Николай Черкашин След прископа

В походе. Фото Г. ШУТОВА.

В июле 42-го одиночная советская подлодка «К-21» сорвала рейд самой большой за годы второй мировой войны немецкой эскадры. Во главе ударной группы шел на разгром английского конвоя новейший в те времена линкор «Тирпиц». Дерзкий четырехторпедный залп «К-21» по быстроходной плавучей крепости длиной почти в четверть километра был отмечен военными историками всех стран. Всего же на боевом счету краснознаменной подводной лодки 17 потопленных транспортов врага.

Когда легендарная лодка выслужила свой срок, ни у кого не поднялась рука разрезать ее на лом. «К-21» навечно пришвартована к стенке заполярного причала. Над ней по-прежнему колышется военно-морской флаг, а в кубриках живет небольшая команда под началом мичмана. По навигационным правилам на «К-21» вот уже тридцать третью арктическую ночь горят якорные огни. Вечная стоянка — вечные огни.

Несмотря на бронзовую мемориальную доску, привинченную к надстройке, «К-21» все еще служит. В ней устроены тренажеры, на которых матросы учатся бороться за живучесть подводных кораблей. Время от времени из кормового отсека знаменитой лодки валит черный дым «пожара», а в носовом — сквозь искусственные пробоины в прочном корпусе бьет студеная вода. Аварийные команды бросаются в огонь и в воду. «К-21» все еще не вернулась с войны…

Борт о борт с именитой лодкой стоит новая, современная, безымянная. Во всяком случае, ее бортовой номер пока никому, кроме посвященных, ничего не говорит.

Нехотя выступает из воды одутловатое аспидное тулово. Острый тритоний хвост плавно уходит в рябь огненной дорожки кормового фонаря. Единственная надстройка, уплощенная, отглаженная с боков и сверху, торчит над покатой спиной мощным плавником. Лодка лениво льет желтый электросвет из прямоугольных окошечек рубки.

По причалу, огибая кнехты, змеится поземка. Ветер раскачивает тяжеленные крюки железнодорожных кранов, которыми грузят на подводные лодки торпеды. Снежная крупа набивается в ворс черных матросских шинелей так, что они становятся белыми, словно маскхалаты. Короткий строй застыл на причале против вечной стоянки «К-21».

— Офицерам выйти из строя. Команде — вниз!

По сходням, перекинутым с причала через старую подлодку на новую, бегут матросы. Видавшая огни и воды Палуба «К-21» гудит под тяжелыми ботинками точь-в-точь как и тридцать лет назад, когда собиралась в свой звездный поход. Но эти ребята в новеньких черных ушанках выходят в море впервые. В глухом квадрате Баренцева моря их могучий подводный торпедоносец, словно новорожденный дельфин, будет нырять и плавать, смотреть и слушать, нападать и защищаться. Учить будет командир лодки, моложавый капитан 2-го ранга с ленточкой боевого ордена под мехом «канадки» Александр Яременко.

Новичок на секунду замирает над верхним рубочным люком. Там внизу темной и, кажется, ужасно глубокой шахты высвечен кружок красного железного пола. Ступив на него и глянув вверх, новичок увидит точно такой же кружок ночного неба и подошвы товарища, нависающие прямо из-под звезд. Потом, потирая набитую на лбу шишку, пробираясь в свой отсек, он будет дивиться все еще непривычному обилию приборов в агрегатов, шкал, циферблатов, вентилей, кранов, клинкетов, клапанов, тумблеров, маховиков, рукояток, снопам разноцветных кабелей и трубопроводов. Потолки, по-морскому подволоки, кают и отсеков напоминают своды старинных подвалов, с той лишь разницей, что они сплошь увешаны, уснащены всевозможной аппаратурой. Глаза у первогодка разбегаются и почему-то сами собой выискивают грозные таблички с зигзагами молний «Жизнеопасно!», «Не вскрывать!». «Огнеопасно!»… Пройдет время, и этот крутолобый парень с уже подросшими волосами в любой кромешной тьме нащупает самый запрятанный вентиль или клапан; при срочном погружении он будет чертом по одним лишь поручням соскальзывать вниз, почти не касаясь перекладин вертикального трапа; особым чувством подводника начнет различать крены и дифференты своей койки и боевого поста до половинных долей градуса.

