"Недвижимость" - читать интересную книгу автора (Волос Андрей)

5

Поток машин медленно тянулся по мокрой эстакаде. Двинулись… снова встали… Случайный мелкий дождичек штриховал пятна фонарного света. Бурый массив Ваганьковского кладбища справа от эстакады. С севера фонари, фонари… угрюмая земля, часто расчерченная прямыми линиями железнодорожных путей. Два поезда медленно ползут навстречу друг другу. Над крышей дома за светофором торопливо пробегают желтые буквы: “ДИАНА: РЕКЛАМИРУЕМ

В СООТВЕТСТВИИ СО ЗДРАВЫМ СМЫСЛОМ”. И опять то же самое… и опять… и опять. Двинулись… четыре, пять метров… семь.

Встали… “ДИАНА: РЕКЛАМИРУЕМ В СООТВЕТСТВИИ СО ЗДРАВЫМ

СМЫСЛОМ”. Я снова и снова читал этот текст, понимая все слова по отдельности, однако никак не мог совладать с идеей всего утверждения в целом. Встали… опять двинулись… А, понятно.

Правая сторона проезжей части больше чем наполовину перегорожена тремя нелепо развернутыми машинами. Пульсирующая мигалка гаишного “форда” плавила асфальт переливчатым пунцово-синим огнем. Я осторожно объехал фургончик “скорой” и нажал на газ.

…Будяев открыл дверь и отступил, широко улыбаясь и как-то так по-особому приглашающе откинувшись назад, отчего черная борода его задралась кверху, а халат разошелся на груди, обнажив бледную кожу, покрытую седыми волосами. Я все никак не решался спросить – бороду-то он красит, что ли? или как?

– Добрый вечер, Дмитрий Николаевич. Я чуть раньше, извините.

– Какие разговоры! – медленно проговорил Будяев и сделал руками движение, словно растянул тугую резинку. – Что вы, голубчик!

Заходите, заходите! Мы вам рады! Как раз и поговорить есть о чем…

Он уже не улыбался, и лицо стало таким, как всегда, – усталым и озабоченным.

– Ах вот как, – вздохнул я. – Есть о чем поговорить… Всегда-то у вас есть о чем поговорить.

– Ну не сердитесь, не сердитесь. – Будяев перевел дыхание и закончил: – Раздевайтесь.

– Сережа, милый! – пропела Алевтина Петровна, выходя в коридор. – Это вы!

– Добрый вечер, – ответил я, снимая куртку.

Будяев был из числа тех всегда встревоженных людей, чья жизнь отравлена переживанием будущих несчастий. Правда, когда Дмитрий

Николаевич улыбался, в его лице мелькало что-то, позволяющее заподозрить, что некогда он был жизнелюбцем и озорником. Однако улыбался он крайне редко. Как правило, глаза из-под нахмуренных бровей смотрели не настороженно даже, а просто-таки обреченно, и в них читалась уверенность, что вот-вот должно случиться нечто непоправимое, после чего вся жизнь окончательно рухнет и то ли кончится вовсе, то ли превратится в кошмар. Видимо, именно уверенность в наступлении неминуемого несчастья, с одной стороны, а с другой – мужество попытки хоть как-то противостоять ему и заставляло Будяева подробнейшим образом предполагать, а затем исследовать все последствия (включая самые нелепые и невероятные) того или иного, в свою очередь предполагаемого, поступка. Если бы не состояние совершенной серьезности, в которой пребывал Дмитрий Николаевич, а также те мрачные краски, в которые окрашивались его пессимистические рассуждения, то сам ход их можно было бы сравнить с игрой на компьютере – из тех детских развивающих игрушек, по ходу которых приходится строить крепости и захватывать новые территории, имея в виду, что какой бы успешной ни выглядела эта деятельность, в конце концов она приведет к неминуемой катастрофе.

Алевтина Петровна тоже была женщиной чрезвычайно мнительной, – на мой взгляд, они друг друга стоили.

– Видите ли, Сережа, – сказал Будяев, когда мы сели вокруг стола. – Я, собственно говоря…

– Может быть, чаю? – озабоченно улыбаясь, спросила Алевтина

Петровна. Было заметно, что она готова всплеснуть руками, сорваться со стула и мышиной своей побежкой кинуться за чайником.

