"Ночная смена" - читать интересную книгу автора (Dok)

Ночь. Десятые сутки Беды.

— Эти кронштадтские сильно с военными поругались — говорит Саша.

— Что так?

— А сухопутные пригнали четыре автобуса с конвоем, отобрали кого помоложе — парней и девчонок — и к себе увезли. А кронштадским, получается, одни старики и старухи останутся при таком раскладе. Пообещали автобусам колеса прострелить, если еще раз такое будет.

— Ясно. Ты б тоже присматривал — тут девушек еще осталось, может кого и спасешь. Небось, из-за компа и не было девушки-то постоянной?

— Как сказать…

— Тебе надо завести себе девчонку.

— Надо. Они мягкие такие. Их щупать приятно.

Ишь, тихоня… Я-то думал, он сугубо компьютерный ребенок, а он нормально мыслит. Благодаря компам с одной стороны — можно познакомиться было хоть с японкой, хоть с австралийкой, с другой стороны — с соседской девчонкой хрен познакомишься, особенно если у нее компа нет. Вот и получалась куча народу, переписывающаяся в инете, с другой — боязнь противоположного пола при общении вживую стала проблемой.

Хотя, помнится, видал я девушку в отделе с компьютерной литературой Дома Книги — ждал там своего коллегу, а место встречи я всегда назначаю в теплом и сухом месте, это у меня после армии рефлекс такой.

Девчонка явно была «на охоте», нормальная такая симпатичная девчонка. Она держала в руках какую-то книжку типа «компьютеры для заварочных чайников» и, приглядев подходящего парня из тех, кто там шарился по полкам — обращалась с вопросом.

Ясное дело — парни тут же начинали пушить хвост и надувать щеки, отвечая на ее вопрос. Что уж она там спрашивала — я не слышал, но, судя по тому, с каким пылом ей начинали растолковывать — вопрос был достаточно простой.

Подошел коллега — я ему показал эту сценку. Коллега хмыкнул: «Толковая девчонка. Берет за самое мягкое место, а парни в этом отделе всяко не самые бедные, не самые глупые, не сильно пьющие и как положено компьютерщикам — вряд ли избалованы женским вниманием. Она сейчас наберет координат, потом попереписывается по мылам — глядишь и будет свадебка! А парень еще и будет думать про счастливое стечение обстоятельств, про знак судьбы и про то, что его невеста — ламер…»

Около кухни оказывается кисло — истопник, скорчившись в позе эмбриона, лежит на какой-то дерюге, повар стоит на коленях рядом, оба окружены кучей народа и даже патрульные тут — и наши, и пара кронштадтских.

Один из них как раз сует лежащему фляжку.

У меня возникает сильное желание прострелить патрульному башку — это тот самый борец за народную медицину. Надо было его с катера все же сбросить, чую спинным хребтом — я еще с ним наплачусь. Успеваю убрать флягу от губ истопника. Встречаюсь взглядом с милосердным патрульным-самаритянином.

— Что вы лезете? — возмущенно спрашивает меня знаток медицины.

— Вы — патрульный?

— Да. И я оказываю помощь.

— Вот сейчас подберется к нам сзади очередной шустер — и будет тут веселье. Помощь я и сам окажу — а вы будьте любезны — патрулируйте, черт вас дери, доверенную вам территорию.

— Но вы ее окажете неправильно!

— Знаете, мне несколько неловко…

— Что?

— Если вы не встанете на ноги и не отправитесь патрулировать, мне придется дать вам ботинком по морде, а это не очень хорошо для воспитанных людей. Идите патрулировать!

Упоминание о шустерах, однако, делает свое дело — одна пара патрульных спохватившись, начинает выбираться из толпы. Мало того — они тянут за руку и моего оппонента. «Пийшлы, пийшлы!» — убедительно толкует один из них.

— А я уж думал дать ему по харе прикладом — заявляет Саша.

— Я тоже думал… Что тут у вас случилось?

— Живот… схватило… — в два приема выдыхает лежащий.

— Как схватило? Рвота, понос были?

— Как ножом под ложечку пырнули. Больно, аж режет…

— Рвоты и стула не было — замечает толстый повар. — И ножом не пырял никто — я испугался — рукой залез — нет там ран. И крови нет.

— У вас язву диагностировали? — спрашиваю лежащего.

Истопник испуганно смотрит на меня. Дыхание у него частое и неглубокое — даже так видно, а поднесенная к его носу кисть руки это подтверждает — кожа на тыльной стороне кисти нежная, дыхание улавливает четко.

— Да была вроде. Думаете — она?

— Мужайся, княгиня, печальные вести, как пелось в опере «Князь Игорь» — глупо шучу я — Думаю, что у вас прободная язва желудка или двенадцатиперстной кишки. Будем вас эвакуировать. Саша, свяжись с нашим ботаником — ургентный случай, надо больницу предупредить — операционная нужна на ушивание перфорированной язвы желудка. Нам тут транспорт нужен для доставки лежачего на берег и транспорт с берега до больницы.

Саша начинает бубнить в «Длинное Ухо».

— А без операции — никак, а? Обязательно резать надо? — жалобно спрашивает пациент.

— Никак. Но вы так не волнуйтесь — в клинике и операционная есть, и врачи — сделают в лучшем виде.

— А может все-таки не надо резать, а?

— У вас дырка в желудке. Сквозная. И все из желудка льется долой. Прямиком на кишечник, в брюшную полость. Сейчас вам хреново, потом через несколько часиков станет полегче — накроются нервные окончания, а еще через несколько часиков будет отличный разлитой перитонит и придется ампутировать кусок кишечника. Дальше вы или будете как многочисленные наши сограждане — зомби или выживете, но останетесь калекой. Мне очень не весело вам это говорить, но лучше, чтоб вы были в курсе дел.

— А попить можно? Во рту пересохло!

— Сейчас ватку намочу — язык увлажним, легче станет, а вот пить нельзя категорически. Кстати! — тут я поворачиваюсь к повару — Вы же говорили, что вы — биолог?

— Да, а что?

— Почему допустили к пациенту этого самозваного лепилу?

— Знаете, он был очень убедителен, а я к своему стыду должен признать — растерялся…

Смущенный повар лезет на кухню — продолжать раздачу супчика.

Ну да, разумеется — как появляется очередной наглый сукин сын — так окружающие вместо сапогом под копчик — развешивают уши. Потом удивляются — где мозги были. Знакомо. Главное — вести себя самоуверенно, тогда любая лажа годится… Эх!

Поверхностный осмотр только подтверждает диагноз.

Холодный пот, живот как доска и любое движение усиливает боль.

В утешение рассказываю страдальцу про то, как я давным-давно делал хирургическое пособие в глухомани — операция была по удалению нагноившегося ногтя на большом пальце ноги. Под анестезией стаканом портвейна, пациент пел лежа на койке и играл на баяне, так ему было не страшно, а я оперировал безопасной бритвой и перочинным ножиком. Да, еще у меня были пассатижи… И самогонка для стерилизации операционного поля и инструментов. Зажило, кстати — отлично. И новый ноготь вырос нормальным.

Больного увозит в кузове обшарпанная «Газель», а мы, вернувшись обратно, застаем определенно суету, характерную для начала действия.

— Решили выдвинуться к пустым цехам, как тебе и хотелось — удивляет меня Ильяс.

— И почему такое пуркуа па? Ты ж мне отказал категорично.

— На свете есть такое друг Гораций, о чём не ведают в отделе эксгумаций! — вворачивает одну из своих типовых шуточек стоящий рядом братец — возник шанс разжиться всяким вкусным, заодно оказав массу благодеяний страждущему человечеству.

— Я пустой. Медикаменты нужны.

— Сейчас с берега привезут. Давай, прикидывай, кого из медиков берешь.

— А чего прикидывать — братец и медсестрички остаются тут, поиск проводить будут санинструкторы, ну и я с ними в первый раз схожу. Поднатаскать. Тут другой вопрос возник.

Ильяс поднимает вопросительно бровь.

— Повар этот напомнил, что куча жертв при переправе Великой Армии через Березину была связана с особенностями человеческой психологии…

— Бре! Сейчас будешь рассказывать, что мосты французские саперы построили еще вечером. Ночью мосты стояли совершенно пустые, никто по ним не шел, хотя некоторые толковые офицеры пытались заставить этих жарильщиков оторвать задницы и пройти полкилометра, но все сидели у костерков, а вот утром ломанулись скопом, устроили давку, попадали с мостов в воду, сами мосты своей тяжестью поломали и в итоге обеспечили полноценную катастрофу. Так?

— Так. А ты откуда знаешь?

— Ты ушами слушаешь? Я тебе говорил — мой предок там отличился. У нас в роду к предкам относиться принято серьезно. Мы ж — Ильяс ядовито ухмыляется и с нескрываемой издевкой выговаривает — не цыфилисофанные, дикие… Ладно. Сам думаю, что с утра хлопот добавится куда там…

— Я все же не понимаю, что вдруг ты согласился…

— Там стоит брошенная исправная бронетехника. Несколько единиц. Кронштадтские пока не сообразили, армейские — тож туда опасаются сунуться. Руки у них не доходят. А нам — как бы и с руки. И медпомощь оказали, ну и к подметке что-то прилипло… Не отлеплять же… Компрене ву, или нет?

— Ву! Сейчас сумку пополню. С братцем детали обговорю — и форвертс!

— Это по — какейски?

— Вперед. По-немецки.

— По-немецки я только «ахтунги» знаю.

Ильяс подмигивает.

Пока я снова набиваю сумку, никак не могу отделаться от впечатления, оставшегося после разговора с нашим командиром. Вишь, у них в семье помнят парня, который воевал, черт возьми, аж два века назад. Честно говоря — мне завидно. Хотя, вот я своего деда помню.

Он был очень спокойным и работящим человеком — причем руки у него были золотые. Одинаково мог починить часы и сделать легкую и удобную мебель, сделать сруб для дома или починить резную раму для старинного зеркала. Неторопливый, добродушный.

Про войну рассказывать не любил. Свое участие в ней оценивал скромно. Потому я, воспитанный на поганой совковой ГЛАВПУРовской пропаганде, считал, что вообще-то, раз солдат не убил пару сотен немцев и не сжег десяток немецких танков — то и говорить не о чем.

Это большая беда — про войну воевавшие рассказывать не любили — берегли нас от тех ужасов, а пропагандисты, как правило, были из «героев Ташкентского фронта» и потому их стараниями сейчас разные выкидыши от истории плетут невиданную чушь — и им верят внуки и правнуки тех, кто победил великолепную германско-европейскую армию, кто дал нам жить и так напугал наших неприятелей, что полвека мы не воевали — нас боялись.

Еще будучи совсем мелким я сильно удивился, когда мы с дедом мылись в бане. У деда правая ягодица сверху была украшена пятачком тонкой блестящей кожицы, а вот снизу отсутствовал здоровенный кусок — с мой кулак, причем там шрам был страшным и здоровенным. Каким-то перекрученным, сине — багровым, в жгутах рубцовой ткани.

Естественно я поинтересовался. Дед, смутившись, объяснил, что это пулевое ранение.

Навылет.

Должен признаться, что как-то мне это показалось диким. Ведь все ранения у смелых — спереди. А тут сзади. Да еще в попу. Совсем как-то неловко. Очень нехорошо. Хотя деда жалко, конечно, но как-то стыдно и нехорошо.

На том дело и закончилось. В разговорах с мальчишками «про войну» я эту тему старательно обтекал. В семье были еще воевавшие, но все как-то категорически не вписывались в плакатный образ бойца-победителя.

Часто в гости приходил брат деда — Витька. С одной стороны — он был моряком, участвовал в обороне Одессы, списавшись там с корабля на берег — в морскую пехоту.

Это звучало дико — морская пехота. Сейчас такое представить трудно — потому как американцы со своими маринами — морскими пехотинцами — так всем прожужжали уши, что теперешние дети, небось, скорее пехоте удивятся. А вот в то время, когда я был маленьким — как — то странно это звучало.

Как какой-то суррогат пехоты. Моряки же должны на кораблях воевать, а то вдруг — в пехоте. Все равно как спешенный танкист или летчик.

Потом брат деда воевал под Севастополем. Там и попал в плен. Ну, как так в плен?

А героически подорвать себя гранатой? С десятками немцев? И хотя дед уважительно отзывался о том, как воевал его брат, к самому брату он относился не очень хорошо.

Я это понимал так — брат женился на некрасивой бесцеремонной толстой бабе с трубным голосом, много пьет и с дедом часто спорит. Отсюда и прохладность в отношениях.

Сильно потом уже узнал, что брат после немецкого плена и, хватанув еще конца войны после освобождения, все время был уверен, что скоро будет новая война и потому глупо заводить детей, а надо жить в свое удовольствие. Красивый умный парень стремительно спился. И красивые женщины, идя чередой, как-то незаметно превратились в страшноватых баб, последней из которых хватило ума держать мужа (таки убедила расписаться) постоянно датым. Меня еще удивляло, что она отмеривает ему из бутылочки, которая всегда была у нее в сумке, дозы портвешка — по чуть-чуть, но довольно часто.

Деду не нравилось, когда Витька начинал над ним посмеиваться — ишь выводок родил, а вот сейчас война будет — и все. Я-де хоть пожил! Не нравилось, что пьет. Не нравилась его беспардонная жена…

А потом мне попалась книжка Ремарка «На западном фронте без перемен». Этого писателя я уважал — и потому отношение его героя к ранениям в задницу, как к совершенно одинаковым с другими — меня удивили и заставили подумать. То, что и смелый может получить рану в спину, а тем более в задницу — это я тоже понял.

Опять же и бабушка как-то невзначай вспомнила, когда я пришел из школы с разбитым носом, что вот дед-то в драке был крут и обидеть его было непросто и что она — будучи завидной невестой с выбором — выбрала его после того, как он на деревенских посиделках отлупил деревянной лавкой целую кодлу пришедших озорничать парней из соседской деревни.

То, что мне удалось в свое время выспросить у скупо рассказывавшего деда, запомнилось. Получилось отрывочно и не очень точно — дед-то мне называл и деревни и части и фамилии генералов и другого начальства, фамилии товарищей — он все это отлично помнил. Забывал то, что было час назад — а то, что было тогда — помнил точно — и не путался.

В финскую войну дед служил в зенитно-пулеметной роте. Это счетверенные станковые пулеметы «Максим» на тяжеленной тумбе, установленные в кузовах грузовиков.

Работы было много, боев мало. У финнов было негусто самолетов, летали они редко.

Финская армия дралась за свою землю свирепо и потери в нашей пехоте, штурмовавшей линию Маннергейма, были серьезны. Деду запомнились наши горелые танки — особенно многобашенные монстры. Дырочка в броне маленькая, а танк сгорел, люки закрыты и горелым мясом пахнет вместе с горелой резиной. Или — если не горелый — под танком и на броне кровь студнем…

Выбили финнов из деревни. Танки по улицам ездят спокойно, а пехотинцев тут же расстреливают непойми откуда. Прибыло начальство. Распорядилось. Пришли огнеметные танки — маленькие со стволом, на конце которого горел шмат пакли — от этого огня вспыхивала струя горючей жидкости. Сожгли дома. Оказалось, что стрельба велась из подвалов, переоборудованных в доты. Саперы эти подвалы подорвали практически без потерь — вместе с их гарнизонами. Ходили слухи, что у финнов воюют и женщины.

Дед ни разу среди мертвых финнов женщин не видел, но эту точку зрения разделял уверенно. Ему надо было с приятелем перейти открытое пространство между двумя рощицами — на виду у финнов. Решили дернуть «на авось» — обходить больно не хотелось.

Только вышли — с того края — из кустов, куда они направлялись, им кричат: «Не ходите здесь! Снайпер стреляет!» И — хлоп выстрел. Мимо!

Дед и его приятель пустились бегом. Еще выстрел — и еще мимо.

Дед был твердо уверен — женщина стреляла, потому и промазала. Мужик бы двух дурней ленивых не упустил бы.

Колонну грузовиков вечером обстреляли из засады. Ответ получился внушительный, финны его явно не ожидали — видно приняли боевые машины за обозные — вот и напоролись. Из счетверенных-то — сильное впечатление. Один пулемет 300 выстрелов в минуту, а тут вчетвером с одной только машины — 1200 пуль в минуту, да машин — не одна. Колонна остановилась. Потом собрались — и прочесали опушку. Нашли какие-то финские шмотки и брошенный автомат «Суоми» с круглым диском.

Боец, который на гражданке был часовщиком, взялся его разобрать. Разобрал-то его быстро, а потом оказалось многовато лишних деталей. Не получилось его собрать, бросили в костер.

Почему-то часть роты стояла отдельно, и потому пришлось выбирать каптенармуса и повара для тех, кто стоял в отрыве от основной группы. Выбрали деда, чем он явно гордился — мне так это и сейчас кажется хлопотным делом, а деду польстило, что его посчитали достойным, порядочным человеком. Ну, он и натерпелся в первый же день. Привез мясо — и, взвесив — ужаснулся — недостача, причем большая. Кинулся обратно. Ему со смехом показали на все еще лежащий на весах топор — дед его сгоряча положил вместе с мясом, вместе и взвесил. Получил дополнительно кусок с гарниром из шуточек. Привез, сварил, взвесил вареное мясо. Опять ужаснулся — мяса стало снова меньше, чем было. Чертовщина какая-то! Ну, осторожненько поуточнял — и успокоился — умные люди разъяснили — мясо оказывается, уваривается, вареное легче сырого…

(Думаю, что сейчас многие удивятся — во, какие лохи! И эти болваны не стырили кусок мяса, а вернули и каптер дурак какой-то, при кухне, а не воровал, да и работе обрадовался, тоже значит лох, не лохи — оне не работают! Могу только сказать если так — поганое сейчас время.)

А то время, когда они были подальше от начальства, и как бы совсем сами по себе было очень спокойным. Не было дурацкой работы из принципа — чтоб солдат только занять. Деду, например, очень не нравилась перебивка лент для пулемета — это было как раз «чтоб не бездельничали» — из длиннющей ленты в 1000 патронов надо все патроны вынуть, почистить саму ленту, почистить патроны — и потом машинкой вставить обратно. Было много работы по обустройству — уже была зима, а надо было и жилье сделать и баньку — в войсках того времени это было привычно — как встали на место и надолго — тут же начинали обзаводиться баньками для личного состава. Командиры гордились, если их подчиненные и живут удобнее, и баня если лучше, чем у соседа.

Помимо деда были и другие мастера — но плотники. А плотник супротив столяра-краснодеревщика — никакого сравнения не выдерживает. Поэтому дед еще и стройкой там руководил. Соседям нос утерли — добротные получились и блиндажи и баня и прочее, что требовалось. Дед хорошо и печи клал.

Одно деду жизнь отравляло — на кухне у него крыса завелась. Вот посреди леса — и крыса.

Дед чистюлей всегда был, и такое соседство его бесило. Он раздобыл у приятелей наган — почему-то с отпиленным куском ствола и решил крысу подкараулить у одного из ее выходов. Несколько раз крыса выбиралась не оттуда, где ее ждали — но, наконец, совпало, и дед ее героически пристрелил. Для остальных бойцов это приключение было долго основной темой и источников всяческих шуточек и подковырок — как Иваныч за крысаком охотился. Но вместе с тем зауважали больше — потому как чистота на кухне — это дело.

А дед после похорон крысака подале от кухни задумался — что пасюк посреди леса делал?

Ну не живут крысы в лесу, они в домах живут. Стал копать снег, где крысова нора была.

Под снегом — слой углей. А под углями — недогоревшие доски-бревна и кирпичный свод с люком. Дом был с подвалом. Дом-то сгорел, а подвал уцелел и оказался набит всякими соленьями — вареньями, что здорово улучшило рацион зенитчиков. Ощутимый оказался приварок.

(Опять же по нынешним понятиям — лохство сплошное — что б товарищам все это продать, а не отдавать даром… Разбогател бы!)

Вообще финские дома поражали зажиточностью, сами-то дома — не так чтоб очень, наши тоже не хуже строили, а вот городская мебель и особенно костюмы «на плечиках» — удивляли. В подвалах оставались запасы — и хотя политбойцы рассказывали, что финны все отравляют — ели. Многие поживились финским добром из брошенных домов. Дед не польстился. Еда на войне — это одно, а воровать вещи был не приучен. Посылал дочке (моей будущей маме) цветные картинки в письмах. Птички, цветочки… Пачка открыток где-то попалась. Вот их и пользовал.

А еще отметил, что у финнов срубы рубили не так, как у нас, да еще то, что сараи для хранения сена были «дырявые» бревна со здоровенными щелями уложены — видно чтоб сено на сквозняке было…

Потерь в зенпульроте было мало и какие-то они тоже были нелепые. Два солдата чистили пулеметы после стрельбы. Один случайно нажал грудью на общий рычаг спуска. Стоявший напротив был убит наповал — в одном из четырех пулеметов в стволе оказался патрон…

К деревне, где стояли наши войска, из леса на лыжах прикатило гуськом пятеро финнов. Их увидели издалека и сбежались посмотреть. Кто-то ляпнул, что это финны в плен сдаваться идут. Народу набежало много, а финнов пятеро, идут целенаправленно, ясно видят же — что в деревне русские. Наверное, действительно сдаваться. А оказалось — не совсем. Подъехали поближе, шустро развернулись веером и влепили из автоматов «от живота» — да по толпе. Наши шарахнулись в разные стороны, но многим досталось. А финны так же шустро — по своей лыжне — обратно в лес. Тут и оказалось, что поглазеть пришли без винтовок. Пока то-се — финны уже у леса. «Если финн встал на лыжи — его и пуля не догонит» Но одного догнала. Тогда двое финнов раненого подхватили под мышки, двое других съехали с лыжни — и пошли, проторивая лыжни для носильщиков, чтоб тем, кто раненого тащит не по целине переть — и в момент в лес.

После этого наши сделали такой вывод — без винтовки — никуда. Чтоб всегда при себе. А то умыли почти вчистую… Так и учились.

Еще дед запомнил финские окопы — старательно сделанные, глубокие, с обшивкой — и то, что во время наших артобстрелов финны утекали во вторую линию, а наши молотили по первой. Когда артобстрел прекращался, и наша пехота поднималась — финны тут же занимали передовые окопы и встречали плотным огнем. Пока кому-то из артиллеристов не пришло в голову перенести огонь на вторую линию, а пехоте подняться до окончания обстрела. Вот тогда получилось почти так же, как действовали немцы в 41 — финнов здорово накрыли на запасной позиции, а потом еще и пехота оказалась куда ближе. Трупов финских осталось в траншеях и ходах сообщений богато. Ребята из расчетов ходили смотреть и ходили долго. Ну а дед глянул для общего развития и не особо долго зрелищем наслаждался — ну трупы и трупы, не велико счастье на мертвецов пялиться.

И о дотах финских, о полосах заграждения дед отзывался с уважением — большая работа и грамотно сделана была.

Уже летом 40 года. Дневной марш по пыльной проселочной дороге. На потных солдат пыль ковром садится, вместо лиц — странные маски с зубами и глазами — не узнать, разве что по голосу. В глотках пересохло. Долгожданный привал — в лесу у озера. Солдаты толпой к воде.

Дед был дневальным, задержался. Но быстро договорился с другим парнем — с соседней машины и тоже побежал с дороги под уклон, снимая пилотку, ремень и гимнастерку. Влетел в кучу сослуживцев, а они, полуодетые, почему-то в воду не лезут, хотя жара и пыль на зубах скрипит. Дед их спрашивать — а они пальцами тычут. В воде — неподалеку от берега лежат на дне прошлогодние трупы в нижнем белье. Непонятно чьи, почти скелеты уже, но еще не совсем… Вода прозрачная, все в деталях видно.

Поплескались с краешку…

Не вышло купания.

Дальше поехали как пришибленные.

Кто там валялся — одному богу известно.

(Сейчас конечно ясно всем, что там могли валяться токо совки, потому как финны практически войну выиграли, только от щедрого сердца отдав все, что им сказал Молотов, своих солдат они не бросали и вообще финнов нисколько не погибло.

Мне лично так считать мешает то, что мой родной дядька нашел как-то вместо гриба череп — принял его за шляпку боровика, торчащую из мха. Потом они с приятелями скатали мох — и нашли несколько скелетов в полном обвесе, с лыжами, оружием. Нескольких финнов. Рассказывал он, что там они лежали практически кучей, а считать не было интереса. Начало 60 годов — все еще было неплохого сохрана — и финская обувь с загнутыми носами и свитера и кепи… Ну тогдашние мальчишки такого добра видали много, а эти лыжники, судя по многочисленным пулевым дыркам в костях попавшие под пулемет, были какими-то нищебродными, даже ножи были какие-то некрасивые…

И другие мои знакомые не раз находили в лесу финские останки. Да, я знаю, что наша партия и правительство хреново относилась к нашим погибшим бойцам и их много и сейчас лежит недопохороненными, но не надо рисовать наших врагов ангелами во плоти. У них тоже всяко было. Вот чего у них не было — это такой выжженной земли, какую они устроили у нас, уходя с нашей земли… И нашим дедам надо было все отстраивать заново. Может потому не до мертвых было…)

Дед вернулся с Финской войны целым и невредимым. Никого не убил и не привез никаких трофеев.

После Финской дома прожил всего — ничего. Практически на следующий же день после объявления войны был призван. Попал в орудийный расчет гаубичного полка.

Полк повоевать не успел. Он был разгромлен немецкой авиацией на марше — в течение одного ясного летнего дня. Подобное в нашей литературе уже не раз описано куда как красочно: Яркое солнце, безоблачное небо и воющие сиренами безнаказанные самолеты. Дым от разрывов (толовый дым гадкий на вкус и от него потом болит голова), дым от горящих грузовиков и тракторов, вопящие, мечущиеся под огнем люди, сумятица, крики, неразбериха — и весь спектр человеческих характеров — от панической трусости, до героической храбрости.

Люфтваффе работало как на полигоне. У наших не было ни авиационного, ни зенитного прикрытия. Тут дед очень пожалел, что не зенитчик. Немецкие бомбардировщики и истребители бомбили и штурмовали раз за разом. Колонна оказалась запертой — с шоссе почему-то в поле съехать было нельзя и на шоссе был ад кромешный — тем более, что немецкие летчики грамотно разнесли сначала голову колонны, потом хвост, потом принялись за середину. То ли они меняли друг друга, то ли аэродром был рядом — но весь день они домолачивали злосчастный полк. Гоняясь даже за одиночками.

Деда гонял по вспаханному полю немец-истребитель. (Я так понял, что в основном личный состав подался в одну сторону — где были какие-то жидкие кустики. Дед решил, что кустики — не защита. Да и сверху все равно все видать, а вот с другой стороны — поле и глубокие борозды. В борозде отлежаться безопаснее, чем под кустом. Вот за ним истребитель и увязался. И дальше летчик персонально занимался дедом.)

Самолет шел буквально в метрах над землей и бил по одиночному артиллеристу из всех дудок. А артиллерист, тяжело навьюченный сидором, скаткой, винтовкой, противогазом, подсумками и т. п. метался по полю и когда видел, что самолет выходит на цель — кидался в борозду.

Дед удивлялся двум вещам — тому, какие борозды рыли пулеметные очереди — как плуг, а разлетавшаяся земля — как черные кусты вырастали, не как в кино жалкие фонтанчики песка, и тому, что за все время охоты дед совершенно забыл про винтовку — не до нее было.

И это его здорово огорчало и тогда, когда он мне об этом рассказывал: отстрелявшись, немец задирал нос машины, давал вираж и снова шел на цель.

При этом пилот оборачивался, и дед отчетливо видел его голову в шлеме — как футбольный мяч. Стрелял дед вообще-то прилично, и, по его мнению, если б он вспомнил про винтарь, то у летчика развлечение стало бы пикантнее.

Когда фриц наконец-то улетел, дед долго приходил в себя.

Полк остался без техники. Некоторые пушки были целыми, а вот все тягло сгорело или было разбито. Уцелевшие собрались кучей и пошли обратно. По дороге неоднократно попадали под налеты авиации, зубами скрипели — потому что шли вместе с беженцами и насмотрелись, как немцы веселились, расстреливая баб и детей — лето, платья светлые. Издалека видно и целить удобно.

Дед отметил, что такое хождение по головам и развлечения в виде охоты на одиночек были только в 41 году. Уже в 42 люфтваффе отучили так веселиться. Но в 41 летуны вытворяли что угодно и потому на обочинах дорог и поодаль валялось много трупов — и женских и детских и солдатских…

Дальше бредятина хаотического отступления без руководства. Немцы перли по дорогам, а наши пытались их обогнать, идя по лесам и болотам. Но мне кажется, что какое — никакое начальство все ж было. Сидели у костерка впятером. Один сказал, что надоело отступать и завтра же он пойдет к немцам сдаваться. Кто из четверых доложил — неясно, но утром пятый сдаваться не пошел. Расстреляли его.