А пока он будет привыкать к лодочной тесноте так же, как космонавт к невесомости, заново учиться вещам, знакомым с детства, — ходить, например, по отсекам, рефлекторно задраивая за собой крышки люков, орудовать ложкой тогда, когда борщ в миске вторит семибалльной качке за бортом; переучивать школьный алфавит на азбуку аварийных перестуков.

Он будет осматривать подводное свое оружие-жилище, подбадривая себя словами присяги: «Клянусь… с честью переносить все тяготы и лишения воинской службы», — до тех пор, пожалуй, пока по трансляции не прозвучит голос вахтенного офицера: «Команде обедать!» Отведав салат из консервированного лосося, суп из севрюги, отлично зажаренный бифштекс, после ужина из четырех блюд с сухим вином и вечернего чая с печеньем и шоколадом новичок выведет для себя, что мысль о «тяготах и лишениях» была несколько преждевременной.

Но все испытания еще впереди…

Капитан 2-го ранга Яременко стоит на ходовом мостике. Шквальные порывы плющат ноздри и раздувают меховой капюшон. Если ветер налетает сзади, кажется, будто кто-то невидимый и сильный тискает тебя в объятиях, обжимает толстую меховую куртку, пытается согнуть тебя в две погибели — в шее и поясе. Слева и справа вздымаются красноватые и зеленоватые в свете ходовых огней пенистые космы. Бульбообразный нос лодки не режет, а разламывает волны — белые бугры вспухают выше мостика. Сигнальщик довольно шмыгает носом — сегодня мыть надстройку ему не придется, за него это сделает шторм.

Яременко стоять на мостике привычнее, чем на балконе собственной квартиры. В локтях, упертых в планшир, приятно отдается сытая дрожь дизелей. За семнадцать моряцких лет эти водяные холмы стали ему куда более юодней донецких терриконов его детства.

К командирскому перископу он пришел из первого отсека, где начинал службу рядовым ъорпедистом поочередно побывав на всех ступенях корабельной должностной лестницы. 

Кстати, о перископе. Когда Яременко последний раз при жизни матери приезжал в Донбасс, старушка, разглядывая руки сына, воскликнула:

— Та у тоби мозоли як у плагаря чи забойщика, шо в старину кайлом робив!

Уж очень не вязались загрубевшие руки с белоснежными манжетами и золотом парадной тужурки. А перископные рукоятки и впрямь похожи если не на чапиги ручного плуга, то на широченный мотоциклетный руль, поворочав который и час, и другой, и третий, начинают ныть не только пальцы, но и плечи.

Песню эту написал Юрий Визбор, и она прижилась на Северном флоте, потому что и Яременко и его товарищи по оружию не смогут сказать, сколько раз, отправляясь в дальние моря с учебно-боевым заданием, вот так вот, по-фронтовому, прикрывали горящую спичку пилоткой. Сегодня капитану 2-го ранга тоже не придется покурить вдосталь. Радист принял предупреждение: где-то неподалеку кружит «чужой» противолодочный самолет. Ну что ж, значит, сегодняшние учения будут предельно схожи с боевыми условиями.

— Стоп дизеля! Все — вниз!

Верхний рубочный люк командир задраивает сам. После монотонных звуков похода и ленивого дрейфа на полигоне ревун боевой тревоги верещит по-особому бодряще. В него вплетается басовитое урчание — это трюмные завинчивают клинкеты межотсечной вентиляции. Миг — и боевую песнь лодки подхватывает целый машинный оркестр: звонки, вой, шип, свиристение, перещелк тумблеров. Доклады с постов напоминают пока скорее перебранку, чем стройную перекличку. Командир болезненно морщится, как маэстро на слишком шумной репетиции. И вдруг все стихло — пауза. Возможно, это зуммерил какой-то штурманский прибор, но только все явственно услышали, как звенит неправдоподобная тишина, спрессованная напряжением людей и механизмов.

