"Костер" - читать интересную книгу автора (Федин Константин Александрович)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Дом Осокиных на краю яснополянской, как нитка, прямой улицы Надя привыкла считать своим. Войдя в сени и обнаружив дверь на замке, она сразу потянулась к притолоке и нащупала пальцем хорошо известный тайничок. Ключа в нем не оказалось. Секунду Надя постояла, не опуская руки. Зашла она в дом потому, что не могла пройти мимо, и замок на двери ее не удивил — день был рабочий. Елена Ивановна, мать Маши, служила экскурсоводом в музее Толстого, застать ее в дневные часы дома можно было только случайно. Но в тайничке не было ключа. Это означало небывалую перемену: Елена Ивановна не ждала больше ни дочери, ни Нади — они не придут из школы, не забегут нечаянно и на каникулах. Мысль хотя бы оставить в доме записочку мелькнула понапрасну.

Надя тихо притворила за собой сени. Дворовая лужайка ей показалась все еще примятой после топтанья танцоров на свадьбе. Огород, с помощью Маши и Нади прежде всегда ухоженный, давно не поливался. Надя пошла торопливее — до деревни Грумант, где жила Лариса, оставалось добрых полчаса хода.

Перебравшись через овраг, она взяла подъем к лесному клину Заказа, срезала угол клина и вышла на тропу, обнимавшую лес. Тут развертывалась милая сердцу окрестность, и с яркостью вдруг поплыло перед Надей воспоминание об одном дне ее последней школьной осени.

…С Ларисой и Машей она возвращалась после уроков домой, любуясь сентябрьскими гроздьями рябины, приложенными к синему небу, точно сургучные печати. Было дано слово Ларисе, что на другой день, в воскресенье, зайдут за ней в Угрюмы, как звалась по округе деревня, Маша с Надей и все втроем отправятся гулять в Засеку.

Но утром, проснувшись, Надя увидела, что от синего неба остался только просвет — как раз над Грумантом, а с востока наползали низкие тучи. Надя разбудила Машу, они посердились на погоду и потом все выбегали за дверь или высовывались из окошка, ожидая, что разъяснится.

Когда стало накрапывать, Маша уселась в комнате матери за книги, а Надя не могла успокоиться — ей было чуть не до слез обидно, что так скоро наступают нестерпимые месяцы, когда надо-шлепать в калошах по черной улице либо еще более черным перекопанным участкам, на которых загнивают плети порыжелой картофельной ботвы.

Наскучив горевать, Надя снова вышла на крыльцо. Далеко за толстовской усадьбой сверкала полоса света такой чистоты, будто лето и не думало уходить. Она промурлыкала себе что-то веселое и вбежала в дом.

— Il ne pleuvera plus! — распахивая дверь к Маше, крикнула она со смехом.

— Что такое? — испугалась Маша и выронила книгу из рук. Она не поняла и слова из короткой французской фразы. В то же время после тишины, помогавшей, ей вникать в таинственные понятия производительных сил и производственных отношений общества, ей показалось, что в доме что-то случилось, хотя Надин смех тут же успокоил ее.

— И ne pleuvera plus!

— Ты с ума сошла!

— Der blaue Himmel! — хохотала Надя.

— По-каковски, наконец, ты? — продолжала спрашивать Маша, уже поняв немецкие слова «синее небо» и увидев в окно, что посветлело, но делая вид, будто сердится.

Надя вскинула над головой руки:

— Товарищ дорогой! В какой школе ты обучаешься?

— Ладно, ладно, понимаю. Идем к Ларисе, да?

Надя примостилась к Маше на краешек стула и, покачивая ее, стала говорить на ухо, как говорят маленьким сказку:

— Неужели не догадалась, откуда это? Как все дети, мальчики и девочки, собирались на прогулку в Грумант, и как вдруг пошел дождь, и как все выбегали на балкон смотреть — расчистится небо или нет, и потом радовались, что блеснуло солнце, и кричали, чтобы немец Федор Иванович вышел тоже посмотреть — blauer Himmel! А тетеньки повторяли за детьми по-французски, что дождя нет. Неужели не знаешь? Это же Толстой о своем детстве!

