"Костер" - читать интересную книгу автора (Федин Константин Александрович)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Анна Тихоновна лежала на кровати по-прежнему со спущенными ногами. Ее знобило, но она не могла двинуться. Тело не подчинялось ей. Только сердце глухой рабочей молотьбой выстукивало свой испуг.

Весь страх, который отнял у нее движения, был подчинен самому страшному — тому, что она одна. Она сознавала, что должна положиться на одну себя, что все мыслимое и возможное она должна сделать сама. Но она не знала, что надо делать.

Вслед за одним близким взрывом она ждала другого, еще ближе. Эти взрывы доносились со всех сторон, и где-то за взрывами, не прерываясь, ворочался гул земли, доползая под почвой до стен дома, и стены гудели в ответ.

Она не понимала, который был час утра и сколько времени прошло с тех пор, как вылетели из рам стекла. То ей казалось — давно наступил день, то она догадывалась, что это минуты стали такими терзающе-долгими. Несколько раз ей бросалось в глаза сиденье стула, куда, укладываясь спать, она положила свои часы. Стул был перевернут на спинку, его отбросило от кровати, и на старой кожаной обивке сиденья поблескивали вонзившиеся маленькие угольники стекла.

Вспомнив о часах, она тут же забывала о них. Ей было безразлично, в какое время суток происходит то, что совершается за стенами. У нее было одно, полное грызущей тоски, желание, чтобы это перестало совершаться.

На короткое время остановился грохот взрывов, и только рокотанье гула содрогалось вдали.

Тогда Анна Тихоновна услышала в доме чей-то мужской голос и перекрывающий его вопленный крик хозяйки:

— Немцы! А что из того, немцы? Если твои красные не могут нас защитить, пусть убираются, откуда пришли! И ты тоже, со своей актеркой!

Сразу за этим воплем мужской голос раздался с порога комнаты:

— Ты лежишь! Аночка! Весь город уходит. Скорее!..

Цветухин был без пиджака, кое-как заткнутая под брючный пояс синяя рубашка с одного бока вылезла наружу концом подола. Он дышал ртом, с трудом набирая воздух. Губы его были желты, лоб лоснился от пота, плечи покрывала белая пыль. С первыми своими словами он стал озираться в комнате и, поняв, что случилось, закрыл глаза рукой.

Анна Тихоновна оторвала голову от подушки, хотела что-то выговорить, но голос отказал ей, и, сопротивляясь его бессилию, она поднялась с постели.

— Ты ранена! — вскрикнул опять взглянувший на нее Егор Павлович. — У тебя лицо в крови.

Она дотронулась до щек, посмотрела на пальцы.

— Подушка! Видишь? Кровь! — кричал он, подбегая к Анне Тихоновне.

Но она вдруг с ожившей сосредоточенностью начала водить глазами из угла в угол комнаты, оглядывая пол.

— Ухо! Кровоточит ухо, — в самое лицо ей крикнул он.

Она провела пальцами по раковине уха, увидела на них красные пятна и еще озабоченнее стала исследовать взглядом пол.

— Сумочка… — себе одной отрывисто говорила она.

Голос ее немного окреп. Она постаралась отлепить от уха прилипшие волосы и сказала с недоумением:

— Не больно. Наверно, стекло…

Будто только что обнаружив вплотную к ней стоявшего Цветухина, она увидела его испуганно-большие, незнакомые глаза. Она схватила одеяло, одним рывком закрыла себя всю.

— Киньте мне одеться. Вон там!

Он заглянул, куда она показывала. Под столом валялось спутанным комком белье. Вытаскивая его, он защемил ножкой стула чулок с резинкой, дернул, оторвал, кучей бросил все на постель.

Снаружи донесся взрыв. Еще переваливались в воздухе тяжкие его раскаты, когда над самой крышей дома с ревом промчались подвывающие моторами самолеты. Почти сейчас же другой взрыв сотряс весь дом.

Егор Павлович низко пригнулся и, ухватившись за стол, не двигался с места, пока наполовину сорванные занавески и абажур раскачивались от пронесшейся мимо взрывной волны. Потом он вскочил и снова голосом, в котором перемешались отчаяние с нетерпением, выкрикнул:

— Ты понимаешь, что надо бежать? Прозеваем все машины. Брось ты чулки! Скорей!

Анна Тихоновна трясущимися руками силилась привязать к поясу обрывок резинки. На его крик она вдруг потребовала, чтоб он отвернулся.

— Бог ты мой! Точно не видал я раздетых женщин! — пораженный досадой, выдохнул Цветухин.

Но он тут же подчинился и с этого мгновенья перестал кричать, а только непрерывно торопил Анну Тихоновну — готова?.. Ну, готова?

Пока он мчался к ней улицами, у него было ощущение той кипучей деятельности мышц, которая была единственно необходимой, чтобы одолевать ужас. Теперь он должен был бездействовать, и каждый миг чудился ему потерянным для самозащиты. Ему казалось спасением, если свою волю к действию он вольет в другого человека и у них будет одна воля. Но оттого что он был вынужден не двигаться и дожидаться, он чувствовал, что Анна Тихоновна завладела им, мешает ему. И он уже молил ее, чтобы она избавила его от мученья стоять и ждать, в то время как целью жизни стало бегство.

— Наконец-то! — вырвалось у него сердито-освобожденно, когда не прошло и минуты и он услышал, что она застучала по полу, всовывая ноги в туфли, и бросилась к гардеробу.

Она сорвала с вешалки первое подвернувшееся платье. Надевая его через голову, она велела Цветухину помочь ей, сказав: «Что ж вы стоите?» — и, вытянув из гардероба рукав другого платья, наскоро обтерла себе лицо. Делая все это, она не переставала взглядами искать сумочку и увидела ее под спинкой опрокинутого стула.

Она успела шагнуть к ней, но из непрестанного гула опять вырвался и с нарастающей стремительностью покатился над домом рев самолетов.

Цветухин обнял Анну Тихоновну, и они прижались к стене. Зажмурившись, она ощущала странную вибрацию тонкой стенной переборки, толчки резко вздрагивающего тела Егора Павловича, и его дрожь передалась ей.

Миг спустя после режущего пролета машин он обеими руками сдавил локоть Анны Тихоновны и с неодолимой силой потянул ее за собой к двери.

Они выбежали на улицу.

Солнце поблекло над городом. Покров кирпичной, известковой пыли лежал на дорогах и домах. Навись этой пыли колыхалась в воздухе, там и тут перемешанная с черными, рыжими дымами или розово окрашенная пожарами. Поглощая сверху всю землю, гул будто исторгался самой землей — ноги слышали ее содроганья.

— Куда мы? — спросила Анна Тихоновна, когда они по засыпанной щебнем и щепой дороге обегали тесовый дом с разинутыми оконными проемами.

— Куда все, — ответил Цветухин.

Он все не выпускал и тянул за собой ее руку.

Они завернули за угол, на улицу, казавшуюся бесконечной. Люди, держась как можно ближе к домам, цепочками спешили по тротуарам, торопясь обогнать друг друга. Проезжая мостовая была почти пустынна. Изредка, на полном ходу, пролетали одинокие грузовики. Мужчины, женщины катили детские коляски, тележки, набитые тряпьем, или тащили на спинах и плечах узлы, мешки, сумки. Дети бежали с матерями, вцепившись ручонками в подолы, крича и плача. Те, кто бежал в одиночку, то соскакивали на мостовую, чтобы их бег не задерживали двигавшиеся по тротуару, то кидались назад, к домам.

Анна Тихоновна тоже пыталась перетянуть Цветухина на дорогу, но он не пускал, и они толкались, перегоняя плетущихся стариков, старух, и обнимающих один другого ребятишек, и женщин, в слезах хлопочущих вокруг опрокинутой тележки с пожитками.

Около угловых домов люди скучивались — и потому, что страшились сразу перебежать открытое пространство перекрестков, и потому, что с поперечных улиц вливались новые люди. В эти замедления возникали тревожно-краткие разногласия — каким путем ближе выйти на Московскую улицу, чтобы потом попасть на Кобринский тракт: всех невольно влекло туда — на восток — как к исходу спасенья. Часть людей вдруг поворачивала, либо соблазненная аллеей, укрывавшей человека от неба густыми каштанами, либо в надежде хоть на минуту скорее выбраться из города. Но все многолюднее становилось на улице, которая стрелою длилась и длилась неизвестно куда.

