"Свобода и любовь. Эстонские вариации" - читать интересную книгу автора (Куду Рээт)

6. Дома

В родном городе моя жизнь как-то незаметно, но быстро вошла в колею давних, привычных будней. Годы странствий стали казаться вымыслом. До поездки на литовско-польскую границу я жила в своих рисунках, а не в реальном доме моего детства. Рисование заменяло мне путешествия и отсутствие настоящей жизни. Я была здесь — и все же чувствовала себя беглянкой.

Присутствие Андруса исключило продолжение бегства. Он заставил меня жить буднями городка.

Я вдруг обнаружила, что моя мать живет от страха к страху: она боялась, что вот-вот вернутся прежние владельцы и потребуют назад нашу квартиру. Отец полагал, что никаких прежних владельцев нет и быть не может. Но отчаяние матери, ее убеждение, что у каждого построенного до второй мировой войны дома могут объявиться владельцы, были непоколебимы. Мать боялась любого незнакомца, особенно если он был зарубежным эстонцем. Моя чопорная матушка никогда прежде не слушала сплетен; теперь она собирала и впитывала их — чтобы предупредить, избежать, узнать, помешать, упросить…

Я всегда по сути своей была странницей, бродягой, непоседой, гнездившейся в чужих квартирах. Мать — нет, разумеется, нет! После замужества ей ни разу не приходилось переезжать. В этом доме жили родители отца, их деды и прадеды. Дом ремонтировали, перестраивали, но он оставался домом предков. С дубами перед крыльцом было столько связано в детстве моего отца и моего деда! Теперь защитный слой семьи истончился… Я понимаю опасения матери. Оказаться выселенными еще унизительнее и нелепее, чем уехать на чужбину. Путешествовать проще — ведь в пути ты не вспоминаешь каждый миг о том, что твой дом разорен, в то время как город процветает.

Мамины начинания порою поражали своим простодушием. Мою таллиннскую квартиру сдали дочери одного видного лица. Девица хотела обеспечить свободу и себе, и родителям. Мать надеялась, что в далеком будущем ее отблагодарят, помогут переселиться в Финляндию, где у той семьи были связи… “Почему именно в Финляндию?” — вздыхал отец, заставляя себя улыбнуться. Ответа он не ждал. Главное, чтобы мать немного успокоилась.

Мать успокоилась, я — нет.

Я потеряла возможность путешествовать!

Хотя бы из нашего городка в Таллинн; ведь и это — путешествие. Я не была уверена, что смогу смириться с мыслью о “вечной” оседлости, как мать не могла перенести опасений возможного переезда. Спорить с матерью было бессмысленно, хоть она в этом и нуждалась: возражения нужны были ей в качестве успокоительного. Я не могла не идти ей навстречу. И лишала успокоительного себя.

Странно было сознавать, что в дальнейшем все мои радости зависят только от Андруса.

Самой большой радостью было рисовать его.

Закаленному мужчине нравилось ходить по своей квартире обнаженным, а мне — изображать его тело. Я никогда не была довольна тем, что получалось. Магическая гибкость его движений мне не давалась. И все же это были лучшие мои наброски! Здесь впервые после школы я была скорее романтичной, чем гротескной, скорее возвышенной, чем униженной, скорее восторженной, чем злой.

Я перебралась к Андрусу почти что ненароком.

В заботах о матери мне было трудно сосредоточиться на рисунках. Я хотела завершить их, исправить, уловить, наконец, колдовское совершенство этого человеческого тела… Я хвостом ходила за Андрусом, а когда его не было, сидела в его квартире одна и шлифовала свои работы.

Когда Андрус несколько озабоченно спросил, не собираюсь ли я остаться у него жить, я не сразу заметила глубину его озабоченности. Она открылась после, в мелочах.

Из этой квартиры, именно из нее, убежала за границу та женщина. Я никогда не называла ее по имени, да и я не знала, как ее звали, а если бы знала, охотно забыла бы его — имя женщины, причинившей боль. Но имя пряталось в самых потаенных уголках Андрусовой квартиры. Увлеченная своими рисунками, я не сразу заметила беду. Я называла опасный призрак “великой любовью” Андруса, как волка называют серым, боясь произнести имя и приманить хищника из чащи. Может быть, я ошиблась и именно в сочетании слов “великая любовь” таилась хищная и разрушающая сила?! Андрус, услышав эти два слова, всегда становился излишне бдительным и спрашивал, вспоминаю ли я своего любимого трехглавого дракона Ереван — Москва — Париж. Мы смотрели друг на друга подозрительно, хитро, неискренне.

Но мы жили в квартире Андруса, а не в моей.

