"Двойная игра" - читать интересную книгу автора (Карау Гюнтер)

14

Йохен Неблинг сравнивает берлинскую городскую железную дорогу с машиной времени, на которой всего за двадцать восточных пфеннигов можно проехать сквозь эпохи и к тому же получить за это двадцать западных марок. Мир полон соблазнов. Черными и белыми бывают не только фишки для го. Черное и белое можно отыскать и в постели.

Тогда можно было проехать от станции Осткройц в Восточном Берлине до станции Весткройц в Западном и от станции Гезундбруннен через станцию Фридрихштрассе до платформы Шёнеберг. Большая кольцевая дорога проходила вокруг всего Берлина. Поезда шли слева направо и справа налево, и в них еще существовали отсеки для курящих. Берлинская городская железная дорога была настоящей машиной времени — только более удобной и безопасной, более демократичной и дешевой, чем рисовали ее в своем воображении великие писатели-фантасты. За двадцать восточных пфеннигов она предоставляла вам возможность переехать из одной эпохи в другую. Сел в поезд при социализме — вышел при капитализме. Разумеется, можно было проследовать и в обратном направлении: сесть в вагон при капитализме и поехать в социализм. Эти поездки, конечно же, не делали из капиталиста социалиста или из социалиста капиталиста. Более того, многие люди находили это обстоятельство просто забавным. Переезжая из эпохи и эпоху, можно было развлечься и даже сделать небольшой бизнес, оставаясь при этом тем же, чем ты был.

Но мне кажется, что это все же неверно. При подобпых поездках не удавалось остаться тем, чем ты был. Во мне, во всяком случае, каждый раз, когда я посещал ту сторону, происходили незримые перемены. Приехав в другой мир, ты начинал смотреть на все иными глазами. Наталкиваясь на жесткость — сам становился жестче, встречая холодность — сам становился холоднее, чувствуя чужой локоть под ребрами — старался пустить в ход собственные. Позднее я не раз пытался объяснить детям свои ощущения при переездах из одного мира в другой. По-настоящему они, пожалуй, не поняли этого до сегодняшнего дня. Представления о жизни рождаются самой жизнью. Тем, кто, подобно моим детям, вырос в обществе, ориентирующемся на принцип солидарности, трудно понять, что есть другое общество, которое зиждется на чистейшем своекорыстии. В этом им уже никто не поможет. И как же это здорово!

С некоторых пор я вынужден был отказаться от машины времени, именуемой городской железной дорогой. Доктор Баум строжайше запретил мне ею пользоваться. И, как это пи курьезно, Вернер полностью признал его правоту. С какой стороны ни посмотри, моя миссия была слишком деликатна, чтобы я мог довериться общественному транспорту. Таможенники и пограничники все время проводили там выборочные проверки. Так как я подписал обязательство не посещать западные сектора города, мне приходилось добираться туда менее удобным путем. Я трясся на трамвае до Пренцлауераллее, огибал Александерплац, над развалинами которой до сих пор еще стояла пыль, вдыхал на мосту через Шпрее дым и выхлопы буксиров и попадал в обгоревшие руины Кельнского форштадта. Последняя остановка трамвая перед секторальной границей находилась на Анненштрассе. В отличие от городской железной дороги и метро, автобусы и трамваи не пересекали ее. Юго-восточное кольцо, по которому курсировала «семерка», и внешнее кольцо, по которому ходила «пятерка», уже не были кольцами в полном смысле этого слова. Ты приезжал из восточной части города на трамвае восточноберлинского акционерного общества городского транспорта, выходил на остановке, переходил с одного тротуара на другой — и вот ты по ту сторону границы. Здесь ты садился на трамвай уже западноберлинского акционерного общества городского транспорта и ехал дальше — кое-где даже с тем же самым билетом. Раскол трех с половиной миллионного города стал фактом, но те, кто его совершил, по-прежнему публично ратовали за его единство от речки Панке до речки Крумме Ланке[19] хотя это было такой же фикцией, как великий рейх от Мааса до Мемеля[20].

Среди развалин сохранилось несколько нижних этажей задней части одного из домов. От передней части остался только кусок лестницы, ступеньки которой вели в пустоту. Иногда на верхней площадке этой лестницы собирались посидеть ребятишки — наверное, им хотелось быть поближе к солнышку.