На одном из перекрестков Анна Тихоновна очутилась рядом с целой семьей. Мать прижимала к себе грудного ребенка; длинноногая девочка-подросток несла в одной руке узел, а на другой сидел у нее мальчуган, немногим больше чем годовалый, крепко обняв ее тоненькую вытянутую шею в проступивших жилках; за девочку и мать держались еще двое похожих друг на друга мальчиков, лет пяти оба, и тоже с узелками в руках. Все дети и мать молчали. Лицо девочки вымазано было пылью с засохшими следами слез, и пот обсыпал каплями ее по-детски оттопыренные губки.

— Дай мне узел, я понесу, — безотчетно для самой себя сказала Анна Тихоновна.

— Не надо, нет, — отстранилась девочка, — я сама.

— Мы уж сами, — подтвердила тотчас мать, — по очереди с Сашенькой.

— Ей же не под силу!

— Нет, спасибо, — сказала мать и повернулась к мальчикам: — Коля, не отпускай руку. И ты держись, Ваня, держись за Сашеньку.

— Велите вашей Сашеньке дать мне понести! — упрямо говорила Анна Тихоновна. — У меня пустые руки. Нас двое, видите? Пойдем вместе. Ну, дайте, мы поведем мальчиков!..

Все уже двинулись через дорогу, и впереди пошли Цветухин с Анной Тихоновной, за ними мать с дочерью и другими детьми.

Егора Павловича сначала изумило предложение Анны Тихоновны. Он хотел опять потянуть ее за собой, но глянул на девочку и подумал, что это так надо, как сделала Анна Тихоновна, и хорошо, что она так добра. И он совсем отпустил ее, — ему стало тяжело все время держать ее за руку. Он начинал задыхаться, мучила жажда, першило в горле от кислой гари с пылью. Было облегчением идти так же медленно, как женщина с ее малорослой семьей и Анна Тихоновна, старавшаяся не потерять из виду детей. Она все оглядывалась на них, особенно на Сашеньку, и он продолжал думать, как это хорошо, что она пожалела девочку.

Но они прошли недолго и вдруг заметили, как засуетилась и молчаливо, но страшно быстро начала редеть на тротуаре вся эта длинная цепь людей. Сейчас же, едва они это заметили, и еще быстрее, чем редела толпа, стал надвигаться им навстречу машинный рев самолета с равномерными, уже знакомыми взвываниями моторов. Улица чуть не сразу опустела. Люди прятались во дворах и домах, забегая в те ворота, калитки, подъезды, которые были отворены и брошены настежь.

Анна Тихоновна и Цветухин схватились друг за друга и, прижавшись, мешая себе, побежали.

Место, где застигал их налет, оказалось длинным забором, но впереди видели они полуразваленный кирпичный дом и людей, бежавших в развалины, и стремились туда. Уже подбегая к дому, Егор Павлович расслышал в шуме самолета обрывчатый сухой треск, понял, что это стрельба, хотел крикнуть, но — споткнувшись — нагнулся и потащил за собой Анну Тихоновну, падая.

Упав, они не приникли к земле, а тут же оба задвигались ползком дальше. Всего шагах в десяти перед ними высилось засыпанное кирпичной крошкой дощатое крыльцо дома с выбитой боковиной. Черная эта дыра под крыльцом обетовала им укрытие — они что было духу работали локтями и коленями, стараясь его достичь.

Очутившись на коленях и перебирая ими торопливо, Анна Тихоновна мигом припомнила свою хозяйку ползущей под садовую скамью, и впервые злоба к этой бабе и злоба к унижению своему резнула ее еще не испытанной болью. Она принялась изо всей силы заталкивать под крыльцо отставшего Егора Павловича. Потом с ловкостью забралась за ним сама, сжалась, накрыла рукой его голову и туго прильнула щекой к его лицу.

Она не могла слышать, но ухо ее будто угадкой поймало в дрожащем, душном вздохе Егора Павловича беспамятные слова:

— Боже мой! Что же это?.. И она сама бормотала:

— Боже мой!..

Рычание самолета со жгучим стрекотаньем стрельбы пронеслось так низко над головами, что чудилось — самолет вихрем поволочил за собой воздух.

Тогда, нагоняя этот вихрь, расплылось над улицей тяжелое гудение другого самолета, поглотило собой все, и затем грянули удар и грохот. Клуб мусора с тротуара ворвался под крыльцо, в развалинах дома глухо заворочались оползающие кирпичи, что-то посыпалось сквозь щели ступеней.

— Вылезем! — закричал Цветухин. — Нас раздавит!

Он порывался приподняться, но Анна Тихоновна сильнее прижала к себе его голову. Они полежали еще, не шевелясь, пока по тротуару не замелькали ноги опять побежавших людей.

Первое, что стало слышно, когда после взрыва стихнули раскаты разрушенья, были стонущие, плачущие голоса вдалеке. Но потом откуда-то поблизости долетел исступленный крик женщины:

— Сашенька!.. Сашенька!..

— Это они! — проговорила Анна Тихоновна.

Она первой выбралась из-под крыльца. Пыль колебалась на улице туманом, люди появлялись из его пелены, пробегали мимо и вновь исчезали.

— Сашенька!.. — пронзительно повторился зов, и нельзя было разобрать, откуда он шел.

Осматриваясь по сторонам, Анна Тихоновна заметила прямо перед собою какой-то шевелящийся ком на мостовой. Она сделала два шага и попятилась.

— Миленький! Смотрите! — вскрикнула она, вся потянувшись к Цветухину.

Они кинулись на дорогу.

Девочка стояла на четвереньках, силясь подняться и все припадая к земле. Голова ее была наклонена и слабо покачивалась. С лица темной ниткой тянулась на мостовую кровь. Руки, все платье были покрыты кровью. Девочка немного подняла голову, и Анна Тихоновна, нагибаясь, увидела исковерканный ее рот без нижней губы и подбородка.

— Сашенька! — насилу выговорила Анна Тихоновна.

Она опустилась, подхватила девочку со спины под мышки, но поднять не могла.

— Что же вы, мужчина!.. Дайте, дайте что-нибудь! — крикнула она.

Цветухин сунул руки в карманы перемазанных грязью чесучовых своих брюк и только потряс головой: не было даже носового платка.

— Ну, надо же, надо! — в беспомощном ожесточении твердила Анна Тихоновна. — Ну, слышите, гудки? Машина! Остановите, остановите ее!

Грузовик, наполненный плотно друг к другу стоящими в кузове женщинами и детьми, гудя и едва успевая вывернуться, чтобы не налететь на Цветухина, промчался мимо. Егор Павлович только взмахнул руками.

— Еще, еще машина! — кричала Анна Тихоновна, оторвавшись от девочки и бросаясь на середину дороги.

Она распахнула руки, крестом своего тела загораживая путь. Грузовик пищал слабосильным сигналом, близясь к ней, но она не сходила с места, пока в последний момент Цветухин, ужаснувшись, не дернул ее к себе. Тормоза, однако, взвизгнули, и, пролетев на несколько шагов, машина стала.

Из кабины выскочил молодой офицер в ладной, новой форме, подбежал и не то что спросил, а по-командирски призвал к ответу:

— Вы с ума сошли, задерживать военную машину?

Анна Тихоновна, тряся кистями рук на раненую, кивала офицеру, будто соглашаясь с ним и уже не в силах ничего сказать.

Да и не нужно было говорить. Офицер увидел девочку, на мгновенье опустил глаза и сейчас же обернулся к машине.

К нему торопился его товарищ, такой же ладный, но покороче ростом, и он побежал ему навстречу. Оба они что-то прокричали друг другу на бегу, и тот бросился назад, к машине, а первый вернулся и приказал:

— Отнесем ее с дороги.

Девочка лежала, стараясь опираться локтем и все больше сникая к земле. Офицер так же, как до него Анна Тихоновна, поддел руки под мышки раненой, но с легкостью оторвал от мостовой и поднял ее узенькое туловище.

— Берите ноги, — сказал он Цветухину.

