокому человеку. Кертор впервые видел их рядом. Комендант Скоринг оказался на полголовы выше герцога Гоэллона и заметно шире в плечах; им, господином комендантом, вообще можно было затыкать бреши в крепостных стенах. Флэль стоял у стены и делал вид, что разговор двух благородных господ — первого советника короля и коменданта столицы — его, светского бездельника, нисколько не волнует, а первого советника он ненавидит со всем пылом юности, и лишь уважение к месту, в котором они все находятся, мешает ему немедленно обнажить шпагу. Будь на то воля Кертора, шпага вонзилась бы в спину Скоринга. Под левую лопатку, на два пальца пониже и на ладонь в сторону от хребта. Так, чтобы не сомневаться в том, что самые искусные лекари и ухищрения ему уже не помогут… Господин комендант Урриан Скоринг мог считаться человеком, приятным во всех отношениях. В искусстве ладить с людьми ему было мало равных; Флэль мог бы назвать лишь двоих достойных соперников — герцогов Алларэ и Гоэллона. Все трое умели заставить и знакомого, и незнакомого сделать то, что им было угодно, заставить так, что человек прежде делал, а потом уже понимал, на что согласился, и, кажется, испытывал радость от выполнения просьбы или приказа. Своеобразное волшебство, дар богов — или следствие опыта, владения неким особенным знанием? Кертор не мог определиться; точно знал от только одно: с алларским и эллонским герцогами он готов был общаться, и, если бы они удостоили его дружбой, был бы счастлив, а вот господин комендант, такой обаятельный, добрый и заботливый, заставлял его беспричинно злиться и негодовать без повода.

Кажется, он делал все то же самое. Улыбался, смотрел в глаза и говорил слегка властным, но и по-отечески заботливым, уверенным и четким голосом, как Гоэллон; слегка, почти небрежно, касался во время разговора руки или плеча собеседника, как Алларэ. Тот же теплый, внушающий доверие ореол силы, власти и права приказывать… и все же результат был совсем иным. Прикосновение заставляло содрогаться, а мягкий тон и твердая уверенность в своей правоте — леденеть где-то глубоко внутри, замирать и крючиться, словно под инструментами палача. Чувствовать себя на дыбе, распяленной на ниточках беспомощной марионеткой, которую дергают безжалостно и грубо, холодными недобрыми руками; куском теста, который мнут, вымешивают и рвут, чтобы слепить фигурку… Видимо, Флэль был неким досадным исключением из правила, звучавшего как «комендант Скоринг — самый умный, обаятельный и достойный доверия человек во всей Собране». Остальные, как он мог заметить за три с лишним седмицы, с радостью подчинялись, очаровывались и ни на миг не задавались вопросами — почему, зачем? Кертор не раз задумывался об этой разнице. У него была возможность прочувствовать ее на собственной шкуре. Герцог Гоэллон попросил — и он сделал; с удовольствием, с восторгом семнадцатилетнего юнца, готового услужить кумиру. Сделал десяток раз и продолжал делать то, от чего его выворачивало, словно с тяжкого похмелья, от чего ныло под ложечкой и опускались руки. Делал для того, кто попросил, не надеялся на награду, на одобрение и даже на краткую благодарность; делал ровно потому, что его попросил конкретный человек, и этого было достаточно. Руи обошелся с ним грубо и бесцеремонно, наговорив обидных слов и выставив дураком, а потом пожелал, чтобы Флэль сам выставлял себя дураком дальше, уже по собственной воле — и получил желаемое. Господин комендант Скоринг был в сотню раз вежливее, деликатнее и ласковее. Он не дерзил; он все объяснял; в каждом жесте, в каждом движении головы сквозили внимание и забота; он не требовал ничего трудного, недостойного и неприятного… но керторец сотню раз мечтал опустить Скорингу на голову канделябр. Или ударить в спину — против чести, против всех законов благородства, навсегда оставшись в памяти окружающих подлецом, — но ударить, вложив в этот удар всю ненависть, которой накопилось с лихвой… Вместо этого Кертор отделился от стены и подошел к господину коменданту, встав по левую руку. Годы жизни в столице выучили его притворяться, изображать на лице то, что противоречило мыслям и чувствам — но как легко было прятать под улыбкой презрение и отвращение, и как трудно — радость под презрительной гримасой!

