"Недвижимость" - читать интересную книгу автора (Волос Андрей)

7

Я счел, что на Ленинском уже не протолкнуться, и погнал переулками к набережной. Моросил дождь, машину кое-где заносило на мокрой листве. Я рассчитывал пробраться к Большому Каменному, однако на Кадашевской дорогу перекрыла большая авария – мерцали синие огни милицейских “фордов”, стояла “скорая”, – и всех заворачивали куда-то направо. Я представил себе толчею набережных и повернул назад. Тут тоже было яблоку некуда упасть, однако через пять минут меня все же вынесло на Садовое и поволокло в сторону Парка. Поток шел на удивление быстро, и я уже посматривал на часы, прикидывая, когда именно смогу наконец расшнуровать туфли. Через десять минут я был у Маяковки.

Поколебавшись, все-таки взял правее туннеля – левым поворотом на

Брестскую.

Будчев любит повторять, что будущее известно нам – но не в деталях. И он совершенно прав: при подъезде к Белорусскому в ранних сумерках меня ждала пробка, большим вонючим спрутом распространившаяся по прилегающим переулкам.

Музыка потренькивала, а я барабанил пальцами по рулю и смотрел сквозь лобовое стекло. Время от времени щетки стеклоочистителя смахивали капли. Воспаленные огни теснящихся впереди стоп-сигналов были окаймлены розовыми ореолами.

Все не слава богу с этим Николаем Васильевичем… Уж о чем они там толковали с Женюркой этим его?.. черт их знает. В итоге

Николай Васильевич дал согласие. Однако и тут не просто так: выговорил себе еще сроку до завтрашнего утра. Завтра в одиннадцать он готов дать задаток. Старый ишак… почему завтра?

Что ему эта ночь?

Машины то глушили моторы, то заводились снова, чтобы проехать еще три или четыре куцых шага. Вот какой-то джип перевалил бордюрный камень, истерически бодро прокатил метров двадцать по тротуару, уперся в тумбу, разочарованно попятился и начал внедряться обратно в поток. Ему бешено сигналили и яростно моргали фарами. Дальше, у площади, и вовсе стоял многоступенчатый и непрестанный вой клаксонов, похожий на разноголосые звуки настраивающегося оркестра.

– Бога ради, на пропитание…

Я опустил стекло и сунул монету в холодную ладошку. Старуха привычно осенила меня крестным знамением и перешла к следующей машине. За ней двигался рослый парень в камуфляже. Руки были заняты костылями, зато на груди висел пакет для подаяний. Лицо ровным счетом ничего не выражало: оно, понятное дело, не было мертвым, но и назвать его живым не поворачивался язык; это было лицо человека, спящего тяжелым сном – тяжелым и вязким, как кусок мокрой глины. Оно оставалось таким до той самой секунды, пока я не кинул в пакет рубль, – тогда по нему мгновенно скользнула презрительная усмешка.

Он двигался как испорченный механизм, рывками – оперся, качнулся… и опять – оперся, качнулся…

Разве я заслуживал его презрения?

Я отвернулся, снова подумал о Ксении – и она, пронизанная дробящимся пламенем ночной улицы, отчетливо, словно фотография на стене, появилась перед глазами: вьющиеся темные волосы, тонкий нос с едва заметной горбинкой и это смутное, оставшееся мне непонятным ожидание во взгляде: да, смутное ожидание, смешанное с такой же смутной безнадежностью.

Я уже несколько раз вспоминал о ней со вчерашнего дня. Зачем? Не знаю. Вспоминалась. С одной стороны, ничего странного: Ксения – потенциальная клиентка. Более того – поскольку Ксения есть потенциальная клиентка, думать о ней следует неотрывно. С другой стороны – клиентка вовсе не моя, есть у Ксении Марина, вот пускай Марина о своих клиентах и думает: ей за это деньги получать. С третьей – Ксения не только чья-то там клиентка, но и весьма привлекательная женщина. Да еще с загадками во взорах.