В одном месте отходившим по лесному проселку гаубичникам преградили путь немцы.

Из баньки на бугре били по дороге, прижимая наших к земле. Дед говорил про автоматчиков, но, учитывая новые публикации — может там были пулеметчики. Артиллеристы — здоровые, злые от всего виденного и пережитого мужики сунулись дуром — «да мы этих карлушек на лоскутки порвем!»

Немцы прекратили огонь, чем изрядно подбодрили наших — «Ааа! Бегут небось!» Подпустили метров на 80 и грамотно срезали огнем по животам. Автоматического оружия в баньке оказалось достаточно. Атака захлебнулась, кто уцелел — залег, началась перестрелка с весьма невыгодной позиции. Лежать на ровном месте под плотным пулеметным (или автоматным — на полусотне метров это однохренственно) огнем и лупить из винтаря наугад — толку мало.

Дело спас один солдат, подползший по-пластунски к бане с другой стороны и закинувший в окошко противотанковую гранату. После взрыва стрельбу немецкую как ножом обрезало и дед, подбежав вместе с другими, увидел, как выползшего из бани по стеночке немца, впереди бегущий так гвозданул штыком, что немец повис на обломившемся острие и так и остался висеть, пришпиленный к стене.

Всего немцев оказалось шестеро.

Пятеро мертвых.

Одного, помятого и сильно контуженного, взяли в плен.

Пока толпились вокруг, не зная, что с фрицем делать — тот был совершенно ошарашен и похоже ничего не слышал вообще — откуда ни возьмись, появился полковой политрук, которого раньше что-то было не видно. Произнес пафосную речь — и выстрелил в пленного. Тот свился веревочкой и умер (тут дед показал винтообразное движение рукой и я словно своими глазами увидел, как вертикально, поворачиваясь вокруг своей оси рухнул застреленный).

На красноармейцев это произвело гадостное впечатление. Не воодушевило. Также совсем не воодушевило то, что убитых-то в этом бою было немного, а вот тяжелораненых — куча.

(Ну, тут чего говорить — ранения в область живота, перебитые позвоночники, рваный кишечник, пробитые почки, печень, мочевой пузырь… Врагу не пожелаю. И перитонит впридачу, в полевых-то условиях.)

Сколько могли — тащили раненых с собой. Потом попалось какое-то тоже отходившее медучреждение — с радостью оставили еще живых раненых там. Понимали, что раненым и там не сахар будет, но вроде как долг исполнили. Все — таки, не бросили. А такое тоже было, видели по дороге.

Даже и думать не хочу, что там стало с этим медсанбатом, которому бравые артиллеристы всучили пару десятков тяжеленных раненых в запущенном состоянии. А как цивилизованные немцы обращались с нашими ранеными и медиками — из первых рук знаю…

Деда назначили вторым номером к пулемету ДП. Первый номер нес сам пулемет, а дед таскал короб на три диска и запас патронов. На перекрестке артиллеристы напоролись на немецких мотоциклистов (вообще мотоциклисты были вездесущи — куда ни сунься, а тут вот на них напоролись.) Пулеметчика стукнуло по голове, и дед перевязал его, как умел. Почему-то дед решил, что первый номер будет вести огонь из ДП, потому привстал с винтовкой и увидел довольно близко — метрах в 200–300 мотоциклы и немцев, поливавших разбегающихся наших.

Прицелился, нажал спуск — осечка. Передернул затвор, выстрелил. Обернулся на своего первого номера — а того нет.

Глядь — далеко уже в пшеничном поле мелькает белый мячик. И пулемета нет — с собой уволок. Дед решил, что убегать по полю на виду у немцев неумно и решил бежать в лес — по другую сторону дороги. Вытряхнул диски из короба, раскатил их, благо круглые, в разные стороны и тоже дал тягу.

Кругом пальба, по слухам немцы обтекли и справа и слева, а какой-то разъяренный майор угрожая пистолетом, заставил всех, кто мимо шел ночью, тащить на себе из дрища застрявшую пушку. Утром, потратив все силы и устав смертельно, извозившись в грязище до ушей выволокли пушку на сухую дорогу. И увидели то, что в темноте было незаметно — ствол орудия был пробит навылет. Пушка была безнадежно искалечена. Майор снял с нее замок и прицел и пошел со всеми дальше.

К слову — дед вполне одобрительно относился к тому, что бросивших свои части и подразделения, утративших свою технику командиров расстреливали. Многие беды по его мнению в 41 были из-за того, что начальство чаще думало как самим утечь, а не о том, чтоб командовать. Солдаты зачастую шли сами по себе, без руководства. Если было к кому примкнуть — примыкали.

Дед с приятелем примкнули к хорошо организованной и неплохо вооруженной группе, которой командовал очень правильный мальчик-лейтенант. Ночью приготовили засаду у дороги. Затрещали мотоциклы. Пулеметчики хотели врезать по фарам, а лейтенант запретил: «Вдруг наши?» Когда уже проскакивали мимо — стало ясно — никакие не наши. Немцы колонной.

Ушли от дороги. Шли по лесу, заваленному противогазами, и деревья были увешаны винтовками СВТ. Дед отзывался о них, как о капризных и ненадежных, хотя признавал, что у него всю войну были только мосинские и судит он по чужим словам. А я сравнительно недавно узнал, что известная винтовка ФН-ФАЛ — практически передер СВТ и вся беда СВТ была только в том, что патроны с закраиной, что многие плохо обученные солдаты не учитывали…

К своим выбирались вдвоем — вместе с приятелем, и тут неожиданно встретились с тем самым политруком из гаубичного полка, который застрелил немца. По дороге к деду с приятелем пристал маленький козленок — откуда уж он в лесу взялся — кто знает — но шел как собачонка. Так политрук застрелил этого козленка «чтоб немцам не достался». Видно руки у политрука чесались.

Вылезли на дорогу и увидели свои грузовики. Пошли «голосовать за развитие автопрома» А потом политрук остановил машину и укатил, враз забыв о сослуживцах. Те плюнули ему вдогонку и пошли пеше.

Дальше их отправили на сборный пункт. Вопросов к ним не возникло — вышли с оружием, с всей снарягой, короче — подозрений не вызвали. (ЕМНИП — вышли где-то у Гатчины, которую успели уже переименовать сначала в Троцк, потом в Красноармейск.)

Приятеля — как оказавшегося грамотным наводчиком — отправили в артиллерию. А дед неожиданно встретился с родственником — мужем свояченицы. Майор пехотный — по тем временам — шишка. Родственник решил помочь и забрать к себе. О чем и сообщил комиссии. И все бы было отлично, да один из чинов спросил деда — «Вы служили в его части?» Дед честно ответил, что нет. Произошла некрасивая сцена, потому как майор-родственник сказал, оказывается, что это его боец и потому он его заберет себе.

В итоге деда отправили в пехоту — но не к родственнику. Тот и после войны не раз деду пенял за такую глупую честность, а дед оправдывался, что откуда ж он знал, что говорить, а что нет…

Но чувствовал себя при этом неловко.

(И бабушка не упускала случая высказать свое мнение на этот счет).

Началась блокада. Так же как штатские — голодали и солдаты. Дед за блокаду потерял много здоровых зубов — в распухших черных деснах они не держались и болтались как на нитке. Их вынимали пальцами, практически без боли.

А вот блох и вшей у деда за всю войну не было. Он считал, что они заводятся только у тех, кто опустился. Боролся с ними как умел. И потому вшивым не был. Даже просто переодевать навыворот рубашку — и то было полезно. Хотя на холоде, да голодным — это требовало определенного настроя.

Каково в целом было можно судить по тому, что когда их обучали метанию гранаты, дед от слабости поскользнулся, упала боевая граната рядом. Хорошо, что сержант-кадровик успел ее пнуть, рявкнуть: «Ложись» и сам залег. Граната отлетела подальше, и осколки пролетели мимо.

Зимой часть, в которой служил дед, бросили под Колпино. Голодные мерзнут сильно. Замерзли до костей, пока добрались.

Шли долго, периодически посвистывало. Оказалось — пули. Один из сержантов был убит наповал, еще не дойдя до окопов. Потом добрались до второй линии, немного погрелись в блиндаже, а получилось еще хуже — окончательно задубели и самое паршивое — сыпавшийся со стенок при взрывах песок набился в винтовки. Попал в стволы, затворы заклинил (винтовки-то сдуру к стенке прислонили). А там уж и совсем на передовую линию — окопы мелкие, в дно мертвецы вмерзли и прибывшие шли по голым спинам, животам, головам — трупы-то смерзлись, твердые как камни, да скользкие — как кто идет — одежда-то под сапогами и валенками рвется и сползает.

Дальше была атака. (Я так понимаю сейчас, что взрывы — это видно артподготовка была).

Вылезли все разом и поползли под немецким огнем к линии их окопов. Из-за густоты огня и по слабости — ни по-кинематографически — в рост, ни осторожно — по-пластунски не вышло. Поэтому все, не сговариваясь, поползли на четвереньках.

Дед с тоской думал, что делать, когда до немцев доберется — негнущимися пальцами ни гранату взвести, ни обойму зарядить — да и затвор из-за песка заклинил — не передернешь.

Вдруг деда по его словам как толкнуло что-то, и он нагнул голову. И его как колом ударили — в тот же миг немецкая пуля скользнула вдоль спины, распоров наполы шинель, перебив ремень и просадив навылет ягодицу. Тут же мерзкое тепло в штанах — кровь потекла. (Я не от одного деда слышал, что при ранении эта теплая мокрядь ощущается человеком как что-то опасное и мерзкое.)

Дед пополз обратно, вначале даже обрадовавшись, что и жив остался и обратно вернуться не стыдно, съехал в окоп и заковылял туда, где сидел комбат-капитан. Рядом был фельдшер и пара искалеченных пулеметов. Дед сказал, что ранен. Фельдшер развел в стороны половинки шинели, глянул, сказал: «Повезло тебе. Идти можешь?». Дед ответил, что может. Капитан велел бросить винтовку в тупичок — ответвление окопа, где уже лежали кучей полтора десятка винтовок, и идти к санитарам. Что дед и сделал.

Оказалось, что поступил легкомысленно — за поворотом траншеи нога просто отнялась, и дед позорно повалился. Опереться было не на что, да еще и портки, распоротые сзади пулей сваливались, и их надо было придерживать. Да еще ведь и слабый, голодный. Кое-как вскарабкался по стенке и волоча совсем уснувшую ногу пошкандыбал к землянке, где были санитары. Перевязали. Уложили на нары.

А потом ждали вечера — для эвакуации день не годился, все было пристреляно. Что-то санитары ели, дед попросил у них поесть, на что они ответили: «раненым в живот есть нельзя!» — «Так я ж не в живот ранен!» — «А нам виднее!»

Ну да грех их винить — сами голодные были, а таскать раненых — работа тяжеленная.

Дальше госпиталь. Злющая докторша, осмотрела деда через несколько дней после прибытия, да и то после настоятельных его просьб — от раны шел уже тяжелый запах.

Докторица мстительно просадила зондом по раневому каналу — дед аж оставшимися зубами заскрипел. Потом вынули попавшие в рану лоскутья тряпок. Отстригли омертвевшую ткань. При этом чертова баба словно специально старалась сделать побольнее.

Дед провалялся в госпитале полгода. На его счастье попал к другой докторше — и с ней дело пошло на лад. Очень трудно было восстановить функцию ноги — пуля выдрала здоровенный кусок мышц. Постепенно дед все же стал ходить, сильно хромая, но из всех сил, стараясь ходить ровно. Не хотелось к жене возвращаться после войны калекой колченогой.

Все-таки он выздоровел. А его сосед по палате, которому осколок вбил в задницу разбитую вдрызг стеклянную флягу — умер.

Из команды выздоравливающих деда забрали в артиллерию. Во взвод топографической разведки артполка.

(Cразу признаюсь — когда дед рассказывал про деятельность топографической службы — я и половины слов не понял. Одно усвоил — хоть дед и имел отношение к разведке, но в тыл к немцам не ходил, языков в одиночку не таскал. Потом, правда, вроде понял, что это была за работа.

Для успешной работы артиллерии надо как можно точнее определить — где установлены орудия. Привязать пушки к местности и максимально точно нанести эти позиции на карту. Чем точнее привязался и нанес — тем проще готовить данные к стрельбе и тем точнее будет стрельба. Учитывая, что, как правило, позиции батарей были не в цивилизованных местах, набитых геодезическими знаками и приметными ориентирами, это становилось непростой задачкой.

Мало того, все прекрасно понимали, что и противник постарается привязаться по ориентирам — и если поставить пушки возле приметного ориентира — враг этим обязательно воспользуется. Потому и наши и противник хитрили, стараясь максимально усложнить друг другу привязку целей к ориентирам.

В общем тщательная, незаметная, кропотливая работа, которую военные журналисты не видят, а кинооператоры не снимают. Видят результаты этой работы пехотинцы и танкисты, которые лезут в атаку после артподготовки. Вот тут сразу заметно — как артиллерия отстрелялась. И жители города тоже это видели. Чем лучше наши артиллеристы учились работать, тем реже и жиже становились артналеты.)

Полк принимал участие и в контрбатарейной борьбе. Только после смерти деда — я понял насколько ювелирной, филигранной была работа артиллеристов под Ленинградом.

Тем более, что каждый снаряд был большой ценностью — те артиллеристы, которые служили в Первую империалистическую любили говорить — каждый снаряд — как хорошие сапоги стоит! Одного такого ветерана (с целью подкузьмить) молодые солдаты как-то спросили: «Ну, это от полковушки снаряд стоит как пара сапог. А от наших сколько стоит?» На что мужик снисходительно посмотрел на зелень и ответил: «А от наших — как пара сапог со шпорами».

Подумал и добавил: «Хромовых, конечно».

Потом эта шуточка — «Пальнули, аж шпоры зазвенели» долго у артиллеристов ходила.

Но правда в шуточке была — за бесполезный расход снарядов драли нещадно. Потому старались работать на совесть. Да и не только потому — большая часть были ленинградцами, родственники в городе жили, потому ненависть что к немцам, что к финнам была осознанной, четкой, ясной. Практически у каждого кто-нибудь из родственников или знакомых умер от голода или был убит при бомбежке или артобстреле. Командование части отпускало периодически особо заслуживших — домой сходить. После этого бойцы еще больше свирепели. Были и потери — одного из знакомых деда осколком свалило на пути в часть.

Деду же идти было не к кому — бабушка с сестрой и детьми успели эвакуироваться буквально в последние дни, на одном из последних эшелонов.

Помимо привязки по местности и топразведки работы и тут было много. Чем лучше окопаешься — тем меньше потери. Копали много. Опять же делали блиндажи для жилья, для служб, погреба под боезапас, капониры и много чего еще.

Были и другие задачи — для орудий оборудовались основные и запасные позиции. Естественно противник долбал по засеченным позициям. То, что долбал — было хорошо — боезапас и у немцев с финнами был не безграничным, да и нежные были дальнобойные орудия — стволы у них снашивались куда быстрее, чем у меньших калибров.

Главное — чтоб на тот момент наших орудий на обстреливаемой позиции не было. Потому использовали и макеты орудий — отстрелялись, настоящие орудия долой — на их место макеты в натуральную величину и немного — с умом демаскирнуть, когда скажем в воздухе авиакорректировщик появился. Например, как бы случайный дымок из землянки.

Правда, такие развлечения проходили только пока стояли напротив немцев. Финны практически не стреляли из дальнобоев. Политрук полка объяснял это тем, что орудия у финнов английские, а Англия, как наш верный союзник, не поставляет финнам ни боезапас, ни запчасти, потому финны в 41–42 поистрепались, а сейчас пальцы сосут.

Немцы же незамедлительно долбали по обнаруженной «батарее». Чем больше снарядов они расходовали — тем лучше. Правда, один раз веселья не получилось. Отделение не успело убраться с места ложной батареи достаточно далеко до артналета и снарядом их накрыло. Бежали всемером, разрыв здоровенной чушки был совсем рядом — но посекло деревья вокруг, сбило с ног и только тому парню, который бежал предпоследним досталось — осколок снес ему переднюю брюшную стенку — так что внутренности вывалились.

К нему подбежали, а он белый как мел, уже не в себе, смотрит сквозь товарищей и что-то быстро и тихо шепчет. Деда больше всего потрясло, когда он увидел, как раненый непослушными руками пытается засунуть вываливающиеся кишки обратно в живот — с прилипшими к ним сосновыми иголками, муравьями, травинками и прочим сором.

Бойцы уже были обстрелянные, тут же из двух деревцев и своих ремней сообразили носилки и на рыси — в ногу, чтоб не растрясти по дороге, потащили в медпункт. Фельдшер у них был толковый, но сделать ничего не смог, умер раненый. Как принесли — так и утих, посреди перевязки.

Но в другие разы везло больше. Дед гордился тем, что когда принимал участие в таких розыгрышах — немцы покупались.

Тот же политрук, рассказывая им о важности соблюдения маскировки и опасности демаскирования обязательно рассказывал полюбившуюся ему байку о фальшивом немецком заводе, на который англичане сбросили деревянную бомбу с запиской — «какая цель — такие и бомбы!» Вообще то, что политрук любил рассказывать одно и то же, было его, пожалуй, единственным недостатком — в отличие от того политрука — «стрелка», этот всерьез заботился о том, чтоб быть полезным для личного состава. Дед о нем отзывался с теплотой.

Ленинградский фронт имел свои особенности — фронт топтался несколько лет практически на одном и том же месте, потому тут у нас в ходу были разные хитрости — чаще, чем там, где до этого просто руки не доходили из — за того, что надо было или отступать на сто километров или наоборот наступать на такое же расстояние.

Тут же сидя друг напротив друга, точнее враг напротив врага — изучали привычки, слабые места и придумывали как бы досадить посильнее. Та ненависть, практически средневековая, которая была тут в ходу — что у немцев, которые даром торчали у упорно несдававшегося города, что у наших, видевших весь немецко-финский гуманизм воочию на своем собственном городе и чувствовавших его не на политзанятиях, а на собственной шкуре заставляла придумывать самые разные ловушки и гадости противнику.

Дед рассказывал об аэростатах наблюдения — оказывается, это были довольно вкусные цели и их старательно уничтожали при первой же возможности. Наши навострились из вдребезги изодранных аэростатов делать приманки — драный и латаный списанный аэростат не мог уже поднять корзину с корректировщиком, а вот имитацию корзины с соломенным чучелом в обносках и двумя кружками из жести с консервной банки на «лице» (издалека — точно бинокль посверкивает) — в последний раз мог. И поднимал.

Соответственно противник покупался — а он покупался практически всегда, потому что как наши солдаты ненавидели «раму», так и немцы ненавидели «колбасу» — по «колбасе» и стоявшей внизу полуторке с лебедкой начинала работать артиллерия или прилетала парочка истребителей. Потом истребители перестали присылать — к 43 году ленинградская истребительная авиация насобачилась в достаточной степени, чтоб устроить баню паре немецких истребителей, да и нередко шуточка с «колбасой» поддерживалась и зенитным огневым мешком. Тем более в этом случае у зенитчиков были развязаны руки, и они не опасались задеть корректировщика.

Героическое чучело мало того, что заставляло немцев потратить кучу дефицитных снарядов, но и позволяло одновременно разведать, засечь и привязать к карте артпозиции противника.

К 44 году уже соседей знали хорошо. Отработали такой метод борьбы с дальнобоями, до которых не могли достать по причине удаленности — как только те начинали работать по городу — наши орудия начинали долбать по доступным по дальности разведанным целям — штабам, складам, дорогам. Немцы нервничали, перебрасывали огонь на подавление беспокоящих их батарей и в этой собачьей свадьбе город оставляли в покое.

К слову — немцы сперваначала тоже использовали аэростаты наблюдения. Но если в Ленинграде была неплохая база по их производству и ремонту, то видно у немцев с этим не заладилось — чем дальше, тем их поднимали реже, а сбивали чаще. Потом вообще перестали этим заниматься, аэростаты кончились и немцы перешли на авиакорректировку, которая была менее точной по результатам да и обходилась дороже.

Активно работали звукометристы. Дед рассказывал, как при нем накрыли пропагандистскую установку противника — заговорил вечером репродуктор, причем где-то довольно близко. Речь шла о том, что вот красноармейцы сидят в окопах, а у Сталина Орлова в голом виде на столе танцует…

Дед пока это слушал, подошел его командир и сказал, что ничего, сейчас звукометристы сделают цель (с двух направлений устанавливается наибольшая сила звука, потом на пересечении этих направлений делается засечка, потом по засечке готовятся данные для стрельбы — и залп.). И действительно скоро батарея отбабахала по засеченной цели и. похоже, накрыла установку — больше тут не выступали. А батарею пришлось переводить на другую позицию, потому как и с нашей стороны громкоговорители эти с пропагандой выполняли двойную задачу — наговорить гадостей противнику и попутно засечь и идентифицировать открывших огонь. А потом и прихлопнуть.

Вначале это получалось почти самоубийственно, а потом наловчились репродуктор держать на удалении от громкоговорящей установки. Репродуктор разносило, а машина оставалась целой.

Дед отметил, что данная передачка у бойцов вызвала недоумение и они посчитали, что че-то пропагандеры противника перепили — с чего это на столе танцевать… Глупость какая — на столе же там всякое вкусное стоит… (Вообще-то в России раньше на столах танцевали токо две группы населения — купцы, да российские литераторы. Куприн, вот вроде засветился.) Поэтому солдатня этот посыл не оценила и решила — врут, как сивые мерины…

Немцы тоже активно занимались звукометрией. По Ленфронту ходил рассказ, что немцам удалось накрыть успешно вернувшуюся с задания разведроту — пока праздновали возвращение, немцы сориентировались по звуку не то баяна, не то патефона — и врезали, искалечив мало не полроты.

В 1942 году пал Севастополь. Дед сильно переживал по этому поводу — в Севастополе воевал его младший брат Витька. Повезло так братьям — оба в блокированных городах оказались.

Витька был красавчик и очень удачлив — с самого детства. Причем во всем везло — всем на зависть.

Даже в Ленинграде — его прописали раньше, чем моего деда, хотя дед и жил тут дольше.

На действительную службу Витьку взяли на флот — почему-то Черноморский. В письмах он поддразнивал брата, что и тут — Никола на севере мерзнет, а он на курорте, да на флотских харчах…

По моим детским меркам вроде Виктор больше подходил на роль героя, но вот как-то и рассказы его и то, что он часто во время рассказывания начинал плакать — смущало, и жена тут же выдавала ему очередную дозу портвешка — и цыкала на нас обоих. Чтоб тему сменили…

Он рано умер. То, что он рассказывал — скорее сохранилось потому, что став постарше я спрашивал уже деда. К сожалению и дед уже многого сказать не мог — ну все воевали. Мало ли чего там было. И действительно — когда собирались у деда гости — практически все были из фронтовиков (ну ясно — совковое быдло, ни одного умника, слинявшего в Ташкент, потому как его жизнь была крайне нужна всем нам) то танцевали, пели песни под баян — немудряще развлекались, короче.

Особенно отличался сотрудник деда — тоже краснодеревщик — дядя Боря… Вот после того, как этот бывший танкист играл и пел — я знаю, что присказка «хоронили тещу — порвали два баяна» совершенно правдоподобна. Не я один — все, кто был помладше — действительно всерьез боялись, что либо растянутый мало не за спину баян порвется, либо у поющего дяди Бори лицо лопнет…

А дед Витя еще в Одессе добровольцем пошел в морскую пехоту. То, что он списался с корабля и пошел защищать осажденный город в пехоту, многие восприняли как дурость — ясно же, что шансов погибнуть в пехоте куда больше.

На его счастье первыми противниками были румыны. «Тренировались на кошках» — как он откомментировал первые боевые опыты своего подразделения. Первое боевое задание морпехов кончилось удачно, хотя и тут все с моей точки зрения было «неправильно».

Свежеиспеченным героям поручили выбить румын с важной высотки. И как на грех начальство позорно заблудилось. (Осталось от деда Вити выражение: «Крались, крались и на берегу усрались…»)

Где их там ночью черти носили, но таки вылезли они к этой высотке, уже под утро. Причем аж с тыла. Командир так явно обрадовался, сориентировавшись, наконец, на местности, что потом более поздние рассказы о хитро и коварно продуманном плане годились токо для лопоухих простаков из других подразделений — «лопни, но держи фасон».

Румыны не подкачали. Судя по всему, несение караульной службы и организация наблюдения были для них совершенно неизвестными мероприятиями — потому морпехи свалились буквально им на головы. Дальше был хаотичный и скоротечный бой, скорее даже потасовка, после чего румыны просто разбежались.

Вообще-то как солдаты румыны бывали и неплохи. Вот только когда их пугали внезапно — они терялись совершенно. С немцами такое не проходило, да и подобраться незамеченными к гансам было сложно — наблюдение у немцев было налажено добротно.

Дальше Витька полностью убедился в том, что он — везучий. Кроме пары легких контузий он никак в боях не пострадал, хотя не увиливал и лез в драки напропалую.

За участие в обороне Одессы его наградили медалью «За Отвагу». Потом из Одессы их перевели в Севастополь — и там оказалось, что немцы тяжелее, чем румыны. Но и немцев можно бить. Время, когда морпехи слышали о себе, что, дескать «послали щуку мышей ловить» — прошли. Стали уже обстрелянными тертыми бойцами. Самое тяжелое было — научиться убивать, причем делать это вручную. Тут и оказалось, что повезло с румынами.

Когда в первый раз краснофлотцы сцепились на высотке с мамалыжниками, то и те и другие хватали друг друга за грудки и вообще вели себя не очень грамотно, как дерущиеся школьники. Ну, трудно живого человека ножом резать или лопаткой хлестать по лицу, чтоб оно лоскутами отлетало. Многих тошнило после боя. А потом привыкли — и главное — сами освирепели. Наши, наконец, настроились убивать.

Это было облегчено тем, что видели и на фронте и в осажденном Севастополе. Там ведь в городе и мирное население было — и то, что обстреливали и бомбили город беспощадно — на бойцов оказывало куда более сильное влияние, чем совершенно идиотская пропаганда, что 41, что 42 года. Познакомится с девушкой, закрутить любовь — и вдруг узнать, что ей снарядом оторвало ноги — оно лучше любой пропаганды о солидарности рабочих и крестьян всего мира действует.

Севастополь еще и потому так держался, что, как и в Ленинграде, гуманизьма европейская там была максимально наглядно преподана. Токо тут у нас — немецко-финская гуманизьма, а в Севастополе — немецко-румынская. Оказалось, что эти мамалыжники не хуже немцев любят забавляться, добивая раненых. И делают это изобретательно и с выдумкой. А с мирным населением — так румыны немцев далеко переплюнули — больше паскудства, пожалуй, токо венгры смогли сделать. И с пленными тоже. Те, кому удалось удрать из плена, добавляли ненависти…

Морпехи оказались своего рода гвардией Севастополя. Правда, форс с них уже посбивали. Командование их впихнуло в обычную полевую форму РККА, но начальство сквозь пальцы относилось к тому, что клешники эту форму одежды нарушали то неуставными брюками навыпуск, то еще как. Правда и сами морячки убедились, что хаки полезно — «жук на тарелке издалека виден».

Так же как в Ленинграде противники старались поизобретательнее напакостить враг врагу. Например, когда в город прибыло весьма ненадежное подкрепление с Кавказа и возникло серьезное опасение, что эти «бойцы» постараются как можно быстрее сдаться немцам, именно морпехи устроили изящную провокацию — с белыми тряпками кинулись якобы сдаваться — немцы заинтересованно не стреляли, а с нашей стороны как раз пошла пальба «по дезертирам».

Подбежав на гранатный бросок морпехи, закидали немецкий окоп гранатами, а потом сошлись «в ножи». Те из немцев, кто смог — дернул во вторую линию, морпехи похватав, что подвернулось под руку из трофеев, тем же духом рванули назад, а их отход прикрыли стенкой взрывов минометчики и артиллеристы. Вылазка оказалась очень успешной.

А потом на этот участок поставили ту самую ненадежную часть. Несколько попыток перейти на сторону противника закончились весьма ожидаемо — перебежчиков немцы сладострастно уложили очередями по коленкам у самых своих окопов и потом с упоением и восторгом долго добивали ползающих и воющих раненых. В дальнейшем эта часть воевала нормально — как и остальные.

Сейчас жалею, что не узнал — имел ли дед Витя отношение к этой эскападе.

Корабль, с которого он списался на берег — у него на глазах накрыло бомбами. Виктор, когда рассказывал об этом — всегда плакал. Меня это страшно огорчало и раздражало — ведь если он герой, то никак не должен плакать. Вроде как у меня нет повода не верить деду, который говорил, что Витька воевал отлично, а с другой стороны — плачет, как девчонка… Фу!