Я прошел мимо этой лестницы и вошел во двор, где какой-то огородник с двумя старушками изготовляли уксус с эстрагоном и мариновали огурцы с огородов Шпреевальда. Еще несколько шагов — и я оказался в задней части дома. По дощатому настилу прошел над провалами в подвалах. Совершив прыжок из черного обгорелого окна бывшей квартиры в бельэтаже, я приземлился в Западном Берлине.

На другой стороне улицы среди развалин функционировал кинотеатр. Над его фасадом красовалась ярко намалеванная реклама: смеющийся голубоглазый блондин летел в небо верхом на ракете. «Вернер фон Браун: я достаю до звезд», — кричала надпись.

В тот вечер у кинотеатра выстроился пикет противников ядерного вооружения. В большинстве своем это были молодые люди. Они стояли с серьезными, можно сказать, даже мрачными лицами, растянув полотнище транспаранта: «Нацистские ракеты угрожают нашей жизни!» У ракеты, нарисованной на транспаранте, в том месте, где находилось топливо, был изображен череп — эсэсовская эмблема. Мужчина с монтерской сумкой под мышкой остановился, а затем принялся топтать ногами листовку, которую ему вручили пикетчики.

— Свиньи, и вы еще называете себя немцами?! — выкрикивал он, плюя им под ноги. — Шли бы лучше работать, предатели! Отличная работа — вот чем всегда славились немцы!

Полицейский, который, будто случайно, оказался в этот момент поблизости, взялся рукой за пояс, на котором висели дубинка и кольт. Большинство прохожих с подчеркнутым равнодушием проходили мимо. Они не хотели знать пи того, что было, ни того, что будет. При виде этого спокойного мужества, с которым девушки и юноши, словно скалы, стояли среди моря враждебности, у меня сжалось сердце. Но я был всего лишь прохожий. И так же равнодушно, как все остальные, я прошел мимо тех, кто по духу были моими товарищами.

Я был в пути. Однако был ли это путь к самому себе? Чего я хотел? И чего я смогу добиться? Никогда не забуду мгновения, когда мои глаза встретились с глазами молодой женщины. Она протянула было мне листовку, но вдруг задержала и опустила руку. В ее взгляде сквозили печаль и упорство: «Иди, брат, иди дальше, пребывая в слепоте и дреме, а я останусь здесь, чтобы исполнить наш долг — и за себя, и за тебя… А ты хотя бы подумай о том, что я могла бы сказать тебе…»

И я. пошагал дальше, не сбиваясь с ритма. Лишь сердце дало короткий перебой: разве так ищут правду? Но, едва начав играть, я оказался в плену своей роли. Молодые люди, стоявшие в пикете, боролись за жизнь, а я проходил мимо, как один из тех, кто этого не понимал. Они таким образом защищали нас от смерти, а я в их глазах был одним из тех, кто помечен ею.

Я проехал еще пару остановок на метро. Доктор Баум ждал меня в открытом кафе у зоосада. Он заказал два стакана сока. Он молчал, и только иногда в его руке клацали фишки для го. Он вытянул свои длинные ноги с огромными ступнями, и казалось, будто ему ничего иного и не хотелось, как только подышать воздухом в моем обществе. Однако, когда вокруг нас начали загораться и прыгать неоновые рекламы, он заметно приободрился и предложил мне устроить «блицтурне» по увеселительным заведениям, причем новое слово обрадовало его самого.

В одном из отделанных кафелем гаштеттов мы прямо руками полакомились прекрасной селедкой, запивая ее дорогим джипом. Потом где-то за Курфюрстендам[21] в крохотном театрике на два десятка мест посмотрели экзистенциалистскую одноактную пьесу, в которой целый рой молодых дам в античных одеяниях то ли приносили жертву ангелу смерти, то ли их самих приносили ему в жертву. Затем мы отправились в казино, где сделали пару ставок, причем доктор Баум неуловимым жестом пододвинул мне весь наш выигрыш, и подцепили каких-то дурочек, которые рвались перейти к делу тут же, в тесном «фольксвагене». Сбагрили мы их двум совершенно незнакомым парням в ресторане отеля «Кемпински», а сами задержались там, чтобы при свете свечей выпить шампанского и насладиться тихой фортепьянной музыкой. Все это казалось крайне приятным и интересным и очень походило на этакую милую импровизацию, и все же меня не оставляло чувство, что действует он точно по заранее намеченному плану. Так хотел ли в действительности этот не похожий на своих соотечественников янки показать мне жизнь такой, какой она должна быть, чтобы ею можно было наслаждаться? Или просто проверял, как я переношу алкоголь? А может, решил посмотреть, как я плаваю в незнакомых водах? Или ему надо было кому-то показать меня?