У Флэля была лишь минута, меньше минуты, чтобы сделать то, что он должен был; сделать и не попасться, не вызвать подозрений у Скоринга, который оказался удивительно внимательным к мелочам, наблюдательным и умным. Он рисковал, чудовищно рисковал. Одно неверное слово, неверно выбранный тон или слишком мудреная реплика, и комендант догадается, что связь между Кертором и Гоэллоном — совсем не того рода, что он думает.

— Герцог, вас можно поздравить с победой? — голос дрогнул.

— Что, вы за время моего отсутствия сменили гнев на милость и даже готовы меня поздравить? — приподнял бровь герцог Гоэллон.

— Какое интересное предложение!.. Вы всерьез думаете, что я клюну на подобную наживку?

— Вы, как я погляжу, в мое отсутствие увлеклись рыбалкой? — Герцог не смотрел на него, не смотрел вообще… — Достойное занятие, куда более достойное, чем путаться под ногами у тех, кто занят более важными делами.

— Рыба бывает хитрой и увертливой, но до вашей скользкости ей далеко.

— Кертор, вы помните, о чем я вас просил? — господин комендант сделал шаг вперед и встал между ними. — Будьте так любезны…

— Вот и славно, — кивнул коменданту герцог. — Господин Кертор отправится ловить рыбу, которая ему более по силам, нежели моя скользкая персона, а мы с вами продолжим нашу беседу.

— Друг мой, я вынужден просить вас оставить нас. Подождите меня в Белой приемной, — элегантно поклонился Флэлю Скоринг. Понял ли Гоэллон?.. Яснее выразиться Кертор не мог — не тыкать же пальцем в коменданта с радостным воплем «вот ваша хитрая рыба!», но — понял ли? Не забыл ли за две с лишним девятины слова, брошенные им в полутемной комнате дома верховного судьи Форна? Может быть, не стоило бросаться ему навстречу, затевая странный и подозрительный разговор, а нужно было написать, отправить письмо со случайным уличным мальчишкой?

Не перемудрил ли Кертор со своей наивной конспирацией? Кто ему мешал написать письмо и передать его через третьи руки так, что никакой следящий не нашел бы концов? Есть мэтр Длинные Уши, немалая часть доходов которого идет как раз от анонимной передачи корреспонденции, и еще не было случая, чтобы он подвел, а письмо оказалось не в тех руках…