– Нет, спасибо.

– Видите ли, Сережа. Гм-гм… Собственно говоря, мы…

– Горячего! С вареньем! Яблочное варенье! Вы пробовали варенье из яблок?

– Варенье? Нет, нет, спасибо… Так что вы хотели сказать?

– Дело вот в чем. Я, видите ли…

– Это старинный, стари-и-и-и-инный семейный рецепт: без воды!

Еще бабушка меня учила! Представляете? – бабушка! А? Ложечку?

– Нет, спасибо.

– Это, так сказать, вот какое дело.

– Ло-о-о-о-ожечку!

– Нет, нет, спасибо.

– Дело в том, что наше отношение ко всей этой затее…

– Если здесь не хотите чаю, мы можем пойти на кухню!.. Я согласна: на кухне всегда как-то уютней. Просто Дмитрий

Николаевич себя не очень хорошо чувствует, а в кухне газ.

Будяев посмотрел на жену. Было видно, что Алевтина Петровна вовсе его не раздражает: он просто пережидал ее, как пережидают порыв ветра или большую волну, то есть такие явления природы, на которые человек в силу ограниченности своих возможностей не может оказать никакого влияния.

– Ах, не буду вам мешать! Димочка, расскажи же Сереже!..

– Да. Так вот. Видите ли, Сережа…

– Мы ведь уже говорили вам, правда? Димочка, ты не помнишь, мы говорили Сереже или не говорили?

– Не помню, – сказал Будяев и так потряс головой, будто хотел проснуться.

– Кажется, говорили, – задумчиво протянула она. – Ну не важно.

Дело в том, что…

– Нет, это совершенно не обязательно, – включился Будяев. -

Просто есть такая вероятность…

– Разумеется, нам могут попасться очень порядочные люди, – сказала Алевтина Петровна тоном, который выдавал, что она ничуть в это не верит.

– А поскольку такая вероятность есть – пусть и очень незначительная, – мы не можем вовсе сбрасывать ее со счетов, ибо…

– Ведь так не хочется, так не хочется людей ни в чем подозревать! Но жизнь-то какая стала! Невольно задумаешься. Не правда ли?

– …положении следует попытаться предусмотреть хотя бы, так сказать, это.

Будяевы обладали непостижимой способностью, ведя общий разговор, высказываться одновременно, причем нередко на совершенно разные темы. Друг другу они этим совершенно не мешали: может быть, именно потому, что оба зачастую говорили такое, из чего вышелушить смысл было чрезвычайно трудно – в силу удручающего несоответствия количества слов мизерности предмета, о котором шла речь. Поначалу я терялся, пытаясь уследить за их ветвистыми мыслями, расползающимися в разных направлениях, и на третьей минуте разговора у меня начинали ныть все зубы: я нервничал и ничего не понимал. Однако потом стал вести себя иначе: пристально смотрел на сахарницу или в чашку, иногда кивал, а думал о вещах посторонних. Как ни странно, это было именно то, что требовалось: встрепенувшись минут через двадцать, я обнаруживал, что суть разговора, на который они потеряли столько времени, уже сидит у меня в голове. Обычно это была какая-нибудь ерунда, не стоящая и пятисекундного обсуждения.

Поскольку сейчас все равно приходилось ждать (свернуть их с этой стези, как я давно понял, было мне все равно не под силу -

Будяевы непреклонно толковали свое, хоть им кол на голове теши), я расслабился, превратившись в некое подобие мембраны, в которой монотонно звучащая с двух сторон речь вызывала слабые, почти незаметные колебания, отражавшие попытки сей супружеской четы предусмотреть все вплоть до событий, которые принципиально не могут быть предусмотрены.

– …Так вот: не могли бы мы себя как-то от этого обезопасить? – спросил Будяев и щелкнул зажигалкой.

Я вздрогнул.