Я придерживался своей прежней тактики и вел себя сдержанно! по большей части оставлял рюмки недопитыми, а к некоторым вообще лишь притрагивался. Доктор Баум выпивал все до дна, по не принуждал меня следовать его примеру. Алкоголь, казалось, не действовал на него. Он оставался бледен и холоден, словно мумия. Уверенно вел «фольксваген» через интенсивное вечернее движение, почти не глядя пи направо, ни налево, будто ехал по пустому хайвею где-нибудь в штате Юта. Иногда он, правда, делал неожиданные вещи. Так, в ресторане отеля «Кемпински» он втянул метрдотеля в разговор о пристрастии немцев к национальной кухне и поинтересовался, что обычно едят на ужин немецкие подметальщики улиц. Метрдотель, которого сбил с толку прекрасный, без акцента, немецкий этого профессионального германиста, со смущенной ухмылочкой предположил, что, наверное, бутерброды со смальцем и гарцским сыром. Баум тут же пожелал отведать бутербродов со смальцем и гарцским сыром. Метрдотель побледнел: столь простое блюдо в ресторане не готовили. Но Баум продолжал упорствовать до тех пор, пока к нему не вызвали управляющего, который покосился на наклейку стоявшего на столе шампанского — одного из самых дорогих сортов, имевшихся в ресторане, — и выслал мальчика-посыльного в ночь. Через каких-нибудь полчаса перед нами лежали гарцские бутерброды, украшенные ломтиками апельсина и сдобренные редькой и горчицей.

Посетители с соседних столиков, над которыми поднимался парок от скорлупы омаров и витал запах дорогого пива, обратили на пас внимание. Баум попробовал кислого черного хлеба и пахучего постного сыра и, не сдержавшись, скорчил гримасу отвращения. Позже он дал царские чаевые. Просто удивительно, как это люди, подобные ему, умеют извлечь пользу из всего в этом исковерканном мире.

Когда мы снова сели в машину, он протянул мне две зажатые в кулаки фишки для го и предложил наугад выбрать одну. Я выбрал черную, и он загадочно улыбнулся. Странная увертюра, смысла которой я так и не понял, похоже, подходила к концу. И вот мы прибыли в темный дом неподалеку от Курфюрстендамерплац. По тому, как Баум искал на темной лестничной клетке выключатель, я понял, что живет он не здесь. Свет не зажегся.

— Подождите немного, — попросил меня доктор Баум.

Стараясь ступать неслышно, он поднялся наверх по толстой ковровой дорожке, изредка задевая своими огромными ступнями за медные прутья, которыми дорожка была прикреплена к лестнице. Наверху он на повышенных тонах объяснился с кем-то. Я решил было воспользоваться предоставившейся мне возможностью и удрать, но, взявшись за ручку двери, понял, что доктор Баум запер ее. Сверху пробивался луч света — стройная, тоненькая женщина спускалась ко мне, неся в руке тяжелый серебряный канделябр с пятью длинными свечами. Когда она остановилась передо мной, я сообразил, что кожа ее темна не от падающей на нее тени. Просто в темноте она больше блестела, отливая оливковым цветом. За ухом у нее торчал какой-то экзотический цветок. Искусно положенная помада несколько скрадывала очертания ее большого рта. Подойдя, она потупила взор, ласково взяла меня за руку и, ни разу не улыбнувшись, повела наверх.