Я не могла здесь ничего изменить, не могла переставить никакую мелочь. Андрус был связан какой-то странной клятвой. С рассказа об этой клятве ему бы и начать наши отношения. Но теперь было поздно: Париж далеко, мое таллиннское жилище сдано в наем, а Андрус связан обещанием, что его квартира принадлежит ему так же, как той обольстительной беглянке. Квартира была записана на его имя, не существовало никакого письменного договора, прописки, вида на жительство… Только та клятва на верность, которая для меня была хуже любой официальной бумаги, любого законного постановления. Андрусу хотелось ждать — и он ждал. Такие убийственные всплески благородства были частью его натуры: “та, что ушла, не должна лишаться родины, ее всегда ждет прибежище”… Но мне-то как пережить это благородство? Живя с любимым мужчиной в его квартире, ждать, когда в нее вернется женщина, которая отправилась на поиски легкой и лучшей жизни? Легкой и лучшей любви?

Любить упрямо великодушного, прямолинейного, жесткого, волевого и безрассудного Андруса было в самом деле нелегко. Он влюбил меня в себя, привязал к себе. И теперь выясняется, что в нашей общей квартире у меня нет своего уголка, я всего лишь караульщица. В родном доме я вместе с матерью караулила несуществующих новых хозяев. А в доме Андруса — несуществующую любовь, которая, тем не менее, губила существующую. Напрасно было объяснять ему, что искательнице счастья дом Андруса никогда не напомнит о прежнем счастье. Скорее он напомнит о крушениях и ошибках. Да и что такой даме делать в нашем городке? Она сойдет с ума или доведет до сумасшествия Андруса. Человеку, влюбленному во внешний мир, никогда уже не полюбить нечто земное. Хотя бы наш городок. Или Андруса… Снова влюбиться можно только в новой зарубежной поездке — все равно во что, все равно в кого…

Однажды — этот день я запомню навсегда — я решаюсь протестовать. Протест робок и невнятен. Андрус в недоумении.

— Ты хотела бы оказаться в Париже?! — спрашивает он.

— В Париже? В Париже?! — передразниваю я, пытаясь скрыть причину своего отчаяния, которое Андрус давно уже окрестил патологической ревностью. — Изъясняйся членораздельно!

— Изъясняясь членораздельно, нужно отметить, что Париж — столица Армении. Не так ли? Завтра я привожу покупателя, так что приготовь свои шедевры и не скули! — энергично завершает он и выходит, слишком громко хлопнув входной дверью, словно платежеспособность покупателя зависит от звучности хлопка.

На другой день покупатель и в самом деле является. Точнее, покупательница. Она не супруга писателя, министра или директора банка из бывших сотрудников КГБ, однако носит достаточно звучное имя, произнося которое испытываешь определенное удовольствие. Женщина очаровательна, она прекрасно сохранилась. Меня даже пугает ее шарм и обилие улыбок, ни в одной из которых не участвуют глаза.

— Да купит ли она? — размышляю я про себя. — Лучшие покупательницы — это те милые дамы, которым принесли известность и богатство не их собственные дела, а фамилии, полученные от мужей. Покупая картину, они способны предложить достойную цену, чтобы слегка сбить спесь с собственных мужей.

Я вспоминаю эту мудрость, усвоенную во время поездок, и мне приходится признать, что как личность эта дама намного превосходит своего богатого супруга. Брылястые щеки и водянистый взгляд ее благоверного я помню по телеэкрану, а женщина в самом деле красива. Которая она у него? Вторая? Третья? Давно ли они женаты? Чем новее брак, тем смелее женщина играет толстым кошельком своего государственного мужа, тем выше цену предлагает.

Мы смотрим в глаза друг другу почти как заговорщицы.

Андрус самодовольно посмеивается и, ни разу не взглянув на мои рисунки, удаляется готовить кофе.

Его безразличие меня оскорбляет.

По-моему, несправедливо ценить только мои фантастические рисунки. Но ему нравится, когда картина содержательна. Мои нынешние опыты ему непонятны. Многочасовые усилия нарисовать пальцы — ну и что с того, что это его пальцы!… Или попытки уловить движение… Андрус уже сообщил мне, что для передачи движения есть кино и видео, а я способна на большее.

А если мне ничего другого не хочется?

Я хочу поймать, передать через изображение тела сводящую меня с ума сущность любимого мужчины — через его пальцы, ступни, шею, грудную клетку, бедра — даже через волосы на груди. Андрус в знак протеста не смотрит мои рисунки. Его не интересует анатомия собственных пальцев — если надо, свои руки и ноги он изучит и без моей помощи. В увеличительном стекле моих рисунков он не нуждается. Его не интересует изображение собственных суставов. Как спортсмена его интересует только результат.

— Но твое тело и есть результат твоих усилий, — пытаюсь я объяснять, — результат твоей воли. Когда я смотрю на тебя, я счастлива, что умею рисовать. Это единственная возможность спорить с тобой. Однажды я хочу нарисовать такую картину, которую ты повесишь вместо талисмана — взамен той, что у тебя в машине.