– От чего? А-а-а… Видите ли, Дмитрий Николаевич…

Когда позвонили в дверь, я еще продолжал нарочито монотонное изложение некоторых фундаментальных основ гражданского права;

Будяев ошеломленно покрякивал, в особо нравившихся ему местах брал из пепельницы сигарету и делал неглубокую затяжку, чтобы затем пустить дым носом; Алевтина Петровна меланхолично кивала, и на лице у нее застыло скорбное выражение вежливой, но непоколебимой уверенности, что в тех случаях, когда она чего-то не может понять, непременно найдутся люди, которые этим воспользуются для собственной выгоды.

Звонок ее, как обычно, всполошил: Алевтина Петровна вскочила, беспомощно озираясь, будто застали ее не в собственной квартире, а в чужой, где она к тому же занималась каким-то постыдным делом

– воровала или прелюбодействовала; ахнув, с мелким топотом кинулась к дверям, скрылась было в прихожей, затем наполовину высунулась и взволнованно спросила:

– Отпирать?

Если б я не знал, в чем дело, то, посмотрев на Будяева, несомненно решил бы, что пришли его арестовывать – столько смятения было в его взгляде.

Я кивнул, и тогда он отчаянно махнул рукой – мол, отпирай, чего уж: где наша не пропадала!..

Послышались соответствующие звуки, затем голоса. “Вот так оно!

Вот так!..” – обреченно бубнил Дмитрий Николаевич, поднимаясь для встречи. “На вешалку! – повторяла Алевтина Петровна. – На вешалочку! Проходите!..”

Первой появилась невысокая плотная женщина с потрепанным пухлым блокнотом в руках. Она была в стоптанных сапогах и растянутой трикотажной юбке, которые вкупе с кособокой кофтой придавали ее внешности чрезвычайно простецкий вид. Дойдя до середины комнаты, женщина поздоровалась и тут же хрипло закашлялась, поднеся ко рту кулак. Откашлявшись, она повторила приветствие – уже не так сипло.

Следом за ней ступала высокая худощавая девушка лет двадцати пяти в черном поблескивающем платье и в черных же туфлях на каблуках; лаковую сумочку она неловко держала перед собой обеими руками, словно для того, чтобы прикрыться; она шагала медленно и плавно – даже как-то слишком медленно и плавно, как если бы ее прежде сняли рапидом, а теперь прокручивали на обычной скорости.

Мне сразу показалось, что от нее веет неудовольствием и смутой.

– Ой, а вы курите? – спросила женщина в стоптанных сапогах у

Будяева. – А можно я тоже? А то уши пухнут. – А сама уже повалилась в соседнее с Будяевым кресло, сунула в рот сигарету и чиркнула зажигалкой. Затянувшись, выдохнула вместе с дымом: – А это Ксения. Наш клиент. – Еще раз затянулась и приветливо посмотрела на меня черными-черными глазами. – А вы Сергей? Я

Марина. Мы с вами договаривались.

Я кивнул.

Ксения медленно повернула голову. У меня что-то сжалось в груди, как от испуга. У нее было тонкое лицо, обрамленное вьющимися темными волосами, нос с небольшой горбинкой, высокий чистый лоб.

Довольно полные губы были тронуты едва заметной улыбкой, но строгие складочки в уголках подсказывали, что это, скорее всего, иллюзия. Лицо было правильным, даже геометричным, то есть как будто изначально собранным из параллелограммов, треугольников и овалов, а затем окутанным неким чудодейственным туманом, в котором строгие очертания этих фигур несколько смягчились, – короче говоря, лицо классических пропорций; вьющиеся пряди только подчеркивали это. В ее красоте была какая-то несомненность, которая в первую секунду действовала даже несколько удручающе; несомненно, она была красива, настолько несомненно, что я почувствовал не радость, не возбуждение, не желание, не готовность к тому, чтобы чем-нибудь обратить на себя внимание, сделав тем самым первый шаг к близости, а прилив смутной и приятной грусти, как если бы кто-то близкий доверчиво нашептал мне, что время идет зря, что-то очень важное остается в стороне, жить нужно как-то иначе – и все в таком духе. У нее были длинные черные ресницы и карие глаза, и смотрела она прямо и долго, не моргая, не меняя и не отводя взгляда. В глазах можно было прочесть какое-то, во-первых, не ясное мне ожидание и, во-вторых, сожаление о том, что тот, на кого она сейчас взглянула – то есть я, – этого ожидания оправдать никак не сможет. Я улыбнулся и кивнул и, кажется, даже шаркнул ногой; а ее лицо совсем не изменилось – не просветлело и не нахмурилось, губы не шевельнулись, веки не дрогнули: короче говоря, мое приветствие на нем никак не отразилось. Секунды через три она отвернулась и точно так же немигающе и с тем же самым выражением уставилась на Марину.