Такую не каждый день встретишь. С четвертой – клиенты клиентами, загадки загадками, но уж вот на кого она не похожа, так это на ту, с которой бы мне хотелось связать свою судьбу. Даже при всей фантастичности этого предположения в целом – то есть о возможности с кем-либо еще связать свою судьбу. В общем, с какой стороны ни поглядеть – все совершенно зря…

Я смотрел сквозь мокрое стекло и видел все то же самое: красные пятна стоп-сигналов, разноцветные блики мокрого асфальта, мокрые бока машин, мутное сияние над площадью. Нет ничего противнее, чем в конце длинного и тяжелого дня стоять в пробке. Пять минут ты проявляешь терпение. Затем минут пятнадцать более или менее успешно глушишь нарастающий протест. Затем впадаешь в кратковременную ярость. Однако ярость не находит себе выхода.

Поэтому еще через три минуты ты погружаешься в болезненное оцепенение, вызванное продуктами ее распада. И начинаешь думать.

О чем можно думать, когда стоишь в пробке? Обо всем. То есть ни о чем. Мысли цепляются друг за друга, пользуясь любым поводом.

Даже самым случайным – словом, созвучием… Нет выхода ярости.

Вот так. Говорят, в автобусах должно быть написано над дверями:

“Выход с другой стороны”. Потому что когда написано “Выхода нет”, люди склонны кончать с собой прямо на кругу. Доехали до конечной – да и айда. Видел же я однажды женщину. Ужас жизни проявляется именно в обыденности. Обыденность всякого может довести до ручки. Это точно. Что говорить. В каждой руке у нее было по сумке. Автобус мотало, она морщилась, переступая, чтобы удержать равновесие. Ей нужно было куда-нибудь деть глаза, и в конце концов она не нашла ничего лучше, как упереть их в надпись на стекле: “В случае опасности разбейте стекло молотком”. Долго шевелила губами, а потом негромко и растерянно спросила:

“Господи, да неужели же еще и молоток с собой возить?..” А тут еще над дверями: “Выхода нет”. Ну и куда деваться?.. В сущности, от обыденности, от этого ужаса истекающей жизни есть только одно средство. Да, одно. Нет, два. Два надежных выхода. Один – в непроглядную тьму. Ближе, ближе… еще шаг – и ты мгновенно растворяешься. Так падает в воду капля с ладони. Капнула – и попробуй теперь ее найди. Nihil. А другой выход? Другой, надо полагать, к свету. В жизни значительно больше несчастья, чем счастья. Нет, наоборот. Отсутствие несчастья есть счастье.

Значит, счастья больше. Но и в это не верится. Молодость несчастна в силу малых своих возможностей. Позже обнаруживаешь, что в мире вообще нет возможностей сделать тебя счастливым. А уж несчастней старости и вовсе ничего не бывает. Поэтому так и тянет схватиться за любую возможность счастья. Счастье – это где сияет пронзительный свет любви? Да. А где тут сияет пронзительный свет любви? Здесь? Да, наверное, здесь… ведь где-то должен! Хвать – а это просто раскаленная конфорка на грязной плите. Каково?.. Разве я не любил? Тысяча лет прошло, а я отлично помню: был четвертый час ночи, поезд отбывал без чего-то восемь, я лежал без сна, и мои губы и щеки пахли духами

Леночки Двиганцевой. Я боялся уснуть, чтобы не потерять этот запах, а вместе с ним – и блаженную память о том, как мы говорили и целовались, и меня переполняла нежность к ней, продрогшей, но не хотевшей меня покинуть в эту ночь перед расставанием. “А знаешь, – сказала она. – Я всегда на школьные встречи ходила как на сватовство. Как будто знала, что так и будет!” Я целовал ее мягкие губы, удивляясь, почему не признался раньше. “Мне остался год, – сказал я. – Потом мы поженимся”. Она засмеялась. “Это и правда совсем недолго, – сказала она. -

Смотри: сейчас февраль, потом март, апрель, май, июнь…” – “В июле я приеду, – перебил я. – Я уже договорился насчет преддипломной”. – “Ну вот… В июле ты приедешь… потом сентябрь, октябрь…” – “До зимы, – счастливо подхватил я. -

Зимой каникулы, а потом уже в мае – раз, и готово!” Она спокойно поцеловала меня и сказала: “Ну и хорошо. Это правда совсем недолго”. Утром я уехал и вернулся через несколько месяцев, как обещал, когда пришло время практики, но с Леной Двиганцевой уже не…

Я отпустил сцепление и рывком бросился догонять рванувшую с места “Волгу”. Что-то наконец где-то лопнуло. Плотину прорвало.

