"Недвижимость" - читать интересную книгу автора (Волос Андрей)6Время было, а жариться на шоссе Энтузиастов и в пробках центра совершенно не хотелось. Я загнул большого быстрого крюка: через главную аллею Измайловского парка в сторону “Семеновской”… там до Электрозаводского моста… по оказавшейся свободной эстакаде на Сущевку… и все шло так хорошо, что я уже стал беспокоиться, не прижмет ли меня где-нибудь на Беговой… но и там, будто по волшебству, оказалось просторно… и в итоге как ни длинно я ехал, а приехал все же быстрее, чем рассчитывал. Я поставил машину и теперь прохаживался у подъезда, рассеянно следя за тем, как несильный ветер кружит листья над песочницей. Утром я снова звонил в Ковалец – и опять ни Павла, ни Вики не оказалось дома. Я слушал длинные гудки, представляя, как за двести километров от Москвы в полупустой комнате заливается телефон: тили-тили-тили-ли… тили-тили-тили-ли… тили-тили-тили-ли… Эхо всякий раз оживает и отвечает ему чуть невпопад, летая между голых стен: ли-ли!.. ли-ли!.. А люди все равно почему-то не подходят. И за всем этим чудились мне какие-то новые неурядицы. В последний раз мы виделись весной, через три недели после Аниной смерти, а разговаривали сравнительно недавно – двух месяцев не прошло. “Как ты там?” – “Да нормально… У тебя-то что?” – “Да все в порядке…” Потом Павел завел зачем-то о деньгах – мол, не может пока отдать. Я и без него знал, что отдавать ему не из чего. И когда давал, знал. Это обстоятельство мне и самому представлялось чрезвычайно огорчительным. Но что было делать? Не дать – так его упекли бы лет на восемь. А то и на полную катушку – на десять. За детишек-то. Еще как. За милую душу бы упекли. А сколько из этих десяти он бы там при его здоровье протянул? – говно вопрос: немного… Ах, по-дурацки его угораздило! Ну совсем по-дурацки!.. черт его тогда дернул. Аня позвонила совершенно не в себе. Меня самого затрясло, когда я услышал ее дикий, переливчатый, будто у сирены, вой, сквозь который разобрал наконец: “Ой, Сереженька, Павел двух детишек убил!..” Два с лишним года прошло, а я и сейчас отлично помню: по-овечьи хекал в телефонную трубку, пытаясь выговорить: “Ты что?! Как – убил?! Кого – убил?!” Ну и конечно – полный бред. Это надо было так сформулировать – убил!.. Ни черта не убил. Сами они въехали на перекрестке под его “ЗИЛ”. За водилу был паренек четырнадцати лет (естественно, пьяный, поскольку все стряслось Первого мая позапрошлого года: как говорится, на майские). А у него за спиной, на заднем сиденье мотоцикла, – его двенадцатилетняя сестренка. Они на высокой скорости проследовали под знак “STOP”. А грузовик геодезической партии двигался по главной дороге. И будь Павел трезв, все, быть может, разрешилось бы иначе. Конечно, я не сдержался и с досадой ему выговорил: “Ну зачем же ты такой поехал-то?!” Павел нахмурился, посмотрел, как только он умеет – любовно, но все-таки исподлобья, – и сказал примиряюще: “Сереж, ты пойми, мои-то ребята вообще никакие были!.. Им приспичило: даешь еще пяток бутылок – и все тут! Праздник! Не удержать. Я думаю: да ну вас всех к монахам!.. Им же все до лампочки – и машину угробят, и сами покалечатся. Лучше уж, думаю, съезжу, привезу – жрите… я же все-таки начальник. Там и ехать всего три километра. До второго перекрестка. Кто ж знал, что эти-то как раз на первом повстречаются. – Он расстроенно цокнул языком и закончил, вытаскивая вторую сигарету из пачки „Примы”: – Вот тебе, выходит, и съездил”. – Да уж, – сказал следователь