Виктор был на берегу, как в амфитеатре и видел отлично все, что там внизу происходило. Несмотря на бомбежку, как только «шарнуло» он вскочил на ноги, не понимая, что делает, а когда увидел, что корабль заваливается носом, ноги стали ватными и он сел и заплакал.

А внизу уже только корма торчала…

И все меньше и меньше…

Я только недавно увидел запись того, как в современный эсминец попадает торпеда — потому мне сейчас понятнее, что означали его слова «вбило в воду».

Такая деталь: я не знал, на каком корабле служил краснофлотец. Почему-то считал, что никак не меньше, чем на крейсере. Ну, как же — ясен день, что никак не меньше…

Но, похоже, что детская гордость ввела меня в заблуждение — выяснил я, что потопленный в Севастополе крейсер «Червона Украина» хоть и завалился на нос, но тонул несколько часов и экипаж его оставил организованно (кто выжил после бомбежки). Так что, похоже, что мой родич служил на куда более мелкой лайбе, как это ни печально для детского самолюбия…

А дальше все слилось в сплошной череде боев. Говорят, что Севастополь взял Манштейн.

Севастополь взяли немецкие артиллеристы. Такого шквала огня Виктор не видел, как это было в последнем штурме. По его словам немцы не жадничали тратить снаряды даже на отдельных бойцов, и артиллерия шла на прямой наводке чуть ли не в пехотных порядках, гася любое сопротивление, раздалбывая очаги обороны…

Потом он оказался практически в городе. Посмотрел на эвакуацию — а по его словам на каждую посудину набивалось народу сверх всякой меры и доходило до стрельбы по своим, когда лезшие на борт грозили потопить посудину — лупили из автоматов и пулеметов по своим свои же. На берегу были толпы безнадежно ждущих спасения людей. По слухам командование уже увезли или уже увозят. Пошло к тому, что каждый сам за себя… И тут два его закадычных дружка, с которыми были не разлей вода чуть не с Одессы — сказали вдруг: «Витюх, мы решили сдаться немцам. Город считай, сдали, чего тут тянуть… ты с нами?»

Уповая на свою удачливость, он отказался. Надеялся, что либо просочится, либо — не бросят же всю кучу народу просто так! И еще такая мысль в голову ему пришла — «Пристрелить бы их, сволочей! Но у меня винтовка — а у них две. Не успею. Второй меня свалит.» Похоже, что и бывшим дружкам похожие мысли в голову пришли — расходились спиной вперед, держа под контролем каждое движение друг друга.

И разошлись.

Навсегда.

Решил, что стоять в толпе у воды смысла нет. Даже если кто и придет спасать — тут не сядешь. И попытался просочиться берегом. Ничего из этого не вышло. Мешок оказался плотно завязан. Оказался в группе из пары десятков сбродных разных людей, незнакомых друг с другом, у большинства уже и оружия не было. Он оказался самым богатым — у него еще было три патрона. Группа пыталась двигаться, хотя раненые тяжелели с каждой минутой. Да и те, кто был не ранен — совсем уже обалдели — и голодные и оглушенные и подавленные. Страшно бесила прозрачная вода у берега. Пить хотелось люто, некоторые пытались пить морскую воду, но только блевали потом судорожно и тяжко. Мозги не работали, апатия одолевала — к тому ж еще и не спали толком который день.

Единственно держались совершенно нелепой и дикой надеждой, что вот всплывет сейчас рядом подлодка, или подойдет катер… Хотя Виктор как моряк отлично понимал, что при такой плотности осады никаких катеров уже не будет, но сам — надеялся. Изо всех сил — надеялся.

Вместо катера появилась немецкая цепь прочесывания. Виктор, считая, что терять уже нечего — приложился разуваться, чтоб застрелиться. Лежавший рядом пожилой командир с простреленным бедром его остановил — «Брось, парень, нечего за немцев работать. Выживи лучше. Еще повоюешь. Расплатишься.»

В словах был смысл — а может очень уж не хотелось канителиться с самоубийством — а из длиннющей винтовки стреляться — куда как малое удовольствие — и Виктор бабахнул по немцам в цепи. Он до конца своих дней уверенно говорил, что видел, как немец кувыркнулся.

А дальше свои же отняли у него винтовку с оставшимися двумя патронами и закинули ее в воду — прямо так, не вынимая затвора — из-за тебя, дурака, нас тут всех порешат! И еще насовали кулаками. Ну, насовали — сильно сказано — сил-то уже ни у кого и не было.

Пока немцы дошли — Виктор успел еще выскоблить в берегу ногтями ямку, сунуть туда завернутые в платок документы и награды — за Севастополь он еще «Красной Звездой» был награжден — и камнями присыпал, какие сгрести вокруг успел. Еще мысль мелькнула — прыгнуть в море и уплыть — или утонуть — но командир за ним присматривал и отчетливо ему сказал: «Успеешь, мальчик, умереть. Ты лучше их убивай. ты молодой — у тебя еще все впереди.» И Виктор по его словам — спекся. Сел, где стоял. Все.

А тут и взопревшие, злющие немцы подоспели. Вот они старательно люлей раздали — и сапогами и кулаками и прикладами. Оружия у пленных уже не оказалось — все в воду покидали за Витькиной винтовкой следом. Потом обыскали, отняв все мало-мальски ценное — от часов до сапог и погнали.

Раненых лежачих пристрелили там же. И того командира, который Витьке застрелиться не дал — тоже. Тех, кто идти не мог — стреляли без всяких сантиментов, спокойно, деловито. По дороге еще Виктора поразило то, что валялись давленные машинами трупы наших и немцы спокойно по ним ездили не сворачивая.

Почему-то больше немцев Виктор ненавидел крымских татар. Что там такое они делали — не рассказывал, но вот ненавидел пуще немцев и сильно злился тому, что их реабилитировали и разрешили вернуться. «Их надо было в Черное море переселить, за все, что они там вытворяли» — говорил он. Тут его всегда совместно затыкали и моя бабушка и его жена. Дескать, нельзя ребенку такое слушать. Так ребенок и не узнал, что с крымскими татарами получилось. При этом у Виктора в бригаде работали татары — чуть не треть — но астраханские и казанские — и с ними у деда Вити отличные были отношения, слова дурного о них не слышал.

При первой же возможности Витька удрал. Вот тут не могу сказать точно — то ли он утек с разминирования, когда наши военнопленные под присмотром немцев «вытаптывали» минные поля, то ли ему повезло и в разминировании — и он утек после. Разминирование проводилось просто — разрешили взять палки, построили шеренгами и погнали. Подорвавшихся немцы издаля добивали, стараясь на поле все таки не соваться.

Удрав, Виктор первым делом постарался найти воду. Нашел когда — вроде как по описанию похоже на поилку для скота — пил в несколько приемов. Напьется — аж глаза вот-вот выпадут, и брюхо лопнет — а поспит чуток — и опять пить охота. Пленных-то немцы тоже не поили. Он еще возмущался, когда где-то прочитал, что немцы гнали пленных как скот. Как же, как скот! Скот и кормят и поят и по жаре не гонят и не стреляют! (Но тут его опять жена осекла.)

Напившись вволю и отоспавшись, он приободрился и пустился на авантюру — обратился к местному селянину. Селянин дал ему кусок хлеба, укрыл в сарае и пообещал принести еще и сала.

Видно по рассеянности селянин перепутал — и вместо сала привел двух драконов-фельджандармов. Виктора очень поразили щитки на цепочках. Так поразили, что и я про горжеты запомнил. Избили его от души, и опять он очутился в плену.

Всего он убегал, как я помню, пять раз. Дважды с этапа. Один раз из лагеря. И дважды с работ.

Четырежды его ловили и каждый раз били зверски.

Но это уже было не в 41 году — немцам были нужны военнопленные для работы и потому просто так умерщвлять пленных они не старались. После четвертого побега опять повезло — как штрафованному ему светила виселица — но путем хитрой аферы свои смогли как-то поменять его с умершим пленным (вроде как куртки с номерами обменяли) — получилось, что штрафник сдох после побоев и потому вешать его нет резона, а безнадежный больной чудом выздоровел.

Последний побег получился успешным — грязный, зачуханный шкелет спрятала у себя дома не то немка, не то бельгийка — тут семейные предания расходятся. А сам он мне это не рассказывал. Жена его от этого просто кипела — похоже, что там был какой-то лямур с тужуром и бабища ревновала.

Дальше его освободили американцы, успели передать нашим — и Виктор еще успел повоевать в нашей армии…

А до этого не раз в концлагере немцы агитировали в РОА вступить.

Он рассказывал, как в РОА вербовали. Приезжает в КЦ значит полевая кухня. Перед строем пленных ставят, откидывают крышку. Пахнет охрененно — мясом. Все голодные — аж шатает, от запаха скулы сводит, слюна вожжой.

Офицер — пропагандист закатывает речь. Что характерно — о святом долге борьбы с большевизмом — пара фраз в начале, чисто дежурно. А дальше все пунктуально и конкретно — про сапоги, про паек, про табачное довольствие, про обмундирование, про свободное относительно передвижение, отдых, одеяла, кровати, даже и бабы и так далее. Короче сугубо материально — о том, что выживешь, если вступишь.

А из кухни пахнет — аж глаза вылазят.

Ну, несколько человек не выдерживают, выходят. Их кормят тут же — при строе, чтоб все смотрели. Те из власовцев, у кого еще совесть есть, жрут отвернувшись, а были и такие, что еще и глумиться над своими товарищами начинали — вот я мясо ем, а вы тут окачуритесь.

Потом вышедшим давали табачок покурить.

Все не торопясь — с расстановкой.

Ну, чтоб остальные еще понюхали.

Далее кухня уезжала, власовцев уводили, а всем остальным что придется — то стоять пару часов на плацу по стойке смирно, то галопом несколько кругов вокруг плаца, то по спинам и башкам палками, когда в барак бегут, а то и все подряд…

Вот как-то после его рассказа мне не верится в то, что в РОА шли по идейным соображениям — с большевизмой бороться. Идейные-то не ждали б, пока их начнут мясной пищей с ума сводить, да сапогами с куревом соблазнять.

Умер Виктор как-то незаметно и очень быстро.

А через полгода после его смерти пришло сообщение, что под Севастополем поисковики нашли его документы и награды. И соответственно его приглашают приехать.

Его вдова тут же и покатила. И блистательно доказала, что моя бабушка совершенно ошиблась, считая ее дурой набитой. Путем нехитрой махинации с документами — приписав женское окончание к фамилии и поправив инициалы на свои, вдова переправила бумаги с покойного мужа — на себя.

И стала ветераном войны.

Героиней защиты Севастополя.

О так от! Сотрудникам военкомата в Ленинграде было видно лень перепроверять и посылать запрос в Севастополь…

Но наверно все-таки дурой она была — потому как, придя в нам в гости, стала рассказывать про свои героические подвиги в Севастополе моему деду с бабушкой. Моя бабушка, знавшая доподлинно, что вершиной героизма нашей этой родственницы была торговля пивом в киоске, пыталась ее по-хорошему вразумить, но та уже и сама поверила в свое героическое прошлое. Наглость у торговок пивом в ларьках — это профессиональное, очевидно. Короче бабушка моя выперла одуревшую от славы торгашку мало не взашей.

Та потом еще правда несколько раз объявлялась — ей, как ветерану и героине — дали квартиру. Ну, она и не утерпела похвастать. Была повторно выставлена взашей.

Связь с этой героиней я не поддерживал, да и практически все мои родичи относились к ней плоховато. Единственно моя одна сердобольная родственница ее навещала, да потом пришлось и ухаживать — толстуха двигалась мало, расхворалась.

А потом вдруг в начальный период перестройки у нее объявился какой-то ранее никому из нас не знакомый шестиюродный племянник и он так ей понравился, что она тут же стремительно приватизировала квартиру и завещала ее этому племяннику. Ухаживающая за ней родственница была отправлена в отставку, потому как грубая, скупая и плохо ухаживает. Вот племянничек — просто золото.

Родственница, позвонив поздравить с каким-то праздником через несколько месяцев с удивлением узнала, что в этой квартире живут уже совершенно посторонние люди, купившие эту квартиру не пойми у кого. Наведенные справки дали интересную картину — практически в том же месяце, как родственница была выставлена вон — вместо завещания была оформлена гендоверенность на квартиру, а вскорости — чуть не через пару дней героиня севастопольских фронтов скоропостижно померла, стремительно была кремирована и где похоронена — неизвестно. Ну а квартира так же молниеносно была продана…

Все-таки моя бабушка, похоже, хорошо разбиралась в людях…

Но вот чтоб пращуров своих знать… На прадедах все заканчивается…

Интересно — что про нас помнить будут…

Но для начала — вообще-то детей еще завести надо.

И вырастить.

Эх, чего там…

Нам не удается добраться спокойно до цехов.

Там была бойня.

Но и здесь убитых валяется много. Вижу, что это, скорее всего, упокоенные.

Погибшие лежат не так чтоб слоем, но проехать невозможно, а давить тела Вовка категорически отказался. Благородно, конечно, но есть у меня смутное подозрение, что причина несколько иная. Впрочем, эти мысли я высказывать не собираюсь.

— Будем растаскивать — чтоб дорогу освободить. Мы с Андреем — на прикрытии с БТР, Серега — пулемет, держишь заднюю полусферу. Пятая и шестая тройки — оттаскивают, третья и четвертая — на прикрытии, меняются через десять минут — направление на вон ту маталыгу, что к нам ближе, резерв — у кормы БТР — дает расклад Ильяс.

— Мне что делать? — спрашиваю у него, когда он лезет на БТР.

— На тебе ракеты. Если вдруг что нештатное — давай ракету. И посматривай по сторонам.

— Ильяс — как бы не укусили таскателей!

— Багров у нас нет. Веревочных петель не напасешься. А все одеты по — зимнему, в перчатках, так что только лицо беречь. Да и почищено тут уже.

— Пару багров я видел — откликается Рукокрыл, сидящий за фарой-искателем.

— Где?

— На пожарных щитах.

— Третья и четвертая тройки — вместе со Званцевым — притащите багры. Одна нога здесь — другая — там.

— Нехорошо людей как тюки какие баграми кантовать — отзывается один из посылаемых.

— Исполнять! Нам тут еще не хватает укушенных!

— Так они же упокоенные!

— Доктор видал такого — засадника, в куче мусора поджидал. И ваши тоже видали — под машиной прятался, так что отставить базар — и бегом! Времени мало! Бегом, я сказал!

Что-то быстро стал Ильяс заводиться…

Посланцы скоро вернулись, теперь БТР рывками продвигается по 10–15 метров и встает, подсвечивая фарами следующий участок пути. Пока ни одного зомби не попалось. А вот тела идут все гуще и гуще. Едем как по рельсам — не свернуть. В БТР уже накидали два десятка собранных автоматов, несколько бронников, подсумки с магазинами. А мы еще не добрались до эпицентра.

Черт, какие нелепые потери — и катастрофические! То-то сухопутчики свалили большей частью. Такой провал деморализует мощно, здорово, что у зомби скорость мала.

А то добили бы оставшихся — паника страшная беда, бегущий в панике — легкая добыча.

У маталыги сюрприз — дверцы заперты изнутри, люки закрыты. Кто-то успел закрыться.

— Ну, кто что скажет — зомбак там или живой?

— Постучите, да спросите.

— Эй, есть кто живой?

В ответ в брюхе стылой машины отчетливо лязгает передернутый затвор автомата.

И снова тихо.

Сидящий — или сидящие — не отвечают.

Зато затвором лязгают на каждый окрик.

Андрей внимательно послушал несколько раз, попросив остальных не шуметь, потом о чем-то поговорил с Ильясом и Вовкой.

Вовка явно отрицательно отнесся к сказанному — головой мотает.

Ильяс злится. В конце концов сам идет к кормовым люкам, руками показывает, чтоб все ушли из возможного сектора обстрела — и рывком открывает дверцу, отскакивая в сторону.

Опять лязгает затвор.

И еще раз.

— Вы что, первый раз на свет родились? — яростно спрашивает Ильяс.

— А что ты хочешь? — осторожно осведомляется конопатый санинструктор, предусмотрительно стоящий сбоку от темной глыбы МТЛБ.

— Фонарь давай! — поворачивается ко мне Ильяс.

Отмахивается от попытки удержать его за плечо и выставляет фонарь, так, чтоб ослепить сидящего в глубине машины.

Затвор начинает лязгать несколько раз подряд.

Тогда наш командир, не скрываясь, вылезает в проем двери и светит перед собой.

— Пятая тройка — вытаскивайте!

Заглядываю через его плечо. В луче фонаря — скорчившись в комочек и выставив перед собой автомат, сидит совсем мальчишка и дергает затвор автомата. Понятно, что слушал Андрей — магазин давно пуст, патроны при дерганьи затвора не вылетают, не стукают по полу, не катятся… А вот физиономия пацана мне не нравится никак. Не в себе пацан.

Мимо лезут ребята из тройки. Внутри после короткого бухтенья и звука пары пощечин начинается драка, и резкий визг бьет по ушам.

— Этот суконыш вылезать не хочет!

— Эй! Не бей его!

— Дык он кусается!

Сроду бы не подумал, что выковыривать из довольно просторного салона худенького мальчишку окажется таким трудным делом. Ребятам с колоссальным трудом удается дотащить — или дотолкать, докатить свихнувшегося к дверцам. Там он упирается, не переставая пронзительно верещать, да так прочно, что выдернуть его удается только совместными усилиями двух троек и Ильяса.

Причем он не дерется. Ему нужно только одно — спрятаться обратно в салон, он просто выворачивается из хватающих его рук и бьется как здоровенная рыбина, тупо, бессмысленно, но неожиданно мощно для своих размеров. И этот режущий уши визг! Как у него глотка выдерживает?

Нам с трудом удается примотать его к носилкам, потом я колю ему весьма зверский коктейль, а Ильяс напяливает повязку на широко распахнутые запредельным ужасом глаза.

Не знаю, что сработало — но паренек затихает и только тихонько поскуливает.

— Свихнулся? — отдуваясь, спрашивает Ильяс.

— Скорее бы сказал, что острый реактивный психоз — отвечаю на не требовавший ответа вопрос.

— Неужели нельзя это сказать более русским языком? — не нравится Ильясу, когда кто-то шибко умничает.

— Да, свихнулся.

— Вылечить можно?

— Надеюсь.

Переводим дух. Носилки с пареньком ставим обратно в МТЛБ. Нафига спрашивается корячились? Сидел бы себе, лязгал затвором.

Вовка уже осмотрел новый агрегат. Все исправно — и ему придется теперь шоферить на гусеницах — с БТР берется справиться старший сапер, а вот гусеничное он водить не умеет — какие-то свои хитрости в управлении этой техникой.

Действуя по такому же принципу, добираемся до следующих броняшек — но в них не оказывается никого живых. Вот шустрик оттуда — из чрева старенького БТР-80 с полустертыми цифрами на блекло — зеленом борту — выпрыгивает — и получается очень ловко у него.

Мы как-то не успеваем рыпнуться. Но меланхолически стоящий на крыше нашего бронетранспортера Андрей молниеносно валит одним выстрелом измаранного кровищей зомби, бывшего при жизни средних лет мужиком.

— Зевс-громовержец — выразительно заявляет откуда-то справа Филя.

— Да уж, не Венера — показывает слабое знание греческой мифологии Андрей.

Мы уже добрались туда, где на торжествующих победу наших товарищей, высыпалось несколько десятков специально откормленных зомбаков, причем не только шустриков — среди густо валяющихся тел ребята быстро находят штук пять недоморфов, все вокруг в шелестящих под ногами с легким металлическим звуком гильзах, стены цехов — в густой сыпи пулевых сколов, на броне — тоже полно белесых пятнышек…

И мертвецы — слоем. Темным слоем на мутно белеющем небольшими кусками насте. Живых тут нет никого. Мы все же заглядываем в цех — и у самого входа я натыкаюсь на женщину со свернутой шеей. На вид она умерла пару дней назад. В голову приходят слова инженера — как живые ломали своим умершим шеи, чтобы не дать им укусить себя… За оборудованием ни черта не видно, пол завален всяким хламом — и трупами тоже. Но все они уже окоченели, а мы решили на коротком совещании, что склоняться над каждым и проверять так, как это было принято раньше — не стоит. Потому проверка заключается в коротком тычке ботинком. И пока все тела — словно пинаешь деревяху.

Пальба начинается неожиданно — в дальнем углу. Лупят два пистолета.

Подбегаю туда вместе с пожилым сапером и парой водолазов.

Мертвец — грузная женщина — зацепился рваным пальто за какую-то деталь станка, двигается вяло, топчась на одном месте, и потому двое санинструкторов под прикрытием ребят из четвертой тройки стреляют в спокойной обстановке. И мажут. Причем оба. Раз за разом.

Убогое зрелище.

Только теперь понимаю, насколько ж эти неплохие ребята беззащитны и беспомощны.

Наконец выстрелом десятым (с пяти-то метров) одному из стреляющих удается попасть в голову.

Выбираемся из цеха удрученные. Получаем головомойку от Ильяса. Санинструктора получают двойную порцию — еще и за перерасход боеприпасов. А потом сразу — еще и третью — за то, что при проверке у одного в пистолете магазин с парой патронов — а у другого с пятью.

— Эй, ребята, а я полковника нашел! — окликает нас паренек из третьей тройки.

Офицер лежит с намертво зажатым в кулаке пустым ПМ. Узнать его можно только по росту, мощной фигуре и погонам. Под подбородком отчетливо видна штанц-марка от ствола пистолета. Застрелился. Потому и обгрызли его так сильно.

Свечу своим фонариком вокруг — но пропавшего симпатичного и толкового санинструктора, бывшего тенью у своего командира не вижу. Тут вперемешку и штатские и военные. Залитые кровищей, изрешеченные пулями. Упокоенные. Тяжелый запах крови, грязи и смрад дерьма и мочи из разверстого цеха.

Не могу побороть любопытство — и мы с несколькими парнями заглядываем в здание, где стоял до поры до времени нам на беду зомбячий засадный полк. Ничего интересного, кроме обглоданных костей и обгрызенных частей разрозненных скелетов — человеческих и собачьих… Зря совались. Но это мы зря, у саперов другое мнение.

Уйти сразу не удается — все трое саперов с колоссальным интересом осматривают рухнувшие ворота и места подрывов. Причем седоватый ухитряется залезть довольно высоко, двигаясь неожиданно проворно для своего возраста, и что-то там нашел интересное для себя. Вижу, что он показывает какие-то не то проволочки, не то тонкие детальки…

Ну, хорошо хоть им польза какая-то — на территории завода по предварительным данным минимум еще в трех местах сидят такие же засадные полки — и черт их знает, сколько всего морфов и шустеров. Ворота-то там подперли, но все равно разбираться надо.

Ребята уже собрали то, что получилось собрать, выдергивая автоматы из под тел. Из бронетехники сформировали колонну — два БТР, две МТЛБ и БМП. Еще одна БМП сдохла — завести не удалось и БТР с работавшим все это время мотором осталась без горючки. А у нас с собой бочек не оказалось. Потому сняли, что не привинчено — в частности боезапас — и вывели из строя на всякий случай бортовое вооружение.

Медленно выкатываемся по расчищенной дороге.

Нормально управляются два БТР и Вовкина маталыга. Остальные две коробочки едут крайне неуверенно и пешие стараются от них держаться подальше.

Ильяс нервничает — мое напоминание о необходимости осмотра других цехов встречает раздраженным бурчанием. Приходится надавить. Это раздражает его еще пуще.

— Фигня, Ильяс. Никому ничего мы не отдадим. То, что наше — то наше — нащупывает причину волнения Андрей, внимательно наблюдавший за нашей перепалкой.

— Ага! А увести как? Нет у нас водмехов. Так поставить — сопрут и фамилии не спросят — тут всякие шляются.

— Упреют таскавши.

— Ну да, говори — с утра военные опять припрутся — им эти коробки запонадобятся. Хотя бы для охраны супермаркетов. Значит хай будет. И что ты им скажешь?

— Утро вечера мудренее. Побросали технику — значит пролюбили.

— Не плюй в колодец, Андрюша — вылетит — не поймаешь. Они КАД контролируют — а нам там еще ездить придется.

— Знаешь, мне кажется не о том переживать надо.

— А о чем? О мировой скорби? О том, что в 2012 году астероид может прилететь?

— Выдохни! Сейчас технику подгоним к медпункту, оставим под присмотром наших, проверим пустые цеха — дальше видно будет.

— А да ну тебя! Если прохлопаю сейчас трофеи — век себе не прощу. А уж Николаич — тем более.

Пока наши разбираются с собранным трофеем, успеваю заскочить на кухню — опять повару что-то запонадобилось, о чем сообщила все та же тощенькая девчонка, от которой уже пахнет густо соляркой — видно заняла место истопника. Ну да солярка — не ацетон, потерпим. Еще девчонка ухитрилась перемазаться сажей, но зато кожа порозовела, не такая восковая, как была совсем недавно — видно подкормил повар помощницу.

— Я собственно хотел с вами посоветоваться — начинает толстяк.

— Слушаю вас — не менее политесно отвечаю я.

— У меня кончились консервы и манка. Принесли небольшой мешок картошки. Варить просто картошку — смешно, очень уж мало. Чистить некому и нечем. Вы не могли бы сообщить командованию, что нужны продукты и знаете — чтоб вас всякий раз не дергать — связь бы неплохо организовать.

— Хорошо, это сделаем.

Тут я вспоминаю рассказы нашего преподавателя, отработавшего лет тридцать в Заполярье и предлагаю повару раздать картошку, чтоб особо настырные клиенты ели ее потихоньку сырьем — из расчета полкартофелины на нос в сутки.

— Как витамин «С»? — схватывает повар суть.

— В точку.

— И помогает?

— Наш преподаватель так успешно от цинги лечил.

— Хорошо, попробую — усмехается печально толстяк.

— Ждете, что утром бедлам начнется?

— Да. Неясно, по какому пути эта публика пойдет.

— Да уж, путей много.

— Нет, тут вы не правы. Путей мало. Всего три.

— Мало?

— Конечно. Вот послушайте, это еще Гумилев написал.

И толстяк-повар с чувством декламирует:

— Собственно Гумилев тут во-первых сказал, что мы все умрем. И что дальше? Смысл-то девкаламеровать?

— Смысл как раз глубокий. Человечество выживает уже много тысячелетий — и принципы выживания не изменились с древних времен. Три способа поведения для того, чтобы выжить.

— Не маловато получается — для всего-то человечества?

— В самый раз. Только три — и вы не сможете упомянуть четвертый.

— Тогда перечисляйте!

— Запросто. Первый — Конструктивный. Для выживания люди организуются в общество, создают себе защиту, обеспечивают себя продуктами, создавая их, созидая себе жилье, обеспечивая будущее своему потомству — и давая себе спокойную старость, завязывая торговые и родственные отношения с соседями.

— Ну, предположим.

— Второй — Деструктивный. Создается банда, для того, чтоб — не созидая своего, отбирать чужое и жить за счет бедолаг, оказавшихся рядом.

— Так. А третий?

— Изоляционистский. Удрать подальше и жить отшельником. Выживать не в группе, а в одиночку.

— Это как Сергий Радонежский?

— Отнюдь, как говаривала незабвенная графиня. Он не выживал в отшельничестве — он Веру искал. В смысле — постигал религию и самосовершенствовался. Постиг — вышел к людям. Если уж вам так нужен живой пример — так больше подходит семейство Лыковых.

— Ну да, ну да… Живой пример тому — ныне покойный Иван Иванович…

— Вы можете добавить четвертый способ?

— Я должен подумать.

— Бьюсь об заклад — ничего нового не придумаете.

— Ладно. Пока больше голова болит, чтоб эвакуировать всех тяжелых… Да, и еда, конечно… Еда, вода…

Ботан радует — скоро прибудут еще группы — в том числе и из Крепости.

Наши обстоятельства сообщены, так что возможно и ремонтники будут и водилы. Ильяса точит, что две коробочки стоят брошенные. На его осунувшейся физиономии это как маркером написано.

— Ты пока тут побудь, мы все-таки железячки дернем, не могу, чтоб они там оставались — бурчит Ильяс.

— А тут кто останется?

— Вот ты и останешься. Мы только часть народу возьмем. Давай, действуй!

— Ильяс, зря ты это — припрется кто — угонит железяки уже наши отсюда.

— Вот и охраняй. БТР сейчас — акче!

Мне не удается выразить в звуке все свое неудовольствие, а наш батыр уже слинял, на двух броневиках, забрав большую часть личного состава. И Филя урыл и саперы. Прошу Сашу максимально приглядывать за стоящей техникой. Взять пару человек — и приглядывать. Техника стоит сплошным черным массивом. Только антенны торчат сверху в посеревшем уже небе. Подобраться можно со всех сторон — тут эти железяки друг друга загораживают. У нас так из охраняемого часовыми парка пропало несколько танковых катков. Все расположение обыскали — пропали катки. А ведь не иголка — каждый за сто кило весит… Блинчик зеленый.