Поток машин покатился к площади, я последним успел выскочить под гаснущий зеленый, увернулся от бешено сигналящего “мерседеса”, сунулся между двумя джипами… тут переключился второй светофор!.. давай, Асечка, давай!.. погнали, погнали!.. И мы вырвались на простор Ленинградки!..

Через пять минут я щелкнул замком и включил свет в прихожей.

За дверью Анны Ильиничны послышался частый нарастающий топот, похожий на работу хорошего барабанщика, потом дверь с треском распахнулась – и Дениска замер на пороге, растопырив руки, вывернув ладони так, словно ждал проверить, не идет ли дождь, и улыбаясь недоверчиво и радостно:

– Севгей! Севе-е-е-ежа!

– Привет тебе, – сказал я. – Как живешь?

– Пойдем игвать в “монополию”, – предложил он, сосредоточенно хмурясь. – Много домов, заводов…

– Нет, нет, нет! – Анна Ильинична тоже выступила из комнаты. -

Мы уходим, Денис. Да? Нас мама ждет. Добрый вечер.

– Добрый вечер, – ответил я. – Вот видишь, братан. Вам пора.

Дениска, будто свеча, на которую пахнуло адским жаром, весь оплыл, одновременно скручиваясь в коленках, с легким шлепком приник к двери как распятый и сказал, запрокидывая ко мне голову:

– Ну вот. Опять.

– Пойдем ко мне на пять минут. Хочешь? Анна Ильинична, можно на пять минут?

Дениска воспрял.

– Телефон звонит не переставая! – сообщила между тем Анна

Ильинична, делая страшные глаза и прикладывая пальцы к вискам. -

Просто не переставая!

– Дикие люди, – сказал я. – Да вы бы у себя выключили.

– Я и выключила! Что вы! Что вы! Это же совершенно невозможно!

Анна Ильинична была женщиной чрезвычайно впечатлительной и благовоспитанной – из тех, что даже в слове “сортировка” способны усмотреть некоторое неприличие. Но это бы полбеды. Беда была в ее маниакальной чистоплотности – так, например, яйца перед варкой она мыла с мылом. Я ждал, что она сейчас снова заноет о том, будто нашла пятнышко на раковине или мусоринку на полу, поэтому сделал попытку пойти восвояси, однако она меня остановила.

– Сергей, вы ведь по недвижимости? – спросила она, затем нацепила очки и уставилась, ожидая ответа.

Я кивнул.

– Дело вот в чем. У моей племянницы есть квартира. Там сложная ситуация. Видите ли, она…

Мне не хотелось ее перебивать, и все же, мгновенно положив на одну чашу весов ее справедливое неудовольствие, а на другую – удовольствие вникать в ее путаные и наверняка фальшивые разъяснения, я приложил руку к груди и воскликнул:

– Анна Ильинична! Я вас умоляю, не рассказывайте мне ничего об этом! Вы что-нибудь обязательно напутаете… верно? Пусть она мне сама позвонит – и мы все разложим по полочкам.

Осекшись на полуслове, Анна Ильинична вскинула голову, затем горделиво сдернула с носа очки… а затем Денис завопил от моей двери:

– Ну сково, что ли?!

– Пять минут, – строго сказала ему Анна Ильинична. – Слышишь,

Денис? И мы уходим.

Я отпер дверь и включил свет. Денис забрался в кресло. Сам я вынул из холодильника банку пива и тут же щелкнул крышечкой. А ему протянул большую сушеную инжирину.

– Это пиво? – спросил он жуя.

– Пиво.

– Я знаю. Я пил. Сладкое?

– Горькое.

– Непвавда.

Я пожал плечами.

– Дай попвобовать.

– Сопливым не положено.

– Ну ка-а-а-апельку!

Я обмакнул палец.

– Открой рот.

Он зажмурился и высунул сладкий инжирный язык. Я стряхнул каплю.

– Ну и что! – сказал Денис, морщась и качая ногой. – И совсем не говкое. А зачем ты пьешь?

Я вздохнул.