Краско и вздохнул. Мы сидели втроем в его пыльном кабинете. Павел, даже куря, нервно позевывал. Он именно тогда так сильно поседел – прежде волосы только чуть серебрились. – В общем, дела такие, что особенно не разбежишься, – сказал Краско. – Два или более погибших в результате грубого нарушения. От четырех до десяти лет. В зависимости от смягчающих. Только я пока смягчающих что-то не вижу. – Они должны были пропустить, – сказал я. – Верно, – согласился Краско. – Должны были. А вот гражданин Шлыков пропускать, – он выразительно пощелкал пальцем по горлу, – никак не должен был. Вопреки чему есть соответствующий акт экспертизы. Ведь есть? – Есть, – вздохнул Павел. – Вот если бы его не было… – протянул Краско. – Тогда другое дело. – А могло бы не быть? – спросил я. – Могло бы и не быть, – ответил Краско. – При других обстоятельствах. Но ведь есть? – Есть, – снова покаянно вздохнул Павел. – Тут уж, как говорится… Однако довольно скоро акт экспертизы исчез, а вместо него появился другой, совершенно такой же, только в нем уже было написано, что через сорок минут после ДТП, повлекшего человеческие жертвы, концентрация алкоголя в крови Шлыкова П. И. составила ноль целых ноль десятых промилле, что подтверждает… и т. д. Деньги я перед тем передавал адвокату Бабочкину – шестнадцать тысяч зеленых в бумажном пакете. Именно Бабочкин вел все переговоры, сам же я со следователем больше не виделся. Гонорару Бабочкин запросил всего две тысячи, из чего я заключил, что Краско достались не все шестнадцать. Так или иначе, мера пресечения была изменена на подписку о невыезде, которую в свою очередь через две недели не продлили – видимо, по забывчивости. Павел получил два года условно. Разведя руками, Бабочкин пояснил, что его подзащитного должны были бы оправдать вчистую; если разбираться всерьез, нестандартная оплетка рулевого колеса, к которой они придрались, вовсе не является нарушением; но, сам понимаешь, когда двое погибших… да черт с ними, всем ясно, что это только для того, чтобы родителей успокоить. В ту пору я насчет всего этого не особенно расстраивался, потому что дела шли довольно живо, и покою мне не давала только мысль о… вот и они. Да, вот и они. Я взглянул на часы. Семнадцать минут как одна копеечка. Вкатившись в арку, красная “девятка” повернула, взяла левее и резко встала у бордюра. Изнутри доносились раздраженные голоса, сквозь запотелые окна чудились жесты. Однако никто почему-то не делал попыток выйти. Минуты через полторы распахнулась водительская дверца. Мрачный Константин покинул машину, закурил и только после этого кивнул, расстроенно спросив: – Ну что? – Да ничего, – сказал я. – Порядок. Все на месте. Дом стоит. Квартира ждет. Он сокрушенно покачал головой и отвернулся. Между тем раскрылись и остальные двери. – А вот и годится! – плачущим голосом повторял Николай Васильевич, выбираясь с переднего сиденья. – Вот и годится! Шляпы он на этот раз каким-то чудом не потерял, и было похоже, что в ряду прочих обстоятельств его жизни это событие является одним из самых радостных. С заднего появились двое: во-первых, жена Николая Васильевича – полная женщина в кургузом пальто и по-деревенски повязанном платке, придававшем ее круглому (а сегодня еще и заплаканному) лицу несколько изумленное выражение, и недовольный молодой человек лет двадцати трех – в линялом плаще и черной матерчатой кепке. – Пожалуйста, – сказал Николай Васильевич, разводя руками. - Мария Петровна. Вы ведь знакомы? Да. Вот. А это