Потом на КПП девушка-пионервожатая пришла. У них был в школе сбор металлолома…

Ну, дальше понятно? Точно, пионеры ухитрились с ремонтируемых танков четыре катка увести. Как — одному богу известно. Семикласcнички… И три километра до их школы — специально меряли — как-то перли. По тропинке. Над речным обрывом.

А тут — если проморгаем — кончится все может куда хуже.

Собираюсь позвать ближайший к нам патруль — но он отирается у кухонь, вроде и близко, да не очень. Второй пары вообще не видно.

— Скорее! Ты — врач? Да? Скорее — там моя жена рожает!

Молодой парень, неприятно землистая кожа, глаза какие-то снулые. Но возбужден сильно. Жена рожает, это не фунт изюму, тем более в таких условиях.

Делаю, не подумав, вместе с ним несколько шагов, потом останавливаюсь, начинаю разворачиваться. Нужна горячая вода, теплое помещение, подмога. Куда это я поскакал?

— Погоди, надо носилки взять, ребят еще — даже если рожает, в палатке с печкой это лучше де…

В голове грохает гулкий колокол, я как-то нелепо падаю, потеряв по дороге ориентацию в пространстве, и потому шмякаюсь, сбив дыхание. Что-то рвет у меня ухо.

— Эй, э… Что…

Еще раз гулко по башке. Ухо больно очень и голову крючит набок. И еще раз колокол…

Прихожу в себя с трудом, кто-то дергает меня за плечо. А я сижу в какой-то нелепой и неудобной позе. Руки подламываются, но я вроде ухитряюсь на них опираться. Меня кто-то ритмично и очень нежно трогает за кончик носа — быстрыми легкими касаниями.

Фокусирую глаза. Голова не моя. Руки вижу. Между ними серый грязный наст и по нему проявляются темные точки. До меня, наконец, доходит, что это такое.

Капельки крови капают из носа — словно кто-то тихонько трогает тебя за нос — организм не может понять, что это из него утекает, не положено такому, вот нервы и сигналят, как умеют… Получается странно. Цвет крови на темно сером — какой-то неправильно веселенький…

Что это я опять отчебучил?

А вообще хрен его знает.

Кто-то подхватывает меня под руку, помогает встать. Ноги тоже не мои. Нет, так-то внешне — мои, в бахилах озкашных, не отказываюсь, только слушаются плохо. И голова не моя… Вокруг несколько человек, что-то спрашивают наперебой.

Наконец начинает доходить. А еще у меня нет сумки с медикаментами на боку. Башка гудит. А ухо болит. Трогаю — да и там мокро.

— Этот пидор у тебя сумку сорвал! И по каске настучал — у него то ли фомка, то ли монтировка. У вас каска криво сидит! Да не слышит он вас! Ну, давай оклемывайся, Жёппа!

Ага, по последнему, что я выловил из кучи разноголосых реплик — и братец тут.

— Куда он побежал?

— Не знаю. На вот тампон, прижми ухо, а то кровит.

— Я видела — за ним двое патрульных погнались.

— Знаете, мне бы присесть, а?

— Пошли в медпункт!

В медпункт — это я с радостью…

Ввалившись в палатку, сгоняем дремавшего сидя мальчишку-инструктора с его насеста. Это тот, который истерику закатил и был подвергнут рукоприкладству. А сидел он оказывается на сложенных стопкой касках. Вона как нашими трофеями распорядился.

Мы копая немецкие окопы самое большее за раз нашли стопку из составленных друг на друга 8 касок — пулеметчик на них сидел… Откуда он каски надыбал при том, что рядом ни одного шкелета не было — а мы метров 50–60 по траншее все взрыли в полный профиль — неведомо. Причем и каски были какие-то разношерстные по окрасу и зимние и летние… И почему ему ящики не подходили — а там в траншее и снарядные и минометные и черт знает какие еще откопались — тоже непонятно. Мы вот на этих касках пробовали сидеть — так жопа устает быстро… На ящиках лучше.

Но ящиков у нас нет. Сажусь на теплые каски. Неудобно, как в детстве — но очень приятно.

С меня снимают мою собственную, хотят кинуть в сторону. Не, так дело не пойдет, меня сегодня шлём спас — следы от ударов четко видны на шаровой краске. От души сволочь бил. Ничего, я его рожу запомнил, свидимся еще.

Нос затыкают ватой, даже кто-то из особо умных рекомендует запрокинуть голову, но с этим заявлением тут же оказывается заткнутым. Сижу, как положено — носом книзу, братец своими клешнями вату прижал к уху — видно пряжка от сумки зацепилась, вот и надорвало ухо-то. Ладно, сейчас кровь свернется — можно будет действовать дальше.

— Это уже совсем херь — громко заявляет братец.

— Вы о чем? — удивляется светленькая толстушка.

— Да о том — вон старшенькому по голове настучали, звон был как в Ростове Великом при большом церковном празднике — мы тут сидим на птичьих правах — дальше что? Мне тут не симпатично. Причем — ни разу!

— Давай на правах подлекаря, братец связывайся со штабом. И это — радиста спроси — наши еще будут когда. Вроде с Крепости должны были прибыть. — у меня как-бы в ушах уже не так шумит, начинаю распоряжаться.

Разбудили санинструкторов. Организовали два своих патруля. Ботан порадовал — уже сейчас наши прибывают, вот-вот можно сказать. Наконец и Ильяс вернулся и очень удивился — ботан сгоряча ляпнул, что врача убили до смерти.

А тревога не проходит.

— Олама — говорит Ильяс. Нет, он конечно рад, что я живой, но вот коробочки оставшиеся ему покоя никак не дают. И факт — он их там не оставит.

Но что хорошо — убывает багатур на этот раз с половиной людей и на одном БТР.

Как только уехал — приваливает куча народа. Наши! Сроду бы не поверил, что серенькая невзрачная физиономия нашего начвора доставит мне такую радость. Начвор крутит носом — не доперло им бахилы взять, явно вляпались по дороге.

— И как вы тут?

— Ценю, что начали не с сурового «доложите обстановку», а так вообще-то плохо. Ситуация непонятная. Армеуты прислали всякого добра по принципу «на тоби небоже, шо мини не гоже». Всего не хватает. Публика после освобождения попадала кто где, дрыхнет, после трех дней стояния на ногах. Порядка нет — на меня вот какой-то ублюд напал, настучал по голове, сумку спер.

— Сколько здесь освобожденных? — начвор вправляет поток моей болтовни в русло.

— Несколько тысяч, точно никто не скажет.

— Их как-то регистрируют?

— Не видел. Да и некому. Пока жратва была — кормили, теперь кипяток раздаем. На том конце — вроде еще кухни были, не ходил.

— Ситуацию, то есть — не контролируете?

— Вот до кухни и у палаток — боле мене. Да еще есть патрули и часовые выставлены вроде. Внутри — хрен его разберет.

— А это у вас тут что?

— Пародия на медпункт. В барачной палатке — полсотни тяжелобольных, да, по-моему, пара сотен просто в тепло спать набилась. Помощь мы оказали для полутора сотен обратившихся.

— Обратившихся?

— За медпомощью обратившихся.

— Зомбаки шляются?

— Шляются. Но мало. Хуже — тут мины попадаются.

— Уже были пострадавшие?

— Пока нет.

— А почему пока?

— Утром начнут ползать — обязательно кто-нибудь напорется…

— Из тех, кто тут командовал — этих людоедов — кого-либо живьем взяли?

— Да был язык. Тут вроде ваши коллеги работают. Допрашивали при мне.

— Так, а что за техника здесь стоит?

— А эта — из армейской. Экипажи накрылись при атаке шустеров. Ну, вам рассказывали наверно?

— Да, в курсе. Штаб тут в этом кефирном заведении где? Нет, рассказывать не надо — на схеме покажите. Да и кстати. Эти беженцы — которых мы сейчас видели у кухонь — почему не спят?

— Мы напрягли нескольких мужиков помогать. А экземпляр схемы есть для нас?

— Для вас — нет. Сидите тут при медпункте. Для того, кто Николаича заменил — привезли. Ладно. Вы помогалам что-нибудь обещали?

— Нет. Просто приказал таскать воду.

— Еще такие помощники есть?

— Ну. Да. Инженер Севастьянов- он отсюда убежал, был потом проводником, правда не в нашей группе.

Показываю начвору где штаб, куда поехал Ильяс и где надо будет обеспечить санитарный поиск. Кивает, потом быстро сваливает — прихватив не что нибудь, а БМП.

Больные перестают прибывать. Ну да — собачий час. Всех разморило.

Даже у кухонь притихло.

Саперы и водолазы выручают — взяли на себя охрану медпункта, да и техники остальных, пока есть передышка — отпустил дрыхать по машинам. Из прибывших с начвором пара человек осталась с нами, вместе с саперами посматривают за порядком. Саша после нападения заявил, что шага от меня не сделает, да братец еще не спит. Ну, братец всегда удивлял — может пару суток не спать без особых проблем, зато потом сутки дрыхнет — и хоть его за ногу таскай — не проснется.

— Ты как думаешь — минновзрывные травмы будут утром? — спрашивает меня братец.

— Будут.

— На сколько ставишь?

— Ну, две.

— А я думаю — одна. До полудня.

— Охота вам такое говорить, беду накличете — осторожно замечает Саша.

— При чем тут накличете? Это статистика. Положено было в год угробиться тридцати тысячам на дорогах в автоавариях — и гробились. И беду накликивало не то, что об этом говорили, а совсем другое — купленные права, безголовость и хреновые дороги все с теми же дураками…

— И все равно — не буди лихо… Давайте тему сменим, а? Вот раз уж не спим — почему человеку с дыркой в пузе нельзя давать пить?

— Ну, это ж все знают!

— Этот из патруля — не знал явно.

— Да тут все просто. Пищеварительная система — она для чего? Для пище-варения. Все, что человек слопал и выпил — перерабатывается, пере-варивается. Потому там и щелочь и кислота и куча весьма злобных ферментов, чтоб например то же мясо разобрать на фрагменты. Пищеварительная система, как трубка. Изнутри выстлана специальным защитным слоем — и потому изнутри готова ко всем этим кислотам — ферментам. А вот снаружи — защиты такой нет. Сравнение дырки в желудке или кишечнике простое — картина пробоя в фановой трубе, по которой в кухне вся канализация протекает. Пока вся канализация внутри трубы — в кухне чисто и приятно. А как лопнула труба…

— Так вся кухня и вообще квартира в говнище по колено — братец видимо решил, что у малоопытного Саши не хватает воображения.

— Потому если пациенту с дырой в желудке или кишечнике дать еще попить…

— То в кухне и квартире говнища прибавится и будет не по колено, а по пояс. — все так же деликатно заканчивает лекцию мой братец.

— Так ведь хирург потом все равно все промывает и чистит — не успокаивается Саша.

— Ну а разница не видна — между подтереть тряпочкой лужу на кухне или вычерпывать говны по всей квартире? Стоя в них по пояс? Ущерб где больше?

От продолжения лекции отвлекает прибытие какого-то агрегата. Оказывается — Ильяс приволок на буксире БТР без горючки. Узнает о прибытии начвора и сразу скучнеет.

— Ясно. Будут из нас амебу делать!

— В плане давайте ребята делиться?

— Ага. Хапкидо — искусство хапать и кидать.

— Ну, так нам все равно не утащить с собой все. Даже и вести некому.

— Э, что с тобой говорить! Раздать все — и босым в степи — так что ли?

— Нет, я такого не говорил. Просто ты вполне можешь выторговать взамен и нам что полезное…

— Говори, говори, льстун… Ладно, поедем БМП притащим. К слову — рад, что ты жив остался.

Ишь как!

Развозит еще пуще. Но если прикемарить — потом долго в себя не придешь. Потому как усталость тяжелая. Давящая. Это когда на машине катишь, и дрема нападает — то вполне двадцати минут вздремнуть хватит — а вот когда все тело устало, а не только мозг — тут минутами не обойдешься. А меньше четырех часов — спать без толку, только хуже будет. К тому же время гадкое — если на нас кто нападет — то, скорее всего сейчас.

На воздухе становится и впрямь легче.

Начинаем обход — и тут же сталкиваемся с нашими — пара саперов задерживает смутно знакомых мужиков. Двое тащат третьего — и в этом волочащемся я с мерзкой радостью узнаю «мужа рожающей женщины».

— Во, узнаете — этот?

— Этот, сукота! Он самый.

Несколько удивляюсь, потому как двое — а это патрульные, бывшие у кухни раньше, бодро поворачиваются на 180 градусов и маршируют прочь от нас. Пока я думаю — что это они собрались делать — и мне даже приходят в голову дурацкие заумные мысли о камере предварительного заключения, трибунале и прочем воздействии Фемиды на того, кто меня хлестал железякой по каске, патруль повыше прислоняет задержанного к стенке здания, быстро отскакивает в сторону, а второй — коренастый, какой-то брезгливой короткой очередью перечеркивает моего обидчика.

Расстрелянный сползает по стенке — там как раз лежат двое упокоенных нами раньше зомби.

Коренастый закидывает автомат на плечо и подходит к нам.

— Яке жахлыве самогубство… — ехидно это в его устах прозвучало. Он протягивает мне мою сумку. Надо же, вернулась.

— Спасибо!

— Тю, та нима за що!

Залезаю глянуть. Медикаментов поубавилось, да и в коробочке с ампулами — четырех не хватает. Вопросительно гляжу на коренастого. Тот уже без шуточек отвечает по-русски, но с очень внятным южным акцентом.

— Эта хнида сумку вывернула на землю, перед тем, как вмазаться — кохда собирали, что особо попачкалось класть в суму обратно не стали. Себе тож немнохо взяли, ну так — из пачканнохо же. И по ампуле тоже. Но мы ж — не бесплатно — коренастый уже без всякого юмора кивает в сторону напарника, поджидающего, когда убитый обратится и начнет вставать.

— И зачем вам ампулы?

— Спокойнее, кохда есть. Хоть и по одной на нос.

— Воевали?

— Было дело.

— Чечня? — неожиданно спрашивает тот сапер, который седоватый.

— Ни. Я за мусульман воевать не буду — серьезно говорит коренастый.

Бахает выстрел. Что характерно — никто и не почесался — ни на очередь, ни сейчас.

Второй патрульный подходит к нам, с ходу просекает обстановку и начинает тянуть напарника в сторону, приговаривая, что пора вернуться к кухне, которую они ради ликаря покинули.

— Что скажешь, Крокодил? — спрашивает напарник седоватого.

— По мне так и их грохнуть надо б. Или проверить.

— Думаешь из УНСО мальчики?

— Не удивлюсь. Но хоть с принципами…

— А кроме Чечни украинцы где еще воевали?

— Везде. И в Карабахе и в Абхазии. Причем с обеих сторон… Ладно, живы будем — приглядим. Вы к слову — того мордатого не обыскали?

— Которого?

— Да вон — у стеночки лежит. Безрукий.

— Нет. А надо?

Сапер по кличке Крокодил пренебрежительно фыркает носом, и идет, не торопясь к мертвецам у стенки.

— А что его Крокодилом зовут? Может, по именам познакомимся?

— Пока не стоит. Меня зовите Правилом.

— ПрАвило или ПравИло?

— Оба допустимы. Вот схему минирования мы так и не нашли, что печально. То, что мальчик показал — сняли, но не факт, что это все. Как бы с утра не потащили ущербных.

Крокодил тем временем подходит с жменей всякого барахла из карманов покойного охранника. Саша брезгливо морщит нос. Саперы уходят в палатку, но очень скоро выкатываются оба оттуда — причем, не долго думая, угоняют БТР.

Тот, который Руль — успевает махнуть с брони — дескать, обходитесь пока без нас.

Наверное, нашли, что искали.

— Счастливые люди — меланхолически замечает братец.

— Так мы тож счастливые — возражаю я.

— С одной стороны — несомненно — так же меланхолически соглашается младшенький.

— А с другой?

— С другой… нет. Конечно, нам остолбененно повезло, что в самом начале остались живы. Упредить успели, кого могли, тебе люди хорошие сразу попались, мне тоже — если б не Миха — я б может, и умом тронулся. А у Михи психика — железобетон марки 600. Родители наши — в глухомани, надеюсь живы. Так вот глянешь на то, что в этом лагере творилось — особенно это понимаешь.

— Так в чем дело?

— В этом. Во всем этом. Какой везухой это назвать можно? Корапь-то потонул, а то, что нам повезло в шлюпке оказаться… Еще неизвестно, как оно окажется — братец и впрямь выглядит понурым.

— Да брось. Сказку Гайдара читал? Про горячий камень?

— А что, Гайдар еще и сказки писал? — удивляется Саша.

— Не, речь про его дедушку. Так вот у него есть сказочка — типо вот лежит валун — на ощупь горячий — и мальчику становится известно, что если его раздолбать — то жизнь снова проживешь. Ну, мальчик идет к герою-революционеру — типо дедушко — вот иди разломай камень, а то ты вот и без руки, и без ноги, и без глаза, и без зубов — а так жизнь проживешь занова.

— И что революционер?

— Не, говорит, на фиг мне это — чтоб опять и ногу оторвало, и руку отрубили, и зубы повышибали…

— Э, как всегда заковыристо… Проще-то что хотел сказать?

— Проще? Ну, вот с дедами нашими ты хотел бы временем проживания поменяться? Чтоб три войны, да коллективизации, да индустриализации? Или с отцом — охота поменяться временем проживания? Чтоб опять же пара войн, да блокада, да голод, да потом работа на износ на благо страны — и в итоге оказывается, что работал на страну, а присвоили себе все это сотня шустрых прохвостов? К фигам. Мне мое время нравится больше. Хотя и такое — оно нам досталось. Вот и нихьт ин ди гроссе фамилие клювен клац-клац.

— Ладно. Залез на своего конька. А я вот хочу рыбу половить, да в баньке попариться.

— Ну. Скоро уже народ просыпаться начнет — взопреем мигом. Токо так пропотеть — в минутку.

— Это да. Часа два — и начнется…

— О, Личный Его Императорского Высочества Принца Фернуапа Тридцать Девятого Четырех Золотых Знамен и Золоченого Бунчука с Хвостом и Брякалкой Именной Бронеход «Гордый Варан» — говорит Саша при виде нашего бэтра, волочащего за собой другую железяку.

Совершенно неожиданно первым с командирской машины прыгает Демидов — вот уж кого меньше всего ожидал тут видеть.

— Ты-то откуда?

— А я с пополнением!

— Что Дарья тебя отпустила?

— Ну… почти…

— Гляньте, а он с винтовкой!

И действительно на плече у Демидова — малопулька. Вид у него забавный — с одной стороны вроде как побаивается. А с другой — как бы и самолюбованием занимается. Гордится мальчишка собой, явно.

— Вот сейчас Андрюха вставит тебе фитиля.

— Не. Он одобрил. Только звание такое присвоил, что не пойму.

— Это какое?

— Гаврос. Это что ваще? Че-то на Барбоса типа?

— Гаврос — удивляется Саша. — Греческое что-то?

До моей головы, наконец, доходит.

— Да не Гаврос. Гаврош наверно?

— Да, точно — Гаврош. Это — собака?

— Не это пацан такой был, беспризорник. Когда в городе пошли уличные бои — воевал как зверь. Так что все в порядке — почетное погоняло. Ну, то есть звание.

— А, ну тогда — ладно.

Бывшая «Надежда группы» успокаивается, видно опасался попасть снова в глупое положение. А так — свой брат, пацан такой кульный…

Шум в ушах все- таки сильно мешает. Надо ж, как меня этот чертов наркоман уделал. С другой стороны — неудивительно. Ради кайфа нарк пойдет на любое преступление, ему и себя не жаль. Что забавно — я ж своими глазами видел два эксперимента, после которых словечко «кайф» стало для меня синонимом слова «смерть».

Известно, что у любого живого существа самое главное — это его жизнь.

Но не всегда.

Я-то прекрасно помню эти довольно интересные эксперименты по поводу приоритетов.

Антураж — клетка с полом, по которому проведен ток. Когда крыса идет по полу — ее бьет током. Ток можно регулировать — вплоть до смертельного уровня. Есть два безопасных островка — на торцах клетки, там током не бьет. Крыса располагается на одном конце, а на другом размещается что-то важное для крысы.

1. еда. Крыса идет к еде и ее шарашит током. В конце концов, при повышении силы тока крыса предпочитает сдохнуть от голода, но не получать разрядов.

2. вода. Тут силу тока надо увеличивать — от жажды крыса помирать соглашается только под более сильными разрядами. Потому как без воды крыса живет не дольше суток, обмен веществ у нее ураганный.

3. детеныши. К своим новородкам крыса-мама прет, невзирая на любой ток. Как пишут в романах «только смерть могла остановить ее».

Понятно с приоритетами? Так вот оказывается, что если сочетать этот эксперимент с известным вживлением в мозг — в центр удовольствия электродов — крыса давит на клавишу и получает кайф, то такой кайфующей крысе похрену и еда и питье и детеныши.

Ее ничего кроме собственного кайфа не интересует, и кайфует она аккурат до смерти — которая из-за пропажи интереса к жратве и питью наступает через сутки…

Вот я и вижу, что нам старательно вколачивают, что самое главное в жизни — это кайф… Крыса с детенышами и клавишей так перед глазами и стоит.

Вроде бы становится светлее. Или из-за фонарей на технике? И вроде бы уже глаз различает, что техника — зеленого цвета и даже детальки всякие. Или все же фары?

Народу становится еще больше — начвор приехал.

Первым делом они сцепляются с Ильясом.

Нашему командиру уже не понравилось, что саперы утрюхали на коробочке, то, что начвор увел самую мощную нашу единицу — понравилось еще меньше. А тут начвор нагло налагает лапу на большую часть благоприобретенной нами техники. Этого Ильяс вынести не может.

— Майор, эти мукти бхукти здесь не проханже! Я тебе не девадаси! Мне такие майтхуны нахрен не нужны! Техника была брошена, мы ее взяли с боя, при проведении этих, спасательных работ. А тут ты такой красивый нарисовался и говоришь, что нам хватит трех БТР, а на остальное лапу накладываешь?

Майор, оказывается тоже не прост.

— Ну а я — не сурасундари, а офицер. Есть приказ по Кронштадтской базе — а полномочия мои тебе от Крепости известны, но можешь и уточниться. Поэтому не надо мне тут — и майор широко ухмыляется — майтхуны показывать. Все четко и просто — на охотничью команду с прикомандированными — три БТР. И все. А то хитрый какой — нахапал полну жопу огурцов и по-хинди говорит.

К нам подходит несколько прибывших с начвором мужиков. Зам. Михайлова — медлительный, вальяжный неторопливо выговаривает:

— Это тебе повезло, что их Старшой в больницу попал. У того еще хлеще было, по принципу:

Майор морщится.

— Я в курсе. С самого начала. Так вот — какие неясности?

— Дакаити просто откровенный! — продолжает Ильяс.

— Чья бы корова! Нам еще отмазываться от армеутов придется. Они почему-то эту технику своей числят. Да, к слову — я и Старшого предупредил. И от него добро получено.

Ильяс пышет жаром. Но последнее его сломило, машет рукой.

— Не унывай, дружище — задушевно произносит Михайловский заместитель, помни:

— Да ну тебя к Иблису, мораль мне читать.

— Ты не ругайся, ты детальки-то верни. И боекомплект попяченный.

— Какие детальки? Какой боекомплект?

— Детальки такие — металлические, боекомплект — опять же такой — металлический. Ты же жук хитрый вторую БМП разоружил, а?

— Не бросать же так было! И все равно — с какой стати мне вам все отдавать?

— С такой. Из чистой любезности. Вот, например, мы твою семью охраняем совершенно бесплатно. Или вот, например, поедешь ты на БТР мимо армейских — а они по тебе не пальнут. Неплохо, а?

Мне уже надоел торг, да и смысла в нем для меня лично нет. Ильяс, я надеюсь, выторгует все что можно. Может даже — и что нельзя, но очень хочется. Другое дело, что сейчас явно будет решаться — что будем делать дальше, а это полезно знать из первых рук.

К беседе присоединяется и еще несколько человек — и наших и новоприбывших. В кучку камуфлированных айсбергом впихивается белая туша повара — вместо тощенькой девочки своей персоной явился.

Начвор обрывает торгованский спор.

— Все, закончили! Итак, для всех сообщаю следующее: Ситуация сейчас критическая. Первая задача — учет находящихся здесь людей. Потому здесь, здесь, здесь и здесь — он тыкает пальцем в схему — будет вестись запись беженцев и выдача временных удостоверений. Один такой пункт — будет у вас здесь — в палатке медпункта. Всего территория делится на 4 сектора — по номерам, помимо директора Завода (так решили назвать коменданта лагеря, чтоб без ассоциаций) — еще старшие по секторам. Наш сектор — второй, я назначен базой старшим второго сектора.

Второе — из находящихся здесь людей выделять сразу тех, кто может оказать помощь — пока в хозяйственном плане, потом в охране — после соответствующей проверки. В дальнейшем — особо тщательно отбирать специалистов важных для нас профессий. Это понятно? Хорошо.

Третье — любое недовольство — пресекать без соплей. За бандитизм, воровство, грабеж — при неопровержимых уликах — сразу к стенке. Смотреть за рикошетами и помнить, что не всякая стенка пулей не прошибается.

Четвертое — выделить лиц подозрительных, скандальных, ленивых, бесполезных, короче говоря — тех, от кого будут проблемы и головная боль. Руководителям подразделений и начальникам патрулей дано право задержания — вот здесь будет КПЗ.

Пятое. В течении пары часов ожидается прибытие трех пожарных машин — в роли водовозок. Еду уже подвезли. Вопрос доставки с берега до лагеря решается — но не хватает грузчиков. Сейчас идут переговоры с армейскими, сделавшими на Таллинском свой опорный пункт — на магазинах. (Сердитый взгляд на надувшегося Ильяса). Полагаю, что они оттуда подбросят еще что-нибудь, им проще — погрузчики есть. Если не будет чего-нибудь особо гадкого — к второй половине дня с продовольствием проблема решится в целом.

Шестое — кухни сейчас разворачивают дополнительно — по паре кухонь на каждый сектор. Начальник кухонного отряда здесь?

Повар — толстяк недоуменно оглядывается, потом до него доходит — почему на него все уставились.

— Я собственно просто готовил и все, с помощником…

— В таком случае — с назначением — потом подойдете ко мне, после сбора.

Продолжаю. Размещаться беженцы пока будут по остаточному принципу — где смог, там и пристроился. Вопросы?

— Помывку производить будем?

— Нет, нам просто не хватит воды. Пока только для питья есть. Даже умыться им нечем будет.

— Где туалеты?

— До захвата власти в лагере святошами уже были организованы сортиры Мы и Жо. Так что там — если потребуется — все-таки людей сильно поубавилось — накопаем еще. Все равно вся территория — как один большой вокзальный туалет пока.

— Почему сразу не раздать оружие тем, кто его может носить? Тут же вроде есть склад.

— Вопрос преждевременный — враг хитер и коварен, как совершенно справедливо говорилось раньше. Оружие выдавать будем только после тщательной проверки. Инфильтрация публики в лагере врагом очень вероятна. Да и преступный элемент наличествует. Не для посторонних ушей — кроме нападения на Доктора было еще минимум четыре таких происшествия с нашими людьми — в итоге у нас трое убитых и один легко раненый. Пропало два автомата. Вот и смотрите сами. В двух случаях нападавшие не ликвидированы. Так что — имейте и это в виду.

— К кухне фургон нужен для продуктов. Растащат ведь.

— Учтем. Только где тут фургоны возьмешь, искать надо.

Решаю, что пора влезть.

— Фургоны тащ майор есть совсем рядом — на АТЭП — там много дальнобойщиков стоит. А идею разместить пункт переписи в медпункте считаю неудачной — у нас и так с утра толпа народа будет, пока в очередь построим — запаримся, а тут еще толпа на переписку…

— Вот кто к вам за лечением идет — пусть сначала регистрируется. Как в любой поликлинике — сначала очередь — регистратура, потом — очередь — доктор. Медпункт у нас получается один, так что лучше всех хворых собрать тут.

— Есть угроза эпидемии, если их тут складировать. И указатели нужно развесить, что где находится, вообще информационное обеспечение…

— Не учи ученого, съешь слона печеного. Это из уважения к вашей гуманной профессии. Цените.

— Ценю. Вопрос остался.

— В печатне вовсю корячатся. И утром сюда журналюг пригоним. И бахил не дадим… Еще вопросы?

— Охрана как обеспечивается? — интересуется практичный Андрей.

— Внешняя — неплохо. И посты, и патрули, и опорные пункты уже работают. Внутри пока не контролируем толком, так что сегодняшний день решающий.

— Что с эвакуацией?

— Пока эвакуация запрещена. Рассказывать долго не буду, но без предварительной работы соответствующих наших работников с эвакуированными — эвакуацию не проводить. Это приказ.