Молодому человеку было о чем написать, было о чем рассказать, и разговор этот потребовал бы не одного часа. Господин комендант Скоринг сделал его одним из своих доверенных лиц. За несколько седмиц в эту дружбу поверили все окружающие, и, как надеялся Кертор, поверил в нее и сам Скоринг. Он ни разу не дал понять, что сомневается в искренности расположения, которое выказывал ему Флэль. Напротив, он, кажется, считал своего «друга» наивным простачком, который по уши погряз в уважении, восторге и восхищении персоной господина коменданта. Скоринг считал, что месть — вполне достойная наживка, а возможность ее осуществить — надежный крючок, и Флэль крепко заглотал его, глубоко, по самые потроха, и теперь уже не сорвется. Скорийский здоровяк сделал его своим поверенным. Не раз и не два Флэль передавал письма, которые нельзя было доверить посыльным, присутствовал при частных беседах господина коменданта со скорийскими владетелями, которых в последнюю пару девятин в Собре стало вдвое больше против обычного. Скоринг почти каждый вечер приглашал его на бокал вина и, можно сказать, откровенничал; будь Флэль настолько глуп, насколько считал его комендант, он поверил бы, что вальяжное злословие в адрес некоторых членов королевского совета — откровенность, то, что и впрямь на душе у скорийца. Еще господин Скоринг был пламенным патриотом. Он много и красиво разглагольствовал об укладе жизни Собраны, сравнивал его с тамерским (не в пользу последнего) и огандским (с явным восхищением), с четкостью, выказывавшей ясный и развитый ум, выделял недостатки собранского политического устройства и бегло, но весьма завлекательно обрисовывал перспективы, которые имелись у страны при разумном и взвешенном, а также достаточно смелом управлении. Если верить господину коменданту, то в Собране был один достойный монарх за последнее столетие — король Лаэрт, а второй достойный монарх ожидал своей очереди взойти на трон. Разумеется — принц Араон. При этом формулировалось все это так, что и при всем желании Кертор не смог бы уличить скорийца в малейшей непочтительности к правящему и здравствующему королю Ивеллиону. Просто на долю принца Араона выпадало столько славословий, что Флэль, заслушавшись, начинал ему верить, соглашаться и полностью разделять все ожидания господина коменданта; и только вечером, вернувшись домой, вспоминал истинного принца, которого, как он смел надеяться, знал куда лучше, чем Урриан Скоринг. «Да, я больше не нуждаюсь в услугах соглядатаев и наглецов!» Герцог Гоэллон, названный братоубийцей. Хитрая интрига, которая привела к ссылке брата в далекий Брулен. Это — будущий король, который приведет Собрану к истинному величию? Невнимательный, неловкий, трусливый и падкий на лесть мальчик, похожий даже не на отца, а на деда? Мышиный Король опирался на герцога Ролана: тот был единственным, кто мог совладать со страхами и трусостью брата. Комендант Скоринг рассчитывает стать герцогом Роланом при новом Мышином Короле? Хорошая карьера, кто же спорит, но при чем тут величие Собраны?.. Было, впрочем, и то, о чем рассказать, глядя Гоэллону в лицо, керторец наверняка не смог бы. Обиднее всего для Флэля оказалось то, что он понимал: рядом, может быть, прямо при нем, сплетается заговор — опасный, широкий, такой, какого не видывали в стране многие годы, а может быть, и столетия; понимал, но никак не мог ухватиться за нужную нить, которая позволила бы распустить все причудливое вязанье. Письма были надежно запечатаны, беседы — недостаточно конкретны, а распоряжения наследника герцога Скоринга — совершенно невинны. На первый взгляд. Увы, и на второй — тоже.

Господин комендант очень серьезно подошел к возложенным на него обязанностям. Он усердно расследовал обстоятельства дела, вызвавшего «хлебный бунт», реформировал городскую стражу, заставлял ее ловить преступников и карать недавних бунтовщиков, их помощников и укрывателей. Разумеется, виновником бунта был герцог Алларэ, улик против которого хватило бы на две сотни обвиняемых, и дело было за малым: за личным признанием злоумышленника. Вот этой-то малости пока что господину Скорингу не хватало, чтобы доложить королю о том, что дело полностью раскрыто.

— Рано или поздно ваш приятель сознается, друг мой, — улыбался комендант, глядя на свечи через стекло бокала.

— Этот бунтовщик мне не приятель, — в сотый раз огрызался Кертор, чувствуя себя последней скотиной и предателем. — Я не вожу дружбу с изменниками.

— Неважно, друг мой, неважно; главное, что вы не изменник. Герцог Алларэ упрям, очень, очень упрям, но дознаватели городской стражи работают ныне с полной отдачей. Это преступление будет наказано, и наказано весьма поучительным образом.

— Надеюсь на это, — кивал Кертор, и с тоской косился на канделябр.

— Прочие лица, причастные к бунту, также будут наказаны. Разумеется, я не имею в виду того глупого мальчика, помогавшего герцогу Алларэ в дни бунта, но его старший родич… Впрочем, тут все зависит от его величества. Если король сочтет, что герцог Гоэллон искупил свою вину, выиграв войну на севере, войну, которую сам же и затеял…

— Помилуйте, неужели?!

— Это несомненно, друг мой, несомненно. Есть неопровержимые свидетельства…

— Какой порочный человек! Будучи доверенным лицом короля… — Флэль, не зная, что сказать дальше, вешал многозначительную паузу и давился отменно приготовленным мясом с пряными травами.