– Вот, – сказала та и приглашающе махнула окурком. Она крутила головой, озираясь, и мне показалось, что Марина почему-то избегает смотреть на Ксению, свою клиентку. – Как вам? – почему-то спросила она у меня. – Кажется, не очень плохо.

– Вентиляция! – громко сообщил Дмитрий Николаевич. – Я говорю, замечательная здесь вентиляция.

Ксения с усилием оторвалась от Марины, перевела взгляд на

Будяева, наморщила лоб, как будто хотела что-то вспомнить или понять, долго смотрела, а потом переспросила:

– Вентиляция?

Будяев стушевался.

– Собственно, квартира, как говорится, без недостатков, – вступил я. – Обратите внимание. Комнаты большие. Удобное расположение. Балкон. Три минуты от метро. Лифт. Окна на две стороны. Тихий двор.

Не слушая меня, Ксения проследовала в коридор. Марина загасила окурок, с кряхтением встала и двинулась за ней. Я пристроился следом. Марина обернулась и подарила меня сообщнической улыбкой

– мол, не обращай внимания. Мол, ты и я – одного поля ягоды.

Мол, наше дело риэлторское. Мол, сам понимать должен, не маленький.

Ксения остановилась у дверей в кухню.

– Это кухня? – спросила она равнодушно.

– Кухня. Десять метров.

Ксения повернула голову и уставилась с прежним выражением: опять эта надежда, это ожидание – и одновременная уверенность, что оно совершенно бесполезно.

– Здесь не десять, – сказала она примерно через полминуты и отвернулась.

– Не десять, – согласился я. – Девять и девять в периоде.

Она пожала плечами и все так же замедленно двинулась к дверям в другую комнату.

– Документы-то в порядке? – спросила Марина. – Что там у вас?

Опекунского-то нету?

– Альтернатива, – сказал я, протягивая папку. – Легкая.

Ксения вернулась в кухню и встала посредине. Она могла бы подойти ближе к окну, и тогда ей стал бы виден заросший двор и дом напротив, проглядывающий сквозь золотисто-желтую листву нескольких старых берез. Но она просто смотрела в стекло и, должно быть, видела лишь дальние крыши, провода, высотки и несколько клочьев темно-голубого вечернего неба в окружении розовых облаков. Не знаю, что еще.

– Поня-я-ятно, – протянула Марина через минуту с таким выражением, словно бумаги ее ни в чем не убедили. Потом заговорщицки понизила голос: – А что, нормальная квартирка.

Должна согласиться. Я с ней уже намучилась. Ездим, ездим… То не так, это не этак. Сначала трешку нашли ей. Уже хотели разгружать – а там мужик с девяностого года не выписан. Уехал куда-то – и нет его. Это чего? Юридический факт устанавливать? А вернется он потом – тогда что? Ну куда? А она уперлась – дай, и все. Едва отговорила… Потом за двушку залог внесли, а она передумала… Штуку потеряла – хоть бы хны. – Марина зачем-то посмотрела одну из бумаг на просвет и тут же озабоченно осведомилась: – А цена? Что с ценой?

– А что с ценой? Цена в объявлении указана.

– А подвинуться?

Я пожал плечами.

Не дождавшись более внятного ответа, она опять принялась усердно шуршать документами, задавая по ходу дела кое-какие небесполезные вопросы. Некоторое время мы беседовали так, словно пробирались навстречу друг другу по болоту – сначала ткни впереди себя палкой, а уж если нашлась опора, ставь ногу.