Егор Павлович кинулся исполнять приказанье. Девочка застонала, забилась в их руках. Повернуть голову она была бессильна, но по глазам ее, тонувшим в слезах, видно было, что ей мучительно хотелось обернуться — она косилась в сторону и стонала громче. Ее все же понесли к тротуару.

Одна Анна Тихоновна осталась неподвижно стоять. Не зрением, а точно чутьем по следу происходящего, она отыскивала и отыскала то, о чем девочка хотела, но не могла сказать.

По другую сторону улицы вдоль приземистого дома рядком расставлены были хилые саженцы деревцов и одиноко между ними высился старый каштан. Вплотную у ствола его лежал ребенок. Он лежал, как спящие дети на спине, с немного приподнятой на кромку тротуара головой — как на подушку, со скрещенными на груди руками, свободно раскинув ноги в зеленых сапожках по булыжнику дороги. Осевшая пыль успела ровно покрыть его, и белый слой ее пудры слился с бледностью лица ребенка.

Это был тот годовалый мальчик, которого несла на руках Сашенька. На виске его, чуть выше приоткрытого глаза с помутневшим зрачком, чернела ранка, и от нее книзу, в золотистые волосы, шла темная полосочка крови, уже с пленкой свертывания. Наверно, крепко прижимался мальчик головой к щеке сестры, когда ее ранило и его убила.

Анна Тихоновна не усомнилась, что он мертв. Она секунду постояла над ним, прямая и тихая. Вдохнув, насколько было сил, глубоко, она долго, скупо выпускала воздух, будто остерегаясь, что из груди слишком рано вырвется прежде никогда не известное ей чувство, которое она еще никак не называла и которое ее душило.

Все в ней с этой секунды как бы смолкло, притаилось. Она пошла назад через дорогу. Цветухин подзывал ее нетерпеливыми взмахами рук. Она не прибавила шагу.

Низенький офицер, успевший сбегать к машине, принес чистую мужскую рубашку. Тот, который переносил девочку на тротуар и посадил ее к забору, встряхнул рубашку, надвое разорвал по спине с подола до ворота, начал отрывать ровные полосы и одну за другой передавать их своему товарищу.

— Осколок, — сказал низенький, беря полосу и охватывая ею снизу лицо девочки. — В самую челюсть… Ах, сволочи!

— Живей, живей, — торопил другой.

— А майор твердит свое — пограничный конфликт! — продолжая бинтовать, говорил офицер. — Черта с два… Только и разговора было в городе вот-вот начнется… Прямо срок называли. Воскресенье!.. Так и есть.

— Ладно. Живей, говорю! Связной сигналит…

Но и без понуканий дело подходило к концу. Первая полоса перевязки сразу густо пропиталась кровью. Вторая окрасилась меньше, на третьей проступило пятно. Бинты все больше окутывали лицо и голову раненой, и вот остались видны залитые слезами глаза, вздернутый носик да жалобно поднятые, досветла выгоревшие, узенькие детские бровки.

— Есть оказать первую помощь! — как в ответ на команду, сказал низенький офицер, вскочил с колен и обмахнул их по привычке ладонью.

Он пальцем показал товарищу на его грудь. Тот нагнул голову. Новенькая форма на нем была перепачкана кровью. Рот его дернулся не то в горькой усмешке, не то в злобе. Они коротко переглянулись, поняв друг, друга, как, может быть, без слов понимают друг друга все молодые лейтенанты, только что прибывшие из военного училища в часть для продолжения службы.

— Пошли! — сказали они в один голос, добавили: — Счастливо! — и, козырнув Анне Тихоновне, побежали.

— Как! — крикнула она им. — А девочка?

— А мы?! — вырвалось у Егора Павловича.

Почти уже на полдороге к машине низенький лейтенант поднял над головой руку, грозя ею, оглянулся, проголосил:

— Еще заход!.. Воздух!..

Цветухин теребил и тянул руку Анны Тихоновны. Он не расслышал слов офицера. Но в небе нарастал шум, и опять исчезали из виду люди, ища укрытий, — это он слышал и видел.

Когда Анна Тихоновна поняла, что, кончив перевязку, офицеры оставляют на волю судьбы Сашеньку, она на мгновенье очнулась от сосредоточенности. Для нее самой было нечаянно, что она крикнула офицерам о девочке. Увидав же их бегущими к машине, она так же быстро вернулась к своему замкнутому новому чувству, будто звавшему его разгадать. Она не противилась Цветухину, который тащил ее вперед, но и не бежала, как он требовал. Она подчинилась тупой работе ног, — ей стало все равно — медленна эта работа или скора.

Самолеты прошли в отдалении, огибая город большим кругом. Показалось даже, что после прокатившегося воя наступает тишина. Вновь появились на улице люди, ободренные надеждой добраться куда-то, где их, наверно, ждала безопасность.

Оживляясь вместе со всеми этой надеждой, Цветухин перестал дергать Анну Тихоновну и пошел с ней в ногу. Мерный ее шаг немного утишил его возбужденье. Что-то похожее на отрезвление сделалось с его мыслями. Он взял ее под руку и первый раз со вниманием заглянул в глаза. Под нависшими бровями они неподвижно смотрели вдаль. Он хотел спросить, как она себя чувствует, но решил, что глупо спрашивать, и только раза два потеплее придавил к себе ее локоть. «Как можно себя чувствовать, когда все повергнуто в ужас? — думал он. — Можно лишь потерять рассудок. Да и не потерян ли он? В уме ли Аночка?»

Он еще и еще глядит на нее. Все может быть! Несчастная… Но, может быть, и он сошел с ума? Нет, кажется, нет. Он рассуждает, он идет твердо, с поднятой головой. Ну, что же, если такая выпала доля! Не он один. Все. Но он не утратит достоинства. Нет. Он останется человеком. Он обязан сделать все, что возможно. Он — мужчина. Аночке вовсе не надо напоминать ему об этом. Что в его силах — он выполнит. Он знает свой долг. Он скорее умрет от жажды. Ах, какая жажда!.. Бедная Аночка!

Он опять испытующе смотрит на нее. Глаза ее явно остановились. Она не мигает. Все может быть, — повторяет он себе. Она заболела. Значит, теперь на его руках вдвойне беспомощная женщина. И кто? Аночка!.. Нынче она по-настоящему узнает его, Цветухина! Он вырвет ее из этого хаоса. У него достаточно мужества. Вот все бегут, мчатся не помня себя. А он идет уверенным шагом. Отдает себе отчет в поступках. Видит себя. Что ж из того, что вылезла из-под пояса и раздувается перемазанная грязью рубашка? Он простой смертный. Как все. Но как он идет! Величаво. Пренебрегая опасностями. Пусть все смотрят. Он ведет женщину. Она не могла вынести потрясений. Нуждается в помощи. И сам в такой беде, забыв о себе, он самоотверженно, он благородно, он…

Егор Павлович наклонил голову к Анне Тихоновне и сказал убежденно:

— Я спасу тебя.

Ничего не изменилось в ее лице — она не поняла или не слышала его.

Они, наконец, вышли к той широкой улице, на которую стекался весь город, если только весь город искал избавления в бегстве. Наверно, не весь. Вон те деревянные домики, вдоль длинного порядка справа, с закрытыми ставнями, запертыми воротами, — вышел ли кто-нибудь из них этим утром? А в порядке слева? Такие же домики, и тоже почти каждый на засовах.

«Где же укрыться, куда воткнуться головой, если опять…» — спрашивает себя Цветухин и осматривается.

Какие пространства! Все, что пройдено и осталось позади, много-много короче этой нескончаемой, необъятной улицы. По ее середине не шла, а как будто текла аллея вместе с плывшими по ней вереницами людей. Текли старые и молодые ясени, подменяя высоких низкими, тенистых лысыми. Плыли, чередуясь, деды с детьми, женщины с мужчинами. По обе руки аллеи пылили проезжие дороги. По булыжным горбинам неслись в обгон автомобили — все к одной цели, куда плыл народ.

Несколько раз на этом долгом пути пришлось миновать пожары. Перед ними не останавливались ни дети, ни взрослые. Цветухин, проходя мимо полыхавшего дома, примедлил шаги, но поглядел не на огонь, а на то, как лихорадочно выбрасывают из окон подушки и тащат швейную машину. Повела взглядом на охранителей подушек и Анна Тихоновна, но не разжала рта и отвернулась. Потом они уже не замечали пожаров.