сын. Знакомьтесь. Женюрка… э-э-э… Евгений Николаевич. Как договаривались. Пожалуйста. В самом пылу, так сказать, жизненных решений. Прошу вас. Мы кивнули. Я даже улыбнулся. Сын Женюрка посмотрел на отца с угрюмой миной человека, привыкшего к незаслуженным оскорблениям, и мне подумалось, что сейчас он сплюнет под ноги, но Евгений Николаевич только шмыгнул носом. Его широкоскулое лицо было будто специально приспособлено для рекламы мази от угрей. – Ну вот так, – говорил Николай Васильевич, то озирая домочадцев, то поглядывая на меня. – Вот и слава богу. А то что же? Вот теперь все честь по чести… посмотрим… Сын тоже интересуется. – Он показал пальцем на сына. – А как же… ведь нам жить? А? Нам ведь не в гости, правда? Что ж так-то… тяп-ляп… Не на день ведь, а? Хоть разглядим как следует… ведь надо. Он опять посмотрел в мою сторону, ожидая подтверждения. – Да ладно, слышь, – насморочно сказал Женюрка и на этот раз все же сплюнул. – Заладил. Пошли, что ли? В лифт не поместились, и семейство Большаковых поехало первым. Как только двери со скрежетом сошлись, снова послышались взвинченные голоса. Загудел мотор. – Во собачатся, – пробормотал Константин. – Нет, я так больше не могу. Достали. Ну что он уперся? Все на мази… Ведь совсем, совсем до задатка дело дошло – все хорошо, все согласны… так нет! Освободи ему теперь в две недели! А? Нет, ну что же такое! Кто ему две недели-то обещал? Я всегда толковал – месяц, месяц, не меньше! А то и полтора! Нет – давай две недели! Что ж это такое-то, а! – повторил он плачущим голосом. – Нет, ну не могу, все! Достал! Индикатор добрался до шестого и замер. – Да ладно, – сказал я, нажимая кнопку. – Не расстраивайся. Сегодня-то уж, может, кончится. – Ага. Кончится! Держи карман шире. Как же. Теперь этот придурок уперся… Прыщавый-то. Константин безнадежно вздохнул и с отвращением посмотрел на грязное табло. Огонек перескочил с шестого на пятый. – С лица не воду пить, – сказал я. А чем еще я мог его утешить? Когда мы вышли из лифта, дверь квартиры все еще была нараспашку, а Большаковы толклись в прихожей. – Да что вы, что вы! – вопила Елена Наумовна. Богатое светлое платье подробно обтягивало ее подрагивающие телеса, которыми она, судя по всему, находила причины гордиться. – Что вы, что вы! Не надо разуваться! Это же так по-советски – разуваться! Что вы! Вопреки ее оглушительному курлыканью Николай Васильевич ворчал что-то неразборчивое, согнувшись в три погибели над запутавшимися, как всегда, шнурками. Он не мог знать, сколько грязи выливает Елена Наумовна на головы тех, кто имеет неосторожность последовать ее призывам (“Ну свиньи, свиньи! – обычно кричала она по их уходу, победно хохоча и упирая руки в боки. – Скоты! Навозу нанесли! Грязи! Трудно разуться?!”), однако то ли догадывался об этом, то ли просто неуклонно следовал некоторым своим принципам. – Прошу, – сдавленно бубнил он от полу, теребя второй узелок. - Жена Мария Петровна. Знакомьтесь. Большакова. Евгений Николаевич. Сын. Недавно из армии. Прошу. – О! О! – восклицала Елена Наумовна, смеясь и воздевая руки. - Из армии! Какое совпадение! У меня муж полковник! Это так strange – такие совпадения! Я так люблю офицеров! Офицеры! О-о-о! Вы офицер? – Он рядовой, – прохрипел Николай Васильевич, разгибаясь. - Необученный. Рядовой, да. Пожалуйста. Жена. Мария Петровна. Вы ведь знакомы. – Как я рада видеть вас снова! – воскликнула Елена Наумовна. - Проходите же! Мария Петровна озиралась у дверей, не делая даже попыток раздеться. Между тем