— С первой кучей народа в Кронштадт, похоже, въехали нежелательные элементы? — осеняет Серегу неожиданная догадка.

— Пока не имею права отвечать. Потом все доложат. Пока — бдительность и еще раз бдительность…

— Очень уж, знаете, это еще в старые времена надоело. А в итоге все просрали, извините, конечно — бурчит повар.

Начвор вздыхает.

— Имели место перегибы на местах. Но говорю я как раз обоснованно. У нас — три трупа за ночь. Это непозволительные потери. Все, прошу по местам. Где ваши водоносы устроились?

Повар объясняет и начвор быстрым шагом с сопровождающими его лицами покидает наш медпункт.

— Я слышал, на вас напали? Наркоман?

— Да, вон валяется.

— Ага… Ну отзвуки той войны мы еще долго будем слышать.

— Это вы о чем, Федор Викторович?

— Пока Китай остается нацией наркоманов, нам не стоит бояться того, что эта страна превратится в серьезную военную державу, так как эта привычка высасывает жизненную силу из китайцев — сказал британский консул в Китае Джефф Херст в 1895 году.

Против Китая велись опиумные войны, против нас — героиновая, разница невелика. Производство зомби несколько иной модификации. Причем под флагом настоящей свободы. Не будь рабом государства, семьи и условностей, а будь рабом наркобарыги. Вот истинная свобода, черт бы их всех побрал. А скажите — поспать у вас часок в бронетехнике можно?

— Ильяс, как у нас с бронетехникой?

— БМП отдаем обе, МТЛБ — тоже пару, себе оставляем три БТР и маталыгу — под твоих раненых. А еще он дает соляру и боезапас, плюс — мирные отношения с армейскими. И еще по пустякам всякого рахат-лукума получим. Я — велик, могуч и силен и затмеваю собой Луну и Солнце!

— Причем одновременно!

— Ага! Видишь — вот он я — а солнца с луной — йок.

— Ребята говорили — по кольцевой объездной уже не дают на гусеницах кататься. В трех местах уже жестко стопят.

— Да кто ж броню остановит — удивляется Гаврош Демидов.

— Да другая броня, кто ж еще. С большим калибром. Но вообще — это разумно…

— Ладно, потом махнем маталыгу на что другое. Повару — наш салам — спать можно вон в той маталыжке, там как раз медсестрички дрыхнут. Вы смотрите, не обидьте их!

— Вон там? Отлично. А в плане обидеть — боитесь, что задавлю кого тушей, когда ворочаться начну?

— Нет, конечно, ладно, проехали.

Санинструктор в палатке опять дремлет на стопке касок.

— Ишь, чего натеял, поросенок — киваю я на него Андрею.

Андрей удивляется.

— Это я такую сидейку сделал. На ней и ногам отдых, и не разоспишься, как раз для дежурства. У нас так все время делали.

Упс… То есть — ой!

Вот — через столько лет — и оказалось, что чудак за немецким пулеметом просто имел над собой толкового фельдфебеля. Надо же…

А мне сейчас надо думать. Изо всей силы. Потому как скоро утро.

Ильяс на маталыге укатывает опять же на поиск — взяв двух санинструкторов, заодно Вовка натаскивает небритого сапера по имени Васек — тот когда-то учился ездить на такой штуковине, но практики не было, а сейчас самое время освежить навык. Саперы вернулись довольные — по их мнению, все подозрительные участки и обнаруженные по схемкам минные поля ликвидированы. Где — просто поснимали, где — раздавили мины буксируемым корпусом БТР. Шустеры изолированы, так что, если нет особо поганых фугасов — то уже куда как легче.

У меня же особо похвастать нечем. Конечно сам факт наличия медпункта и медиков — уже здорово людям поднимает настроение в таких ситуациях, а уж если еще и пилюли какие-нибудь дают — так вообще праздник. С другой — мне невозможно толком тут заниматься диагностикой, и с эвакуацией полный швах. А это — этапность в лечении — главное на данный момент. И если заразные больные будут — то тогда все еще хуже.

— О, точно, я видел такие — шар-стулья — японцы придумали, когда оказалось, что на обычных стульях старательные работники наживают остеохондроз, геморрой и прочие радости — вспоминает начитанный Саша.

— И чем кончилось? — интересуется Андрей.

— А оказалось, что с остеохондрозом и геморроем справились, зато производительность труда упала. Японцы и решили, что уж лучше работник с остеохондрозом, чем такое…

Но мне сейчас надо судорожно вспоминать, что можно сделать в такой ситуации.

Когда человек думает — у него больше шансов выйти победителем.

Меня в пионерском возрасте очень поразил рассказ приглашенного к нам в класс ветерана. Сначала, как и положено всякому ветерану он долго трендел эту отвратительную лабуду «развивая успех 10 ордена Расула Гамзатова По колено Сине Морепереходященской дивизии в направлении на Бирюлево-Товарное 67 ордена Переходящего Красного Знамени стрелковая армия заняла высоту 33,6 и т. д. и т. п.» то есть то, что так любят мемуаристы и отчего тошнит любого нормального человека, а уж детей в особенности. (Кстати, я давно замечал что ветераны стесняются рассказывать о себе, предпочитая рассказывать красивости в духе официальной пропаганды. За это надо сказать спасибо паскудам — пуристам из ГЛАВПУРа.)

Итак, оттрендев свое с явным облегчением ветеран собрался уходить, но тут я его спросил: «А за что вам дали «За отвагу»? (Мой дед мне говорил, что это была серьезная награда, сам он ее за форсирование Свири получил.)

Ну, ветеран мялся-мялся, потом рассказал, что его послали подавить огневую точку — пулемет в ДЗОТе на горушке. Он до амбразуры ползком добрался, а дальше что делать — неясно. (Видно, не слыхал про Матросова.)

Немцы лупят очередями, а он лежит. И товарищи его по роте — тоже лежат, головы не поднять.

Гранату в амбразуру не сунешь — сделана грамотно, с отбивками, из ППШ тоже с пулеметом не поспоришь.

Вот он и закинул шинелью амбразуру. Тут от шинели так клочья полетели, что он ее от греха пришпилил ножом и полез выше. Немцы было сунулись занавеску эту снять, но он им этого сделать не дал, так и лежал на крыше ДЗОТа и стрелял, пока наши не подоспели. Пулеметчику-то без разницы, что ему закрыло видимость — тело Героя Советского Союза или драная шинель, если ему сектор обстрела закрыли глухо — мало от его пальбы толку.

Высотку взяли. Наградили солдата медалью, а старшина долго ему голову грыз за испорченную шинель. Потом удалось махнуть у кого-то (с мертвецов старались не брать, была плохая примета, поэтому когда менялись. то произносилась ритуальная фраза: «Ты не думай, это с живого» (Вариант — «это моя собственная») Ну так или нет, а примету обходили.)

А фрицев в блиндаже оказалось всего несколько человек. Потом они так нагличать перестали, вставили им ума, уже прикрывали свои огневые точки с флангов.

Вот и мне тоже извернуться придется.

И с карантином что-то думать.

Коллеги говорили — ОРЗ пропали как класс, а вот дизентерия — никуда не делась. Цветет бурно — только у армейских, чей карантинный лагерь мы видали по дороге — таких больных несколько сотен. А это пустяк только для того, кто такого пациента вблизи не видал…

И будет у меня тут как в Ветлянке — станице, ставшей символом неразберихи, паники и смерти. Хотя тот же адмирал Федор Федорович Ушаков — задолго до трагедии в Ветлянке самостоятельно отработал простые и четкие правила борьбы с эпидемией.

Когда чума началась в Херсоне, где как раз был кавторанг Ушаков — он свою команду разместил на берегу поартельно — в камышовых шалашах — палатках. Если в артели заболевал человек — его помещали отдельно — в шалаше на 1 персону. Артель же расселяли по нескольким новосделанным шалашам, а общий — ставший заразным — сжигали. Таким образом больные изолировались и лечились (а не просто бросались, как в той же Ветлянке, где при осмотре больницы среди 70 трупов обнаружена только одна живая казачка), здоровые не контактировали друг с другом — токо внутри артели и бригады, а зачумленное жилье ликвидировалось. Тогда не знали, что разносчики — блохи с зачумленных крыс, но крыс Ушаков тоже изводил, блюдя чистоту и на берегу. В итоге в его команде чума кончилась на четыре месяца раньше, чем у других и потери оказались минимальны настолько, что никто в это не мог поверить.

Ладно, пока пугаться рано. Надо продрать глаза и подготовиться к наплыву пациентов.

Продрать глаза помогает то, что привозят воющего раненого.

— Что с ним? — спрашивает втаскивающих носилки мужиков братец.

— На мине подорвался!

Братец присвистывает. С трудом подавляю такое желание и с выражением гляжу на сидящего неподалеку сапера по прозвищу Крокодил. Тот багровеет и подскакивает к носилкам.

— Ээээ — почему-то говорит сапер, глянув на раненого.

Странное вступление. Впрочем, и у братца физиономия выражает интересную гамму эмоций. Носилки ставят на пол. Оглядываю раненого. Мне тоже кажется несколько странным то, что я вижу.

А вижу я, что сапоги на сучащем мелко ногами солдапере — целые. Совершенно.

Рука — причем левая — окровавлена и перевязана довольно грамотно — и из кулька марлевого торчит три пальца.

— Он точно на мине подорвался? — спрашивает братец.

— Точно — отвечает носильщик.

— Где было? Как получилось? — обретает дыхание Крокодил.

— Да там, где вы сегодня мины снимали — отвечает переводящий дух носильщик.

Раненый, положенный к нашим ногам, продолжает плакать и скулить.

— Что, не все сняли? — допытывается сапер.

В палатку понабилось народу — старший сапер тоже тут — на его физиономии отпечатались складки рукава бушлата — спал видно.

— Нет. Этот малец уже снятую мину стал расковыривать — вот его и тяпнуло.

— Йопперный театр! — с чувством облегчения произносит старший сапер.

— Согласный — подтверждает Крокодил, и они выпирают животами лишних из палатки.

Подрыв странный — парню размололо ладонь, снесло два пальца и здорово повредило оставшиеся. Кровотечение незначительное, но, глянув на все это безобразие, заматываем искалеченную кисть обратно. Трачу еще ампулу промедола. Парень в полуобморочном состоянии, рассказать, что он там учудил со снятой миной, не может, да нам и дела нет. Эвакуировать надо.

Помня о нравоучениях начвора, прошу поднять ботана и теряем время в уточнениях — наш ли это боец, кто командир и что скажут в Кронштадте.

Ревут моторы какой-то техники — совсем рядом — к нам прибыли грузовики, повара подняли и он убег к кухням принимать продукты — вот обратным рейсом они и раненого захватят на берег, а там уж какая-нибудь шаланда найдется — сейчас между Кронштадтом и берегом постоянно курсируют не меньше двух десятков всяких посудин.

Перед тем, как его уносят — строго предупреждаю носильщиков и самого бедолагу, чтоб ничего не пил по дороге.

Саша удивленно смотрит.

— Ты ж все время говоришь, что вода — всему голова. А тут — кровопотеря!

— Пустяковая у него кровопотеря. А если его напоишь — он после дачи наркоза вполне может блевануть. В стерильной операционной. Там это самое то будет. И если еще ухитрится быть без сознания и вдохнуть чуток своей блевоты — так после операции гарантированно будет воспаление легких. А его и так бог обидел.

— А курить-то ему можно? — спрашивает носильщик.

— Да не очень-то… лучше и без этого обойтись — от курева давление может подскочить — усилится кровотечение, тож это ни к чему.

— Ясно.

Сигаретку раненому таки дают и утаскивают наконец. Последнее что вижу — испуганные и заплаканные его глаза, глядящие с неверием на раскуроченную руку. Боюсь, что в лучшем случае сохранят ему указательный палец и половину большого. Если повезет, конечно.

— Вот мудак! — проницательно замечает братец.

— Ну, у нас тоже всякое бывало — возражаю, просто чтоб не уснуть.

— Чтоб противопехотки так ковырять и руки свои на выкид — этого не было!

— Доктор, вы портянки заматывать умеете? — перебивает наш разговор сапер Крокодил, зашедший в палатку вместе со своим начальником.

— Умею, а что?

— Ткань из Кронштадта привезли, рулонами, довольно много. Порезать ее тут возможность есть, только вот публика с портянками обращаться разучилась. Выходит, что знатоков раз-два и обчелся.

— Дык у меня ж пациенты попрут.

— Ладно, но все равно вас учтем. Попросили прикинуть — сколько умеющих наберется. В базе-то тоже морячки, а они с портянками не дружат. Да газеты привезли, картонки. Сейчас тут пол застелют картонными коробками.

Вона как. Курсы повышения квалификации по намотке портянок. Прям раздел в «Космополитэн» — «18 причин, почему девушке стоит носить портянки на территории ремонтного завода» и «26 признаков того, что вы неправильно намотали портянки»…

Ладно, научим и портянки мотать, чего тут. И газеты в дело пойдут. У тех же немцев это было широко представлено. Если надо — то не вопрос.

К слову — немцы вроде пришли сюда воевать в носках. Но уже в 41 появились инструкции — как мотать портянки. А зимой — как утепляться старыми газетами — и опять же мотать портянки. Видал я эти инструкции…

И когда в Сталинград шли самолеты, в том числе с грузом старых газет, те, кто отправлял — не понимали зачем, думали снабженцы с ума сошли, а вот те, кто сидел в котле — понимали отлично.

— Было дело — как раз когда на Малую Пискаревку отправили работать — тоже показывал на своем примере, как портянки мотают — говорит братец.

— Лучше скажи, как додумались до Малой Пискаревки? Тут ведь тоже трупы хоронить надо ударными темпами, а то на запах набежит всякой твари — спрашиваю я братца.

— Да просто — собрали комиссию, поставили вопрос. Выбор был невелик — либо в воду, как у индусов, либо скормить, кому попало — как у тибетцев, либо кремировать, либо ингумировать. Первые два способа не пошли вовсе — там в комиссии были ребята, которые в Индии полюбовались на красоты Ганга с недогорелыми мертвецами по берегам и водной глади…

— А «Тарбар»! Небось обмен опытом?

— Да вроде, не спрашивал. По кремации этот ваш Хапенгуген выступил толково — у него опыт оказался…

— Какой Хапенгуген?

— Соображаешь что-то совсем плохо. Ветеринар Бистрем, какой-какой… Ему довелось утилизировать павший скот, так что он в курсе оказался. Получилось по его словам, что для кремации 1 килограмма трупного материала понадобится 2 килограмма дров — в лучшем случае. Посчитали. Поняли, что такое не катит никак — топливо нынче в дефиците — ну и стали копать рвы. Тут я думаю, то же придется делать. Главное, не откопать какой газопровод сгоряча…

Мда, трупы убирать надо быстро. А тут еще и живые трупы по цехам. Да и вокруг вроде б тоже ходят.

— А эти, итальянки — мортусы — как у них вышло?

— Четыре только стали работать, остальные пришли в ужас. В общем, кроме визга — никакой шерсти…

К нашей палатке уже подтягиваются ранние пташки — первые пациенты. Связываюсь с штабом. Просят подождать — к нам направлены писаря. Скоро будут.

Писаря являются через сорок минут. Мы уже приняли кучу народа, но просили не расходиться — потому как приказом по заводу кормить будут и выдавать паек и прочие радости жизни — только зарегистрированным.

Писарей двое — стервозного вида девка с кучей пирсинга в нижней губе и мягкая какая-то тетечка, робкая и боязливая даже внешне. У девки свирепый взгляд и выдающаяся вперед нижняя челюсть — что вместе с разноцветной фигней в губе делает ее страшно похожей на выловленную нами — мной и братцем — в одном озере Псковской области заслуженную щуку — у той тож три блесны в пасти как медали были. Видимо у братца проскакивает та же ассоциация, потому как он совершенно нелогично заявляет:

— У щук скоро нерест…

Девка злобно на него смотрит, он отвечает ей совершенно бараньим взглядом. Девка фыркает. Женским чутьем она полагает какой-то подвох, но не может понять — какой. Это ее бесит.

— Нам нужен стол, стулья и охрана! — чеканит «Щука».

— А мне массаж, педикюр, коктейль «Дайкири» и негра с опахалом — отвечает братец раньше, чем я успеваю открыть рот.

— Вы что себе позволяете?? — взвизгивает девка.

— Предаюсь несбыточным мечтаньям, как и вы впрочем. Вы тут видите столы и стулья?

— Так обеспечьте! Вы обязаны!

— Милая, мы обязаны оказать медпомощь в возможном объеме. А матобеспечением занимается База — так что претензии — туда. И работу вы должны были начать пораньше — людей кормить надо, а с регистрацией пока у вас никак!

— Не смейте мне хамить!

— Никто и не хамит. Это у вас, милая, воображение разыгралось.

— Извините, что вмешиваюсь в ваше воркование — но вы собираетесь заниматься регистрацией? — приходится лезть, куда не просят.

— Нам не приготовили рабочее место, я отказываюсь работать в таких условиях!

— Милая, вот вы еще повыдрючивайтесь, пока побольше публики здесь не соберется, потом публика начнет спрашивать — почему их не кормят, не дают одежу и так далее. Окажется, что без регистрации — вашей, заметьте, регистрации им ничего не светит. Вы не опасаетесь, что вам банально начнут бить морду? Пардон за мой французский, вы думаете, что кого-то из тех, кто три дня на ногах простоял, бычит наличие у вас рабочего места? Вы, милая начинайте работать как угодно, а то через час-другой тут будет бунт. И вас грохнут и нам достанется, так что будьте лапочкой — начинайте работать!

— Я требую, чтобы со мной не разговаривали в таком тоне!

— Слушайте, милая, мы не в бакалее, а вы не продавщица — «вас много, а я одна»!

— Я требую, чтоб с вами разобрались! Я при исполнении обязанностей!

— Слушай, сука тупая, или ты садись и работай — или вали отсюда к такой-то матери? Так понятно излагаю?

— Вы за это ответите! Я так этого не оставлю! Да вы не знаете с кем связались, хамы!

Мне не остается ничего иного, чем трясти непроспавшегося ботана-связиста.

Утречко начинается славно.

Высказываю начвору все, что думаю на тему переписи населения двумя писарями, да еще и с таким настроем. В ответ получаю не менее жесткую отповедь. Лаемся минут пять, за это время народу набирается вокруг куда как много, то есть медпункт окружен практически толпой. Пока толпа еще молчит, но вот достаточно будет пары заводил… И мы не обойдемся без жесткой стрельбы.

— Короче говоря, тащ майор — либо вы регулируете перепись в удобной форме, либо я выгоняю эту дуру к чертовой матери и делаю все так, как подсказывает обстановка!

— Не забывайтесь! Руковожу сектором я.

— Так руководите, кто против. На данный момент у меня медпункт окружен толпой народа не меньше чем две сотни человек, кухни — окружены еще большим количеством публики, перепись даже не началась. При скорости переписи один человек в минуту — что еще очень славно — у нас тут все затянется на 5–6 часов — в лучшем варианте. Все это время достаточно одного протестанта — и будет веселуха в полный рост.

— Так… У вас там бригада водоносов на виду?

— Точно так. Таскают воду. Уже принялись.

— Организуйте такую же команду писарей. Пообещайте доппитание. Выбирайте тех, кто по внешним признакам не относился к охране лагеря. Первыми переписать желающих убирать территорию и тех, кто согласится убирать трупы. Через час вам доставят инвентарь для работы. Людей добавлю, насколько возможно. И организуйте людей в очереди. Главное — чтоб не толпой стояли. Девицу отправьте ко мне в штаб, очень жаль, что вы с ней не нашли общего языка — она работала в паспортном столе и дело знает. Все, действуйте, связь кончаю.

— Пипец нам — горестно замечает братец, как раз уже занимающийся здоровенным не то фурункулом, не то уже и карбункулом у перекошенного мужичка.

— Что так?

— Пойдем в 45 лет менять паспорта, нарвемся на эту Щуку — и все, кончена жизнь…

После двадцати минут ора и неразберихи, наконец, удается наладить хоть какое-то подобие организованного беспорядка. Первыми переписали водоносов, премировали каждого банкой сгущенки, у кого не было сменной одежды — выдали, что успели подбросить в самый удачный момент сумрачные грузчики из кронштадтских и отправили к кухне. Дальше удалось разбить толпу на очереди, кучки и команды. Раздобыли столы, что-то приспособили под стулья, появились добровольные помощники, начали, наконец, потихоньку организовывать ситуацию вокруг себя. Самое время дух перевести, ан некогда.

Привезли метлы, лопаты, носилки, сгрузили. Тут уже за дело взялись саперы, а мне удалось вернуться к приему пациентов. Они теперь не просто так подходили, а показывали отпечатанные на шикарнейшей мелованной бумаге регистрационные удостоверения участников бизнес-конференции «Золотой шар». А там корявыми от холодрыги буквами, карандашом вписаны фамилия, имя, отчество, год рождения и профессия. И отношение к военной службе в графе «Компания, должность». И в разномастных журналах — продублировано. Это, конечно, все филькина грамота, но хоть удастся представить общую картину. На обороте помечаем — кратко диагноз. Там же будут отметки о выдаче продуктов и одежды…

Периодически происходят мелкие стычки и инциденты, народ весь на нервах, так что ругани хватает. Особенно часто почему-то ругань возникает у столика переписи, стоящего через один от меня. Там писарчуком присланный в усиление из штаба какой-то крикливый самоуверенный мужик, непонятно зачем щеголяющий в бронежилете с вставленными туда пластинами. Вроде б обстрела не было и не ожидается. Вот и сейчас у этого стола свара нарастает до градуса кипения и начинается банальная драка. Не было печали! Вылезаю из палатки глянуть.

Сбежавшиеся патрули растаскивают драчунов. Слышу, как мужик в бронежилете орет изо всей силы, обвиняя своих обидчиков во всех грехах. Ильяс меняет его на Сашу и ситуация тут же успокаивается. Мужика переместили на выдачу одежды, но скоро и там начинается свара. Да что за черт возьми такое!

Не могу понять, о чем речь, только слышу громко сказанное трубным и каким-то назойливым голосом этого мужика:

— Ты опять вафлей подавился? Не было их там… сколько раз говорил. Приглашаешь моего барсика на язычке подержать? Я тобой брезгую, недоумок!

Бнах, опять начинается драка! Терминология услышанная сильно удивляет, тем более, что настораживает знание предмета… С чего бы взрослому мужику предлагать другим взрослым мужикам оральный секс, да еще в таких тонкостях? Нет, в некоторых случаях оральный секс весьма даже, гм-гм, но с мужиками-то с какой стати?

— А ну — пошел вон, живо, чтоб духу твоего тут не было, кутак! — орет рядом Ильяс.

И когда я вижу в проеме палатки спину утекающего, сразу вспоминаю ночной эпизод с разбитым об стенку дома автобусом. Точно — тот самый чувак, фамилия у него еще заковыристая…

Неожиданно забирают почти всю нашу команду. Не могу понять, что случилось, но спешки и суеты нет, все идет спокойно — Ильяс успевает только сказать, что получил приказ на сбор — будут зачищать те участки, где в цехах заперты шустрики. Попутно порекомендовал подготовиться к отбытию — через пару часов нас перебросят в Ораниенбаум, там намечается операция по возвращению территории. Так теперь называют зачистку от зомби и обеспечение безопасности на отвоеванном куске пространства. Ну, мне собраться — как голому подпоясаться. Когда уже возвращаюсь в палатку, вижу заруливающие фуры. Ребята толковали, что сюда стали свозить всякие материалы из строительных товаров — полиэтилен, теплоизоляцию, доски и так далее — там кто-то толковый нашелся, сейчас из всего этого будут устраивать походный быт для тех, кто в лагере оказался. Кунги еще прут с консервации — на буксирах. В общем — завертелось дело.

Начвор приказывает, чтоб я сдал дела братцу. Попутно братцу сообщают, что он должен еще и принять участие как суд-медэксперт в работе следственных органов — с Кронштадта перебрасывают, кого нашли и собрали — как ни крути, а фильтровать беженцев нужно и разобраться с тем, что происходило — важно. Еще на братца вешают контроль за сансостоянием территории лагеря, противоэпидемические мероприятия и далее по списку двадцать два пункта.

— Да я же сдохну! — вопит братец.

— Это ваше дело, а работать придется — отвечает сухо начвор.

Как не вспомнить такую деталь, на которую не раз обращали мое внимание умные люди: когда есть что-то, что надо сделать во что бы то ни стало, американцы говорят «Сделай или сдохни» (Do or die), а русские наоборот «Сдохни, но сделай».

Таким образом, у русских даже смерть не является уважительной причиной не сделать положенного.

Мы плывем в Ораниенбаум. Вырваться из вонючего, страшного лагеря — праздник. Неясно, что нас ждет дальше, но сейчас — мы чувствуем себя замечательно. Только что пообедали, чутка выпили — и настроение отличное. Ребята приложили лапы к ликвидации двух очагов с зомбаками, даже Демидов отметился — и довольно лихо, отстреляв полсотни шустеров в цеху из окошка, куда они не могли допрыгнуть. Но оказалось, что пальба в цехах — не то, что нужно, выживший Севастьянов устроил ор, потому что одной из пуль покорежило крайне ценное оборудование, поэтому решено пальбы такой больше не устраивать, работать только малопульками и аккуратно. Как раз по примеру Демидова. Опять там «отличился Фетюк», которого на этот раз поставили старшим над взводом курсантов. Он так ловко наруководил, что чудом не потерял сразу нескольких своих подчиненных. Но так как он умеет навешать лапши на уши — разные начальники то и дело принимают его за грамотного, инициативного и знающего товарища. Кончается все одинаково — сварой, дракой и провалом.

А Рукокрыл, его приятель Ленька и еще несколько из их взвода каким-то образом примкнули к нашей команде. Теперь нас куда больше — водолазы и наша троица саперов тоже с радостью покинули жуткое место.

C кормы грохает взрыв хохота. Любопытство тянет посмотреть — что там.

Ленька, нахлобучив себе на голову три каски и навесив на себя три бронежилета, пародирует Фетюка. Талант у парня явно есть — он точно копирует характерные интонации, высокомерный взгляд, жесты и мимику своей жертвы. Текст получается, на мой взгляд, несколько хуже. Но зрители тут невзыскательные и потому ребята киснут от смеха.

… эльф Сглазавнос получил в подарок от своей невесты — принцессы Наполлейэль — бронелифчик с шестнадцатью заклепками. Жалки те невежды, коии мнят неважным количество заклепок, а тем более подвергают сомнению уникальность защитных свойств эльфийских бронелифчиков. Простой пример: 123 особопехотный полк гуркхов не был снабжен бронелифчиками в сражении под Пешаваром — и был вдребезги разгромлен всего лишь 80 тысячным войском найтилинского эмира. Другой пример — мой персонаж в «Линеаже» — эльфийка Лезькомненаель будучи защищена бронелифчиком голубого цвета с 8 заклепками легко добилась 3 уровня, а после замены на бронелифчик с 14 заклепками смогла выполнить квесты на 5 уровень! Не каждому и 30 левельному гному это под силу!

— У гномов квесты другие! — вступается с обидой в голосе Рукокрыл.

— Вы жалки! — дико глянув на дружка, истерическим тоном выкрикивает Ленька.

— Я жалок, я жалок — начинает слезливо причитать поникший головой Званцев-младший.

— Нет, вы даже представить себе не можете — насколько вы жалки! В знак этого, чтоб удобнее было поливать вас моим презрением, я поднимусь в гордые выси, где только мне и место! — с этими словами Ленька ловко карабкается на какую-то металлическую хреновину, позволяющую ему подняться сантиметров на шестьдесят выше уровня палубы, гордо взблескивает глазами, да не глазами, а очами, коль скоро это более подходит к патетическому моменту, встает в победительную позу, простирает длань и громко и пафосно вещает сверху:

— Вы все — ЖАЛКИ! Весь мир — жалок, ибо я — и только я — воистину велик! Я Бог Всеведущий!

Тут он поскальзывается, нелепо взмахивает руками и улетает за борт, мелькнув в воздухе рубчатыми подошвами ботинок. Этот кульбит настолько смешон, что нас аж сгибает от хохота пополам, ржем так, что слезы текут.

— Стоп машина, человек за бортом! Стоп машинааааа!!!!

Крик не вписывается в общий настрой, и несколько секунд мы все приходим в себя. Впрочем, не все, побледневший Рукокрыл срывает с себя одежку, нелепо прыгает на одной ноге, избавляясь от застрявшего на полдороге ботинка и не очень ловко — мешает зажатый в руках спасательный круг, сдернутый с крепления на поручнях (или как там водоплавающие эти штуки называют) — прыгает туда же, в стылую воду за кормой. Катер действительно сбрасывает ход, это заметно.

Следом за Рукокрылом сигают двое водолазов, потом, бросив несколько быстрых взглядов на берег, на плывущих в ледяной воде, туда же без всплеска прыгает Филька.