Там, в отсеках, и здесь, в центральном посту, матросы-первогодки то и дело поглядывают на глубиномеры. Для многих из них это погружение самое первое.

— Принять главный балласт!

Заклокотала, забурлила в цистернах вода. О том, что лодка пошла вниз, можно судить по небольшому наклону пола вперед да стрелке прибора.

— Глубина десять метров. Лодка медленно погружается, — докладывает боцман Петин, он же рулевой горизонтальных рулей. Когда лодка достигнет заданного предела, редкий новичок не удержится, чтобы не нацедить в кружку забортной воды и не попробовать на вкус первую свою глубину. Традиция. Такая же, как и те удостоверения-поздравления с подписью Нептуна, которые заполняет сейчас в ка-ют-компании политработник старший лейтенант Ровский.

— Легли на заданную глубину. Дифферент ноль* Лодка не погружается, — сообщает боцман.

— Горизонт чист. Акустик.

— Есть акустик, — отклипаегбк хомапдир. — Осмотреться в отсеках!

Вместе с докладом старшины первого отсека динамик исторгает в центральный пост странный грохот и дружный смех.

— В чем дело, первый?

Выясняется, что матрос Сидорчук, отрабатывая упражнения у торпедного аппарата, задел посудный шкафчик.

Современная подводная лодка должна быть не только невидимой, но и бесшумной. Иначе нет особого смысла исчезать с поверхности моря. Стук упавшего ключа может так же выдать подлодку, как треск сучка — разведчика.

Старшина отсека получает строгое внушение, а перед вечерним чаем торпедисты вывесили «боевой листок» с карикатурой: незадачливый матрос балансирует на стопке мисок.

Из центрального поста, открыв и задраив за собой несколько межотсечных горловин, я перебираюсь в нос лодки. Табличка из нержавеющей стали на тяжелой, литой крышке люка, ведущего в носовой — торпедный — отсек, строго предупреждает: «С огнестрельным оружием и зажигательными приборами не входить!»

Первый отсек отнюдь не самый уютный в лодке. Скорее пространный, чем просторный, во всю длину запасных торпед; в нем довольно свежо и сыро. Правда, как утверждают его «старожилы», в тропиках нет более прохладного места на корабле, чем у них: в тропиках им все завидуют. В дальних походах здесь витают земные, огородные запахи: в свободном пространстве под подволоком висят мешки с капустой, морковью, картофелем. Сюда почти не доносится шум дизелей, и потому отчетливо слышно, словно изнутри огромной железной бочки, как глухо и гулко бьют в корпус встречные волны. По настилу, между уложенными на стеллажи гигантскими серо-матовыми сигарами, прохаживается командир торпедной группы лейтенант Алексей Кулаков. Румянец на его щеках не исчезает даже под желтым светом зарешеченных плафонов. Темно-синий замасленный китель со сломанными в гармошку погонами придает ему вид бывалого и отчаянного подводника, этакого трудяги-минера, который, по флотскому выражению. «ласкает свои боеголовки», не гнушаясь самой грязной работы, и который ужом проползает по всем закоулкам отсека и трюма, все проверяет и прощупывает собственными руками. Если бы было можно, он ходил бы в этой гордой одежке всюду; но всюду нельзя, и, выбираясь в соседние отсеки или в кают-компанию, Кулаков с явным сожалением переодевается в новенький китель с чистенькими погонами.

— Матрос Сидорчук!

— Я.

— Прекратите заниматься брызгами!

Эффект замечания состоит в том, что Кулаков, изучая шкалу отсечного термометра, «затылком видит», как матрос Сидорчук, расстелив на торпеде кружевной клочок женского туалета — чего только не попадается в ветоши! — пытается определить его назначение.

— Есть прекратить заниматься брызгами! — комкает клочок Сидорчук. Кулаков не злой человек, и он прекрасно понимает, почему двадцатилетний Сидорчук, столько месяцев не ходивший в увольнение, отвлекается сейчас, от дела. 