Женюрка, шмыгнув по обыкновению носом, снял кепку, плащ и оказался одетым неожиданно празднично: поверх черной кружевной рубахи на нем был тесный зеленый пиджак, а внизу роскошные темно-красные брюки, которые, правда, ему то и дело приходилось поддергивать. Затем он избавился от штиблет и неспешно двинулся по квартире, оставляя почему-то на паркете влажные следы. – О-о-о-о-о?! – изумленно пропела Елена Наумовна, упираясь в меня сверлящим взглядом. Я независимо пожал плечами. Но, конечно, на сей раз она была права: стоило лишь взглянуть на этот пиджачок, на эту рубашечку, на то, как Женюрка (то бишь Евгений Николаевич) шагал – озираясь, ссутулившись, как-то по-особому расхлябанно приволакивая ноги и сунув руки в карманы широченных штанов, стоило лишь глянуть в его насупленную физиономию и поймать ответный, брошенный исподлобья настороженный взгляд, чтобы уяснить, что Николай Васильевич (даром что историк) врет как нанятый: из парня такой же дембель, как из дерьма пуля, и вовсе он не из армии явился, а, напротив, только что откинулся – еще, пожалуй, и нары на зоне не остыли… – О-о-о! – вторично пропела Елена Наумовна и с необыкновенной даже для нее живостью устремилась за ним – по-видимому для того, рассудил я, чтобы приследить, как бы малый чего не попятил. Тем временем Николай Васильевич, потоптавшись и в результате своих мелких движений выдвинувшись на полтора метра вперед, задрал, как обычно, голову и уставился на конструкционную балку, выпиравшую из потолка, – на лице у него, как всегда, было написано мучительное изумление. – Коль, – жалобно спросила Мария Петровна. Она позволила себе только распустить узел, и теперь платок свободно, по-банному, свисал с головы. – Слышишь, Коль? Я говорю: здесь балкон-то большой? – Ах, да подожди ты с глупостями! – неожиданно резко, хоть и вполголоса, отозвался Николай Васильевич. – Что балкон! Ты это-то видишь? – Что? – Что! Да вот же! Он ткнул пальцем вверх. Мария Петровна недоуменно подняла голову: – А-а-а… – Вот тебе и а-а-а! – передразнил Николай Васильевич и пошел по коридору, расстроенно бормоча. Я устроился на диване, а Константин сел напротив меня в кресло. В другом кресле, у окна, сидел невозмутимый Адичка. Время от времени он поднимал брови, прислушиваясь к тому, что происходит в других комнатах. Был он при этом похож на старого худого кота, прошедшего все огни, воды и медные трубы, убедившегося в том, что нет правды на земле, но нету и на крыше, и следящего теперь только за тем, чтобы кто-нибудь, не дай бог, не наступил ему на хвост. Константин придвинулся ко мне. Было похоже, что Николай Васильевич и впрямь его достал – вместо прежнего спокойного, вальяжного, хорошо одетого и, судя по всему, удачливого риэлтора в ухо мне, похрустывая суставами пальцев, взволнованным шепотом бухтел взъерошенный нервный человек. – Он не понимает, что с ним по-хорошему. Я сто двадцать тыщ своих ради него заморозил. А он кобенится чуть ли не третий месяц. Ему бы нормальные люди попались – он бы уже не кочевряжился тут на Новокузнецкой… он бы давно в Марьине куковал со своим семейством, козел старый… Другие с ним бы чикаться не стали. Вон у меня ребята знакомые есть. Знаешь, как расселяют? Выменяли комнату в неприватизированной четырешке. Квартирка-то классная. Только там все рогом упираются – хрена их растащишь. Я говорю: да зачем же вам эта комната, вы же никогда их не развезете, они все по трешке потребуют под приватизацию, и будете валандаться полгода, пока не