— Он умеет производить ложное впечатление. Вот вы несколько девятин были вхожи к нему в дом, и, кажется, не отметили ничего, что могло бы его уличить. Или все-таки отметили? — темные, медовые, с золотой искрой глаза впивались в лицо Кертора.

— Увы… — разводил он руками; правду говорить было легко.

— Так-таки ничего и не слышали? Ни от герцога Алларэ, ни от герцога Гоэллона? Неужели?

— Был один разговор… Во время празднований в королевском дворце. Эти господа весьма нелестно отзывались об покойной Анне Агайрон и говорили, что не хотели бы видеть ее преемницей королевы Астрид…

— Вот как! — оживился Скоринг. — И вы молчали, друг мой, вы молчали все это время! Погодите минутку, я позову своего секретаря, и, прошу вас, постарайтесь вспомнить этот разговор во всех подробностях!

— Ну, он был совершенно шуточный… — до Флэля дошло, что он натворил. — Действительно, совершенно несерьезный разговор. Речь шла о том, что агайрская девица могла бы ввести новые, скромные моды…

— Это вы так решили, друг мой? Я уверен, что все было иначе. Вас проверяли. Это был крайне важный разговор, и я настоятельно прошу вас пересказать его при секретаре. Ваши показания будут весьма полезны. Ювелиры Оганды умели делать хитрые кольца, в которых под камнем прятался быстрый и действенный яд. Стоили подобные кольца подороже поместий, но сейчас до Флэля дошло, что, прежде чем начинать дела с господином Скорингом, стоило приобрести такое колечко. Сейчас оно помогло бы. Нужно было выбежать вон, выпрыгнуть в распахнутое окно, удариться головой о кромку стола, сделать что угодно, лишь бы не давать эти трижды проклятые показания… Пришел секретарь с чернильницей и доской, на которой был натянут лист ткани, и Флэль принялся рассказывать. Сейчас, болтая с придворными в Белой приемной, он вспомнил это невольное, но не ставшее от этого менее подлым и позорным предательство; в груди защемило.

— Друг мой, вы бледны. Может быть, выйдем в сад? — господин Скоринг подошел неслышно; и как он, здоровяк, ухитрялся передвигаться тише мыши? Комендант в очередной раз взял Флэля под руку… ох, до чего керторец ненавидел это мягкое вкрадчивое движение, такое обычное и такое простое! — Неужели эта встреча повергла вас в такое отчаяние? Вы ведь обещали мне, что не будете затевать ссору во дворце, в чем же дело? Может быть, я ошибся, и вами движет вовсе не желание отплатить за оскорбление?

— Простите?.. — Ну вот, оно и случилось; и куда, собственно, ведет его господин комендант? Чтобы выйти в сад, в этом коридоре поворачивают налево, а не направо… — Я вас не понимаю…

— Я просто подумал — вдруг вы из тех, кто получает удовольствие от оскорблений, а потому ищет их при каждой возможности?

— Ни в коем случае!

— Приятно это слышать: значит, я в вас не ошибся. Но, друг мой, зачем вы завели беседу с герцогом Гоэллоном?

Я — ткач; ткач и паук. Я плету яркую разноцветную паутину-ткань, где каждая нить — чужая судьба. Нити утка, нити основы — все это людские жизни, и одни пересекаются с другими, прижимаются друг к другу, образуя полотно, которое уже невозможно распустить на нити, можно лишь рвать или резать его. Даже мне недоступно разделить то, что было соединено на станке времени. Зато мне дано на время замедлить движение утка, оборвать или связать ту или иную нить, или попросту выдернуть ее, пока полотно еще не закончено. Там, где цветные нити кажутся событиями, поступками, мечтами и снами, мое вмешательство полагают случайностью или чудом, но гораздо чаще вовсе не видят его, досадуя на чужую оплошность, ошибку или несчастливое совпадение; или, напротив — зовут улыбкой удачи, милостью судьбы… а порой и доброй волей богов.