Нет ничего вреднее преждевременной тоски по берегу, которая не только изнуряет человека морально, но и расслабляет, рассеивает его внимание, — и это там, где торпедисты, как и минеры, могут ошибаться только один раз. К тому же матрос с первых дней подводной жизни должен уверовать в вездесущность, в рентгеновскую способность командирского глаза. «А как же иначе? Почему-то каждый из нас считает, — горячится Кулаков, — что если нарушать прописную истину «не кури на бочке с порохом!»— с умом и осторожно, то ничего не случится». Не потому ли время от времени старшины отсеков находят в трюмах ловко запрятанные самодельные электрокипятильники, а из контакторной коробки в трюме центрального поста старпом извлек недавно пачку писем, адресованных трюмному машинисту любимой девушкой. Просто чудом не произошло короткого замыкания!

— Вы представляете себе, что такое короткое замыкание в подводном положении?! — набрасывается на меня Кулаков так, будто это я устроил в контакторной коробке шкафчик для личных вещей.

Я соглашаюсь с ним, что нет ничего трагичнее парадокса — пожар в подводном положении. Я соглашаюсь с ним также и в том, что где-где, а на подводной лодке в первую очередь офицер должен быть психологом, большим знатоком человеческих страстей и слабостей.

Кулаков, довольный, спрыгивает с настила и исчезает под торпедами. Сегодня лейтенант Кулаков доволен всем и всеми, в том числе и собой. Сегодня первый день первого его похода, в который он идет не курсантом и не стажером, а полноправным командиром оружия.

Кулаков чувствует себя в отсеке, как желток в яйце. Оболочка прочного корпуса — это дополнительный защитный покров его тела; воздушные трубопроводы — это продолжение его трахей; разрыв медной трубки гидравлического привода опасен для него лично так же, как и разрыв собственной аорты.

Лейтенант искренне убежден, что кто-кто, а он, Алексей Кулаков, рожден для того, чтобы провести свои лучшие годы не под солнцем, не на земле, и не на море, а под водой за пультом ТАСа — аппарата управления торпедной стрельбой; годы зрелые — встретить в рубке у командирского перископа, ну, а там, там будет видно. Кстати сказать, адмиралы с серебристой лодочкой на тужурке в кабинетах нынче не засиживаются

Полчаса назад панибратски присев на торпеду, Кулаков рассказывал, почему он стал минером.

— Профессию мне выбирать не пришлось. Я с семи лет знал, кем буду: конечно же, как папа, моряком. В училище подплава я поступал — мне только-только 18 стукнуло. Все-таки это возраст. Поэтому я считаю так: если морской образ жизни мне достался по наследству, то флотскую специальность я выбрал сам и вполне осознанно. Моряк — птица водоплавающая. А уж если быть военным моряком — так быть офицером оружия. Почему минером? Потому что лодка-торпедоносец. Все остальные специалисты на корабле работают на нас. Механики, чтобы обеспечить ход; штурмана, чтобы выйти на позицию; гидроакустики — найти цель. А уж мы, торпедисты, венчаем, что ли, совокупный труд всей команды.

Алексей гладит хищное тело торпеды, как гладят живое существо. Будь у нее ухо, Кулаков непременно почесал бы за ним. Он называл на память скорость хода грозного снаряда, его взрывную силу, параметры систем и приборов, упрятанных в стальную оболочку торпеды. Когда же я спросил его ленинградский телефон, он полез за записной книжкой…

— Очень много цифр приходится держать в голове. Записываю то, что не обязательно помнить каждую минуту… «Торпедо» — по-латыни электрический скат, быстрый, как молния. Конечно, сейчас на флоте есть штуки и побыстрее — ракеты. Но ракета прозаична. Вышел в точку — бах! — и дальше она пошла, как грузовик. А в торпедной стрельбе всегда есть элемент охоты. Ты выискиваешь не стартовую точку, а самого противника. Ты борешься с ним лицом к лицу, киль под килем… И потом торпеда — наше традиционное подводницкое оружие. Еще с русско-японской войны в России всегда были прекрасные мины и торпеды. Над ними работали ученые с мировым признанием — Якоби, Александровский, Макаров… А потом у нас в училище кафедру вел седенький каперанг такой, прекрасный профессор — большой теоретик минного дела.