— Отстань! — говорила Маша, и ей казалось: она тоже припоминает эту описанную Толстым сцену. — Не тараторь! Ты ведь известный толстовец! — смеялась она, высвобождаясь из рук Нади.

— Да, толстовец! — воскликнула Надя. — Я тебе когда-нибудь скажу, что это такое, — серьезно прибавила она и сейчас же опять повеселела. — Теперь — собираться. И давай, знаешь?.. Я сейчас придумала. Пусть будет такая игра. Нарочно мы еще маленькие. Хорошо? Как те самые дети, о которых все это написано. Мы едем в Грумант. С тетушками, с Федором Иванычем, всем домом! И дождя больше нет, смотри, смотри — солнце!

Она начала подталкивать Машу к окну, показывая туда, где высоко вдали стоял белый дом с мезонином и перед ним тянулась приземистая усадебная конюшня.

— Видишь, уже заложена парой линейка. Сейчас подадут. Одевайся скорее, скорей!

Так завязалась эта игра, унесшая обеих девушек в столетней давности прошлое, однажды восстановленное любовью писателя к своему детству и теперь переиначенное их фантазией.

Через несколько минут деревня, овраг остались позади. Надя и Маша шли вдоль опушки Заказа. То и дело они принимались смеяться, рисуя друг другу подробности поездки, участницами которой себя воображали. Маша понемногу заразилась Надиной выдумкой, но рассудительный склад ее ума мешал вполне ох; даться игре, и она подшучивала над мнимыми тетушками, будто бы все время донимавшими кучера: «Лошади дурно пахнут, когда ты гонишь, Николай, фи!» Или: «Тише, Николай, можно задохнуться от пыли, фи!»

— Ах, откуда же пыль? — чуть не досадовала Надя. — Тетушки едут под балдахином!

— Ну, если балдахин, то тетушки собирают всю пыль юбками.

— Никакой пыли. Прошел дождь. А юбки закрыты фартуком.

— Ты скажешь, Надя! Барыни носили фартуки?

— Никто не носил. А были такие на линейках кожаные фартуки, которыми покрывались ноги. Ты никак не можешь себе представить старых дворян. Неужели тетушки не могут слова сказать без глупого «фи»?.. Держись за меня крепче. Федор Иваныч сейчас пустит лошадь вовсю!

— Как Федор Иваныч? Ведь на козлах Николай?

— Ты все время путаешь! Николай везет на линейке тетушек и девочек. А мы с тобой мальчики, братья, понимаешь? Пусть ты — Николенька, а я, я — Левушка. И нас везет чудесный немец Федор Иваныч в кабриолете. Я же объяснила тебе, что значит кабриолет!.. Держись! Бежим! То есть едем! Несемся! Федор Иваныч пустил вожжи!

Они схватились за руки и побежали с той горки, почти обрыва, которым кончается лесок по имени «Подкапустник». Покрикивая друг другу: «Держись!.. Тише!..» — смеясь и невольно все ускоряя бег, они домчались до мокрой низины с визгом от удовольствия и страха упасть. Солнце по временам укрывалось остатками туч. Девушек веселила смена яркого и смягченного света и шалость придуманной игры.

Запыхавшиеся, они промчались по Груманту и вбежали в избу к Ларисе с криком:

— Сметаны, сметаны и творога!

Лариса встретила их с тем недоуменьем, с каким только что Маша смотрела на Надю, вбежавшую к ней с известием о синем небе.

— Мы — Толстые! — требовательным взглядом ответила Надя на изумление подруги. — Понимаешь? Я — Левушка, а это — Николенька. Мы приехали к тебе на скотный двор с нашими тетушками из Ясной есть творог со сметаной. Только, прости, мы забыли, как тебя зовут. Ведь ты скотница, правда? Накрывай на стол.