Гул, которым гудела земля, слышался сильнее. Он шел справа. Небо там было завешено смутной толщей. Оттуда, из толщи, сперва едва показывались, затем яснее проступали и вдруг вырывались то в одиночку, то собранные в эскадрильи самолеты. Взоры были наведены на них — куда летят? И каждому казалось — летят сюда, летят на него. Каждый выискивал — куда бежать, где ложиться? Под старыми, густыми деревьями люди скучивались, прилеплялись к земле. Тень должна была их уберечь, и если уберегала, как уберегает же человека счастье, то они подымались, шли дальше.

Пологий подъем на виду Кобринского моста был забит толпою. Движение стопорилось узостью предмостной насыпи и тем, что местность была открытой со всех сторон, и многие, очутившись тут, не сразу решались подняться на мост. Уже побывали здесь штурмовики — охотники за автомобилями и людьми. Вдоль глухой стены какого-то склада лежали на земле раненые — взрослые и дети. Рядом дымился опрокинутый грузовик. Вывороченный корень липы висел над краем воронки от взрыва бомбы. Под лежачей кроной дерева женщина кормила грудью ребенка.

Цветухин и Анна Тихоновна проталкивались толпой по узкому перешейку между гребнем земли, выброшенной из воронки, и лагерем раненых с обступавшими их людьми. Мост был уже близко. Обзор открывался все шире.

Выбегавшее из-под моста полотно железной дороги влево раздвигалось, покрытое сплетениями разъездов, испещренное семафорами, стрелками, фонарными столбами, словно завязанными в узел, который закрывал подъезды к далекому вокзалу. Вправо рельсовые пути тянулись стрелою к смутной дали из дыма с пылью. Оттуда не переставал накатываться гул, и туда все время обращались глаза толпы.

— Там что? — спросила Анна Тихоновна, вдруг прямо взглянув в лицо Цветухину.

— Река, — сказал он.

Она не отводила от него взгляда, будто утратившего свою синеву и резко зазеленевшего. Помолчав, он добавил:

— Граница.

— Там бьются наши? — очень быстро спросила она.

— Да. Бьются, — ответил он, как отвечают детям, когда хотят, чтобы они отвязались.

Но он тоже взглянул на нее. У нее дергались брови, — наверно, ей мешали стекавшие со лба капли пота. Она облизывала и прикусывала губы, и ее лицо показалось ему ожившим. Он подумал, что она, очевидно, потеряла рассудок не больше, чем он сам, и сказал терпеливо:

— Там крепость. В приречье.

Она не отозвалась. Напор людей неожиданно вывернул их так, что они очутились лицом друг к другу, и он двигался теперь спиною вперед, придавленный вплотную к ее груди. Он дохнул ей в лицо, не своим голосом крикнул:

— Прижми к бокам локти! Раздавят!

Он видел по мучительной гримасе ее взмокшего лица, что она не в силах согнуть руки, припечатанные людскими телами к ее бедрам. Он напряг всего себя, точно готовясь оторвать от земли страшный груз, и с трудом просунул свои руки за спину Анны Тихоновны.

Толпа двинулась на мост. Она управлялась теперь единой силой, скованной из тысячи отдельных сил, потерявших над собой власть. Человеческое тысячеголовье задыхалось между мостовыми перилами, как в аркане, и аркан влек его, то потягивая, то слегка отпуская, и оно то собиралось покатиться лавиною вперед, то отшатывалось и замирало на месте.

Вопли и плач поднялись с разных концов к небу, и где-то позади Анны Тихоновны, совсем близко, взвизгнула, занялась лающими рыданиями женщина. Толпа вдруг валом повлеклась на середину моста, быстро остановилась и даже как будто разжижилась. Но внутри нее одновременно заработали вращательные движения словно спаянных в отдельные круги людей. Один такой круг был повернут, как колесо, и — захваченные его ободом — повернулись Цветухин с Анной Тихоновной. Теперь уже не он, но она оборотилась спиной туда, куда должна была двигаться.

Они оба были прижаты к перилам. У него правое плечо, у нее — левое высвободились из-под напора толпы, но тела их были втиснуты в решетку перил. От боли они, наконец, выдернули руки и уперлись ладонями в железный переплет решетки. Непомерная их сопротивлению людская масса давила на них. Они ждали, что вот-вот будут сплющены. Они видели ужас друг у друга в глазах и продолжали смотреть друг на друга, ощущая себя настолько одинаковыми, будто они были одним целым, и это целое только двоилось. Они оба совершенно одинаково знали, что будут раздавлены, если руки их обессилеют. Оба одинаково понимали, что если рухнут перила, то они полетят на полотно дороги и размозжат головы о рельсы, блестевшие глубоко под мостом. И, как один человек, они оба страшились вновь услышать над собой шум самолетов.

Лицо Цветухина пожелтело, по щекам сползал пот. Кроме страху гибели, в глазах его Анна Тихоновна поймала изливаемую к ней стариковскую, беспомощную жалость. Боль несчастья, которую она слышала не сердцем даже, а где-то под ложечкой, резнула ее жестоко. Она оторвала взгляд от Цветухина.

Внизу, откуда они поднялись на мост, по-прежнему виднелось роение людей вокруг раненых, и лента беженцев, обходивших вырытую взрывом воронку, и недвижимая поваленная на землю липа. Солнце стояло уже высоко и ярче пробивало пелену дымов.

Вдруг несколько отчаянных криков раздалось на мосту. Из грузовика, зажатого толпой, через борты кузова перебирались, вываливались женщины на головы и плечи людей. Падая, они не выпускали из рук детей, тянули их за собой из кузова в людскую кучу, набухшую около машины.

В ту секунду, когда Анна Тихоновна увидала это, взгляд ее успел схватить множество обступавших ее лиц, которые неподвижно смотрели не на давку вокруг грузовика, но в обратную сторону, и она сразу оглянулась туда.

Очень низко над полотном дороги близился издалека ширококрылый самолет. Он шел ровный, прямой над стрелами рельсов, будто не спеша и не собираясь менять ни курса, ни высоты. Но он мерно увеличивался, крупнел.

На мосту все притихло. Анне Тихоновне почудилось, что никто больше не шевелился и стало свободнее. Она отняла от решетки руку, чтобы обнять Цветухина, но рука затекла и не поднималась. Точно в ответ на ее усилие Егор Павлович пробормотал, мигая и торопясь:

— Ну, все. Сейчас…

Он бессильно уткнулся ей лицом в грудь.

Самолет все больше вырастал и, задирая нос, начал быстро заглатывать высоту. Скорость его уже казалась стремительной. Вой моторов надвигался. Внезапно одно его крыло стало подниматься. Он сошел с прямой, уходя кверху в разворот. Будто прощально, он качнулся с крыла на крыло, весело сверкнув, едва ли не подмигнув на солнце, а потом крупно показал под крыльями два угрожающих черных креста по обе стороны от своего серебряного брюха.

С присвистом он пронесся невдалеке от моста. Но вираж его делался круче. Крылья наклонились чуть ли не до вертикали к земле. Он возвращался, описав полкруга. Его цель была — мост. Анна Тихоновна еще видела, как люди скатывались по откосам земляной выемки к полотну дороги; как мчались, ища укрытия, одни прочь от моста, другие — под мост. Вой самолета в этот момент уже был вспорот пронзительно-острым свистом, который она узнала или поняла. Она не могла спрятать своего лица — подбородок ее был вздернут вверх плечом Цветухина, крепко прижавшегося к ней.

Она только зажмурилась, бровями притиснув сцепленные из всей силы веки. Но хотя она ничего больше не хотела видеть, в сознании расставаясь с собой, белая вспышка света проколола ее веки, и глаза сами по себе открылись на ничтожное мгновенье, чтобы тотчас опять туго закрыться. Это было уже другое мгновенье — мгновенье взрыва, всю ее содрогнувшего.

Качнулся от удара по устоям мост. Воздушный пласт, отодранный от земли взрывом, понесся сам сдирать с нее все, что ему было посильно. Следом за ним раскатывался грохот.