 Мне показалось, что Кулаков, как толстовский Петя Ростов, предложит мне сейчас горсть «прекрасного изюма». Или спросит, не нужен ли мне ходовой винт от торпеды (Ростов предлагал кремни для пистолета), так как у него есть лишний, почти новый прекрасный ходовой винт. И вдруг, бывает же такое…

— Хотите конфету? У нас прекрасные конфеты. Литовские — «Орбита». Вот видите — Каунас, государственный Знак качества… Я очень люблю сладкое. Я когда на вахту заступаю, беру с собой кулек конфет…

Горсть изюма и кулек конфет. Почти совпадение. А почему бы и нет? Люди уходят, а характеры остаются…

После ужина в кают-компании собрались коммунисты. Выступал старпом. Первые дни учебного плавания дали повод к нелицеприятному разговору с командирами боевых частей. Поминались и злополучная контакторная коробка, набитая любовными письмами, и оптический определитель, который сигнальщик забыл задраить на мостике перед погружением, — на глубине линзы прибора продавились во внутрь, — и недочеты в работе мотористов. Но больше всего досталось лейтенанту Кулакову. Старпом вел речь так, будто забыл, что Кулаков всего лишь несколько дней исполняет обязанности командира минно-торпедной боевой части взамен офицера, ушедшего в отпуск. Старпом старше Кулакова на одну звездочку и три года, и потому говорил резко, запальчиво, без скидок и обиняков. Он немного увлекся, и в его речи дважды проскользнул вопросительно термин «профессиональная пригодность». И тут случилось невероятное. По румяной щеке юного лейтенанта проползла слеза, в уголке глаза навертывались и уже дрожали вторая, третья… Лицо Кулакова застыло в мучительном выражении, будто по нему оставляли мокрые дорожки не слезы, а капли серной кислоты. Он сам понимал, как это фантастически ужасно, — офицер-подводник, представитель главнейшей на корабле специальности, хоть и временный, но командир боевой части, плачет на виду у всех офицеров лодки и московского корреспондента. Он не всхлипывал, горячие слезы, выжимаемые предательским рефлексом, сами капали на черные форменные брюки. Бывают такие слезы, унять которые так же невозможно, как подавить усилием воли морскую болезнь. Лейтенант не мог ничего ни возразить, ни объяснить, так как все мысли его были заняты одним — борьбой со слезами. Он сидел, ушедший в себя, как йог, и даже не расслышал, что все вдруг дружно закашляли, заглушая старпома, и командир спросил невпопад:

— А как обстоят дела у наших радистов?

После собрания капитан 2-го ранга Яременко попросил Кулакова зайти к нему в каюту. Вместе с лейтенантом в дверцу высотой до плеч пролез и замполит. Никто не знает, о чем они там говорили. 

Но в тесном закутке, где трое взрослых мужчин могут сидеть не иначе, как плечо к плечу, смешно говорить так, как говорят на собраниях. Нельзя там и беседовать. Там можно лишь толковать.

Я лежал в каютке помощника, что отделена от резиденции Яременко тамбуром — подобием низкой телефонной будки, — и слушал, как вестовой, накрывая стол к вечернему чаю, подпевает Ольге Воронец. В дуэт с радиоголосом вплетался стук пишущей машинки. Это помощник командира старший лейтенант Жаренов печатал меню на завтра. Скрипнула легкая дверца — должно быть, вышел Кулаков. Всхлип отдраенного люка и легкий воздушный шип просвидетельствовали, что лейтенант перелез в другой отсек. Потом в тамбур один за другим вытиснулись Яременко и замполит.

— Святые слезы, — обронил командир вполголоса, — быть ему адмиралом.