Лариса в малиновых спортивных брюках и в сорочке на скрученных лямках стояла над тазом с мыльной пеной. Она опустила руки, держа в одной недостиранный, похожий на раздавленного ужа чулок, с которого мутно струилась на пол вода. Чуть-чуть усмехаясь, как взрослые, разговаривающие с баловниками, она сказала:

— Так вот, милые тетушки иди — как вас? — Левочки и Коленьки. Извольте-ка развесить на дворе мою постирушку. Пока не уберусь, мне не до ваших забав… Это все твои причуды, Надежда? — договорила она ласково и, откинув волосы согнутой в локте рукой, выпятила губы — поцеловаться.

Все время до полдня прошло затем в особенном душевном ключе, заданном игрой Нади, только веселье постепенно сменилось оживлением, оживление — раздумьями, раздумья — серьезностью. Девушек связывало товарищество, но к Ларисе у Нади прибавлялась тяга нежности и восторга, вызываемая любовью. Любовь пришла в тот момент, когда они впервые заметили общее, вдруг их соединившее переживание. В классе однажды читалась сцена ночного прихода Наташи Ростовой к раненому Болконскому в Мытищах. Когда кончилось чтение и весь класс сидел притихший и недвижный, глаза Нади и глаза Ларисы нечаянно столкнулись, и в одинаковом блеске взглядов они увидели такую боль и такое счастье, что в тот же миг поверили друг в друга и отвернулись, чтобы не заплакать от восхищенья. Лицо Ларисы, прежде казавшееся Наде ничего не значащим, почудилось ей в ту минуту потрясенного воображения прекрасным. Потом она всегда им любовалась. Оно было лицом женской крестьянской красоты — довольно крупное, округлое, с чертами, будто выверенными на полное соответствие между собою. Ему очень шли медленные движения этих черт. Рядом с Надей Лариса по виду была спокойнее и при всей любви к Наде привыкла останавливать ее, точно старшая.

Дружно окончив уборку в горнице и приняв подробное участие в переодевании Ларисы, девушки отправились гулять. Так как надо было успеть по домам к раннему воскресному обеду, они решил отказаться от Засеки и пойти в парк заповедника.

Раз начавшись, воспоминания не оставляли Надю. Отчетливо видела она с собою подруг. Только сейчас, в действительности, она шла одна в Грумант, а в воображении ее они шли втроем из Груманта.

…Они шли тогда вдоль Старого сада яснополянской усадьбы с многолетними, прошедшей зимой побитыми морозом яблонями. Все было объято светом. Но рядом с радостью его пятен по левую руку — в лесу, по правую — в саду солнце только ужаснее выхватывало из омертвелого пространства черные сучья яблонь. Не верилось, что годом раньше в такой же светлый сентябрь тут каждое дерево золотилось и рдело плодами; что пирамидами высились в междурядьях раздвижные лестницы; что громко пересмеивались женщины, подтаскивая к возам скрипевшие прутьями корзины с урожаем.

— Не могу смотреть на наши сады, — сказала Маша с неожиданной досадой и грустью, отвернулась, пошла скорее.

Чем ближе подходили к развилине дорог в центре заповедника, тем больше встречалось людей. В одиночку и парами или семьями с детьми они то разбредались, а то скучивались и настороженно слушали что-то рассказывающих экскурсоводов. Все это были приезжие — почти такие же разные, пестрые, как разны и пестры были листья и травы лужаек, и, однако, такие же одинаковые, как эта зелень, составлявшая одно цельное благодатное лож «тихого парка.