– Понимаешь, Дениска… Пока не выпьешь, мир вокруг такой большой, страшный… а душа маленькая, испуганная. А как выпьешь

– мир становится маленький, а душа – большая-большая! И ничего не страшно. Понял?

– Понял, – торопливо согласился Денис, дожевывая (из коридора уже слышался зов Анны Ильиничны). – Знаешь, Севежа, пойдем к нам жить. А то у нас живет дядя Валева, а он мне не нвавится.

– Вот тебе раз, – сказал я.

Послышался деликатный стук.

Анна Ильинична приоткрыла дверь и поманила его пальцем. Денис с сожалением пополз с кресла вниз.

– Так вы с ней поговорите?

– Обязательно, – сказал я. – Не думайте об этом. До свидания.

Я знал, что увижу в зеркале – серую усталую физиономию, на которой вечерняя щетина похожа на паршу, – поэтому смотреть туда мне не хотелось. Намыливая ладони, я размышлял, почему с рук смывается столько грязи. Даже странно. Как будто целыми днями занимаюсь разгрузкой угля. Или погрузкой шлака. А вовсе не таким чистым и одухотворенным делом… Повесив полотенце, я вернулся в комнату, достал вторую банку пива и щелкнул крышечкой.

Расшнуровывая ботинки, я поочередно косился то на телефон, то на пиво. Вот наконец вытянул ноги и осторожно налил полный стакан.

Недолго полюбовался. Поднес к губам и отпил как положено – большими глотками и сразу половину. Перевел дух. И лишь после этого нажал гашетку.

Автоответчик сохранил девять сообщений. Три были пустышками – скрежет, хрип, короткие гудки; два интересовались Будяевской; на четырех оставшихся бесцветный, но от раза к разу все более настойчивый голос требовал связаться с его обладателем по поводу квартиры на “Новокузнецкой”.

Я еще размышлял, стоит ли сейчас этим заниматься, а телефон уже зазвонил, и, сняв трубку, я услышал все тот же голос.

– На “Новокузнецкой”? Да, да, конечно. Но, видите ли, квартира… э-э-э… как бы это сказать поточнее… Короче говоря, почти продана квартира и…

– Задаток получили? – строго спросил голос.

Ишь ты!

– Задаток-то? – Я зачем-то переложил трубку в другую руку – должно быть, чтобы не выругаться. – Нет, не получили. Но все равно… Давайте мы это до завтра отложим и тогда уже, так сказать…

– Э-э-э! – насмешливо протянул он. – Вы чего? Разве так делают?

Если нет задатка, кто же откладывает? У меня живой клиент, с живыми деньгами. Торопится! Вы чего? Показывать надо! Давайте в девять покажем. А?

Вот тебе раз – еще и в девять! А Николай Васильевич обещал разродиться к одиннадцати.

– В девять? Нет. Знаете что?.. Давайте так. М-м-м-м-м… Так. Вы мне позвоните часиков в двенадцать, и мы…

– Да не может он в двенадцать! Клиент занятой, понимаете? В девять он хочет. Что ж я ему буду предлагать в двенадцать, если ему надо в девять? Ну у вас же нет задатка-то, я просто не понимаю!..

Э, черт бы тебя побрал!.. Голос был удивительно настырный. Тем более не хотелось признавать его неоспоримую правоту: нет задатка – нет покупателя.

Я невольно закряхтел, потом сказал грубо:

– От вас, похоже, не отвяжешься… Ладно. Точно приедете?

– Да о чем речь! – возмутился голос. – Тратил бы я с вами время!

– Пишите адрес, – буркнул я. – Как зовут-то вас? Ага. Меня

Сергеем. Там арка такая… так вот у арки.

Разумеется, затем мне пришлось договориться об утреннем визите.

Как всегда, это дело, не требующее, по идее, и полутора минут, отняло больше четверти часа. Ну зачем, зачем люди произносят такое количество слов? Унять Елену Наумовну, вулканически извергающую клокочущий смех и самые черные подозрения насчет

Николая Васильевича (я никак не мог привыкнуть к тому, что она всякий раз изобретает новые), было невозможно. Кроме того, от показа она упорно отказывалась, ссылаясь на слишком ранний час.