На второй день похода лодка ходила под перископом. Наверное, со стороны это не очень приятное зрелище: посреди пустынного моря из черных волн высовывается вдруг нечто похожее на шею лох-несского змея, увенчанное такой же маленькой головкой. «Шея» вырастает со столб городского светильника, и одноглазая «головка» начинает осторожно озираться по сторонам. По всей ночной сфере, затмевая Млечный Путь, полыхает полярное сияние. Зеленовато-радужные его разводы огненной поземкой струятся от созвездия к созвездию. Сумасшедшая, пьяная радуга!

Подвсплытие было прервано тревожным звонком: шторм сорвал кормовой аварийный буй. Тот самый буй, который в случае беды обозначает место, где затонула подводная лодка. К счастью, его не успело далеко отнести, и мы подходим к пропаже с наветренной стороны. Швартовая команда во главе со старшим лейтенантом Жареновым в гидрокостюмах и спасательных жилетах выходит из рубки на скользкий округлый корпус. Изловить буй надо во что бы то ни стало. Пущенный на волю волн, он, как сигнал бедствия, может вызвать немалую тревогу.

Обвязавшись линем, Жаренов висит на покатом борту. Его обдает студеная вода, в холоде которой человек выживает не более получаса. Но главная опасность — сам буй, стальной поплавок величиной с добрый котел, пляшет на волне и бьется в борт с молотобойнои силой. Попади между его острым краем и корпусом лодки рука, нога, и — плавучая гильотина сработает, как бритва. Помощник качается на лине, словно мячик на резинке. Концом троса он целится в проушину буя. Идет самый настоящий фехтовальный бой: шпага против сабли. Выпад, выпад — мимо, мимо, мимо… Минут двадцать тянулся этот опасный поединок. В конце концов Жаренову удалось попасть в проушину. Его втащили на корпус, а вслед за ним (усилиями десяти человек) и злополучный буй. Победитель ушел переодеваться в сухое. По негласному мнению, старший лейтенант явился героем дня. Литавр, венков, рукоплесканий не было. Просто должность помощника обязывала его присутствовать лично при подобных работах. А то, что он сам полез за борт, так это потому, что в такелажном деле он много опытнее, чем матросы-первогодки.

…Вечером в кают-компании. Ободранные пальцы помощника перебегают по грифу семиструнки. Корабельный врач и младший штурман бросают кости старинной восточной игры — длинных нард. Сменившийся с вахты лейтенант Кулаков давит в стакане дольку грейпфрута. Под жестокие блюзы из радиоприемника старпом и Яременко вспоминают дальние походы: «то ли в Сомали, то ли в Нигерии…»

 Но вот кто-то подсел к приемнику и стал вращать рукоятку настройки. В этот вечерний час эфир переполнен звуками: обрывки предвыборных речей и тревожный клекот морзянки, канканы и хоралы, реклама и сводки военных сообщений, гул хоккейных стадионов и ритмы джаза. В этот вечерний час весь мир делится на тех, кто танцует вновь модные фокстроты, и тех, кто слушает их в подводных лодках.

В этот вечерний час некая часть человечества, заключенная в прочные корпуса субмарин, — итальянцы и французы, американцы и норвежцы, румыны и немцы, мы и поляки, — собирается в тесных кают-компаниях у радиоприемников. Нас качает зыбь одного и того же океана, мы ловим волны одного и того же эфира. Каждый ищет свое. Мы ищем позывные «Маяка», «Последних известий». Нам очень важно знать, сколько новых домов, сколько новых конвейеров, хлебных полей построено, пущено, вспахано за день, который мы провели под водой. Нам очень важно знать, что еще один день мира, который мы сберегли здесь, в Баренцевом море, а стратегические ракетчики — под землей, в бетонных своих шахтах, летчики ПВО — за облаками, — что день этот прошел не зря.

Невелика кают-компания — длиной в диван, шириной в шесть суповых тарелок, но есть в ее тесноте особый уют. Прежде чем стать каютой для компании отдыхающих, любезных друг другу сослуживцев, за неполные сутки она побывала и спальней, и столовой, и кинозалом, и аудиторией партийного собрания. Красный крест на переборке гласит о том, что в случае беды это еще и госпиталь и операционная.