Мы очутились в квартире, стены которой от пола до потолка были обиты панелями из черного дерева. Мы направились туда, откуда доносилась музыка. В помещении, которое своим высоким потолком, мягкой гнутой мебелью, толстыми портьерами и плоскими цветочными горшками напоминало декорации к кинофильму по одному из произведений Мопассана, уже сидел доктор Баум, удобно устроившись в кресле. Его огромные ботинки стояли рядом с ним на подстилке из овчины. Он ослабил узел галстука, а еще одна женщина, которая в отличие от первой, темной и хрупкой, оказалась светлой и довольно упитанной, заворачивала ему наверх манжеты его белоснежной нейлоновой сорочки. Затем она лениво развалилась на кушетке и, захватив длинными пальцами голой ноги складку его брюк, стала ее разглаживать.

— Располагайтесь поудобнее, — предложил он мне, — и перейдем к деловой части.

Я присел напротив него на край кресла с откинутой далеко назад спинкой. Рядом со мной хлопнула пробкой бутылка шампанского. Красотка с Карибского архипелага, доставившая меня сюда, держала в руке роняющую пену бутылку. Издав жалобный стон, она умоляюще взглянула на меня и с грацией газели протянула руку, по которой, струясь, бежало дорогое питье. Она, должно быть, ожидала, что я слижу шампанское языком, а заодно покрою поцелуями ее руку. Я же ограничился тем, что вытер ей руку не совсем свежим носовым платком.

Баум улыбнулся и коротким взглядом приказал наполнить бокалы. Подняв бокал, он обратился ко мне:

— За ваше первое задание! Вы справились с ним великолепно. До дна, мой дорогой!

Мы выпили. Темнокожая девушка пристроилась на подлокотнике моего кресла. На ней была желтая туника, которая не столько прикрывала, сколько открывала ее прелести, и у меня появилось ощущение, будто я яблочный пирог, а надо мной вьется оса. Доктор Баум посмотрел на нас оценивающим взглядом любителя порнозрелищ, чьи расчеты не оправдываются.

— Может, поменяемся? — спросил он. — Правда, вы угадали черное…

Он шлепнул блондинку по ляжке, и та, надув губы, послушно отлепилась от него и заняла место возле меня. Откуда-то издалека с нескончаемой пленки лилась музыка, тянувшая за кишки. Это было, как мы выяснили путем сопоставлений по настоянию Вернера позже, болеро Равеля. Усадив к себе на колени, словно декоративную кошку, экзотическую красотку, Баум безучастно наблюдал, как я управляюсь с другой.

— Мы в Штатах уже два столетия живем бок о бок с черными соблазнительницами, — сказал он и снова поднял бокал: — Пейте! Это же возвращение в рай после грехопадения.

— Я не верю в первородный грех. Да и что такое грех? И почему это называется падением? Вся жизнь — сплошные падения и подъемы. Что общего между падением и грехом?

— В вас заговорил диалектик.

Блондинка, ровным счетом ничего не понимавшая, поднесла мне бокал к губам:

— Пейте, mon ami[22]! Это eau d'amour[23]. — Французские слова она произносила с таким акцептом, по которому сразу становилось ясно, что ее язык более привычен к берлинскому диалекту, а французский она усвоила не иначе как в Нойкёльне[24] и скорее всего для того, чтобы играть хоть какую-нибудь роль в этом огромном, неуютном мире.

Выглядел я, вероятно, довольно жалко, потому что Баум сказал с улыбкой:

— Да не робейте вы! И расслабьтесь! Отныне и навсегда я с вами! — А затем, подчеркивая каждое слово, произнес: — И на вашем первом задании я был рядом с вами.

Взгляд его я выдержал:

— Я предполагал это и соответствующим образом настроился.

— Можете гордиться, что и я с самого начала вас правильно оценил. Я предупредил аналитиков в нашем Центре, но они все равно в восторге от вас, «А-1»!

— «А-1»? — переспросил я.

— Да, «А-1», — подтвердил он и ободряюще улыбнулся: — Это значит, что ваш материал оценен как абсолютно достоверный и ценный. «F-6» расшифровывается как совершенно бесполезный — это противоположный конец шкалы. Тогда бы мы, разумеется, не сидели здесь вместе.

Довольно! Я решился идти ва-банк. Пора было кончать с инсценировкой, в рамки которой не вписывались ни я, ни доктор Баум, и сказать ему пару слов. Я поднялся, стряхнув со своего кресла дебелую блондинку, и нарочито громко сказал:

— Уже поздно. С меня достаточно. Я выхожу из игры.