— Тот рисунок я не сниму никогда! — отрезает он.

И теперь гостье решать: кто из нас прав.

— Ах, какие рисунки! — восклицает она. И на ее лице появляется выражение, которое меня потрясает.

— Какая модель! Такого мужчину хочется узнать! — щебечет гостья.

Прежде чем я успеваю осмыслить эти слова, рисунок вырывают из рук женщины. Гневно и в высшей степени невежливо.

Андрус стоит за ее спиной и злобно рычит:

— Эти рисунки я не продам!

— Это рисунки, которые хочу продать я. И продам! — кричу я в ответ. — Квартира твоя, но рисунки-то по крайней мере мои.

— Твои-и-и? — тянет он. Высокомерно, осуждающе, враждебно, издевательски.

Я полна решимости протестовать, но мне неясно, с чего это Андрус так вскинулся. В какой-то миг мне кажется, что все это — дерзкая торговая хитрость. Ворвавшись в комнату, он хотел всего-навсего взвинтить цену.

Женщина берет со стола еще один рисунок и называет цену, заставляющую меня ликовать. Я еще раз радостно вздыхаю и пытаюсь понимающе улыбнуться. Но мои ахи и улыбки напрасны. Андрус не замечает меня. Они оба не замечают меня, они буравят друг друга взглядами.

Затем женщина звонко смеется:

— Никогда бы не подумала, что натура — это вы! Вы… Такой мужчина, вы можете добиться любой женщины, а вместо этого хороните себя в этом захолустье.

— Вы напрасно принимаете меня за жиголо, мадам! — огрызается Андрус.

— Что с тобой? — робко спрашиваю я.

— А ты, маленькая сводня, лучше молчи! — рявкает он в неудержимом гневе.

Возмущенная покупательница медленно поднимается со стула:

— Это неслыханно! Сами приводите меня сюда, показываете рисунки — и сами же оскорбляете. Будьте уверены, эта малярша нигде и никогда не продаст ни одной своей работы! По крайней мере, в Эстонии! Уж у меня-то хватит связей! Не надейтесь, я не прощу вам никогда!

Дама начинает усиленно дышать, и в какой-то миг мне становится боязно, что ей не хватит воздуху и она задохнется.

— Я? Я-то в чем виновата? — растерянно шепчу я. — Я же хотела продать эти листы!

— Хотели? — ядовито скалится дама. — Я никак не могу понять, чего же вы хотели. На ваших картинках даже пальцы Андруса… то есть этого мужчины… выглядят эротично, не говоря уже обо всем остальном. А эти позы?! Признаю, это искусство. Уж я-то разбираюсь. Человек на рисунках божествен, а натурщик груб, невоспитан, глуп. Вот уж точно, у спортсменов весь ум в ногах. Так истолковать мои слова! Жиголо?! Сводня?! Я бы на вашем месте и минуты не потерпела бы такого мужчину рядом с собой, немедленно бы сбежала…

— Посоветуйте лучше вашему мужу заняться спортом! — ядовито вставляет Андрус. — А эстонских жиголо вам еще предстоит воспитать! Прощу прощения, ценительница искусства!

— Ну это уж слишком, — вопит дама. — Это неслыханно! И я должна выслушивать эти оскорбления?! Да, вы со своей дурочкой подходящая пара, она рисует вас в виде Аполлона, а оценить-то не способна! Вы просто не понимаете своих возможностей. Такой необузданный мужчина нашел бы в столице достойных ценительниц. Столица отшлифовала бы вас. Деньги, поездки, успех… А здесь, в глухой провинции, вы можете только позировать. В столице могли бы всё!

На прощание дама бросает на Андруса такой долгий взгляд, что приходит мой черед глотать воздух.

От этого взгляда я словно немею и весь вечер не в силах спорить с Андрусом.

Женщина, оказывается, хотела купить не рисунки, а его самого! С ума я сошла, что ли, предлагая на продажу такие эротические работы?! Обнаженное тело моего возлюбленного! Все мои наброски, рисунки — все немедленно отдаю Андрусу. Пусть делает с ними, что хочет. Хочет — уничтожит, хочет — сохранит. Не хочу я, чтобы мои работы вели его в кровати столичных красоток!

И — стоп! Теперь я буду рисовать что угодно, но Андрусово тело — табу. Все, финиш! Какое унижение! Какой скандал!

Машинально я беру карандаш, но он не держится в руке, о кисти и говорить нечего. Впервые в жизни меня мутит от рисования, которое всегда спасало меня.

Отвращение пройдет только через несколько месяцев, но Андруса и вообще человеческое тело я уже не нарисую никогда.