Одинаковыми делала людей праздничность их состояния, которая ничуть не была похожа на праздничность толпы где-нибудь на городском бульваре. Даже нечаянно прорвавшееся веселье молодежи — школьников или студентов — не нарушало благоговейного вслушивания людей в рассказы о том, что их окружало. Красочно сверкая на солнце, природа будто сообщала гостям, какой необыкновенной жизни была она сверстницей в прошлом и как счастлива своим непрерывным с тех пор существованьем. И гости старались прочитать во всяком старом дереве, и в полутенях аллей, и в разворотах дорожек еще один знак, одну букву этой жизни, ради приобщенья к которой сюда явились.

— Правда, Надя, осень, а народу по праздникам больше, чем летом, — сказала Лариса.

— А знаешь, что случилось с мамой прошлое воскресенье? — спросила Маша, останавливаясь перед Ларисой. — Мама только что провела подряд две экскурсии, страшно устала…

— По заповеднику? — спросила Лариса.

— По дому, а не по заповеднику, слушай! — сказала Надя.

— Слушай, тебе говорят, — повторила Маша. — Страшно устала и пошла на кухню, к Марь-Петровне, отдохнуть. Не успела сесть — за ней прибегают: душенька, Елен-Иванн, приехала экскурсия из Москвы, важная-преважная — какие-то академики, какой-то нарком, ну, словом… проведите, пожалуйста!.. Да что вы, говорит мама, дайте хоть дух перевести! И слушать не думают: другие экскурсоводы заняты, ведут экскурсии — не бросать же! А потом никто, кроме вас, Елен-Иванн, такой экскурсии не угодит: там даже известный критик приехал, старый-престарый. И потом — нарком!.. Делать нечего, мама выпила стакан, воды, пошла. Поднимается с этой знатной экскурсией в зал, начинает говорить: «В этой комнате обычно собиралась вся семья Льва Николаевича с его друзьями и близкими, здесь принимали гостей…» И вдруг — грох!

— Что грох? — не удержалась Лариса.

— Не что, а Елена Ивановна, — сказала Надя тоном наставника, но улыбнулась и закрыла лицо рукой.

— Мама! В обморок! Подкосились ноги — и прямо на пол! И, можешь себе представить, сам нарком первый кинулся ее поднимать.

— Возмутительно! — воскликнула Лариса.

— Что возмутительно? Что нарком ее поднимал? — спросила Надя, все улыбаясь своей фразе об Елене Ивановна.

— Что за глупости, Надежда!

— Вовсе не глупости, — вдруг с жаром возразила Надя. — Кто у нас, по-твоему, лучше всех рассказывает о Толстом? Разве не Елена Ивановна?

— Никто не спорит. Но разве не возмутительно, что с Еленой Ивановной так обращаются?

— Это совершенно другой вопрос, — убежденно сказала Надя.

— Ничуть не другой.

— Нет, другой. Все дело в том, что работа экскурсоводов у нас ужасно плохо организована.

— Я про это и говорю.

— Нет, не про это. После каждой экскурсии экскурсоводам должны давать отдых. Иони должны выпить — например, сладкого чаю.

— Как бы не так — чаю! Хорошо, что Елена Ивановна успела воды напиться. Возражаешь самой себе.

— Ну и выслушай, пожалуйста, до конца. Елена Ивановна сама рассказывала нам с Машей эту историю. Она все равно не могла бы отказаться от таких экскурсантов, сказала она. Ей только надо было четверть часа отдохнуть. И надо было заявить наркому, что экскурсовод будет через четверть часа, и попросить подождать.

— Наркома-то? Подождать?

— Да, наркома! Объяснить, что Елена Ивановна устала, и он бы понял. А если не понял бы — значит, он не нарком. Нарком должен лучше всех понимать.

— А если у него нет времени?

— Пусть приезжает в другой раз. На балет небось время находится? Там он не торопит, чтобы скорее оттанцевали, — сидит и ждет. Ясная Поляна поважнее балета.

— Чудачка, Надя, — сказала Маша, внимательно слушавшая спор. — Когда столько народу, надо успеть всех провести. Нарком или не нарком. Вон какие толпы наехали. А ты — отдыхать!