Анна Тихоновна упала, как показалось ей, сваленная Цветухиным, придавившим ее всей своей тяжестью к дощатому настилу моста. Она словно забылась. Но в этом забытьи продолжало странно чудиться ей мгновенье вспышки, когда — против воли — открылись у нее глаза: она тогда увидала на том месте, где были раненые, высоко в воздухе громадный конус земли и вместе с землей летящую липу с черной кроной.

Потом видение исчезло. Она почувствовала боль в пояснице, попробовала приподняться на локте.

— Живы? — спросила она не то себя, не то Цветухина.

Он отстранился от нее, неожиданно вскочил на колени, ухватил ее за руки.

— Ты как? Ничего? — говорил он с воскресшей энергией, стараясь помочь ей встать. — Больно?.. Где?.. Ну, как-нибудь!.. Подымайся.

Он все сильнее тянул ее. Лицо ее сморщилось от боли, но она дала себя прислонить боком к перилам. Он нагнулся к ее уху:

— Милая, ну, пожалуйста!

Перемогая боль, она начала медленно вставать.

— Вот видишь! — сказал он с одобрением и укоризной. — Теперь идем. Идем, если хочешь жить.

Народ уже снова двигался. Точно возвещая спасение, гудели автомобили. С мольбами, требованиями, криками цеплялись за них люди, и чем ближе к концу моста, тем больше редела толпа, быстрее делалось движение, громче вокруг голоса.

— Не было такого приказа! — кричал из кабины грузовика шофер. — Эвакуировать! Не давалась такая команда!

— Народ скомандовал!

— Да ведь она на восьмом месяце!..

— Что зря болтать — «юнкерс»! «Юнкерс пятьдесят семь» — с одним мотором.

— А этот что — двухмоторный?

— Я говорю — «хенкель» это! «Хенкель сто одиннадцать».

— Ножку повредили ему, милая, ножку!..

— Потерялся он. Мать потерял…

Никто не оглядывался. Что позади — то позади. Все взоры тянулись вперед. На выходе с моста люди кидались по спускам насыпи, и там, внизу, становилось просторнее. По шоссе шли теперь немногие, оставив дорогу машинам, с шумом набавлявшим ход.

Анна Тихоновна и Цветухин тоже сбежали с насыпи и на равнине остановились передохнуть. Цветухин вытер рукавом лицо. Он ободрился, осмотрел себя, заправил рубаху за пояс, обошел вокруг Анны Тихоновны, дотронулся до ее поясницы:

— Не болит больше?

Она поколебалась, приглядываясь к нему, потом ответила со старательной улыбкой:

— Не очень. Видали, могу даже бегать.

— Я думал, не выберемся. А ты совсем молодчина! — похвалил он.

— Это вы молодец, — сказала она.

— Проклятый мост! — вздохнул он с облегченьем.

Они пошли, и сначала, правда, было легче. Им не мешали шагать, и с каждым шагом они удалялись от города, и перестала душить едкая гарь пожаров. Но они шли не одни — река беженцев влекла их, множество голосов либо отвечало их мыслям, либо заставляло думать о том, что раньше не приходило в голову. И оттого что чужие страдания неотступно следовали за ними, их собственные страдания все тягостнее возрастали.

— Если мы… умрем, — остановившись, проговорил Цветухин с передышкой после каждого слова, — то умрем… от жажды.

Это была не его жажда — это была жажда всех, кто тащил узлы, толкал коляски, нес детей на спинах или плелся с пустыми руками. Прошел слух, будто где-то совсем близко — на кладбище или не доходя до него — есть родник. Потом, как по цепи, передали, что чуть в стороне от тракта скоро должно быть цветоводство с колодцами.

Цветухин обнадеженно прибавлял шагу, чтобы через короткое время опять кое-как перебирать ногами и вслушиваться в стонущие детские припевы, готовый сам застонать, как ребенок: «Мам! Попить!..»

Уже добрались до кладбищенской стены — далеко по равнине протянувшейся, приземистой кирпичной ограды, побеленной известью. Стали говорить, что родника на кладбище нет, но сейчас же за кладбищем протекает ручей, в котором, глядишь, можно и выкупаться. Нетрудно было простить эти слухи, рождаемые материнскими утешениями: дети вспоминали, что мать говорит всегда правду, и минуту плакали потише. Взрослые же чувствовали ложь, но знали твердо, что впереди будет не только вода, а должно быть все для жизни, так как уходили и, может быть, уже ушли от смерти.

Рассекая медленное шествие толпы, стала вплетаться в нее цепочка красноармейцев — вряд ли полные два взвода молодых пехотинцев при винтовках с примкнутыми штыками. Тех, кто не успевал дать им дорогу, они обходили, и марш их был нестройным, разорванным — они то догоняли друг друга, то мешкали по трое, четверо перед нечаянным препятствием. Тогда очутившиеся рядом с ними люди слышали их отрывистые разговоры, и слова красноармейцев передавались молвою дальше.

— Приказ-то — к старой границе? — расслышала Анна Тихоновна негромкий вопрос бойца к сержанту.

— Повторять тебе, что ли? — обрезал сержант. — Приказание товарища командира — занять оборону в районе кладбища.

Он скомандовал цепи подтянуться, крикнул:

— Посторонись, граждане!..

Анна Тихоновна обернулась к Цветухину. Глаза их встретились.

— Ты слышала? Отступают, — сказал он.

— Нет, — возразила она поспешно, — нет, я слышала — будут обороняться.

— Все равно, — сказал он, опять останавливаясь. — Я больше не могу.

Она погладила его по плечу:

— Ну постоим немного. Хорошо?

Поодаль от них красноармеец, сидя на земле, разматывал портянку. Другой стоял над ним и, засунув руку в снятый сапог товарища, прощупывал стельку.

— Нет там ничего. Ты стряхни хорошенько портянку.

Несколько беженцев задержалось около них. Светлоглазый старичок с повязанной носовым платком, как видно, лысой головой сочувственно произнес:

— Получилось, товарищи военные, обманули вас немцы-то? Тот, который держал сапог, покосился на старичка, кинул сапог наземь, сказал сердито:

— Мало, что ль, предателей!

— По казармам прицельным огнем бьют, — добавил занятый переобуваньем.

Проглаживая ладонью портянку и принимаясь обвертывать ступню, он продолжал, ни к кому не обращаясь:

— Вчера в гаубичном парке всю технику приказали на козлы поставить. И горючее слили. Смотр, говорили, ожидается. Он и грянул… смотр!..

Старичок, отщипывая что-то из аккуратной кошелки, совал в беззубый рот, пожевывал, с любопытством слушал.

— Это который парк, в Северном городке? — спросил он.

— А тебе не все равно — который? — одернул старичка сердитый красноармеец.

— Пошли живей, Славка! — прикрикнул он и метнул глазом на старичка. — Лазутчики! Только и гляди…

Оба они побежали, локтями придерживая винтовки за спиной.

— Всё ищут виноватых… Ветра в поле… — снисходительно сказал старичок, что-то опять закладывая щепотью в рот.

Цветухин смотрел на Анну Тихоновну. Не надо было слов — лицо умоляюще говорило за него, что он изнемогал. Она повела его к кладбищенской стене. Под простертым из-за стены навесом кленовых ветвей они опустились на траву и здесь, в неожиданной тени, впервые оглядели себя.

В грязных пятнах измятой, жалкой одежды, потрясенные и нищие, они молчали, не понимая, означала ли эта минута конец испытанию или ею начинается новое, еще горше пережитого.

Егор Павлович отвалился на спину, вытянулся во весь рост, закрыл глаза. Анна Тихоновна разглядывала его заострившийся, будто выросший нос, впалые виски, раскрытые губы в белых сухих шелушинках, неподвижно торчавший горбик кадыка. Если ей было так тяжко, что она не могла бы встать на ноги, то что же происходило с ним? Не умирал ли он? Но он дышал размереннее, тише. Надо было дать ему покой. Пусть даже подремлет, — рассудила она почти с безразличьем. Не отдохнув, нельзя идти дальше. Пусть заснет.