В чем-то они правы, эти пестрые люди-нити. Подобных мне они зовут богами, и, значит, я — один из богов, и пусть — не тот, на кого они обращают свои упования, кому возносят молитвы и кого украдкой проклинают, опасаясь быть услышанными. Я ткач, и я сплетаю нити; я вышивальщик, который иглой и шелком создает узор по чужой канве, свой, нужный мне узор. Я создаю даже не полотно — сеть, или — веревочную лестницу, по которой вор может залезть в окошко, чтобы добраться до заветной сокровищницы; я — любовник, карабкающийся по узловатой веревке к возлюбленной. Дверь этого мира плотно заперта изнутри, но есть окошко, прорубленное теми, кто закрыл дверь: память. Для чего им понадобился вечный враг, извечный оппонент, названный Противостоящим, отчего не погребли они этот образ под пылью забвения, отчего веками и тысячелетиями укрепляли его? Мне неведомы их помыслы, помыслы самозваных опекунов этого мира. Точно так же, как им неведомы мои, и как им невидимы те, кто отрекся от них, добровольно швырнув себя в пламя служения иному. Врагу.

Они не видят меня, даже не ощущают моего присутствия: мои главные инструменты — те, кто отрекся и принял власть иной силы. В этом я ограничен, ибо лишь малая часть живых может слышать меня и напрямую повиноваться моей воле. Чтобы управлять остальными, я стал ткачом и пауком.

Не одно поколение смертных сплеталась моя паутина. Мне некуда спешить, спешит лишь тот, кто не уверен в победе. Торопится и допускает оплошности, в лихорадке погони не замечает важного, упускает одну, другую, третью деталь, а когда оглядывается — уже поздно что-то менять, полотно судьбы соткано и обратного хода нет. Остается кромсать его, кроить и пытаться наставить заплаток — но поздно, поздно…

Я не тороплюсь. Я знаю, что в определенный час — выбранный мной и только мной час, — этот мир сам ляжет в мои ладони, подставит пушистую спинку под ласковое прикосновение. Тенью, мыслью, мечтой и сновидением я добрался до многих смертных, до тех, что не в моей власти и не станут служить мне по доброй воле, — но они послужат, сами не зная о том. Один ошибется, другой вдруг поймет то, чего понимать не должен, третий опоздает, а четвертый успеет, пятый чудом спасется, шестой погибнет вместо него… и так будет со многими. Стежок к стежку — рождается нужный мне узор. Одних я касаюсь невзначай в тот единственный миг, когда могу дотянуться; других я по праву могу считать своими созданиями, ибо слишком многие обстоятельства их судьбы произошли по моей воле. Обстоятельства рождают человека, лепят бесформенную глину, обжигают ее, и смертный становится тем, что я хочу видеть. Инструментом, не знающем о своем предназначении. Стрелой, не знающей, в какой момент она будет взята из колчана и в какую мишень направлена. Одни получают от меня дары, у других я забираю что-то важное, а третьим посылаю желание действовать. Они своевольны и строптивы, эти смертные, упрямы, словно игла, которую берут масляными пальцами. Норовят вывернуться из рук и поступить по-своему, отказаться от дара и забыть о боли потери; слова не становятся делами, а дела порой слишком далеки от того, что мне нужно. Я не тороплю и не принуждаю их: я не могу себе позволить быть обнаруженным, замеченным временными хозяевами, опекунами этого мира. Поколение для меня — всего лишь ход в игре; я могу ждать, отложив в сторону слишком упрямый или испортившийся инструмент. Сейчас я смотрю на вышивку и понимаю, что узор, созданный мной — на грани уничтожения. Более нетерпеливому это могло бы показаться победой; на грани победы и поражения застыл он, ибо дверь могла бы быть открыта уже сейчас, но тогда в нее вошел бы не только я, а еще и мой брат, истинный создатель, готовый стать уничтожителем… И я обрываю нить и острыми ножницами вспарываю несколько стежков. Это опасно, очень опасно. Но все же менее опасно, чем позволить узору сложиться именно сейчас. Пока не я один ожидаю у двери.