— Надо по-другому организовать работу, — упрямо сказала Надя, чувствуя, что немного запуталась. — Надо, чтобы Елене Ивановне давали такие экскурсии, которые… Ну, кто более подготовлен. Кто уже хорошо знает Толстого.

— Сортировать народ или как? — спросила Лариса.

— Почему же не сортировать? Подростков водят ведь отдельно? А почему не спрашивать экскурсантов — кто знает, например, биографию Толстого и кто нет?

— Все знают, — сказала Маша.

— Знают одни хорошо, другие едва-едва. С академиками, конечно, должна идти Елена Ивановна, а для школьников даже я была бы хороша!

— Ну, ты уже покраснела. Сейчас рассердишься, — сказала Маша.

— Потому что противоречит сама себе, — снисходительно добавила Лариса.

— Вот назло вам возьму и не рассержусь! — отговорила Надя и, раскинув во всю длину руки, обернулась вокруг себя на одной ножке, точно заглавное «Т», и побежала вперед.

Они уже вошли в Чепыж — старую рощу, веками растившую свое величие. Тут осень почти не угадывалась. Ночные холода едва начали пятнать липу отдельными, поблекшими листьями. Дубы совсем еще не поддавались заморозкам. Огромные кроны их были темно-зелены, и только когда дуло ветром, казалось — они звенят суше, чем летом.

Девушки уселись на траве под дубом, Под которым и в прежние прогулки не раз отдыхали. Лариса прислонилась спиной к стволу, Надя вытянулась на земле. Положив голову на колени Ларисы, она глядела ей в глаза, будто спрашивая — поговорим еще или лучше помолчим?

Иногда вершинные ветви лениво раздвигали маленькие просветы. Наде становились видны то белый гребень облака, то его свисающий дымчатый край, то лоскуток лазури. На тяжелом нижнем суку, простертом под прямым углом к стволу, листья слегка вздрагивали, отзываясь движению вершины. Надя начинала думать, что, наверно, каждая жилка дерева прекрасно ощущает свое участие в его жизни, какможет быть, и все дерево, вся дубрава ощущают себя частью большого мира с лесами, ветром и с беспредельной глубиной далеко над облаками.

Никогда Надя не забывала своего первого приезда с отцом в Ясную Поляну. В Чёпыж их тогда привела Елена Ивановна. Стояла тихая погода. На могучих, в два-три обхвата деревьях листья свисали, как один, и сначала Надю больше всего поразила эта их полная неподвижность. Они были словно бы срисованы с самих себя. Но удивление перед неподвижностью деревьев исчезло у Нади так же, как явилось. На смену пришло волнение странных чувств, когда Елена Ивановна в своей размеренной манере сказала, что Надя находится среди тех самых дубов, которые ей, наверно, известны, если она уже начала читать Толстого. Именно под этими дубами пережидала в смятении ужасную грозу Анна Каренина. (Отец вдруг воскликнул: «Да может ли это быть?!» Запрокинув голову, чтобы лучше рассмотреть макушку дуба, он стал теребить по привычке затылок. А Надя только покраснела: ей тогда еще не исполнилось пятнадцати и «Анну Каренину» она читала потихоньку от папы и бабушки.) А вот там, подальше, говорила Елена Ивановна, я покажу вам дуб, который увидал князь Андрей Болконский, уезжая из своего имения к Ростовым. («Не может быть!» — подражая отцу, воскликнула Надя: она тогда еще и не думала браться за «Войну и мир».)

В тот первый яснополянский день для Нади начался внутренний ход восторженного и немного причудливого одушевления всего, что ей встречалось в усадьбе. Фантазия гнала ее от одного предмета к другому, и она непрестанно гадала и по-своему разгадывала, какую мысль могли вызвать эти предметы у Толстого. Со временем, поселившись в Ясной, она стала, что ни шаг, повсюду видеть Толстого и, читая его книги, населять описания картинами садов, полей, пасек, деревень, которые могли стоять перед его глазами, когда он писал.