Она решила не беспокоить его, может быть, единственно потому, что сама ничего не ощущала, кроме истощения. Земля тянула ее к себе, и она хотела тоже прилечь, когда заметила смятение в потоке беженцев. Люди бросились к кладбищу и стали падать у самой его стены, стараясь прилипнуть к ней, сжаться, и если бы только было можно — вдавить себя в ее кирпичи. Равнина вокруг опустела. Только по дороге неслись друг за другом в пыли безудержные грузовики.

Кровь жаром охватила Анну Тихоновну, тело ее вскинулось, она встала на колени и замерла — прямая, настороженная. Какое-то слово летело над нею, подхваченное, повторенное разноголосо, и она вдруг поняла его смысл.

— Наши! Наши! — громче и громче кричали голоса, и люди, которые только что кидались на землю, изо всех сил прижимаясь к стене, вскакивали и бежали назад, к дороге, обгоняя один другого, задирая вверх головы, размахивая над ними кто платком, кто рукой, кто чем попало.

Построенная угольником, пронеслась синим небом тройка истребителей и скрылась вдали над городом.

— Наши! — не унимались голоса, как будто эти три самолета в небе обещали избавить людей от земных мучений и горя.

— Наши! — не переставала вторить про себя Анна Тихоновна, положив высоко на грудь руки с раздвинутыми пальцами и глядя кверху полными слез глазами. Она как подскочила, чтобы куда-то бежать, и стала на колени, так и стояла недвижимо, пока взгляд ее сам собою не опустился на Цветухина.

— Егор Павлыч! Видели? Наши! — воскликнула она.

Он лежал по-прежнему, как смертельно усталый и отдавшийся покою человек. Потом его губы шевельнулись, точно готовясь к улыбке, и он, приоткрывая веки, не спеша выговорил:

— Наше, наше с тобой кладбище. Наше.

Она закричала на него:

— Не смейте! Нет, нет, не смейте этого думать!

Скопившиеся слезы потекли у нее быстро-быстро, она размазала их, по-детски, кулаками и с такой же детской, плачущей злостью вскрикнула еще раз:

— Не смейте! Я… я сейчас же устрою вас на машину! Сейчас!

Это была решимость, приходящая наперекор отчаянию. Но слова, которые вырвались у нее, значили не больше того, что она видела: прямо против нее, на дороге, грузовик с парусиновым тентом, сделав два-три рывка, откатился к обочине и стал. Она побежала к нему.

Едва он остановился, его обступили беженцы и вокруг засуетились дети, пытаясь заглянуть под тент. Водитель-красноармеец, открыв капот, что-то ощупывал на моторе. Нетерпеливый голос раздался через открытую дверцу:

— Чего там у тебя?

Водитель приподнял голову, собираясь ответить, но тут же отскочил с обочины на дорогу, сорвал с себя пилотку, замахал ею близившемуся легковому автомобилю.

— Товарищ лейтенант! — крикнул он через плечо. — Наша «эмка»! С товарищем комполка.

Лейтенант выпрыгнул из кабины. Наспех застегивая на гимнастерке непослушные пуговицы, он решительно раздвигал плечами загородивших дорогу людей. Ему навстречу отмеривал саженые шаги сутулый, длинный командир в галифе, похожих на два огромных флакона горлышком книзу, в фуражке артиллериста. Шофер «эмки» бегом перегнал марширующего командира, подлетел к грузовику и вместе с его водителем уткнулся в мотор за ответом — почему потерялась искра.

В полушаге от лейтенанта, еще больше сутулясь, но на голову выше его, комполка стоял, слушая рапорт, и смотрел не в лицо рапортующего, а то на его оттопыренную портупею, то на пуговки расстегнутого воротника.

— По причине непрекращения артобстрела тяжелыми орудиями, а также бомбежки авиации, — чеканил лейтенант, не переводя духа, — выезд через ворота не представлялся возможным, в результате чего первая автомашина с погруженными документами отбыла в тыл через сломанный забор позади двора в сопровождении помнач связи по радио младшего лейтенанта Осенника, после отбытия которого товарищ помначштаба полка приказал грузить оставшиеся сундуки с документами на прибывший из парковой батареи другой грузовик, каковые сундуки были погружены и через указанный пролом забора в моем сопровождении согласно приказанию…

— Постойте, — негромко сказал комполка, по-прежнему не глядя на лейтенанта. — Коротко: все ли документы вывезены? Так точно, товарищ майор. С окончанием погрузки автомашины товарищ помначштаба отдал мне приказание в совершенно дословном виде: теперь всё, и ты, товарищ особоуполномоченный, катись сейчас без оглядки до станции Жабинка, где будешь ожидать дальнейших приказаний. В настоящий момент, находясь в пути следования и в результате непредвиденной неисправности двигателя…

— Перестаньте, — снова прервал майор.

Его лицо, немолодое, исхудалое, отразило смущение, похожее на застенчивость человека, собравшегося объясниться в любви, но неопытного в ее делах. Он взял двумя пальцами портупею лейтенанта и, словно через силу, заглянул ему в глаза.

— Потери? — спросил он, смолкнул и потому одолевая неловкость, принудил себя к пояснению: — В личном составе потери… значительны?

Тогда лейтенант качнулся на носках вперед и, сбившись с картонного языка рапортичек, испуганно сказал в подбородок майора:

— Очень большие потери. В ворота было не выехать. Убитые, раненые. Кто выбежал из казармы на двор — тут же и попал под огонь. А кто в казарме — больше от бомбежки.

— Из комсостава — тоже?

— И комсостав. А бойцов прямо-таки даже много.

Майор опять опустил взгляд, отнял пальцы от портупеи лейтенанта, переложил их на пуговицу его воротника. Лейтенант машинально потянулся к той же пуговице, руки встретились, и он вдруг крепко сдавил длиннопалую кисть майора, прижав ее к своей груди.

— Как же теперь с полком, товарищ майор? — спросил он, еле сдерживая свою нечаянную горячность и вытаращенными глазами выпытывая, что скрывалось за взглядом командира. Майор высвободил пальцы, уткнул руки в карманы, отчего его галифе круглее распузырились, и он проговорил немного вбок:

— Я одобряю приказание помощника начштаба. Полк выполнит свой долг. Двигайтесь на станцию Жабинка, товарищ особоуполномоченный.

Он замолчал, но ему хотелось что-то договорить — он медленно справлялся с растерянностью. Лейтенант дышал ему в подбородок, и он слегка попятился.

— Невозможно было дозвониться до штаба. Связь оказалась нарушена сразу после…

— Так точно, нарушена, — с исправной отчетливостью подтвердил лейтенант, вспомнив о своем месте, и это «так точно» службиста облегчило майора — он досказал свою мысль как бы из вежливости, почти небрежно:

— Я отправил связного с приказаниями. Он прибыл назад, доложил, что принято решение штаб эвакуировать. Правильное решение, — дополнил он снова куда-то вбок, — единственно верное решение в данной обстановке.

Разговор занял не больше минуты, но пока тянулась эта минута, привлеченные остановкой грузовика беженцы образовали собою на обочине дороги стенку, и она незаметно, с большой уважительностью подступала к майору, постепенно огибая его с флангов.

В молчании людей чувствовалось, что они понимают разницу между ними и двумя военными, ведущими срочную, важную беседу. Нет-нет долетавшие до сторожких ушей беженцев слова содержали в себе особенный, совсем отличный от интересов беженской толпы смысл. Военные говорили о приказаниях, решениях, документах и штабах, о комсоставе, бойцах и связных, о погрузках и путях следования. Военные заняты были делом, не терпящим помех и, несомненно, спасительным в той обстановке, которую они называли «данной». В то же время каждый беженец думал, что дело военных должно было быть спасительным не только для них, но и для всех тех, ради спасения кого существовали сами военные. Они обязаны были спасать себя, чтобы спасти всех. И хотя все понимали, что важная беседа военных требует к себе почтения, каждый беженец знал, что его интересы только по виду отличаются от интересов военных, потому что военные бежали так же, как он. Разница же, которая существовала между одинаково бежавшими, состояла в том, что одни могли быстро ехать, другие — только волочиться пешком.