До меня доходит, что курсант свалился в воду, обвешанный железяками и всплыть ему — проблема. Каски-то он сбросит. А вот комично напяленные и закрепленные посмешнее бронежилеты с пластинами — сорвать в воде ему будет трудно, да и глубина тут… Черт ее знает, какая тут глубина. Маркизова Лужа мелкая, но всяко раз плывем — тут есть где тонуть…

Катер останавливается. Прыгнувшие за борт собрались в кружок, вижу, что начали нырять. Черт, а далеко мы усвистали от места падения, если они, конечно, правильно засекли место. Прошибает самый настоящий ужас — если его не найдут — получится, что мы потеряли хорошего парня на ровном месте, просто по глупости, еще и ржали, как идиоты. Тошный ужас, ледяной какой-то, сжимающий внутренности — аж дыхание комом встало.

Переглядываемся с Надеждой.

— Давайте-ка место подготовим — если и не искусственное дыхание делать, то греть несколько человек придется точно. — Она подбирает разбросанную прыгнувшими в воду одежду и обувь.

Места на посудине не густо, но находим, где тепло и где можно разместить замерзших людей. На душе — мерзко.

— Ничего, он курсант, они плавать умеют — бормочет скорее самой себе в утешение побледневшая медсестра.

А по часикам — уже больше пяти минут прошло. Катер тихо дает задний ход. Еще бы не хватало, чтоб кого винтом секануло. Совершенно дурацкая мысль проскакивает: «А еще хорошо, что акул у нас тут не водится». Свинцовая мутная водичка плещется совсем рядом и гулко раздаются голоса.

Капитан лайбы вертится тут же, что-то сопоставляет.

— Эй, левее возьмите и метров десять к берегу! — кричит кто-то из саперов ныряльщикам.

— Точно! Левее надо!

— Нихрена, они правильно место взяли!

Время ощутимо тикает внутри черепной коробки. Его потерю просто ощущаешь физически. Словно оно течет как песочек, только это не песочек, а жизнь отличного талантливого и еще толком не пожившего мальчишки…

— Уже десять минут прошло — мертвым голосом шелестит рядом Саша.

— Ничего, ничего, вода холодная, мозг в таких условиях кислородное голодание выносит устойчиво… — таким же шуршащим как старая газета голосом выдавливаю я.

Капитан тем временем отгоняет тех, кто собирается лезть на помощь, популярно объясняя, что в воде и так слишком до хрена купальщиков. Водолазы — а они все там — с Рукокрылом — рявкают чуть не хором, чтоб к ним не лезли.

В их действиях видна какая-то система, только я не могу понять — какая именно, но ныряют они целеустремленно. Прожектором с рубки слегка подсвечивают участок — чтоб в глаза не бил, а именно подсвечивал.

Плещется водичка за бортом…

— Есть! — орет кто-то — Тянут!

На часах — семнадцать минут прошло… Одна надежда на холодную воду…

На корме клубок народа — вытягивают Леньку — как был в касках и бронежилетах, так его водолазы и вытянули наверх, как с ним доплыли — не понимаю.

Лицо белое как мел, голова мертво мотается.

Кто-то пристраивается уложить его поперек колена, чтобы воду значится эвакуировать из желудка и легких, но тут уже наша епархия.

— Отставить, тащите его в этот, как его — кубрик! Давайте, давайте живо! (И тихо Саше, всовывая ему в руку теплую тяжесть «Марго»: «Следи, если он мертв и оживет — чтоб не успел!»)

— Он же в каске — шепчет Саша.

— Изловчись!

Мокрое тело, с которого ручьями льет вода, притаскивают в кубрик — или как там оно называется — самое просторное помещение на этом катере. Ванна у меня просторнее, черт бы все это побрал.

Дыхания после 17 минут под водой, ясен пень, нет как нет. Огромное облегчение — пульс на сонной артерии тихонький, слабенький — но есть, тело еще живое, зрачок на свет моего фонарика-брелка реагирует — значит, есть некоторая надежда, что вернем душу обратно. Правда душа-то душой — а вот кора головного мозга может и сильно пострадать… Но это видно будет только потом.

Значит сердце — молодое, здоровое гоняет по-прежнему кровь по сосудам, только вот беда — в этой крови кислорода нет. Нам надо быстро дышать за Леньку. Сам-то он не сможет, понятно, пока я его не заведу.

Так, долой с него бронежилеты, вытряхиваем его из одежды, одеяло какое-то на пол и ровно тело на спину. Теперь — дыхательные пути чтоб были свободны — одной лапой — под челюсть, другая на лоб — чуток откидываю его голову, чтоб язык не мешал — когда человек без сознания — язык мякнет и комом закрывает путь воздуху, часто люди без сознания от этого гибнут. Особенно если еще и с носом проблемы — кровотечение или насморк.

Теперь рот открыть, проверить — нет ли там чего, а то начну дуть — и влетит в бронхи какая-нибудь фигня вроде жвачки, сломанного зуба или еще что такое же нелепое, но вызывающее потом очень серьезные осложнения.

Чисто во рту. Еще что-нибудь проложить между его ртом и моим — и можно качать. Ага, вот подходящий полиэтиленовый пакет, так дырку пальцами рву — все, можно.

— Воду, воду из него вылить надо! — тормошит меня за плечо Саша.

Отмахиваюсь. Белая кожа утопленника означает, что тут была остановка дыхания, нет у утоплого воды в легких, не дышал он водой. Вот был бы синий — тогда да, попала вода в легкие и немало, и пена бы во рту была. Только и такого без толку выжимать — вода, попавшая в бронхи и легкие, не стоит там печально, как в лесном озере, а всасывается моментально в кровь, потому без толку вытряхивать ее.

Прикладываюсь плотно губами к губам Леньки, старательно зажимаю пальцами ему нос (а иначе воздух вместо трудного пути в легкие с легким свистом выскочит куда попроще — в атмосферу) и — вдуваю ему несколько литров воздуха из своих собственных легких. Воздух, конечно, второй свежести, мой организм кислород из него чуток забрал, а углекислый газ вбросил — но и на долю Леньки пока кислорода хватит.

Отлично пошло — грудная клетка пациента с натугой поднимается, и когда я отстраняюсь слегка — опадает с шумным выдохом. Ай, я молодец — а то бывает недостаточно голову запрокинут и вместо по трахее в легкие — начинают качать воздух через пищевод в желудок, что совершенно бесполезно. Следующий вдох — грудь поднимается, отстраняюсь — Ленька с шумом выдыхает воздух.

— Смотрите — дышит курок-то!

— Дурень! Выдох-то пассивный, атмосферное давление учитывай! Так и труп выдыхать будет.

Некогда слушать, дышать надо. Тяжело, это ж не воздушный шарик надувать приходится, а жесткую конструкцию, именуемую грудной клеткой. Счастье еще, что сердце у Леньки работает в автономном режиме — если бы пришлось делать сердечно-легочную реанимацию — чередуя вдыхания с непрямым массажем сердца — затрахался бы я тут, даже и учитывая помощников.

Вдох — я — выдох — он, вдох — я — выдох — он…

Ленька никак не хочет начать дышать самостоятельно…

Когда в голове начинается легкое кружение и признаки того, что я с такой интенсивной дыхательной нагрузкой уже сам перекислородился, меня заменяет один из водолазов — они уже переоделись во что-то, готовы помочь.

Уступаю место.

Парень неплохо справляется, правда забыл нос зажать, но сам же и заметил, что ему в щеку дует.

Филя очень мрачно замечает, что мы так упреем качавши.

— Вода ему в нос попала. Херово это. Сразу остановка дыхания и не факт, что заведется.

Что-то я такое слышал. И даже название помню. Вот на языке вертится… Как это, ну же чертей сто… Ладно, неважно. Этому рефлексу еще была посвящена сценка убийства в музее восковых фигур мадам Тюссо. Мистер Смит и очередная жена в ванне.

Англичанин этот трижды женился — на состоятельных, но безнадежно засидевшихся в девках невестах, они значится страховали свою жизнь на кругленькую сумму — и прямо во время медового месяца помирали — от остановки сердца. Ну, ничего на вскрытии иного не находили. На беду этого женишка досужему инспектору Скотланд-Ярда попалась на глаза сводка «подозрительных случаев смерти к сведению». Видимо ему совсем было нечего делать, показалось странным, что три молодоженки умерли от сердечного приступа во время купания в ванной. Он навел справки — оказалось, что хоть их муж и регистрировался под разными именами, но был одним и тем же человеком. За страховое мошенничество его и арестовали. Но за сообщение о себе ложных данных надолго не посадишь. А три трупа — вещь серьезная. И все найдены в ванных. Причем ванны запрашивались при поселении в гостиницы. И если их не было — требовали поставить в номер.

Инспектор был человеком дела — раз все дело в ванне — он начал экспериментировать, заручившись поддержкой нескольких матерых пловчих. Девушки с энтузиазмом взялись помогать полиции — тогда, в начале 20 века, феминизма еще было мало. Тут и оказалось, что утопить женщину в ванне — сложное мероприятие. Никак не выходит, чтобы без синяков, царапин и визга.

Бились, бились, все без толку.

Отчаявшись, полицейский взял деваху, сидящую в ванне за щиколотки и неожиданно даже для себя дернул пловчиху за ноги, так что ноги оказались над ванной, а девушка соскользнула на дно. Вот тут-то инспектор и перепугался, потому как пловчиха обмякла и перестала подавать признаки жизни. Ее с трудом откачали, благо и врач при этих экспериментах сидел как привязанный. Оказалось, что она ничего не помнит, все произошло мгновенно.

Женоубийцу суд присяжных приговорил к смертной казни единодушно, а медики получили информацию о рефлексогенной зоне в полости носа — как только ее раздражают струей воды — так отключается дыхание.

Вот и Ленька у нас так же — отключил себе дыхание, клоун чертов.

Проверяю пульс через каждые десять вдохов. Работает сердце, и даже порозовел утопленник, только вот сам дышать не хочет, засранец.

Ильяс о чем-то переговаривается с капитаном корытца.

Ребята дышат и дышат, Ленька по-прежнему между небом и землей.

— Доктор, сможешь его сам качать до Кронштадта?

— Смогу.

— Тогда так. Мы сейчас выгружаемся в Рамбове. Тебя с клиентом отвезут в Кронштадт. Мы договоримся, чтоб встретили. У тебя пара часов есть — заодно привет передай Николаичу и этому танкисту. Потом — сюда, к нам. Мы пока без тебя начинать не будем, так что не тяни.

— А что начинать-то?

— Охота на особо крупного хищника. Тут морф какой-то ушлый колобродит, местные аборигены его отловить не могут. Вот нас и напрягли. Так что ухо востро.

— Мы с ним прокатимся — говорит Филя.

— С какой бы это стати? — удивляется Ильяс.

— С такой, что обсохнуть нам надо, а не бегать тут в разные стороны. Да и дело было в Кронштадте.

— Мне никто не сказал.

— Вот я говорю. К слову — мы в состав охотничьей команды не входим, так что не пузырись.

Ильяс как раз собирается пузыриться, это явно написано на его лице, но мы уже причаливаем — к совершенно пустому пирсу — напротив паромной пристани. На пустом пирсе — только будка, в ней кто-то сидит, но к нам не выходит. Из трубы валит клочковатый серый дымок. Ребята один за другим выпрыгивают на пирс. Машу им рукой — и возвращаюсь к Леньке.

Мы прокорячились с курсантом практически час. Когда уже отчаялись, он, наконец, задышал — прямо в холле все той же больницы, когда к нам уже шли коллеги.

— Надрать бы тебе, Ленька, уши!

— Кхы, кхы! За что???

Взгляд у ожившего чист и невинен, как у младенца. А ну да, судя по тому, что пловчиха в ванне ничего не помнила — у нашего артиста тоже провал в памяти. Значит, ругать его без толку — как щенка, который уже не помнит, что натворил пару минут назад.

— А ты еще спроси, как положено в таких ситуациях — «где я»!

— Где я???

— В холле больницы.

— Что???

— То, свинтус грандиозус.

Коллеги ухмыляются и явно радуются тому, что обошлось без их вмешательства.

— Сколько он был без сознания? — спрашивает толстячок с усами.

— Примерно около часа. В воде пробыл 17 минут — отвечает за меня Филя.

— Повезло ему…

— Относительно повезло.

Недоумевающего Леньку утаскивают из холла, он правда пытается спрыгнуть с каталки, но это у него не входит по двум причинам — координация движений у него не вполне восстановилась, а вот у коллег с координацией все в порядке. Любуемся кобурой на заднице у толстячка.

Главврач таки заставила своих носить оружие — и ничего, судя по всему — привыкли. Забавно — сколько копий было переломано до Беды о праве ношения оружия, сколько споров было. Впрочем, мне всегда казалось, что всем оружие доверять нельзя — в армию в конце концов не всех же берут, но наличие оружия может помочь. Мне фиговый газовый пистоль помог и наглядно показал, что вооруженным людям — не хамят.

Шли мы по парку несколькими семьями с детенышами, вели степенные разговоры. В частности одна мамка рассказывала, как у них под окнами квартиры в фирме «Лето» вылезшие в подкоп из вольера сторожевые кавказские овчарки загрызли насмерть сантехника той же фирмы. Живописно так рассказывала, с подробностями.

Тут вдалеке такой добрый душевный лай. причем приближается явно… Я занял удобную позицию, приготовился к стрельбе — бежит как раз кавказец размером с теленка. Естественно, без удил и седла, и с явным интересом показать нашей кумпании, кто в лиси пан… Ну, я и бахнул по нему. Эффект был потрясный — впервые видел, как передняя половина пса уже бежит назад, а задняя все еще вперед.

Несколько позже прибежали хозяева — и маслом по сердцу — вместо привычного: «…на себя намордник одень, собака поумнее тебя, козел, я те щас покажу!» — вели себя нежно и трепетно, косясь на спрятываемый пистоль. Еще и приятель мой подбавил огоньку, заявив, чтоб они не волновались, собака раз убежала, то не сразу сдохнет, может они ее и вылечат…

Водолазы, по-моему, тоже с облегчением переводят дух, глядя вслед незадачливому Леньке. Сейчас они явно собираются куда-то двинуть из больницы и вид у них деловой, особенно у Фильки.

— У нас два часа — потом отплываем. Ты здесь остаешься? — спрашивает Филипп.

— Ага.

— Тогда ладно, мы за тобой заедем. А то поехали с нами? — Филя подмигивает заговорщицки.

— И что будет?

— В порядок себя приведем. И тебя заодно. Винца выпьем, позавтракаем.

— Не, спасибо, конечно, но мне тут пару пациентов еще проведать надо.

— Смотри сам, только ваш этот молодой — ранний не очень-то захочет слушать, что Старшой посоветует. Только обидится.

— Я понял.

— Тогда ладно — два часа!

Странно, только сейчас заметил — у самого младшего водолаза — свежая перевязка — на все предплечье. Уверен стопроцентно — когда отплывали из лагеря — у него все в порядке было.

— Эй, ихтиандры — откуда перевязка-то?

— Порезался о какую-то дрянь, когда дно ощупывали. Хлама там всякого… А что?

— А кто перевязывал?

— Надюшка. Да в чем дело-то?

— Может скобки наложить, или швы?

— Не, фигня. Просто царапина глубокая. Я ж говорю — там, как и везде всякого на дне хлама — и стекла и железяки. Филимонидес даже жмура нашел — пришлось в сторону оттаскивать, чтоб не мешал.

— Что, утопленник? Серьезно?

— Слушай, йятр, жмуров сейчас везде полно. Чего напрягся-то?

— Ну, страшно же — там не видно ни хрена.

— Э, мертвые не кусаются! То есть — наши, подводные мертвые не кусаются. Это ваши — наземные — совсем от рук отбились.

— А как поняли, что это не Ленька?

— Бре, это просто — подняли, посмотрели — наш в касках был, а эта — без половины головы. Упокоенная наверно.

— Фигасе!

— Ладно, харе болтать. Времени и так мало. Все — мы за тобой заедем!

Парни выкатываются на улицу, хлопают двери. В холл врывается холодный воздух. С минуту смотрю им вслед — даже и меланхолические вроде ребята. Так и не подумаешь, на что способны. Ну, они-то в этом деле героями выступили, не отнимешь. Тут нам повезло, что они рядом оказались. Мне кажется, я бы сдох от страха, вытащив из воды раскромсанную покойницу, а они спокойно заценили: «Не, не то» — и всех дел.

Поднявшись наверх, застаю неожиданную картину — медики и пациенты сидят в зале, а наш вчерашний знакомец — майор явно читает лекцию. Сидя, что характерно. На столе лежат различные пистолеты и автоматы, майор тоном лектора выговаривает прописные истины, которые, однако, явно внове большей части народа в зале.

— Еще раз про меры безопасности. Я уже много про это рассказывал, но сейчас кое-что акцентирую. Да, незаряженное оружие не стреляет никогда. Это такое оружие, которое ты только что лично (сознательно, а не формально!) проверил на незаряженность, и с тех пор не выпускал из рук.

Все остальное потенциально заряжено. Враг незаметно сунул патрон, пока ты секунд на 10 отвернулся. Враг залез в твой личный опечатанный сейф и дослал патрон. И никаких смехуечков.

Теперь, почему нельзя направлять на людей даже гарантированно незаряженное оружие. Потому, что это скотство. Ты знаешь, а он-то не знает. Он не проверял лично и не уверен. Если нужны постановочные действия, оружие проверяется на незаряженность совместно, и с этого момента не исчезает из поля зрения кого-либо из участников ни на миг. Это понятно?

Судя по кивкам в зале — понятно.

Меня кто-то дергает за рукав, осторожно, но настойчиво.

Оказывается та самая молодая медсестричка.

— Вас просил подойти ваш командир, пойдемте, провожу.

Николаич, как образцово-показательный больной образцово-показательно лежит под капельницей и читает книжонку в мягкой обложке. Увидев меня, откладывает ее на тумбочку. Странно он выглядит — один в палате. Правда, палата очень маленькая.

Здороваемся.

— О, видите — респект оказали — всех ходячих погнали на лекцию к майору, а мне разрешили полежать. Как там лекция?

— Ну. Вроде дельно читается. Толковые вещи говорит этот танкист.

— Рассказывайте, что нового, как тут оказались…

Но рассказать толком не успеваю ничего, за дверью раздается приближающийся шум, и среди гвалта я отчетливо слышу выкрикнутое характерным голосом «Вы жалки!»

Нет, я точно убью этого чертового курсанта, сколько ж можно-то в самом деле клоунадой заниматься. Ничему дурак набитый не научился!

Виктор проснулся ни свет ни заря. Полежал. Обдумал еще операцию. Автомастерская, которую он решил сегодня посетить, лежала на второстепенной дороге, да еще и не на самой дороге — а на ответвлении от нее. Вроде бы там были остатки деревни — во всяком случае еще дома три-четыре вроде б были. И сараи.

Еще там воняло. Так воняло под Новгородом, где щедрые городские власти выдали землю под садоводства аккурат рядом с громадным свиноводческим комплексом. Значит — рядом с автомастерской — свинарник. Будут ли там живые свинки, или уже дохлые — тоже интересно.

Тихо одевшись, Виктор сходил к газгену. Посмотрел, какие детальки нужны, померял все что нужно, накидал на бумажке размеры. Вроде б не так все сложно. Нет, точно все можно восстановить. Он справится.

Виктор ухмыльнулся. Электрогенератор на дровах — это лихо.

Заправил машину по пробку. Канистры сложил сзади — мало ли удастся разжиться бензином. Не лишним будет. Проверил все, что было в машине — включая огнетушитель и аптечку. Посмотрел в небо и увидел, что из трубы валит дымок. Ирка завтрак готовит.

Жена была молчалива, завтрак соорудила плотный. Попили кофе, поели.

Прихватив тяжелую тушку ДП и запасные диски, Виктор вышел из дома, почувствовав с досадой, что жаль уходить из уютного тепла. Недолго пожили, а уже своим домом почувствовал. И такой желанный и дорогой совсем недавно бункер показался темной медвежьей берлогой. Но в этом своем ощущении Виктор не признался бы даже под пыткой. Подумав об этом, он невесело ухмыльнулся, почувствовав фальшь своей мысли — положим, под пыткой, наверное бы признался, да только где взять такого дурака, чтоб стал пытать по такому пустяковому вопросу.

— Вить, ты только не сердись — повернулась к нему Ирка — но ведь верно же, что тут жить лучше. Ты даже сегодня не стонал и не храпел.

О, а вот и сыскался пытатель. Точнее пытательница, да это все пустяки.

— Ладно — снизошел Витя — раз тебе тут нравится, то поживем здесь.

— Спасиба, милый! — Ирка звонко чмокнула мужа в щеку.

Скоро и поехали. Ирка еще загрузила торбу с едой и термосом. Взяла в руки короткую помповушку, к радости Витьки проверила оружие и устроилась на своем переднем сидении.

Витя попинал колеса, хотя еще совсем недавно проверил их с манометром, выдохнул воздух из легких и сел за руль.

УАЗ заурчал и попер на встречу с автомастерской. Виктор прикинул, как ему лучше подобраться, рассчитал по расстоянию, подумал о точке, с которой осмотрит деревушку. Глянул на свою супругу.

Ирка сидела напряженно и внимательно шарила глазами по всему, что могла оглядеть.

Убивать курсанта не получается — мимо меня на каталке проезжает тот самый Фетюк, которого так точно и удачно передразнивал Ленька. Ну все, пропал калабуховский дом. Раз это существо здесь — значит — тут тоже сейчас начнется глад, мор и все казни египетские. Нет, конечно, кто как — а я уверен — несчастливость — это такое же заразное явление, как грипп. Разумеется, Фетюк и тут скандалит. Пользуюсь тем, что на меня оглядывается один из сопровождающих каталку медиков и жестом зову его к себе.

Каталка едет дальше, увлекаемая смутно знакомыми тетками — вроде видел я их в самом начале — стояли тут с автоматами в холле — а мужик подходит ко мне. Здоровенный. Повыше меня, физиономия добродушная и странный шрам крестом на щеке. Почему-то вспоминаются виденные на картинках позапрошлого века немецкие бурши после своих дурацких дуэлей — традиция была у немецких студентов в конце 19 века дикая для всех других европейцев — вызывать друг друга на дуэли, которые проходили более чем странно — дуэлянты, вооруженные недосаблями — шлегерами и закутанные в своеобразные кожаные доспехи (фартук, шарф, перевязь правой руки и перчатка), надев очки из металлической сетки, сосредоточенно долбали друг друга по голове и лицу, стоя практически неподвижно. Собственно все это было для приобретения кучи шрамов — германские девушки, и так любившие студентов, от скартированных буршей просто таяли. Француженки наоборот не понимали — что в изрубленной морде красивого.

— Коллега? — спрашивает меня этот бурш.

— Я хотел предупредить об этом пациенте — довелось с ним уже общаться…

— И что вы хотите сказать?

— Он очень хорошо пускает пыль в глаза. Создает себе дутый авторитет, когда дело доходит до дела — кончается сварой, руганью и дракой. Не совсем понятно, но он очень тонко ориентирован в нюансах гомосексуальных отношений, богатая лексика именно в этом плане.

— В наших армейских кругах обещание эээ… гомосексуально употребить нерадивого подчиненного, тоже широко распространено.

— Ну, это так, но там нет акцентировки на гомосексуальные тонкости. Шаблон, дурное знание предмета…

— Я вас понял. Спасибо, но мне такие уже попадались. Собственно картина довольно понятна — это человек, страдающий психопатией возбудимого круга. Правда, возможен вариант — не психопатия, а психопатизация, то есть не врожденная аномалия, а приобретенная, например, после травмы головы.

Отсюда и злобность совершенно не по делу, выпирание собственной персоны, влезание везде и всюду, в том числе туда, где его послали «на хутор бабочек ловить», а он все является и пытается торжествовать. Плюс интерес к «гомосятине» в беседе, но не на деле. Это так он понимает свою крутизну — вроде как в «Полицейской академии» — Настанет день, Махони, когда я буду держать твою розовую задницу в руках… А персонаж совсем не гомо, а вполне гетеро, но именно так он должен ощущать себя крутым, именно это, а не другое говоря.

— Солоно вам с ним придется!

— Психопат вполне понимает, что нарывается, и готов свернуть наезд, но, только почувствовав слабину в противодействии, распоясывается. Если же он знает, что получит отпор и получает, то успокаивается и переходит к нормальному уровню общения.

Особенно благотворно работает метод «по рогам». Неплох старый метод с сульфозином, но в полевых условиях малоприменим. С таким сложнее всего его домашним. В общении с близкими людьми может сорваться без повода и мелочь превратить в нечто заоблачное — на определенное настроение. В другое время — нормален и жена может точно определять, когда нужно молча подать шляпу и выпроводить на работу и лучше не начинать беседу с ним. Иногда это четко сочетается с определенной погодой, иногда зависит от движений мочи в организме и заранее не определяется. Нахамив жене без повода, способен извиниться и пообещать, что больше так не будет. Совершенно искренне, но сорвется снова — это выше него. Таких людей называют «люди с коротким фитилем».

— О, очень грамотное описание! А фитилек-то того, прикрутить надо, коптит!

— Да ничего особенного, достаточно характерное явление, прикрутим. Вы — тот самый врач из охотничьей команды?

— Ага — отвечаю ему и представляюсь.

— Очень приятно. А я Глеб Валерьевич.

Жмем друг другу лапы. У него очень мягкая кожа, нежная и бархатистая, но рукопожатие крепкое — силен видно. И, наверное, неплохо владеет перкуссией и пальпацией — не зря же о лапах заботится. Правда, у учившегося на нашем курсе карточного шулера тоже были такие же мягкие лапки. Когда нужна повышенная чувствительность пальцев — высококлассные специалисты таких разных профессий, как врач и шулер, оказываются в одном ряду.

— Да. К слову — прозвище у меня — Бурш. Только вот шрам к мензуре никакого отношения не имеет. Но пиво люблю. Хотя сейчас большинство производителей совсем опаскудились — валят димедрол, сволочи. Продукт портят…

— Ээээ, мензура, что-то знакомое, но не вспомню…

— Стиль фехтования на немецких студенческих дуэлях.

— А, точно, вспомнил! С этим пациентом — что стряслось?

— Ожог бедра 2–3 степени. Процентов 6–7.

— Это как ему так повезло?

— У печки чугунной уснул. Привалился — и почувствовал поздно, что поджарился. Но это ладно, справимся, хуже, что он по своей упертости еще смазал все подсолнечным маслом и пузыри проколол. Мне объяснил, что я не в теме.

— Это для него характерно.

— Коллега, к вашей команде будет видимо просьба скоро — посодействуйте — зачистку госпиталя так и не проводили, а там очень много оборудования и инструментария.

— А свои силы?

— Чудом избежали крупной аварии — там у нас баллоны с кислородом. Мы вовремя успели остановить пальбу. И такой момент — после зачистки обычными матрозами и офицерами — от оборудования, оказывается, остаются только дырявые ящики с бренчащими внутри обломками. Потому чуток поработали на первом этаже и поняли, что это как лечение фимоза проводить газонокосилкой. К сожалению — там и морфы оказались. Потому сейчас вашего командира будут лечить с максимальным респектом, а потом, видимо, попросят о взаимной услуге.

— Нам тогда проводники понадобятся.

— К вашим услугам. Всего из госпиталя 9 человек спасли — так что есть, кому помочь, двое — врачи, я в том числе. Сейчас по плану госпиталя работаем — чтоб было ясно, где можно лупить безоглядно очередями, а где и поостеречься и скорее бы холодным оружием. Аккуратно…

— Вас спасли из госпиталя?

— Да. Через пару дней после вашего рейда.

Появившаяся вблизи санитарная тетка бурчит:

— Глеб Валерьевич! Пациент ждет!

— И как этот пациент себя ведет?

— Как хам трамвайный. Глеб Валерьевич, Нинка сейчас ему точно биксой по башке треснет, сил уже нету!

— А он, бес окаянный, искушая преосвященного чистоту, смердел мерзко — непонятно заявляет врач и, хитро подмигнув мне, отправляется утихомиривать недожаренного Фетюка.

Виктор вдруг чертыхнулся и резко тормознул. Ирка тревожно глянула на него и поудобнее перехватила ружье.

— Что, Вить?

Витя хмуро вылез из теплой кабины и пошел куда-то назад. Ирка подождала немного и, вздохнув, выскочила следом. Своего мужа она знала как облупленного, видела, что он встревожился всерьез и как-то безнадежно встревожился. А такое с ним редко бывало.

Его кислая физиономия и уставившийся в колею следов взгляд только подтвердил опасения. Спрашивать Ирка не стала — сам скажет.

— Следы! — буркнул Витя, ткнув рукой в перчатке туда, откуда они приехали.

— И что?

— Да то. Свежих следов шин — много в лесу?