Привычная игра, единственной целью которой было убедиться, что соперник знает ее правила. Скоро выбрались на твердое – Марина оказалась далеко не новичком. Обсудили сроки, возможные осложнения и вероятность благоприятного исхода. Если бы к нашему разговору прислушивался знаток, он бы наверняка отметил, что беседа прошла на высоком профессиональном уровне. К сожалению, профессионализм свой мы могли покуда засунуть куда подальше, поскольку ничто не предвещало быстрой развязки: Ксения сомнамбулически плавала из комнаты в комнату, озирая углы,

Будяев по-прежнему с энтузиазмом махал перед ней зажженной сигаретой, чтобы на факте продемонстрировать наличие мощной вентиляционной системы, а Алевтина Петровна толковала, что, если девушка надумает покупать квартиру, она по совершенно символической цене уступит ей свои облезлые шкафчики… Внезапно остановившись, Ксения долго на нее смотрела (Алевтина Петровна все долдонила про шкафчики, входя в самые незначительные подробности их совершенно заурядного устройства), затем, не дослушав, плавно повернулась на каблуках и пошла к дверям.

Сумочку она все так же неловко держала перед собой.

– Что, уходим? – спросила Марина, догоняя и обеспокоенно заглядывая ей в лицо. – Ксения, уходим?

– До свидания, – сказала Ксения не обернувшись.

Я все же подал плащ. Перекладывая сумочку из одной руки в другую, она долго укутывала шею прозрачным шарфиком; вот наконец сунула руки в рукава. Ее затылок был совсем близко. Я почувствовал горьковатый запах духов. Длинные тонкие пальцы одну за другой продевали пуговицы в петли. Напоследок Ксения снова уставилась, будто чего-то от меня дожидаясь, а когда я сказал:

“До свидания”, – молча шагнула за порог.

– Прозвоню, – бодро сообщила Марина, возвела глаза к небу и мученически покачала головой.

– Прозвони, – сказал я и закрыл дверь.

Будяев, сунув руки в карманы синих штанов и выставив бороденку, стоял на пороге комнаты.

– Не покупают? – спросил он с утвердительной интонацией.

– Пока не знаю.

– Ну ничего, купят. Не одни, так другие. А?

– Ну просто припадок оптимизма, – съязвил я, подходя к окну.

– М-да… да что оптимизм!.. Кхе-кхе… Люди вроде бы порядочные. Впрочем, с первого взгляда легко ошибиться, – посетовал Будяев. – Копнешь потом поглубже, а там – у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!.. Не дай бог.

Вот они вышли из подъезда. Марина придержала Ксению за рукав и стала тыкать вверх, на что-то указывая. Ксения на секунду подняла голову. Я увидел бледное пятно лица. Потом она села в машину. Двор кончался узким выездом между двумя стальными столбиками. Было заметно, что водитель из нее никудышный.

– Да уж, – сказал я, поворачиваясь. – Вот именно что у-у-у-у-у.

Бездны. И ведь что важно: именно эти бездны нам ни к чему…

Все, я пошел.

– Подождите, подождите! – заволновался он. – А когда следующие?

– Когда кто-нибудь появится. До свидания.

– Да подождите же, Сережа! Вы позвоните? Или как?

– Нет, я не позвоню, – сказал я. – Я приеду без звонка. И если вас не будет дома, взломаю дверь. А как иначе? Квартиру-то нужно показывать. Или не нужно?

– Вы все шутите… – понимающе протянул Будяев. – Ну ладно, ладно. Не сердитесь. Вы позвоните все-таки. Хорошо?

– Хорошо.

– А если позвоните, то в каком примерно часу? – робко спросил он.

– В шестнадцать часов тридцать три минуты по Гринвичу.

– Шу-у-у-утите опять. Ну не сердитесь, не сердитесь… Я вам что хочу сказать: если позвоните, а у нас занято, вы тогда еще раз позвоните. Понимаете? Наберите еще раз. А если опять никто не отвечает…

– Ну тогда уж прямиком в милицию, – пообещал я. – И тут же во всероссийский розыск.

Кабина стояла на этаже. Я громыхнул железной дверью и нажал кнопку. Дом был старый, добротный, и лифт спускался тяжело и медленно, ерзая по дороге из стороны в сторону.