Вспомнив свое первое посещение Чепыжа и осязая связь с этой почвой, с этим зеленым покровом над ней, Надя опять поглядела в лицо Ларисы. Ее встретили улыбающиеся глаза, и она приняла сердцем этот милый, спокойный взор. Она посмотрела потом на Машу, сидевшую поодаль с обвитыми одной рукой коленями, почувствовала так много раз испытанный прилив влечения к подругам, широко, свободно вздохнула.

— Я очень люблю Елену Ивановну! — сказала она.

Ей не ответили, и она как будто ничего не ждала в ответ. Но ей хотелось объяснить то, чего не удалось высказать, пока шли. Она приподнялась и заговорила так, словно разговор не прекращался:

— Прошлый год я слушала, как по дому вел экскурсию один толстовец. Не совсем по-прежнему толстовец. Но, в общем, у него что-то осталось… Елена Ивановна с ним тоже ходила, чтобы послушать. Конечно, очень интересно. Столько подробностей о всяком закоулке, о любой вещице. И вот я слушала, слушала, и мне стало тоскливо. Я никак не могла понять — почему?

Только ужасно тоскливо. Я тогда сказала про это Елене Ивановне. Она мне говорит — подумай почему. Я подумала. Маша с любопытством покосилась на Надю.

— И что придумала?

— Мне кажется, мало говорить о вещицах. Получается, как будто показывают коллекцию. Собрано, расставлено, занумеровано. И что-то такое рассказывается о номерках.

— Но ведь это музей! — возразила Маша.

— Конечно.

— Почему вдруг пренебрежительно — «вещицы»? Это экспонаты. Как же о них не говорить?

— Важно, Маша как говорить. Вот когда музей показывает твоя мама — смотришь на вещи, но думаешь о самом главном. Не об одних вещах. Понимаешь? О том, ради чего они хранятся, зачем это все надо — беречь картинки на стенах, и сами стены, и что вокруг. Все время как-то живешь с главным.

— Ну, а толстовец, про которого ты… Он разве не так?

— Он все-все знает! И уж если начнет про карандашик какой, — пошел! Кем карандашик подарен, в каком году и как потом пропал, а его нашли, и кто нашел, какой замечательный человек, и о похвальной деятельности его, о его семье, и опять — в каком году, какого месяца, числа. Заговорит, заговорит… пока из толстовского дома не исчезнет без следа сам Толстой.

Надя всмотрелась в Ларису, точно спрашивая — права ли, и сразу же кончила решительным заключением:

— Экскурсоводы должны работать, как Толстой. Его произведения — это множество подробностей. Но он никогда не забывал о главном — зачем он пишет.

Лариса засмеялась и, обнимая Надю, притянула ее к себе.

— Ты сказала это маме? — живо спросила Маша.

— Да.

— И что она?

— Елена Ивановна похвалила.

— Известно! Ты у мамы любимица!

И снова в разговор вплелась веселость, которая озарила тот осенний день общим счастьем подружек.

…Сейчас, когда с небольшой высотки открылась перед Надей деревушка Грумант, она вдруг задала себе вопрос: почему с такою ясностью ожили подробности прошлого? Ответ был быстрый: она бесконечно рада, что вот-вот опять увидит Ларису и как же не думать о самом хорошем, что в жизни испытано обеими вместе? Но — вечная история! — в ответе скрывался другой вопрос. Существует ли вообще настоящее без прошлого? Что такое прошлое? То, что было сто лет назад? Или десять? А если всего год? Если один день? Нынче народ поднимается на защиту своей земли. Она своя, потому что была ею много сот лет, и год, и день назад. И она своя сегодня, в настоящем. Построены новые заводы, новые каналы, созданы новые машины. Они новые, нынешние. Но в то же время они уже вчерашние. Странно. И, может быть, неверно?