— Да кто смотреть-то будет? Зайцы-лисы?

— Дура ты, Ириха. Любой, кто увидит — легко определит, откуда ехали. И может сам — или дойти, или доехать. А там у нас — база. Понимэ?

— Да мало ли кто ехал!

— Это раньше. А сейчас — просто так теперь не катаются. Видно, ж что джип, что один, да еще и не груженый. И кто тут такой беззаботный ездит? А вот они мы, два лапчатых гуся!

— Вить, тут никого ж быть не может, только мы — два идиота.

— Лыжников забыла? Которые бабку нашли? Сейчас кто поумнее из городов рванули. Как раз, куда поглуше. А до нас — всего ничего.

— Витя, да ведь 90 километров!

— И что? На лыжах с перекуром да ночевкой — нефиг делать. Меня уже обносили, спасибо большое, помню прекрасно.

Настроение у Виктора испортилось. Привязанные к УАЗу срубленные елки не дали никакого эффекта. Самокритично глянув на получившееся, Виктор помрачнел еще больше. Вместо следа просто проехавшего УАЗа получился след проехавшегося УАЗа, который с какой-то хитрой целью волок за собой пучок елок. Встретив в лесу такое, сам Виктор из принципа бы разведал — что это за игры. И всяко он не считал идиотами других лесных людей, которые обычно думали четко внятно и без всякого ненужного расползания мыслью по деревьям. Раз кто-то что-то прячет — значит, скорее всего, это что-то вкусное и нужное. И дальше детская сказочка про визит голодного медведя на склад запасливого бурундучка…

И ведь ничего в голову не приходит. Разве что крутится в голове, как заяц-русак следы путает. Мастер, ничего не скажешь. На пути от кормежки к своей лежке он делает петли, многократно пересекая свой след, «вздвойки», проходя по своему старому следу 20–30 метров в обратном направлении, и «сметки» — большие скачки в сторону. Но на джипе в сторону не прыгнешь, а на петлях — горючее-то не казенное. Получится, что на каждую поездку считай втрое придется топлива жечь. А это никак не радует. Топлива-то не цистерна. Да и УАЗ жратиньки любит, особенно по снегу и бездорожью. Впрочем, тупо стоять и таращиться в четко промятые колесами следы тоже неумно.

Решив, что все же стоит покрутиться по лесу, а не переть как по нитке, Виктор взял сильно в сторону и через несколько километров расстроился еще больше. Сквозь редколесье на опушке четко виднелись какие-то яркие пятна — и не надо быть семи пядей во лбу, чтоб понять — там впереди за деревьями — минимум от трех до пяти легковых машин. Вон ярко-красная. Синяя рядом. Между ними не то сугроб — не то приземистая серая. И сразу две черные. Влип, черт все это дери. А все эта зараза Ирка с ее газгеном. Оглянувшись на подругу, Витя остыл. Она сидела собравшись в комок словно большая кошка, зло сощурив глаза и держа наготове свою помповушку. И правой рукой — держалась за дверцу, готовая выскочить из машины по первому знаку.

Утихомирив себя тем, что глупо искать виноватых, особенно когда виноват только сам и уж если встретились, то встретились — Виктор выпрыгнул из машины, прихватив с собой ключи, выдернул ДП с заднего сидения и, почувствовав себя гораздо увереннее с мощным боевым железом в руках, пошел к опушке. Не расслышать шум УАЗа тихим утром мог только глухой, а так, чтоб тут оказалось отделение общество глухонемых в полном составе, было глупо надеяться. Махнув Ирке, чтоб шла уступом, Виктор не особо скрываясь вышел на полянку и встал столбом. Выскочившая следом за ним Ирка тоже остановилась, открыв рот.

На просторной полянке стояло несколько легковушек. На притоптанном, густо заляпанном кровищей насте валялись какие-то вещички, бумажонки. Обертки, пустые бутылки, еще какой-то мусор. Пустые консервные банки. Следы кострищ с рогульками. Машины стояли расхристанными, видно было, что их разграбили полностью — даже сидения выдраны, пустые багажники, открытые горловины бензобаков — и ни единого человека рядом. Ни живого, ни мертвого, что особенно удивило — крови было налито слишком много, должны были быть зомби, не выживают с такой кровопотерей.

Отдав Ирке ДП и пристроив ее более-менее удачно, Виктор с помповушкой в руках быстро пробежался вокруг, порыскал по полянке, дал небольшой круг по лесу. Так, костры жгли — три штуки. Несколько дней. Варили еду. Отпечатки на снегу не то чайника не то кастрюли. Ага, здесь стояли палатки. И тут тоже. И здесь не меньше двух штук. Люди ставили неопытные — нет подстилки из хвои. Или может быть просто упакованные? Да нет, машинки весьма средненькие, не из навороченных. Еще две палатки. Консервы — судя по банкам — чушь какая-то — рыбные из тунца и тушенка из никудышных, где одна соя с жижей. Резаные шампиньоны. Кукуруза сладкая и томаты маринованные. Нет, все-таки люди — неопытные. Так, что тут? Ага — следы в сторону от опушки. Размашистые не то шаги, не то прыжки, отпечаток только носков обуви — без каблука — значит рванул-кто-то стремглав, на цыпочках. И кровища в конце следа. Вроде как волосы и комочки мозга в сгустевшей кровище? Да, точно, они самые. Волосы короткие, сантиметра два, не больше, русые. И обратный след — за ноги тащили, на опушку. А кто тащил? Хорошие следы, прочно как оттиснутые. То ли бабы, то ли мужики невысокие — размер сапог-то максимум на рост 160–170 сантиметров. А обувка хорошая, по подошве судя. Не из дешевых. Еще следы от опушки — но тут видно повалили и боролись. И крови нет. След-то точно женский. От каблуков остались длинные четкие прорытые до земли борозды. А вот детские следы — но опять же кровь. И полосатая маленькая варежка чуть в сторонке.

Осмотрел машины. Пулевых пробоин нет — а вот картечины есть. Охотничье оружие тут применяли. Сколько стволов — не понять. Гильз ни одной нет. Получается, одни нищеброды сюда прикатили и разбили лагерь, а потом приехали другие нищеброды по их следу скорее всего — и что? Черт его знает, что…

Есть о чем задуматься…

Мда. Сколько отличных людей погибло — а Фетюк живой. И в Кронштадте уже. Впрочем, его, судя по бронику, отсюда и послали в концлагерь с писарями. И если выживет дальше — будет распинаться, о том, какие вокруг были идиоты и как он всех учил и спасал.

У меня такой же боец был в отделении, что ни поручи — все завалит с треском, с каким иной кто и нарочно бы провалить не смог, даже за большие деньги — вот выставили его на перекресток на крупных маневрах, а он там так уснул, что проверяющий из штаба корпуса сначала забрал у него автомат — а на обратном пути — и рацию. Но апломба было — море. На всех смотрел как на червей. Потом автобус разбил — прямо в парке — снял его с передачи, когда агрегат стоял на эстакаде. Тормоза ручного ессно не было. Зачем снял — объяснить не мог. Сам даже не водитель был. Ну, точно Фетюк! И главное — апломб!

Был такой же знаток всего на свете в соседней группе. Уже в мединституте. Очень заносчивый. Если его кто спрашивал о чем-нибудь, то он делал великое одолжение, снисходя до ответа. Меня как раз должны были спросить по биохимии, причем надо было разобрать весьма сложную реакцию, в результате которой организм человека производил заветные молекулы АТФ — вот я знатока и попросил помочь. Он долго величался, в итоге сообщил, что в результате сложной реакции получится 8 молекул АТФ. Ну, меня и вызвали. Я такой весь из себя гордо выхожу, поизображал мордой лица задумчивость — дескать, в уме посчитал, ага — и говорю — 8 молекул АТФ.

Дальше было пятнадцать минут позора, гоняла меня преподавательница как вшивого по бане. Молекул в результате оказалось — 39!

Подхожу к знатоку после занятия, спрашиваю — Илюша, а сколько в магазине автомата Калашникова патронов помещается? Он опять щеки надувать, но я его таки заставил дать ответ. Оказалось — 25 патронов, ага. Прояснил для себя уровень знаний этого эрудита…

Возвращаюсь в палату к Николаичу.

Коротенько рассказываю ситуацию. Намекаю на будущее задание. Старшой хмыкает. Видно, что уже в курсе.

Поясняет, что ровно та же песня и на заводе. Вот наши малокалиберные патроны и пригодились. С госпиталем еще хуже — там всерьез говорят о необходимости рукопашной драки с морфом. Ну, нельзя там стрелять, все насмарку пойдет, а и здание и оборудование — необходимо. В общем, думать надо. Врукопашную на морфа — это отдельный праздник. Мне к слову тож милое заданьице припасли.

Удивляюсь.

Николаич хмуро выговаривает: «Архив вивисектора» — кучу видеокассет нашли при досмотре его апартаментов. На месте посмотреть невозможно, по словам уцелевшей девчонки — той, эскортной — Маста свои развлечения снимал. Если в куче кассет только садирование малолеток — то такое, в общем, никому не нужно. Но если он снимал не только садосекс, а еще и свои эксперименты — то тогда его записи имеют серьезную цену.

И вполне секретны, что характерно. Потому надо привлечь для просмотра того, кто не рехнется. В запой не уйдет, не начнет мебель крушить, а посмотрит на предмет отделения морфов от девчонок. И при этом сам не начнет таких экспериментов и не расскажет кому не нужно. Вот моя кандидатура и всплыла.

Честно признаться, смотреть детский вариант чеченских трофейных записей — ни разу не соблазнительно. Пытаюсь спихнуть с себя на братца или на особистов — но, судя по всему, вопрос решен. Братец сейчас в лагере на полпути к сумасшествию, особистам работы и без этого видео — полны руки, там сейчас много чего интересного выясняется — даже подкрепление туда посылают — из всех, кто к правоохране хоть как причастен — потому вот скоро мне вручат мешок с видео.

Ну, Родина сказала надо — куды ж денешься.

А в палату совершенно неожиданно заявляется Дима-опер. Даже с презентом для больного — несколько пакетов с кефиром. Гордо отмечает, что кефир — не просроченный.

Значит где-то ухитрились производственный цикл удержать. Радует. Тем более кефир — штука сложная и действительно полезная. Физиономия у Димы обветрилась, погрубела, кабинетная бледность исчезла и даже глаза как-то по-другому смотрят.

Спрашиваю — с чего бы это? Оказывается, радуется тому, что наконец свалил с плеч груз писанины, которую в МВД словно специально какой враг придумывал и придумывал.

— Зверствуете, небось?

Дима хмыкает. И рассказывает о том, что вот например во Франции — культурнейшем центре Европы были очень любопытные традиции до начала Первой Мировой войны — водить по улице арестованных в наручниках считалось не комильфо. А арестовывать приходилось — и частенько. Поэтому полицейские придумали милый способ — брался рыболовный крючок на леске, подцеплялся за кожу мошонки, леска продевалась через одежду и держалась полицейским в руке. Полицейский и арестованный мирно шли к участку не оскверняя тонкие чувства парижан…. А перед началом войны и вообще без суда расстреляли несколько сотен особо опасных — после чего не особо опасные валом повалили в армию, чтоб до них руки не дошли.

Я вообще-то за последние годы убедился в том, что европейцы — еще те штукари, но вот чтоб так, запросто…

— Расстрел сотен парижских уголовников в фортах в 1914 году — граф Игнатьев подтверждал. Он как раз в Париже был военным атташе — опровергает мои сомнения Дима.

В свою очередь излагаю все, что было с нами за время отсутствия Николаича. Прошу присмотреть за Ленькой. Слушают внимательно, только хмыкают и переглядываются.

— Получается так — не зря я говорил, что малокалиберное оружие еще как запонадобится! — усмехается Николаич, когда речь заходит о чистке цехов с оборудованием.

— Неправда, это я первым сказал «ээээ» — посмеивается Дима-опер.

Ну да, в общем-то, тир по его наводке нашли.

— А курсантера этого надо вашего «Найденыша» отправить мыть — предлагает опер.

— Поздно — отвечает Николаич.

— Что так? Не отмыть что ли уже?

— Нет, его уже женщины вымыли — и насколько знаю — весьма удачно вышло. Почти не пахнет — кто-то нашел грузовик с просроченной кока-колой, вот ее и применили. Такое шоу вышло. А то эти балованные дети задолбали уже своими просьбами. Вот им и показали, что кока-кола — это хорошее моющее средство, навроде мыла и стирального порошка.

— Ну, а как же всякие вонючие машины с трупами? — одинаково удивляемся мы с Димой.

— Получается так, что разная техника — наставительно подняв вверх указательный палец, вразумляет нас Николаич — а может женщины усерднее оказались.

— Меня вот больше интересует, что за морф в Рамбове, на которого нас послали — что интересно — меня и впрямь это интересует больше, чем промытый «Найденыш». Помыли — и ладно. То, что люди с автоматами не справились с морфом — это уже посерьезнее на мой взгляд дурного запаха.

Николаич вздыхает, косится на Диму.

— Да бросьте, Старшой — ему туда все равно ехать, лучше рассказать тут.

— А я уверен, что это не один морф — ворчит Николаич.

— Не буду спорить. Но по описаниям вроде и один может быть.

— Получается так, что не может. Просто люди там хронометрию не ведут, вот что плохо. Отсюда и легенды о сверхбыстром. А он нифига не сверхбыстрый — просто они совместно действуют.

— Я честно признаться — не пойму о чем это вы — вмешиваюсь я в непонятный разговор.

Николаич опять вздыхает.

— В Ораниенбауме выжившие собрались в одном районе — у пирсов. Там воинские части, режимный завод, корабли — с Кронштадтом связь. Даже паром наладили — там правда та еще катавасия получилась, но сейчас он уже в порядке. Так вот, пропадают люди. Уже 8 человек. Причем непонятно — как пропадают. Сначала пара детей — ну те шалапутные были, особо никто и не подумал — решили, что сами виноваты. Потом девчонка — подросток. Та уже была поумнее. Потом часовой. Прямо с поста сняли. Да и за последние дни — еще четверо. Не лопухи и вооруженные.

— Прямо как в вестернах с индейцами.

— Во-во. Причем вроде как морфа-то видят. Но видят с одной стороны — а люди пропадают с другой. Ну и сейчас там все на нервах, понимаете ли. А работать надо и работы много. Публика там собралась сбродная, но не так, чтоб бестолковая. И караулы выставляют и патрули, и секреты. Вот из секретов двух последних и вытащили, к слову.

В дверь палаты деликатно стучат и заявляется, отдуваясь, майор-танкист.

— Не возражаешь, Николаич? Не помешаю?

— Да нет, о чем речь, располагайся.

Ковыляющий майор располагается, отчего в тесной палате и места становится совсем мало. Подозреваю, что тут было какое-то подсобное помещение, ну да в остальных палатах люди как селедки в бочке. Однако вроде терпят. А больничка уже себе здорово очков набрала — конкурентов у нее нет. Центр цивилизации, короче. К слову слышал, что еще и кинотеатр работает. В виде поощрения для особо отличившихся — ну и детей водят…

— Как лекция прошла? — спрашивает Дима майора.

— Да ничего вроде бы. Публика уж больно сырая. Раньше после НВП десятиклассницы толковее были. А вы о чем толковали?

— Да вот, женщины в Крепости героически отмыли бронетранспортер наш. Да я тебе говорил — воняло там несусветно.

— Ну — подтверждаю я — а ведь все знают, что машину, в которой трупы завоняли — хрен отмоешь.

— Хм, военная техника специально так делается, что если экипаж погиб — выгребли его, кровь смыли, дыру залатали — и давай следующих на замену сажай. Это ж не легковушки, всяких полостей внутренних, пустотелых ребер жесткости и прочих фигулек с дырочками, чтоб корпус облегчить — там нету. Это одно из требований — упрощенная чистка экипажем своей бронетехники. От предыдущего экипажа — майор потирает распухшие заметно коленки.

— Надо же. Все просто — вертит головой Дима.

— Ну не очень. Хотя во всяких ветеранских воспоминаниях намеки на такое были, только я сейчас их понял — признаюсь и я.

— Ты чего такой смурной? — осведомляется Николаич у майора.

— Да ругался только что. Тут киндеров на патриотический военный фильм водили, ага. А я считаю, что такой фильм либо совсем малым детям казать, либо уже шибко взрослым. Потому как не фильм, а мозгозасирание.

— Что опять какое-нибудь гамно вроде «Сволочи»?

— Нет. «Мы из будующева» называется. Я его глянул — ну недалеко от «Сволочей». Разумеется, высказал свое мнение. А мне в ответ — да вы что, очень хороший военно-патриотический фильм, даже Гоблин уж на что суров — а и то, было дело, рекомендовал. Мне-то какое дело до гламурного пендрилы — кинокритика. Свои глаза есть!

— Ващета, Гоблин — не гламурный. Бывший мент, бывший опер, нормальное такое быдло, как мы тут все, я его читал — правильные вещи пишет… — деликатно замечает Дима.

— Так тогда зачем хвалил? Вранье-то в фильме — по основному мажет. Основное — войну наши выиграли потому, что воевали серьезно, с умом. Немцы тоже воевали серьезно. А всех их в этом фильме придурками выставили. Мракобесие!

— Ну, вроде не совсем придурками-то. Коп там чудовищный бред, это есть… — начинаю я.

— Вы не увидели, в чем наши — да и немцы — выставлены придурками? Во всем, что касается боевых действий. Хоть о разведке сказать. На фронте разведка постоянно работает над тем, чтоб получить любую информацию о противнике. Любую! Потому что это жизненно важно. В кино — все ровно наоборот. Вот заявляются на передовую четверо голых, пухлых, упитанных. И им с ходу и оружие, и обмундирование и без проверки вообще. Да на деревенской свадьбе, где всех прохожих к столу приглашают — и то к таким сомнительным голым гостям отнеслись бы куда серьезнее…

А тут ни наших, ни немцев такой источник информации НЕ ПАРИТ ВОВСЕ! Это не выставление придурками? Толстые — на голодном ленинградском фронте — мычащие, что они из будущего — и никого это не интересует. Все четыре солдата бредят одинаково… Ага, щщазз! Вы бред видали в жизни? Это работа своего мозга, поэтому четверо бредят категорически по-разному. Вот сценарий — бред. Это да. И халтура. Ровно такая же херня, как то, что всех бывших в плену и окружении сажали на 25 лет на Колыму. Но проверяли — всех. Потому что война и диверов заслать — обязанность противника. И если противник не лопух — то пошлет. Да еще как пошлет! Вот нашим надо было клин вбить между немцами и казацким руководством — так спроворили «перевербовку» работавшего на немцев агента. Причем действительно агента, взятого с поличным и на горячем. Так ему светило до расстрела, а тут тупые контрразведчики сотрудничество предлагают. Он естественно согласился — тем более речь шла о заброске его в немецкий тыл, типа щуку бросили в реку. Ну, проинструктировали. Снарядили, выдали документацию, оружие, то — се. Ну и парашютировали у немцев. Что вы на меня так уставились? Натурально парашют у перевербованного не раскрылся, немцы его, разумеется, раньше партизан нашли и партизанам тело отбить, натурально не удалось. Оказались на трупе — тепленьком еще такие дакументики, что казаков с фронта сняли, разоружили и отправили куда подале в Европу. И к сожалению и у немцев весьма достойные операции были… А такой благости — с двойной выдачей оружия хер знает кому не было — эта чушь потрясает незамутненностью. Так могла бы описать все это блондинка — начинающий сценарист. А у матерого — это либо халтура, либо маразм.

Ну ладно, немца-полковника не интересует Сталинград. Но вот кто ему противостоит тут на этом участке Ленфронта — а у нас тут молотилка была очень жесткая, немецких кладбищ полно в Ленобласти — крайне важная, жизненная для него и его солдат информация — и откуда эти упитанные красноармейцы взялись — это ж явно пополнение с большой земли.

Значит новая часть.

Значит наступление русских на его участке…

А полкану насрать…

Вот именно поэтому — халтура. «Пипл схавает!»

Почему интересно у того же сценариста в другом фильме — «Проверка на дорогах» — есть такая деталь — отощавших от голодухи партизан, которые на станции будут захватывать состав с едой и потому едут в немецкой форме на эту диверсию — специально подкармливают, чтоб на немцев хоть чутка походили? Потому что Герман — хороший режиссер и старался сделать фильм без халтуры. Да и у сценариста еще была не полная свобода ерунду писать… И минометчики у Германа не по-русски говорили. И пулемет работал именно как положено пулемету — погром ОДНИМ пулеметчиком на желдорстанции — это блестящий эпизод. Потому получился у Германа отличный фильм. Без халтуры.

Вы просто соскучились по кино, в котором мы не козлы позорные. Вот и купились. Надо же — солдат наших на этот раз говном не полили! Ура!

— Ну и как бы вы проверили таких мутных новичков?

— Это как раз просто — вступает Дима — развели всех четверых, чтоб они ответы не слыхали — и спрашивай простые вещи — кто, откуда, как здесь оказались, какой трамвай рядом ходит, есть ли напротив пивной ларек ну и в таком духе. Четверо главгероев — полные бакланы — прокололись бы сразу и моментально. Ну а дальше голубчиков — к более серьезным дознавателям и понеслось. А что там со Сталинградом? А как дошли до Сталинграда? А как закончилась Любанская операция? А что еще делала 2 Ударная Армия? Ах, еще и Синявинская? О, а Манштейн тут как оказался с осадной артиллерией?

— Вот-вот и я о том же. Ну-ка кто из современных помнит, что Невский проспект назывался им. 25 Октября? Что куча улиц была названа тогда по-другому? Что жаргон был другой? Что куча бытовых нюансов этим бакланам по определению неизвестна? Весь город тогда еду на примусах и керосинках готовил, например. И с немцем — что характерно — ровно та же картина. Понимаешь, если четверо не могут сказать, где они вчера были, но зато четко описывают схему метро, которое в Питере построили уже после войны — тут любой задумается. Да еще и с деталями — какой интерьер на Восстания, а какой — на Гостином… А у них еще и прически непривычные, да татуировочка, да наконец серьги были, да еще и скажем пломбы в зубах — не такие, как в 40 годах делались — тут только успевай записывать.

— И кто бы им поверил? — я-то согласен с ними, но любопытно, что еще скажут.

— Да нашлись бы люди. Я ж говорю — не дураки воевали. Все очень всерьез было. Особенно в разведке и контрразведке. Так что мнение вашего Гоблина — мне побоку. Между прочим — в США одно безголовое сообщество футуристов издало сборник весьма убогой фантастики — и в нарушение правил в выходных данных на книжках напечатали не тот год, что был — а будущего тысячелетия. Это все еще в XX веке произошло. Так вот читателей этой книги на полном серьезе арестовывало и ФБР, и полиция, и ЦРУ — и по сообщениям рядовых граждан, которые засекали, что книжечка-то — издана, судя по дате выпуска, в будущем. Потом разобрались и влепили издательству такие штрафные санкции, что больше об этих издателях никто слыхом не слыхал. Чтоб больше таким никто не баловался. Так что в случае одного только подозрения — что это гости из будущего — такая проверка будет организована, мама не горюй! Ладно, черт с ним, с кином. Как там на заводе?

Я коротенечко рассказываю о ситуации — ну бедлам и бедлам, все через задницу.

Майор, однако, хмыкает очень ядовито:

— Знаете, могу сравнить рассказы об одной и той же ситуации как ее наши излагают и как о ровно такой же — скажем немцы.

— Это вы о чем?

— Вот что пришло в голову.

Два варианта одной истории про починку автомобиля.

Немецкий вариант.

«По причине непредвиденных сложностей ремонт машины затянулся, пришлось посылать на склад за дополнительными запчастями и выделить в помощь дополнительных людей. Благодаря слаженным действиям личного состава ремонт закончен в срок.»

Русский вариант.

«Эти криворукие долбоебы проэпли вола и даже не смогли сразу обнаружить все пустяковые неисправности. Пришлось, высунув язык, мотаться за запчастями, ставить на уши всю роту, отрывать людей от важных дел, все носились как угорелые, дым из жопы, в парке мат-перемат стоял до утра. Кому-то кувалдой по ноге засветили. Еле-еле успели, чудом просто. Ну, бардааааак!»

Чувствуете разницу?

— Ну, с нашей стороны присутствует самоирония — отвечаю я, как умная Маша.

— Ага. А с их стороны — самоуважение.

— Считаете, нам у них в этом поучиться стоит?

— А почему бы и нет? Больно уж мы самоиронизировались — уже так к себе относимся — хоть метлой в угол сметай. И детей потому так воспитываем — себя не уважаем, дедов не уважаем, страну не уважаем — потом удивляемся результатам.

— Ну, почему уж сразу так, по всякому воспитывают — я стараюсь проявить самоуважение, как только что учили.

— Ага. Есть еще порох в пороховницах. И ягоды в ягодицах. Но как покатило с Отечественной, что в основном в школе училки — так и катит. В итоге у парней — женская манера поведения. Папы-то очень сильно не у всех есть, а если есть — так работа, пиво и футбол. А мальчишке надо показывать — как мужчина себя ведет. Вон — как Маугли в школе учили. У нас же сюси — масюси. Оне ж еще дети! Потому пивасик и герыч эти дети потребляют, а что толковое — шиш. И нихрена никто им толкового — не предлагает, что характерно. А вот пивасик с герычем — толпа рекламщиков и продавателей всегда рядом. Это ничего, это можно — майор переводит дух.

Ну, в общем, я тут с ним согласен. Дети — они очень устойчивы и специально подготовлены для усвоения важных правил — это в них природа заложила. И сопли на тему того, что их, бедняжек, надо от всего оберегать — как раз к герычу и ведут.

Касаемо жестокости и детей… Приятель-коллега обеспокоился тем, что его старшая дочка лет в 8 запироманила. С чего совершенно нормальной девчонке понравилось играть с огнем, разводя микрокостерчики в неподходящих местах — неведомо. После пары локальных пожаров дома, он ее отвел в ожоговый центр и показал обгоревших детей. И пироманство как рукой сняло. Теперь красивая 15 летняя девушка с совершенно нормальной психикой. Им я успел отзвониться тогда в первый день, надеюсь, что выжили — папа у них крут и толков.

Соц. реклама в Англии и Франции стала очень жесткой — без эвфемизмов.

Ну, показывают там вроде не совсем детей — лет так под 18 — но жестко — не пристегнулся — харя всмятку, мозги на асфальте, отвлекся от дороги — та же участь — и самое смешное — количество смертей в ДТП у них РЕЗКО упало.

Вот и я считаю, что эти сюси-муси — это не для детей, это скорее для старых дев преклонного возраста. Дети как раз все секут правильно, функция у них такая природная — учиться и готовиться к жизни.

В прошлом году оказался свидетелем необычного начинания — церковь профинансировала детский лагерь. Ну, это-то и ладно, хотя в основном церковь деньги берет, а не дает, да и лагерь детский — тож бывает такое.

Но тут достаточно сложных подростков отправили на коп — окончательная проверка местности на предмет сбора останков наших солдат — и после этой зачистки значится она идет в дело, костей там нет. Радует такой подход, при Хрущева запахивали и не заморачивались.

Только вот воспитателями поехали ветераны довольно гремучего подразделения. Оказывается, их товарищ, значится, подался в лоно церкви — ну и упросил своих братьев по вере поддержать такое действо деньгами. А его сослуживцы согласились присмотреть, чтоб дело не зачахло. Лагерь тут же приобрел военизированный оттенок, да впридачу еще и караул на ночь оказывается надо выставлять. Выдали ветераны двум подросткам первой смены пневматические ружья в виде АК-74 и проинструктировали.

Ночью подростки естественно завалились спать. Утром оказалось, что все сладкое из лагеря пропало бесследно. Ну а пацанам объяснили, что будь такое в реале — они бы не проснулись вообще. Пацаны задумались. Дрыхливым караульным не смогли выдать люлей токо потому, что ветераны и не разрешили, и проследили. Пару дней дети страдали от отсутствия сладкого, но многократные проверки показали — теперь — бдят. Службу поняли желудком.

Потому после инструктажа прочесали близлежащий лес в поисках тайников и схронов. И таки нашли, чему были рады несказанно. Попутно занимались поиском бойцов — и таки несколько человек подняли. Ну, тут понятно — шли очень частой гребенкой и очень старались. А толковые мужики еще и картинку боя расписали — по следам на земле — и по документам о том, что на этих местах происходило. Пацаны поняли службу сердцем.

Потом ветераны еще отработали нападение на лагерь. Мальчишки удивили — реально оказавшись сообразительными и толковыми…

Ну и много чего еще там ветераны химичили. Вот в этом году — вдвое бы больше народу поехало, да не срослось… Жаль…

— Трофеями-то разжились? — интересуется о сокровенном Николаич.

— Да, даже бронетехнику собрали. Только я как-то не представляю, как ее будем в Крепость доставлять.