Девицы перепугались. Взгляд Баума приобрел еще большую меланхоличность.

— Милые мои, — обратился он тихо к дамам, — у нас разыгрался аппетит. Приготовьте нам чего-нибудь. Из французской кухни, если можно.

Они моментально ретировались. Баум поднялся, вставил ноги в ботинки, затянул узел галстука и резким ударом по клавише магнитофона выключил музыку. В наступившей тишине он очень внятно спросил:

— Вы что-то сказали?

Я взял в руки свою старую куртку.

— Вы правильно меня поняли. Я чувствую себя маленьким Морицем, которому хотят показать, что такое бордель. Мне это ни к чему, и я выхожу из игры.

— У вас явные нелады с логикой, мой милый. — Баум принялся хозяйничать у бара. — Совсем недавно вы заявляли, что не хотите вступать в игру, а теперь собираетесь выходить из нее.

Он протянул мне бокал, но я не взял его.

— Везде одно и то же — что у вас, что у пас. Я знаю, на что способен и где особенно силен — в электронике. Я уже наводил справки. «Сименс», «ЦТТ», «Браун» — все эти фирмы обеими руками ухватятся за такого специалиста, как я.

— Возможно. Только не забывайте, что мы то самое туловище, к которому прикреплены эти руки.

— Вы пытаетесь запугать меня?

— Нет, хочу разъяснить вам ситуацию. Вы мечтаете стать крупным специалистом в области электроники. Почему бы и нет? Но только позже, мой дорогой, после того, как поработаете на нас. Как там говорится в пословице? Каждому овощу свое время.

Пришлось принять от него бокал, наполненный темной жидкостью.

— Эта работа не по мне. Она не для моих не слишком-то крепких нервов.

— Вот уж не скажите! У вас просто талант. Аналитики вами очень довольны. Они горды, что отыскали наконец настоящего пруссака — трезвого и расторопного. Используйте ваш талант! Мы со своей стороны сделаем все, чтобы отшлифовать его. — Он чокнулся своим бокалом о мой: — Мы сделаем из вас первоклассного специалиста. Мы умеем ценить талант и знания и хорошо платим. Вот тогда-то, мой дорогой, мир действительно будет лежать у ваших ног — наш свободный мир. За заслуги вы даже можете получить американское гражданство. Так неужели вы хотите большего, чем царство небесное?

— А моя семья?

— Ах да, конечно! Я совсем забыл, что вы немец. Забыл о вашей привязанности к семье. — Он отпил из бокала. — Когда вы успешно выполните свою миссию — а она имеет смысл только в том случае, если завершится успехом, — эти вопросы решатся сами собой. Но тогда мы будем жить в одном мире — неразделенном. Вы меня поняли? И вы сможете сегодня гулять по Пятой авеню в Нью-Йорке, завтра — по Александерплац, или, как вы, берлинцы, привыкли говорить, по Алексу, а послезавтра — по Красной площади в Москве. — Он улыбался, но в его глазах было мало дружелюбия: — Давайте еще раз присядем.

В качестве главного блюда дамы приготовили нам говяжью ляжку внушительных размеров. Мой аппетит оказался ей под стать — я был в хорошей форме. Пришлось мне но вкусу и красное вино, и я с удовольствием поглощал его. Между прочим, дамы переоделись и за столом сидели в простеньких костюмах, а когда доктор Баум втянул их в шутливый разговор о кулинарном искусстве, они наконец начали реагировать как обыкновенные девушки, и притом веселые. Потом была подана бомба из мороженого с горячим шоколадом. Когда я, предвкушая удовольствие, укладывал на коленях салфетку величиной с детскую пеленку, доктор Баум пододвинул ко мне через стол конверт, в котором лежало несколько банкнотов и записка с цифровыми и буквенными комбинациями.

— Немного денег на дорожные расходы, — пояснил он. — Ровно столько, чтобы это не повредило вашей и нашей безопасности. А вообще-то, с вашего позволения, я открыл на ваше имя счет в долларах. Не забывайте, что он может вырасти. Запомните номер счета. Он равнозначен тому волшебному «Сезам, откройся!», которое позволит вам попасть в тот мир, о котором вы мечтаете.