— Товарищ командир, вы принимали лекарство? — отрывается от игры врач. У его пациента ангина — перестоял на мостике.

— Ох, черт, забыл! — виновато улыбается Яременко. Виновато, потому что напоминать — это его командирская обязанность. За весь день он не забыл ничего — ни поинтересоваться у командира «БЧ-5», сменили ли прокладку в воздушной захлопке, ни заметить вестовым, чтобы они подогрели чай вахтенному офицеру…

Все разговоры стихли, вольные струнные переборы сменились четким ритмом — Жаренов пел. Пел про то, чем жили сегодня:

…В конце похода антенны принесли «добро» на возвращение в гавань. Последний раз проигрывается ритуал всплытия. В цистернах ревут вода и воздух. С победным трубным звуком устремляется лодка из пучины. Замерли указатели глубины. Зато закачались стрелки креномеров — шторм наверху продолжается. Межотсечная вентиляция приносит в центральный пост запах жареного лука. Где-то на камбузе кок отчаянно борется за живучесть обеда. Отдраиваем верхний рубочный люк. В шахту низвергается поток холодного воздуха, терпкого от соленой морской пыли. Такой воздух не вдыхают — его пьют. Выбираемся на мостик — и, о чудо! — первое солнце нового года. Медно-красный серп чуть выглядывает из-за далекой скалистой гряды. Он еще не пышет слепящим жаром, и его неровную выемку можно рассматривать, не щурясь, во всех подробностях, словно лунный полумесяц. Новое солнце видно еще только с моря. Для жителей прибрежных поселков оно пока загорожено сопками. Мы встречаем его первыми. 

— Ну что, боцман, — Яременко кивает рулевому на солнце так, будто это последний аргумент в их давнем разговоре, — останетесь на флоте мичманом?

— Институт нужно окончить, товарищ командир, — уклончиво отвечает Петин, — а там видно будет.

Боцман — краснощекий кубанский казак — студент Краснодарского политехнического института, будущий винодел. То обстоятельство, что служить он попал именно на лодку, Петин в шутку объясняет так: «На нашем производстве и на подводном флоте техника родственная — цистерны, трубопроводы и вообще — сообщающиеся сосуды».

Командиру жаль терять хорошего рулевого, толкового боцмана. С каким по счету моряком, испытанным в дальних походах, расстался он под звуки прощального марша? Я спрашиваю об этом Яременко.

— Однажды, — отвечает он, — пришел ко мне на лодку офицер из запаса — человек немолодой: и лысеющий и полнеющий — директор детсада. Даже странно было видеть его в морской форме. Ну, думаю, с ним у нас на два погружения одно всплытие придется. И что же, вышли в море, отработал все как надо. Детский педагог вновь превратился в исправного специалиста. Там, на берегу, в мирной жизни такие люди навсегда остаются подводниками. След перископа прошел через их души…

Я понял, что он имел в виду. В первую мировую войну белый бурун перископа вызывал на надводных судах сущую панику. «Видишь бурун — жди торпеду» — грозная эта примета очень скоро запомнилась на всех флотах. Позже, когда появились противолодочные охотники, подводники научились «целиться» из глубины — по шуму винтов. Ныне след перископа для подводника такой же гордый и, наверное, столь же древний символ, как парус бригантины для крейсерского матроса.

Мы входим в узкую губу, похожую на полузатопленный извив лабиринта. Сигнальщик стучит щитком прожектора — отбивает в ночь сигналы. По кораблю идет последняя приборка. Матросы укладывают и прячут гидрокомбинезоны.

— Привести себя в порядок! — разносится по отсекам голос командира. — Идем в гости, на базу.

И все знают — долго гостить на берегу не придется. Скоро снова домой — в море.

В распадке гор вспыхивают неоновые вывески заполярного города. Швартуемся все у того же мемориального причала. Снова гремит под матросскими каблуками палуба легендарной лодки. Ты слышишь, старая «К-21», этот уверенный шаг? Не правда ли, он уже чем-то напоминает суровую поступь твоей былой краснознаменной команды?

Баренцево море.