“Вы знаете, что говорил Ландау? Когда его звали к девяти – знаете? – бушевала она с такой уверенностью, как если бы Ландау был если не мужем ее, то братом. – Так вот знайте, Сережа, он говорил: я! по ночам! не работаю!..” Мы оба выдохлись, но в конце концов я ее кое-как уломал. Однако Елена Наумовна завершила разговор следующей фразой: “В этом нет смысла, ну да как хотите”. И положила трубку. Я недолго поразмышлял насчет ее слов. Долго думать было не о чем, все уже давно продумано и решено: совести у Елены Наумовны нет ни на грош. Она без колебаний обует меня при первом удобном случае. Поэтому такого случая ей предоставлять никак нельзя. Поспешать, поспешать нужно!.. Я рассеянно допил пиво. Ах, Николай Васильевич, Николай

Васильевич!.. без ножа режет!.. Ну что б ему не согласиться сегодня на задаток! Ведь до всего договорились! до всего! окончательно! – нет, уперся, старый крокодил, – дай ему ночь на раздумья, и хоть ты кол на голове теши. На какие раздумья? ведь вы согласны? – Согласен, да. Полностью готов. Но задаток не сейчас, а завтра в одиннадцать… Бли-и-и-ин! Константина чуть удар не хватил… Адичка все косился, будто сказать что хотел… вот нескладица!.. Что ему эта ночь? Ну да ладно – хоть бы завтра в одиннадцать уже все решилось… Я вспомнил противный голос

Елены Наумовны и снова было расстроился, но тут опять зазвонил телефон. Интересовались “Коломенской”. “Продана!” – отрезал я.

Звонок. А как вообще насчет переодеться?

– Я от Владимира Николаевича, – сказал женский голос.

– Ага, – отвечал я, прыгая на одной ноге, чтобы снять вторую штанину. – Как же, как же…

Кто такой? – убей, не вспомню.

– Вы его невестке купили квартиру, он вас очень хвалил…

– Ну что вы! – сказал я. – О чем говорить!

Двадцать три минуты по часам ушло на то, чтобы объяснить этой милой женщине, во-первых, разницу между панельным и блочным строительством, во-вторых, что квартиры на первых этажах всегда дешевле и, в-третьих, что она никак не сможет купить трешку в

Крылатском, продав двушку в панельной девятиэтажке на “Бауманской”.

– Но вы поймите: это же центр! – в третий раз воззвала она к моему здравомыслию.

– До свидания, – отрезал я. – Позванивайте.

Телефон послушно зазвонил. “Продана!” – сказал я. Опять звонок.

Господи. Иногда так и подмывает записать на автоответчик сообщение: “Сергей Капырин покончил с собой. Дождитесь сигнала, положите трубку и никогда больше сюда не звоните!” Я презрительно посмотрел на аппарат и открыл холодильник. Сделал бутерброд. Телефон звонил. Права Нина Михайловна, права: ну просто удивительно упрямые попадаются люди.

– Алло! – сказал я, отпив. – Да, да… есть такая квартира…

Нет, не свободна. Альтернатива. Смотреть? Можно завтра. Ах, через неделю! Позвоните через неделю. Хорошо? Договорились.

Звонок.

– Черт бы вас всех побрал, – сказал я, глядя на часы.

– А можно Сергея Капы-ы-ырина? – спросил незнакомый женский голос.

Я почему-то сразу подумал: “Вот этого мне только не хватало!”

Я вообще не люблю незнакомых женских голосов. Должно быть, потому, что почти всегда далекий женский голос звучит мелодично и немного волнующе и всякий раз хочется наделить его обладательницу необыкновенной внешностью и умом. А это неминуемо влечет за собой горькое разочарование. Сейчас, правда, был другой случай: судя по всему, дамочка была слегка навеселе. Во всяком случае, говорила она с интонациями половозрелой второгодницы.

– Ах, это вы Сергей Капы-ы-ырин? А я от Вики, – сообщила незнакомка, хихикнув. – Знаете Вику? Ну как же, Вика! Вика из

Ковальца, дочка Павла Иваныча! Вы знаете, что Павел Иваныч в больнице? Можете перезвонить? – а то мне очень дорого. Пожалуйста…

– Скажите номер, – попросил я, садясь.