Надя решила непременно говорить об этом с Ларисой. Рассказать обо всем, что было в Москве и что встретила она дома. О своей маме. И тогда о том, кто теперь лежит в Надиной комнате. О раненом. Это тоже из прошлого, которое стало настоящим.

Уже виден в Груманте белый каменный дом с красивым маленьким крыльцом. Из-за него выглянула изба тети Агаши — матери Ларисы. На скамейке у палисадника, по своему обычаю, сидела слепая бабушка. Все по-старому.

Она узнала Надю по первому звуку голоса — сухонькая старушка в застиранном ситцевом платье, как я просторном мешке. Ее голова дернулась куда-то к небу. Застланные голубоватыми бельмами глаза стали перекатываться из стороны в сторону, забегая кверху, словно выискивая и все еще надеясь что-нибудь увидеть. Она гладила и обирала дрожащими пальцами платье.

— Нету, — улыбаясь, сказала она, — нету Ларисы… Не знай, когда придет… Поди, поди в избу, спроси у матери, мать аккурат прибежала.

Горница наполнена была сердитым шипеньем примуса. Около него тетя Агаша перетирала помытые тарелки. Оглянувшись на дверь, закивала Наде, шагнула к ней.

— Заходи, Надюша, заходи. А мы думали, ты в Москве… Вернулась? Когда? Да, никак, с лица спала? Что это ты?.. Утомилась? Садись-ка, попьешь со мной чайку. Я полчасика с тобой побуду — идти надо в правление. Вызвали. Колхоз лихорадка забила. На свете-то что только делается, а?.. Садись вот сюда.

Она говорила приветливо, не переставая орудовать развевающимся полотенцем, пока речь не дошла до Ларисы. Здесь тетя Агаша присела, бойкий голос ее стихнул:

— Ничего от нее толком не дознаешься, от Ларисы моей. Не поймешь, где и пропадает. Уйдет с утра раньше меня, а домой — то к вечеру, а то намедни в полночь. В Туле, скажет, была, и все. Один только раз говорит: что, мол, ты меня спрашиваешь — знаешь, говорит, сколько ребят наших в армию ушло? Я ей: девчонки-то, говорю, при чем? Их чай, не забирают? Это еще как знать, говорит. Вижу, она что-то таит про себя. А станешь выпытывать — молчок. Может, ты чего знаешь, Надюша?

— Могут, конечно, и девочек мобилизовать на разные работы, — ответила Надя и сказала, как сама под Москвой копала с молодежью щели.

— У нас тоже слышали. Оборону будто готовить заводы начали. Про Косую Гору рассказывали. Да коли война до Косой Горы дойдет — какая там оборона, — махнула тетя Агаша рукой и тихонько тронула Надино плечо.

— Лариса-то у вас в последнем классе комсоргом была. Так ведь говорю? — сощурилась она и покачала с укоризной головою. — Вот оно, думаю, пошло откуда. Небось ты тоже голосовала, как ее выбирали?.. Натворили себе беду, девоньки!

Вместе со вздохом тетя Агаша хитрее поглядела на Надю.

— Ты бы попридержала малость Ларису, а? Хоть бы она сама-то не лезла в полымя.

Надя улыбнулась в ответ. Опять что-то новое начало ей видеться впереди, до сих пор глубоко скрытое. Но ее мучила усталость. Путь от станции до Груманта, пройденный почти незаметно, теперь ее пугал, и она тешила себя надеждой, что в Ясной подвернется автобус. Как могло случиться, что чуть не весь первый день желанной и счастливой встречи с мамой она пробегала по подружкам, было ей сейчас непонятно. Какой стыд! И что скажет Надя отцу, с которым даже не повидалась?

— Тетя Агаша, пожалуйста, дайте мне поскорей чаю. Я должна бежать.