Анна Тихоновна успела вовремя вклиниться в толпу беженцев и стояла на их фланге, все больше наступавшем на майора. Ей казалось — судьба столкнула ее недаром с большим начальником, каким был командир полка. Одного жеста его было довольно, чтобы дать ей с Цветухиным место не только на грузовике, но и в легковой командирской машине. Она собрала всю свою волю, выжидая мига, в который, раньше чем кто-нибудь в толпе раскроет рот, она шагнет к майору и выложит ему неотразимую фразу: я, народная артистка республики Анна Улина, прилетела вчера из Москвы в Брест и умоляю вас, товарищ майор…

Такой миг явно пробил, когда Анна Тихоновна уловила в речи майора слово — «эвакуировать» (эвакуировать штаб — едва слышно произнес он). Слово кольнуло ее, как реплика на сцене колет актера, и она с одного вдоха набрала полную грудь воздуха, чтобы вступить со своей готовой фразой. Майор еще досказывал что-то, и Анна Тихоновна расслышала, как он проговорил — «в данной обстановке», — и она сделала свой решительный шаг к нему, и в это время позади треснули один за другим два кратких разрыва, похожих на внезапные удары грозы.

Майор, глядя прямо через голову лейтенанта, вдруг во весь голос сказал:

— Пристрелка к дороге.

Лейтенант обернулся назад, немедленно ответил: — Так точно, товарищ майор. Пристрелка с целью перерезать нашу коммуникацию. Два недолета. Ясно наблюдаются трассирующие пули.

Все беженцы, как по команде, поворотились лицом к кладбищу. Над его темно-зеленым растянутым покровом деревьев летели, плавно опускаясь, светящиеся изумрудами точки. Сразу в четырех, пяти местах высоко зажглись брызнувшие стрелками белые огни и вновь протрещали грозовые разряды.

— Шрапнель! — в странном каком-то восторге выпалил лейтенант своему комполка.

— Дорогой товарищ командир, я приехала… народная артистка… приехала… — осекающимся голоском начала Анна Тихоновна, с дрожью протягивая руку к локтю майора.

Он отдернул локоть, размеренно повторил приказанье лейтенанту двигаться на Жабинку, наспех тронул длинными пальцами козырек своей красивой фуражки, сделал полуоборот к шоферу, крикнул:

— Киселев! За руль!

Никто уже не смотрел, как он замаршировал к своей «эмке», учащая и все шире вытягивая ноги, как ластами плескались его галифе и как его тонкая, дугой согнувшаяся фигура влилась в отворенную дверцу автомобиля.

Народ врассыпную убегал с дороги. Кладбищенская стена была единственной защитой, и все, кого обстрел настигнул невдалеке, ринулись к ней.

Анна Тихоновна с разбегу почти упала подле Егора Павловича. Он сидел на прежнем месте, упираясь кулаками в землю, откинув корпус назад. Приоткрытый рот его подергивался от обиды. Он часто мигал. Ему все же хотелось проявить спокойствие, и он слегка высокомерно приподнял брови:

— Пора перестать метаться, Аночка. Еще ни один мудрец не угадал, где ему суждено…

Она не дала кончить:

— Да, да! Скорей подвигайтесь к стенке!

Он тут же послушался. Они подползли и прислонились спинами к выступу цоколя.

Несколько тяжелых разрывов грянуло далеко позади них, перекатываясь над кладбищем. Протяжно донесся жалостный скрип сломленных деревьев. Зашумела листва.

Цветухин прижал плечо Анны Тихоновны своим плечом к стене.

— По-твоему, это старая кладка? — спросил он.

— Очень.

— Я думаю, ничего, что стена невысока?

— Ничего.

Разрывы снарядов начали раздаваться залпами. Все короче делались между ними паузы. Все ближе они надвигались и вот шагнули через кладбище: над шоссе разорвался первый снаряд.

Цветухин с Анной Тихоновной оцепенело глядели прямо перед собой, на дорогу.

Бойко катившийся легковой «газик» стал замедлять бег. У него хватило раската дотянуться до грузовика с тентом — он стал ему в затылок. В ту же секунду из «газика» выскочили человек шесть, непонятно как умещавшихся в крошечном кузовке. Они легко, как тени, перебежали через дорогу и юрко скрылись за ее насыпью. У грузовика уже не видно было ни лейтенанта, ни шофера.

Вдруг близко хлопнул как будто очень слабый разрыв. Там, где скрылись подъехавшие на «газике» люди, свистя взлетели желтые комья грунта. «Газик», точно игрушка со стола ребенка, перевертываясь, скатился с дороги. Пошатнулся грузовик. Клочья содранного с него тента заболтались на обнаженных каркасных дугах. Выбросило из кузова в воздух связки и листы бумаг.

Анна Тихоновна спрятала лицо в поджатые колени. Она чувствовала, что и Цветухин сделал то же — его согнутое тело плотно подвалилось к ней.

Разрывы нахлынули и слились в оглушительный стон, поглотив всю окрестность. Стена дрогнула. Казалось, где-то совсем рядом посыпались с тяжелым треском камни: обломки их, точно лопатой брошенная щебенка, простучали об землю у самых ног Анны Тихоновны.

Она долго не двигалась, потом чуть-чуть подняла лицо. Народ бежал от стены кто куда. Донеслись крики. Красный туман пыли медленно расплывался, и в нем покачивались сбитые с ветвей кленовые листья. Разрывы снарядов стали удаляться — артиллерия передвигала обстрел к городу.

Анна Тихоновна взглянула на Цветухина. Он опять прислонился к стене. Голова его опиралась на грудь. Он смотрел исподлобья как будто ничего не понимающими глазами. На раздвинутых коленях лежали ладонями кверху руки. Кончики пальцев слабо подергивались.

И тут она увидела на правом его рукаве отливающее блеском черное пятно. Оно проступало полосою от сгиба локтя к запястью, и ясно видно было, как полоса ширится по синей материи и все жирнее отливается мокрым блеском. Из-под манжеты вытекла и поползла в ладонь струйка темной крови.

Страх не отступил, а словно весь перелился в испуг перед одной этой струйкой крови, начавшей заполнять ладонь Егора Павловича. Мысль, что он погибает, обдала Анну Тихоновну холодом и будто пробудила ее. Она расстегнула его манжету, осторожно вздернула и закатала рукав. Кровь едва заметно пульсирующими толчками выбрасывалась из рассеченной локтевой вены.

Анна Тихоновна огляделась, растерянно что-то ища, провела руками по своему платью. Вдруг она резко откинула подол, оборвала резинку чулка, стянула его с ноги, отбросив далеко в сторону скинутую туфлю. Как можно выше она подняла закатанный липкий рукав Егора Павловича, трижды перехватила чулок вокруг предплечья и затянула узлом с такою силой, что услышала саднящую боль под своими ногтями. Секунду она следила, как стихает, останавливается струйка крови. Расстегнув на груди Егора Павловича рубаху, она согнула его руку, заложила кисть глубоко за пазуху.

— Надо держать так! — строго сказала ему.

Он застонал негромко, будто стыдясь, что не может не постонать. Потом чуть слышно, но отчетливо выговорил:

— Спасибо.

Он был бледен. В глазах его исчезло выражение непонимания, они влажно светились и казались ласковыми, почти счастливыми.

— Не бросай меня, — сказал он немного слышнее.

У нее сжалось горло. Она положила ладони на его коленку и подержала их, слегка надавив. Справившись с волнением, она ответила твердо:

— Я возьму тебя к себе домой.

Медленная улыбка появилась на его губах, он опустил веки.

Она отняла руки и увидала на его измазанных чесучовых брюках темно-красный след своих, пальцев. Мгновенно уткнув их в землю, она принялась настойчиво, долго оттирать кровь о траву.

— Вот я и услышал от тебя — «ты», — все еще странно улыбаясь, сказал Егор Павлович.

Она помолчала, разглядывая зеленые от травы пальцы.

— Можете вы идти? — спросила она опять строго. — Надо скорее перевязать рану.

— У меня крылья за спиной, — усмехнулся он через силу. И она горько отозвалась ему:

— Тогда летим.

Она помогла Егору Павловичу встать и пошла по левую руку от него, стараясь быть ему опорой, когда шаги слабели и он пошатывался. Она пробовала окликать людей, которые их обгоняли — спрашивала — нет ли бинта или тряпки, не выручат ли раненого. Иной отвечал, что сам гол как сокол. Иной проходил глух и нем. Она изредка махала рукой какому-нибудь автомобилю. Но это делали все, кто шел по сторонам дороги, и автомобилям было не до пеших попутчиков.