Я перезвонил.

То жеманно мяукая, то говоря низким трагическим голосом, она поведала, что недели две назад Павлу стало плохо и его госпитализировали. Сначала подозревали инфаркт, потом воду в легком; затем воду в легком отменили – то ли не было никакой воды, то ли она куда-то делась; и с инфарктом непонятно – не то был, не то не было; в общем, Павел Иванович в больнице, а Вике даже не на что купить фруктов, чтобы ему отнести; и не мог бы я выслать денег.

– А где Вика?

Вика уж который день у нее, у Ларисы.

– А раньше где была? – спросил я. – Я несколько раз звонил…

Вика, может, и дома была, да ведь телефон-то выключили, вот в чем дело… уже дней десять, за неуплату.

– Черт возьми… А почему она у вас живет, а не дома?

А дома ей никак нельзя, просто никак, – квартиру-то обокрали, и она боится там оставаться одна, потому что замок сломан.

– Так что же, так открытая и стоит квартира?

Ну да, стоит… денег-то нет замок купить (в ее голосе прозвучал вызов). Но ничего: Вика ходит иногда, проверяет; это близко – в соседнем подъезде.

– А что украли? – спросил я, и впрямь не в силах сообразить, что оттуда можно было украсть.

Телевизор. И кое-что по мелочи – ложки там какие-то… посуду…

Она, Лариса то есть, говорила: как же так, открытую-то квартиру бросать!.. Вика теперь все плачет, плачет – просто заливается: голодная, холодная, и в больницу к Павлу Иванычу боится идти, потому что он сердиться будет, что телевизора нет. И не мог бы я прислать немного денег: Вика купит фруктов, цветов и пойдет рассказывать; а то Павел Иваныч в больнице один, и как-то это не по-людски: ведь не звери, чтобы больному человеку не принести ни цветов, ни фруктов.

– Так она не была еще в больнице-то, что ли?

Пауза, шушуканье.

– Нет, не была, – нехотя подтвердила Лариса.

– Откуда же известно про воду, про инфаркт?

Как же: это все Людмила рассказывает, объяснила она. Людмила, покойной Ани сестра. Знаете?

– Ну, пусть Вика к телефону подойдет, – попросил я после короткого раздумья.

Пошептались, и Лариса с траурным сожалением ответила: нет, не может – плачет девка, заливается, говорить не в силах. И ни копейки денег на цветы и фрукты.

Я положил трубку и задумался.

Вот уж точно: именно этого мне и не хватало. С одной стороны, какой-то неприятный бред… с другой – ничего загадочного. Видал я перевидал эти квартирки в пятиэтажках, этих подружек-алкоголичек… Входные двери без замков – должно быть, потому, что вечно теряются проклятые ключи, – с расколотыми косяками, с большими дырками, из которых тянет на лестничную клетку дымом… нескладным гулом пьяных голосов… Припомнил по случаю одного типа – о замке он уж давно и не мечтал, а дверь закрывал обломком швабры: ставил ее в распор и очень радовался, что нашлась такая замечательная палка. Потом она у него сгорела.

Посмотрев на часы, я все же рискнул, и Людмила заспанным голосом подтвердила, что все так и есть: Павел в больнице, диагноз не ставят, домой не пускают, – в общем, неясное какое-то положение.

А мне звонить Павел не велел – вот она и не звонила. А эта-то лахудра, Вика то есть, с этой, прости господи, Ларисой, звезда она пятиугольная… и т. д.

– Ну хорошо, – сказал напоследок я. – Что-то я ничего не пойму.

Короче, скоро увидимся. Извини, что разбудил.

Я погасил свет и закрыл глаза. Ехать в Ковалец завтра все равно не было никакой возможности, поэтому и думать сейчас об этом не имело никакого смысла. Значит, послезавтра. Или в пятницу. Да, послезавтра… Нет, не электричкой… Да. Пораньше. Выехать пораньше. Двести километров – подумаешь… Перед глазами побежала серая полоса асфальта. Вот она зарябила, поплыла… и вдруг кто-то сипло сказал в ухо: “Опомнился! Это ж, блин, направо!..” Я вздрогнул, силясь понять, как проскочил поворот, и тут же провалился в беспросветный мрак.