плюнете!.. Смеются. Мы, мол, в эту комнатку алкашочка подселим, он на кухоньке-то на общей обделается пару раз, да разочек его эпилепсия при детишках прихватит – и разъедутся как миленькие, еще спасибо скажут, что избавили. Понял? Нет, ну ты понял, как с ними надо? Разве можно так над людьми издеваться? Третий раз соглашается – и третий раз на попятный. Сколько можно? Я кивал, вполуха слушая да поглядывая на часы. Сказать мне особо было нечего. Я мог только посочувствовать. Мне бы со своими клиентами как-нибудь разобраться. А уж с Николаем Васильевичем пусть разбирается Константин. Мне наплевать, кто эту квартиру купит. Да кто угодно. Были бы деньги. Хочет Николай Васильевич – пожалуйста. Пусть покупает. С нашим удовольствием. Все здесь всем понятно. К Константину я привык, он ко мне – тоже. И слава богу… оформили бы за милую душу как нечего делать… Ну а на нет и суда нет. Не покупает Николай Васильевич – не надо. Другой придет… Жалко, что вчера с задатком не вышло. Совсем было столковались – ан нет. А в этом деле главную роль играет задаток. Деньги то есть. Бабки, иными словами. Бабульки. Хочешь покупать – подтверди деньгами. Задатком. Есть задаток – я весь твой. А нет задатка – извини. Сколько раз бывало – наговорят с три короба… и того, и сего… и что все их устраивает, и что другой-то такой не найти, и что цена-то подходящая, и что деньги-то есть, и все-то вообще сейчас в порядке, а будущее сулит и вовсе лучезарные перспективы… а потом бац – и ни слуху ни духу. Как сквозь землю провалились. Бог ты мой. Чего только не бывает. Как-то раз возил одну тетку. Квартира – под чертями… где-то в глуши на Рязанке. Дом-то сам хороший. Немцы после войны строили. Но в такой дыре – боже сохрани… Пока мы жарились в пробках, она все прыгала от нетерпения, толковала, что ей именно там-то и нужно, что это большая удача – ну просто огромная… все волновалась, не перепродадут ли квартирку кому другому, считала расходы на ремонт, даже мебель расставляла, – а потом вышла из машины, поднялась на второй этаж и через три минуты умчалась оскорбленная, заявив, что совсем не того ожидала. И что? А ничего. Жизнь переменчива. Рынок большой. Квартир полно. Покупателей навалом. Все обольщаются. А потом разочаровываются. Или наоборот: сначала недооценивают, а потом проникаются. Всего этого в бадье намешано в каких угодно пропорциях. Потому принцип прост: нет задатка – нет и отношений. Можно сидеть здесь на теплом диванчике, и чесать языками, и симпатизировать друг другу, и даже быть готовым на дружеские услуги… но если позвонит телефон и кто-нибудь спросит, нельзя ли сейчас принести деньги, – я крепко пожму Константину руку и поблагодарю за интересный разговор. А задаток получу от другого. – Что? – Я говорю, его бы засунуть в какую глухомань, он бы почесался, – толковал Константин. – Он бы тогда не кочевряжился. Привыкли в цекашниках… выпендриваются. Его бы в Братеево, – сказал он с мстительной мечтательностью. – Ты в Братееве-то не жил? А-а-а-а… А я жил. Край земли… Как-то раз ко мне одна подруга приезжает… ну знаешь, как всегда – сначала туда-сюда, тыры-пыры… а потом то-се, пятое-десятое – и начинается у нас какая-то разборка… уже и не вспомню. Слово за слово, хреном по столу, я одно, она другое… про мою прежнюю что-то ввинтила… я и говорю: да ладно, говорю, не гони, ты мне тоже, говорю, не девушкой досталась. А она мне в ответ: ага, говорит, размечтался, говорит, губищи, говорит, раскатал, ха-ха-ха! – да кто же к тебе сюда девушкой-то доедет? |
||
|