Блондинка зевала. От долгого стояния возле плиты лицо у нее горело. Баум, откинувшись на спинку стула, наблюдал, какое впечатление произвели на меня его слова, словно хотел проверить, действительно ли я мечтаю о том мире, который он здесь представлял. Фишки для го клацали в его закрытой ладони. Затем он сделал усталое движение:

— Хорошо. Мы довольны. Теперь прощальный поцелуй, и все.

Обе девицы послушно поднялись, но он придержал их:

— Я, кажется, забыл представить наших хозяек? Пардон! Правда, иногда лучше не знать, с кем имеешь дело. Моника и Сюзанна, господин Глаз сохранит о вас самые благодарные воспоминания.

Когда мы остались одни, доктор Баум спросил:

— Как вам нравится ваше новое имя? Под этим псевдонимом вы будете трижды в неделю давать мне знать о себе. Впереди у нас много работы.

Мы принялись изучать напряженный, рассчитанный по минутам план моей специальной подготовки. И все-таки тогда я даже представить себе не мог, что меня ожидало. Я только один раз украдкой посмотрел на часы, потому что знал: Рената не сомкнет глаз, пока я здесь разыгрываю из себя господина Глаза. Близилась полночь.

Баум заметил мое беспокойство и подлил мне красного вина.

— Время, которое мы тратим сейчас на то, чтобы обговорить все в деталях, приносит тройную пользу, — сказал он. — У меня относительно вас большие планы. Вот, почитайте-ка!

Он бросил мне через стол западноберлинскую бульварную газету. Речь в ней шла опять-таки об американском самолете, сбитом над Свердловском. В Москве над пилотом американского самолета, неким Пауэрсом, выпрыгнувшим с парашютом, был устроен судебный процесс. Пауэрс предпочел не раскусывать капсулу с ядом, которую его хозяева из ЦРУ вложили в металлический доллар и дали ему перед стартом. А теперь, сидя на скамье подсудимых, он беззаботно выбалтывал все, что ему было известно об агрессивной системе американских высотных разведывательных полетов. В аршинном заголовке высказывалось предположение, что русские в качестве ответной меры могут ввести войска в Западный Берлин.

— Газеты всегда печатают чушь, — сказал Баум. — Но у инцидента есть и другая, весьма неприятная сторона. Сбита летающая фотокамера, а это уже не только политическая катастрофа. В технологическом отношении это отбросило назад весь наш аппарат. И вы должны это понимать лучше, чем я, потому что вы — электронщик. Если наши самолеты, летающие в стратосфере, стали достижимы для русских ракет, значит, мы не можем полагаться только на электронные телекамеры и радиоразведку. Возможно, когда начнет осуществляться новая программа создания и использования спутников, опять пробьет час электронных щупалец. Но сейчас мы переживаем период ренессанса классической разведки. Наш час настал.

Несмотря на выпитое, он был бодр, свеж и собран, как стальная пружина. Но когда он достал доску для игры в го и с вызовом поставил ее на то место, где раньше покоилось блюдо с жареным мясом, я отрицательно покачал головой.

— Я вас неправильно понял? — разочарованно спросил он. — Значит, вы не играете в го?

— Нет-нет, играю, — успокоил я его и постучал по часам: — Однако не забывайте, что у меня есть и другая жизнь. Вы не должны отнимать у меня времени больше, чем необходимо. Это может повредить и моей и вашей безопасности.

Оп сразу все понял и умерил свой пыл. Накинул на плечи пиджак и погасил свет. В темноте упал на пол бокал. В прихожей доктор Баум поманил меня пальцем к приоткрытой двери. Нашим взорам представилась потрясающая картина. В матовом свете ночника на громадной кровати, подобной которой я никогда не видел, спали обе наши красотки. Нежась во сне, они были поистине прекрасны. Черная и белая спали обнявшись, словно сестры.

— Вот оно, блаженство, от которого мы отказались, — прошептал Баум.

На его лице было написано презрение, но я не мог поступить иначе. Я расправил сбившееся у них в ногах одеяло и накрыл их. Черная что-то пробормотала во сне.

Баум довез меня до ближайшей станции. Сидя в машине времени городской железной дороги, мчавшей меня к пограничной станции, я окончательно осознал, что мне просто необходимо научиться играть в го.