Кладбище осталось позади. Потянулось поле с редкими деревцами и домиками кое-где. Жара переходила в зной.

Егор Павлович еле брел и жаловался на головную боль. Вести его дальше Анне Тихоновне стало не под силу. Она уложила его под каким-то деревом, села рядом, взяла его голову себе на грудь, несколько раз погладила по волосам, отлепляя со лба прилипшие прядки и почему-то вспомнив, как ярко лоснилась когда-то его молодая черная грива. Потом решила, что он заснул, что это очень хорошо. Ее тоже клонило в дремоту, и она невольно поддалась ей.

Очнулась она от шума. Что-то хлопало, завывало, и она сперва подумала в испуге — не начался ли вновь обстрел. Но неподалеку дымилось рыжее облако, в нем шарами появлялись непроницаемые клубы сажи, и слышался грохот, похожий на тарахтенье по мостовой таратайки, и обрывистые стуки, и одновременно женские голоса. Из облака вырвались двое юношей, один в апельсинной рубахе, другой в небесно-лазурной, и было удивительно, как эти маркие цвета не померкли в дыму и саже. Анна Тихоновна стала следить, как юноши помчались мимо нее, будто играючи в веселые перегонки; как, подбежав к одинокой избенке, они взялись набирать охапки дровишек из поленницы, выложенной по ее завалине; как выскочила на двор женщина и, размахивай хворостиной, пошла на похитителей, а они обратились в бегство со своей добычей.

Облако дыма тем временем разрядилось; из него проступил грузовик с газогенератором, слегка умерившим свои грозные изверженья. Вся машина была забита женщинами в цветистых платочках или модных, шляпках. Они стояли в кузове, сидели на его бортах. Две-три худенькие девушки, спрыгнув на землю, по-птичьи одергивали и отряхивали светлые свои платья. Шофер и в паре с ним еще паренек пробовали завести мотор с ручки, а он, взрычав, смолкал, как пес, которому лень огрызаться. Перед открытой дверцей кабины толстяк в клетчатых штанах на подтяжках с ожесточением колол чурочки легким топориком.

Анна Тихоновна спустила голову Егора Павловича на землю, сказала — «я сейчас» — и пошла к машине.

Все сразу затихло, приостановилось вокруг грузовика, и ей показалось — ее встретили злые лица. Она не знала, с чего лучше начать, оглядывала всех молча, и так же молча смотрели на нее эти чуждые, неприязненные люди.

— У меня раненый, и нечем перевязать, — сказала она виновато. — Помогите. Пожалуйста.

Она чувствовала, что если скажет еще слово; то заплачет. Но ей непременно хотелось сказать — она была убеждена, что недостает главного слова. И она с такой мукой искала его, что, когда услышала, как вопросительно кто-то назвал ее фамилию, не поверила ушам.

— Хоть носовой платок! — вырвалось у нее неожиданно, и она зажала руками лицо.

Тогда сильный женский голос прозвенел над ней из кузова:

— Анна Тихоновна! Да вы ли это?

Ее кто-то обнял, и тотчас вперебивку заговорил, завосклицал обок с нею изумленный, обрадованный хор:

— Мы ведь заезжали за вами. Комната ваша вся как есть разбита!

— Товарищи! Это же — Улина!

— А мы думали — вас убилй!..

— А кто это ранен?

— Администратор-то поехал за вами! Сказал — привезет вас в театр. Мы и ждали.

— Товарищи! «Не будь я Миша» ранен!

— Черта в ступе, ранишь такого!

— Где, где он, — рычал толстяк, тряся топориком над своей головой. — Дайте мне этого презренного, я его добью!

— Мы и так как сельди в бочке, — сказал кто-то недовольно.

— Одной селедкой больше! — возразили ему.

— Ну да, да! Не верите? Мы и есть та самая труппа! Половина труппы. А другая уехала вперед.

— Осталось полтрупа, а полтрупа неизвестно где, — каламбурил толстяк.

— Анна Тихоновна! Господи! Как мы вас ждали!

Она озиралась с застывшей улыбкой, в слезах, не в состоянии перевести дыханье. Девушки около нее тоже плакали, и одна — курносенькая, круглобокая — простодушно вытерла ей своим платочком щеки и сказала жалостно:

— Вы в одном чулке, товарищ Улина.

— Где же ваш раненый? — крикнули с машины.

— Да это ранец Цветухин! — с жаром воскликнула Анна Тихоновна. — Артист Цветухин!

— Цветухин? — будто с угрозой вопросил толстяк. — Егор?! Где он?

Она показала на дерево. Все стали смотреть туда, потихоньку отходя от грузовика и заслоняясь от солнца.

— Ах, боже мой, вон под самым деревом! Вон лежит! — испуганно закричала курносенькая.

Толстяк бросил топорик, приставил ко рту руки, протрубил:

— Егор! Мила-ай! Ступай скорей сюда! Опаздываем на репетицию!

Кто-то засмеялся, но Анна Тихоновна, словно всерьез приняв слова актера, взыскательно поглядела в его одутловатое лицо.

— Сколько же времени?

— Оно, правда, торопиться некуда, — успокоил толстяк. — Нет еще семи, дорогая моя.

— Как? Все еще так рано? — тихо переспросила она.

Он с сочувствием покачал головой и нагнулся за своим топориком.

Молодежь уже бежала к дереву, и Анна Тихоновна, спохватившись, бросилась следом.

Цветухин спал. Она дотронулась до его плеча и потеребила с боязнью, как ребенка, который пугается спросонок.

— Нас берут в машину, Егор Павлыч!

Он открыл глаза и как будто не вдруг узнал ее, но заметил наклонившихся к нему людей, пришел в себя и сказал ей:

— Ах, это ты?

— Это наши друзья. Нас повезут. Сделают перевязку, — твердила она.

Ему помогли встать. Двое юношей в цветных рубашках скрестили свои руки.

— Садитесь, садитесь, пожалуйста, мы донесем… понесем вас, садитесь, — говорили они с любезной, но не очень смелой готовностью.

Но Егор Павлович приподнял здоровую руку, ласкательно потряс кистью и отказался гордо:

— Не смотрите, что я слаб… Я пойду. Пойду сам… Душа моя кипит… Кипит возвышенно!

— Ах, зачем вы это, зачем?! — с болью остановила Анна Тихоновна.

Его повели, и она шла справа, чтобы защитить раненую руку, а молодые люди поддерживали его слева и со спины так почтительно, точно священнодействовали.

Толстяк приблизился им навстречу. Он поцеловал Цветухина, который, как успели подметить перемигнувшиеся юноши, едва ли признал его.

— Эх, милай! Немного от тебя осталось, — напрямик сказал актер. — А мы проскочили, крещенные в четырех бомбежках. Солоно пришлось… Поедем, милай, господь милостив. Отведаем вместе из этой солоницы. Соль земли горька, милай.

Егор Павлович ничего не ответил на сердечную тираду. Но когда его довели до машины, он очень ясно проговорил два слова:

— Умоляю. Пить!

Толстяк велел подать свой маленький чемоданчик, и актрисы с актерами торопливо переставляли в кузове багаж, пока не напали на то, что нужно.

— Вот, матушка, — сказал толстяк, доставая бутылку с водой и протягивая Анне Тихоновне. — Можете оба отпить ровно половину. Ни каплей больше. А половину я спрячу на другой подобный акт милосердия.

Анна Тихоновна быстро передала Цветухину бутылку. Курносенькая девушка предложила ему кружечку:

— Только извините, это у меня зубная…

Но он уже сжал губами горлышко бутылки, запрокинул голову, и всем стало видно, как по его шее начал жадно скользить вверх и вниз горбом выпяченный кадык.

Анна Тихоновна отвернулась и опять натуго закрыла лицо руками. Плечи ее дергались.

Большая, многолюдная колымага табора, похожего на цыганский, со страшным своим коптящим самоваром, непослушным мотором и притащенными с чужой усадьбы дровами для чурок, шумно готовилась в неизвестную и неизбежную дорогу.