— Помнишь, когда твой брательник спор устроил — по поводу никудышной военной техники? — напоминает злопамятный майор.

— Ну, помню, конечно.

— Так вот водоплавающую технику можно спокойно тащить на буксире. Как связку барж малого водоизмещения. И спокойно по каналу, что ледоколишко пробил — до Крепости доволочь. Дела — на пять минут.

— А там как вытягивать? — но это я сглупа спросил. Тот же Найденыш вытягает…

— Саперы есть — разберутся. Мне больше неясно — как это морфов врукопашную кромсать предлагают.

— Получается так, что это вообще-то возможно — задумчиво говорит Старшой.

— И как? — интересуется Дима-опер.

— Да были у нас в гостях омоновцы…

— И?

— Один из них — фанатик холодного оружия. И с Артмузея такого же нашел себе на пару.

— Не, Николаич, это невозможно — двуручем махать в госпитале — места нет — вмешиваюсь я.

— А кто говорит про двуруч? Но, в конце — концов, рыцарскую латную кавалерию останавливали пикинерами. Морф — при всем том — всяко по возможностям не конный рыцарь. Скорее — медведь, тигр, лев. А этих зверюшек вполне брали — на ту же рогатину, например царь Александр Вторый так медведей валил, те же масаи — львов так дерут.

— Все равно — поединок — слишком опасно — возражаю я, потому что внятно представляю — каково будет лечить бойца после такого поединка. Видывал уже, что морф может.

— А кто говорит про поединок? Организация — вот что важно. Тех же омоновцев вообще-то учат рукопашному бою. Так что сколотить из них десяток копейщиков — вполне можно.

— Это не выйдет. Я вот помню несколько описаний, что человека продырявят пикой, а он подтянется по древку поближе к обидчику — и на последних крохах сил кишки обидчику и выпустит.

— Э, Доктор, вы в оружии явно не разбираетесь. Есть пики — броню прошибать, а есть копья с ограничителем — чтоб не доползти так было. Те же рогатины, протазаны — алебарды, наконец. Если не растеряться — в десяток алебард вполне можно морфа и принять, и зафиксировать, и упокоить. А в Артмузее такого должно быть навалом. И доспехов хватит. А не хватит — в Монетном дворе такое соорудят без натуги. Нет, идея вполне себе живая. Был бы помоложе — сам бы попросился.

Не, ну нифига себе? Алебардщики, а? ОМОН с протазанами… Хотя — тот же Павел Александрович утверждал, что в римском легионе омоновцы не смотрелись бы глупо.

— Вы, кстати, к повару этому толстому присмотритесь. Такого бы эрудита к нам перетащить — замечает Николаич, пока у меня перед мысленным взором проносятся картины алебардщиков в фуражках-мисюрках, проверяющих документики у гастарбайтеров из Крепости…

— Ну, если получится, то позову.

— Будете звать — заодно скажите этому всезнайке, что есть еще четвертый способ выживания — смеется майор.

— Это какой? — я спрашиваю с искренним интересом, потому что сам думал на эту тему — и, к своему стыду, не придумал ничего.

— Еврейский! Ходишь по пустыне, а тебе кашу с неба сбрасывают!

— Ну, это ж мифология… — я разочарован.

— Ни разу не мифология. Я сам так выживал с сослуживцами.

— И какую кашу сбрасывали? Манну?

— Так далеко не заходило. Ту, которая в армейском рационе — рисовая с мясом, гречневая с мясом — ну и перловая конечно, тоже с мясом. Главное, чтоб банки по голове не попали.

Дима с Николаичем хохочут. Присоединяюсь, когда и до меня доходит…

Отсмеявшись, Николаич очень серьезно говорит:

— Знаете — вот когда так полежишь — много всяких мыслей в голову приходят. Так-то некогда все, дела косяком. А вот когда есть время подумать — по-другому вещи видишь. Мне даже захотелось начать дневник вести.

— Ну, это дело известное. В блокаду люди тоже очень многие дневники писали — событие было настолько из ряда вон выходящее, что хотелось записать все детали, чтоб потом люди другие знали — как оно было — говорю я.

— Блокада когда уж была, сколько воды утекло — замечает опер.

— Сравнивая количество лично мной прожитых лет с количеством лет, прошедших после войны, я понял, что она была совсем недавно. В детстве мне так не казалось, в детстве она была невообразимо давно. А сейчас получается так — что совсем недавно — возражает Николаич.

— Смотря какая война. Были и попозже.

— Да что попозже. Попозже уже смысла в этих войнах такого не было. Та же Чечня — так и не война вроде, так, восстановление какого-то мистического конституционного порядка и кто воевал там — вроде и ветераны, а формально — и не воевали.

С Афганистаном — еще та щемота — вроде как тоже не воевали, а ездили туда цветочки сажать и котяток кормить. Таких замполитов, чтоб прямо говорили — не войдем мы — войдут американцы и нам от их соседства хреново придется — мало было. А ведь правы оказались — и амеры вошли и от афганского героина нашей молодежи в год втрое гибло больше, чем за все время войны в Афгане.

В Отечественную-то иначе выходило, там ясно было — война идет за свою жизнь. Это сейчас брехня валом — что нас освобождать от жидобольшевиков шли, то вообще чуть ли не благодетельствовать и шоколадом кормить — развелось бешановых осолоневших, подрезунеков член им в зубы, чтоб голова не качалась…

— Это ты о ком, Николаич? — Дима видно не слишком читал много в прошлой жизни.

— Об историках. Тех, которые объективно берутся рассмотреть историю Большой войны. Не попадались?

— Шутите. Чукча не читатель, чукча — писатель. Писанины у нас было столько, что я даже свою-то писанину не перечитывал, а тут еще история… Но объективно-то вроде ж и неплохо разобраться?

— Объективность — она разная. Вот можно совершенно объективно описывать немецких асов. И завалить этой макулатурой все книжные полки. А про наших воинов не писать ничего, кроме гадостей. Можно совершенно объективно описывать эсэсовцев. Героически воевали, не отнимешь. И даже кое-что документами подтверждается. А про наших гвардейцев, которые этих эсэсовцев били — не писать. Можно объективно написать, что у СССР было 24 000 танков на 22.06.41. А у немцев — три с хвостиком. И все — совершенно объективно.

— И что, раз уж об этом заговорили?

— То, что если все время писать о немецких воинах — про наших места не остается. Что мало кто будет разбираться в передергивании тех же танков — потому как в СССР подсчитываются все вообще броняшки — включая до смерти убитые, неремонтопригодные, неисправные. Стоящие на Дальнем Востоке и даже первые английские, что уже поставлены в виде памятников — а у немцев засчитываются только те, что исправны и стоят на Восточном фронте. Понимаешь разницу? Ни трофеи немецкие не зачтены — а их у немцев несколько тысяч, ни те, которые в ремонте… А если посчитать те, которые могут пойти в дело — так в СССР их сразу становится вдвое меньше — а в Рейхе — втрое больше. И так во всем. Да и документация у гансов лукавая — когда читал Гиллебрандта сложилось такое впечатление — что вот захватили русские французский танк, приволокли на выставку трофейной техники в Москву — и немцы подтверждают — да, был такой танк. Один. Вот командиру захотелось на таком в СССР въехать. Попались фото, скажем, французских танков в Бресте — да, подтверждают очевидное немцы — таки три танка и там имелось. А куда остальные делись из пяти тысяч? А неизвестно.

Куда английские пропали? Польские? А хрен его знает. Затерялись. Это у немцев-то, да?

— Ну. Есть признаки либераса — псевдоисторика. Который говорит про объективность, а сам врет неистощимо.

Дык давно уже оттоптано — и отшлифовано.

Поменьше говорить, что мы победили. Ни в коем разе не упоминать, что Рейх разгромлен с безоговорочной капитуляцией. После такой можно просто побежденных вырезать поголовно — юридически это будет правомочно. Потому как капитуляция без условий, без развернутых знамен, без запрещения грабежей и насилий и пули за щекой. Ровно противоположно — с побежденным можно делать что угодно. Такой побежденный вместе со шпагой теряет и честь. Издавна так было — позорищем такая сдача считалась. И немцы сдались именно позорно. Потому об этом — молчок.

Поменьше упоминать, что закончилась война — как и перед ней Отечественная 1812 — в столице врага и полным крахом этого врага — во всех смыслах.

Поменьше говорить про своих солдат и уж тем более не делать из них героев. Если есть герои — найти в них мразоту какую-нибудь.

Побольше говорить о немецких героях, старательно мусолить тему их суперасов. Отсюда переходить к теме жутких потерь сов. армии. Ну, типа Хартман сбил 350 самолетов, еще двести асов — по двести, а все остальные — по сто. Кто будет подсчитывать, что из 46 тысяч сбитых советских самолетов получается 20 тысяч сбили эти 230 асов, а на всех остальных — и бомберов, и зенитки, и также на наземные части, которые в 41–42 авиацию на аэродромах не раз уничтожали, остается жалких 26 тысяч.

Отсюда — к невиданным потерям совков и тезису «мясом завалили». Выкапывается тезис — победили, но неправильно. Типо с большими потерями, а вот у Рейха сил было с гулькин хер и потерь практически никаких.

Дальше начинаются бурные фантазии на темы немыслимых советских потерь — и скрупулезнейшее вычисление потерь немецких — тут уже без фантазий и допусков, только по документам и то выборочно, в основном по мемуарной немецкой литературе. При общеизвестном факте отсутствия части документов с немецкой стороны — это получается чистым говноедством, потому как у немцев точных данных потерь всех военнослужащих — банально нет. У нас есть данные Кривошеева, таких внятных с немецкой стороны — не видел.

Немецкие потери строго считать по Гиллебрандту. А у него к слову даже в потерях вермахта — чудеса, потому что учтены только немцы — а фольксдойчи уже в потерях не значатся. Как и всякие там поляки-чехи. Такие артели, которые воевали вроде фольксштурма, организации Тодта, полиции, вспомогательных военизированных частей — тоже не вермахт и потому в нетях. А за 1945 год и вообще данных нет. Считай — не хочу.

В итоге Кариус — это супербог. Ну а какой-нибудь там Оськин или Колобанов или Пегов — ну просто не о чем говорить. Да, а еще сморкались в кулак и всех немок изнасиловали…

Ну, вот собственно в таком аспекте. Ну и наконец последний маркер убогого либераса — обязательное тыканье оппонента мордой в тезис о том что патриотизм — явственный признак негодяя. То есть патриот в России — по определению негодяй, подлец и сволочь!

— А, в общем, ничего нового — как и раньше было. Наполеон в России терпел победы, Кутузов одерживал поражения, кончилось тем, что Наполеон потерял всю армию с артиллерией и кавалерией и бежал обратно во Францию… А потом парижанки хренели, глядя, как казаки в Сене голышом купаются. Прям заколдованный круг какой-то для гостей из Европы… — Дима крутит сокрушенно головой, ехидно фыркая при этом.

— Ну да, в общем похоже. Короче то шапками закидываем, то трупами, как татары под Феодосией — не удерживаюсь от глупого желания блеснуть эрудицией я.

— Это в Крыму что ли? — уточняет очевидное Дима.

— Ну да. Там до татар генуэзцы сидели. А до генуэзцев — греки. Но вот пришли татары, осадили последнюю крепость — Кафу — Феодосию. А взять не получается — отстроена лихо. Татары и накидали через стены катапультами чумных трупов — у татар в войске была чума. Чума и в крепости началась. Генуэзцы слились и удрали на кораблях в Европу. Отлично тогда прокатилась «черная смерть» — четверть Европы перемерла. А всего за 75 миллионов умерших насчитали…

Майор качает головой неодобрительно.

— Если верить, что есть такой механизм, который позволяет тупым идиотам побеждать разумных людей, то это многое объясняет. Только вот нет такого механизма. И еще трупами заваливать нечестно. Про прицельное метание чумного трупа татарами во врага ты рассказал. А вот чтоб нечумными закидать? Никто кроме русских так не умеет. Зачем нам вообще эти танки-самолеты? Мы все равно ими воевать не умеем. А зато трупом попадаем белке в глаз с 200 метров. И хрен нас возьмешь. Мы сначала расстреливаем половину армии перед войной, потом вторая половина сдается в плен, а оставшиеся бросаются прямо по минам прямо на пулеметы отчаянно мудохая друг друга из-за одной винтовки на троих. Немецкие танки аккуратно пятятся, летчики, насбивав по 500–600 русских самолетов на брата, улетают к ибениматери, пехота с минимальными потерями организованно отступает к Берлину. Германская промышленность производит десятки тысяч новых боевых машин, но они не нужны — русские почти ничего не могут уничтожить. А если что попортят сдуру, то тут же восстанавливается доблестными ремонтниками. Зря, короче, добро переводят. А тут и делу конец. Капитуляция. Занавес.

— И тем не менее много идиотов в это вполне себе серьезно верят.

— Да вот не «тем не менее», а победили правильной войной. Схватились с противником, который превосходил нас по людскому и промышленному потенциалу даже изначально — не слушаем сказки, а смотрим внимательно статистику не по голой Германии, а по всему базису, который оказался в распоряжении Гитлера, а в самый тяжелый момент превосходство их вообще было пугающее.

Мы убили и покалечили практически всех солдат противника, уничтожили практически всю его технику, сожрали все его оборонительные рубежи вместе с теми, кто их оборонял, и пришли в самое его логово. А то бы он нас туда пустил, ага. Нехер слушать сказки про наши чудовищные потери против ерундовых немецких. Так просто не бывает. Вот почему финны нам зимнюю войну слили? А потому что вся их армия была уничтожена. Другой причины нет. А что говорят про это всякие придурки? Уже много десятилетий говорят совсем другое. Мы трупами завалили, а они очень трупов летающих боятся и сразу сдаются, как только побольше накидаешь. Так что ли?

— Ну, получается, что так… — мы улыбаемся друг другу.

— Опять же надо понимать, что всякий, кто обсирает хоть какой-нибудь элемент нашей цивилизации — народ ли, вождей ли, методы ли — тот заведомая сволочь. Эти крысы придерживаются концепции «неправильной победы» — изначально фальшивой, нереальной. Неправильных побед вообще в природе не бывает. Как и ненужных войн. Цель же этих подонков одна — обосрать наш народ, унизить его и таким образом подавить дух, прикрутить потенциал. Только это. Все разговоры о конструктивных работах над ошибками, что народ хороший — вожди плохие — полная херня. Сейчас уже и последний идиот эту воду в ступе не толчет, только купленные русофобы. Все сто процентов. Не ищите среди них заблудших — все до одного враги. Очень это хорошо видно по тому, с каким пиететом они относятся к фальшивкам, которые сфабрикованы на западе.

Мы-то изначально не верим советской пропаганде, а они свято верят геббельсовской. Как бы. Эта сволочь считают, что нам присуща лживость, а западным людям присуща правдивость. За одно за это нассым в глаза таким «историкам». И самое главное, не будем уподобляться этим жуликам и идиотам, которые верят, что русские варвары способны победить цивилизованных немцев с помощью своего зверства.

Стратегическая континентальная война выигрывается ТОЛЬКО тогда, когда ты убил больше солдат противника, уничтожил больше его техники, разгромил наглухо больше его частей и соединений. Это аксиома. И уж конечно, немецкие стратеги исходили из нее стопроцентно. Сейчас находятся придурки или сволочи, которые говорят, что мы как-то победили немцев и всех их союзников, понеся сами неисчислимые потери, а им нанеся скромные.

Это не бьется ни с чем, кроме наглости заявляющих и заведомо фальшивых цифр. Я вот просто не знаю, сколько мы солдат потеряли. Да, мне известны цифры, в том числе наиболее достоверные, но я под ними не подписываюсь. Мне также неизвестно, сколько потеряли немцы, хотя разные цифры гуляют. И никому, кстати, неизвестно, а кто думает, что ему, тот придурок. Но я знаю совершенно точно одно — мы убили немецких солдат больше, чем они наших, так говорит аксиома континентальной войны. И больше не на децл какой-то. К моменту полного уничтожения военной машины Германии, при нашем вкладе в это не менее 90 %, наша военная машина была как огурчик и была готова сразиться со всем миром. Это непреложный факт. И вот имея такие железобетонные рамки, некоторые выродки все пытаются за них вылезти, все врут — завирают, ссылаясь на гиллебрандов и прочих беобахтеров. Так не верьте же, что это заблудшие овечки. Это вражины, которые крепко ненавидят русский народ, раз не гнушаются плавать в таком дерьме.

Майор заканчивает выданную на одном порыве речь, глубоко вздыхает.

— Это все из-за лекции — немного виновато говорит он, помолчав — так-то я язык на привязи держу.

Немного неловкую паузу нарушает просунувшийся в палату врач по прозвищу Бурш.

— Вот приполз змий и говорит… И говорит змий, что коллегу уже ждут внизу целая толпа веселеньких водолазов.

— Ну, Николаич, до скорого! До встречи, Дима! Честь имею, товарищ майор!

Жмем друг другу руки.

Когда уже спускаемся по лестнице, Бурш вполголоса дополняет:

— Вы заметили, что вашему командиру показан диализ?

— Ну, не скажу, что заметил, но ХПН, боюсь, имеет место.

— Имеет. К сожалению. И это еще одна причина ввязаться вашей компании в очистку госпиталя…

— А что с пациентом скандальным? — спрашиваю просто, чтоб не молчать.

— Да нормально все будет. Если он сам с большого ума чего еще не напортачит. Моих ладоней — 6 % получилось, если Нины — то 7 %. Пустяки. Но плохо, что он себя знатоком считает — приглядывать придется.

Было бы смешно, не будь так грустно. Пациенты подчас такое выкидывают — в кошмаре ночном не увидишь.

Пятилетняя девчонка садилась на горшок, оступилась и упала на открытую спираль рефлектора-обогревателя. Платьице синтетическое от раскаленной спирали вспыхнуло — особо тяжелые ожоги, потому как еще и прилипло намертво. Тяжелейшие обширные ожоги…

Лежала у нас в клинике.

Мамаше добрая душа посоветовала клин клином выбить.

Мамаша по совету принесла украдкой сухой лед и когда медсестра свалила из палаты — обложила сухим льдом дочку. Потом этот редкий случай — ожоги с обморожениями — студентам показывали…

Водолазы и впрямь веселые, помытые и отдохнувшие.

Все никак не привыкну к Кронштадтским реалиям — через несколько минут уже на пристани, в Питере-то куда бы ни ехал — все час выходит. А с пробками — и вообще уму нерастяжимо.

Катер — или как называется эта штука — сразу производит впечатление сильной рабочей лошадки с краном и лебедками. Присоединяемся к тем, кто уже на борту — и отваливаем. Мне кажется, что вся эта публика — тоже водолазы — во всяком случае, они хорошо знакомы друг с другом.

Надо бы поспать, но не успею — до Ораниенбаума близенько. Так близенько, что во время войны флот из Кронштадта прикрыл щитом огня держащиеся буквально зубами за свои позиции наши части. Атаковать под снарядами с кораблей для немцев оказалось крайне неприятно — взрывы танки опрокидывали, а уж пехота от взрывной волны калечилась совсем немилосердно… Попытки расквасить Балтфлот бойкими налетами — провалились. Финский залив — мелкий. Даже поврежденный «Марат», например, просто сел на грунт и работал как стационарная батарея. А потери люфтваффе вышли совсем неприемлемыми.

Образовался Ораниенбаумский плацдарм, который так и был ножом в немецких позициях все время блокады. И очертания его точно показывали действительную дальность корабельных орудий. Когда сматывали блокаду, именно из-за наступления отсюда немцы вынуждены были откатиться дальше, чем думали, иначе бы попали в котел не в Курляндии, а гораздо раньше.

Только тут дворцы остались в первозданном виде — во всех остальных пригородах они были разграблены немцами и разрушены. Последним — отступая — они подпалили дворец в Павловске, он был только разграблен. Дворцы в Пушкине, Ропше, Петергофе, Стрельне уже были уничтожены. А предметы из дворцов потом долго находили и в немецких обозах и в Рейхе.

Много разговора о Янтарной комнате, которая, похоже, сгорела в Кенигсберге, когда за полгода до нашего штурма авиация союзников по своей привычке выжгла жилой центр города. Но янтарная комната — не самое ценное, что погибло. Просто о ней принято было писать. На зубы попала. Украденные сокровища искусства куда были дороже.

И — курьез — разгромленные дворцы восстановили — и даже Янтарную комнату воссоздали, наглядно показав, что наши мастера могут невозможное, а вот дворцы в Рамбове — теперь достаточно скромно выглядят по сравнению с тем же Пушкиным или Петергофом.

Особенно убого смотрится шикарнейший в свое время дворец светлейшего князя Меньшикова. Зато паркет — еще тот, тех времен, когда тут весельчак Петр Первый оттягивался на полную катушку. Развлекаться царь умел. Вот, например, построили по его приказу Катальную Гору — высотой с современный восьмиэтажный дом и уклоном на спуске в 50 градусов. Вот, небось, визгу-то было, когда с такой жути катились европейские гости…

Ну, традиция кататься с ледяных горок или строить деревянные и поливать их льдом в России была давно, но чтоб такое… Иностранцев аттракцион так потряс, что в честь этих петровских шуточек подобное стали звать «русскими горками». И когда американцы создали свое — но уже куда как позже и потому из железа с рельсами и вагонетками — вместо льда и санок — то назвали адреналинодавительный аттракцион именно «русскими горками». А наши — начав строить такое у себя — естественно окрестили «американскими горками». Вот и разберись без поллитры.

Екатерина Вторая — тоже устроила тут Катальную Горку — но уже по-женски фешенебельно-уютную и не такую чудовищную. Правда и на ней разгонялись до 70 километров в час, что в те времена было скоростью недостижимой для любого транспорта. Павильон-то стоит — и вообще-то это дворец скорее — но вот катальный пандус и колоннады — так и не воссоздали. Не говоря уж про систему летних горочек, где катались на специальных колясочках — уже не с такой дикой скоростью, как на санках, но все равно быстрее, чем лошадки возили. Жаль, теперь уже и не получится…

А вообще тут чуть было не построили Санкт-Петербург — умные люди толковали, что именно тут самое место и для города и для порта. И берег — ярусами и не затопит. И не болото, грунт прочный. Но вот хотелось царю — чтоб вместо улиц — каналы. Ну и не вышло каналов, накопали под руководством Меншикова жалкие канавы на Васькином острове, за что получил светлейший палкой по хребту…

Швартуемся. Теперь, когда у меня есть возможность глянуть вокруг — убеждаюсь, что стоящие в гавани корабли — явно обитаемые. И народишко чем-то занимается, и белье сохнет — и женщин вижу. Точно — как плавучие дома получаются. Сходни поднял — и кроме прыгучих морфов никто и не доберется. А против прыгучих — вон отсюда видно пара пулеметных гнезд на верхотурах, да и публика в основном вооруженная. Опять же незаметно не шибко-то подберешься — пирсы из-за мелководья Финского залива — далеконько от берега вынесены и просматриваются отлично. Еще когда купаться можно было в Заливе — идешь-идешь — а все по колено. А теперь польза.

Правда, непонятно — как они с крысами корабельными справились. Но видно получилось как-то. Идем по пирсу как-то непривычно — просто кучей. Без разбивки секторов, оружие у всех есть, но в кобурах или на ремне.

Спрашиваю Филю.

— Бре, тут все под присмотром, не боись.

Ну-ну. А чего ж нас сюда пригнали?

Проходим мимо памятника эпроновцам. Стоявшую здесь же в гавани Ораниенбаума старушку-«Аврору» в блокаду обстреливали так, что довелось слышать мнение о том, что снаряды и бомбы потраченные на нее немцами стоили дороже, чем этот символ революции.

— Филь, а что тут за морф?

— Назвали Призраком. Сидят — боятся. Но одна бабка его видела — нифига не призрак. Просто скоростной морф. Но бабка… Знаешь, могла и выдумать. Эти старики много чего фантазируют…

Гм… Да разные они, старики-то. И старушки тоже. Прошлым летом к моим знакомым — копарям обратилась тихая старушка — ребята, дескать, выручайте, призраки по ночам мучают.

— Какие призраки?

— Да три немецких офицера все приходят, надоели.

— Опа! А что это они повадились-то?

— Да во время войны они на постое в этом доме были — выскочили, когда артобстрел начался. Под снаряд и попали. Они у меня в огороде закопаны.

Ну, приятели и копанули — бабка даже роскошный смородиновый куст не пожалела.

И действительно — три ганса нашлось, меньше чем на полметра глубины. Правда без обвеса, кителей и сапог, но в касках. И по состоянию костей — видно, что осколками срезало. Успокоили старушку, вытащили скелеты с огорода. Передали «Фольксбунду», пусть покойные офицеры теперь своим соотечественникам надоедают, раз такие беспокойные оказались.

Другой старичок показал место массовых расстрелов наших раненых красноармейцев и гражданских немцами — тоже тем летом рыли. Он, оказывается, шестилетним мальчишкой из кустов видал, как расстреливали. На картах не было ни хрена, да и в книгах тоже. А накопали всякого разного, кроме нескольких десятков скелетов мужских, женских и детских — включая вставной глаз, кожаные лапти и прочие вещи, а под занавес — и женские косы и девчачьи косички. Потом еще и презервативы немецкие пользованные среди костей нашли.

Так что старички — они очень разные, некоторых стоит слушать — и записывать.

Со старушкой этой надо бы потолковать.

В расположении какой-то военно-морской части — черт ее поймет, аббревиатуру на табличке — тоже народа густо. Понимаю, что сюда собрались уцелевшие — и на этом куске земли большая часть жителей Ораниенбаума и сосредоточена. Относительный порядок — и пока шли — ни одного не то, что зомби — трупа не попалось. Это хорошо, если и второй город — кроме Кронштадта — удержался.

К сожалению, очень скоро понимаю, что ошибся. Город пал. Да и в расположении — народ нервный. Местный медик — есть у них тут и медпункт свой — угрюмый, необщительный — вроде как фельдшер. В гости не позвал.

Меня встречает Демидов. Остальные уехали.

— На чем и куда? — спрашиваю его я.

— На грузовиках — будках. Как вот мы тогда в Кронштадте — тут так же чистку устроили, по нашему примеру. Короче — машины по городу ездят, зомбаков попроще постреляли — но все равно, не всех. Да и морфы. В общем, пешком ходить нельзя.

— А что про морфов слышно?

— Много их. Но мелкие какие-то, не отожратые.

Виктор мрачно крутил по лесу петли. На обратную дорогу в деревню ушло времени втрое.

Так же мрачно вошел в дом, не снимая снаряжение, присел на лавку. Посмотрел на недоумевающую Ирку.

— Ружья у них. И жадные они. И непонятные.

— Чем не понятные, Витенька?

— Действиями. Там по всему видно — даже трупы с собой увезли. Грузовик у них — и покрышки характерные. Так вот они четыре раза приезжали-уезжали. И увезли даже заведомые трупы. Зачем?

— Может, не хотели, чтоб мертвяки по лесу валялись?

— И валялись бы — и что? Машины и всякий мусор — бросили и все.

— А может — плюнем, да забудем? Вряд ли они на эту поляну вернутся еще. Следы-то старые?

— Следы старые, заветрились.

— Вот видишь! А через месяц-другой уже снег сойдет — нас уже шиш найдешь.

— Зато в зелени все будет. А у них ружья. И стреляют они без раздумок.

Ирка встревожилась.

— Ты ведь надумал что-то, а Витька?

Виктор промолчал.

— Витенька, не молчи, скажи. Что натеял?

— Охотничье ружье бьет метров на 70. А мой Дормидонт Проникантьевич (Витя с уважением полюбовался стоящим рядом с лавкой ДП) — на полтора километра. Значит, если мы с ними встретимся на дистанции метров в 200–300 — шансов у них никаких не будет. Абсолютно.

— Они не в грузовике живут.

— И это верно. Они на нем ездят. И пока прочесывают ту местность, которая для них поближе. А к весне — начнут чесать, что подальше. А летом тем более таких дикарей, что из города в ужасе удрали, набрав с собой шампиньонов резаных и кукурузы — не останется. А мы с тобой — останемся.

— А мы будем осторожнее!

— Ирка! Вот скажи — как ты будешь осторожнее? На караульную службу нас двоих не хватит. Засветится нам — раз плюнуть. Запах дыма учуют. Услышат что. Да мало ли. Просто напорются случайно.

— Мы ж не безоружные!

— Толку-то.

— Как это — толку-то! Ответим!

— Тьфу. Баба! Да чтоб ответить — их надо первыми заметить. А когда они по нам отстреляются — нам уже все пофиг будет. Даже если мы в ответ их всех положим потом — у нас тут больницы нет.

— Ты так говоришь, словно они нас уже нашли! Пока не нашли же.

— Так что — вот так сидеть и трястись?

— А ты не трясись! Посмелее!

— Поглупее — лучше скажи. Не найдут сейчас — найдут через полгода. Через год. Через два. Не хочу.

Виктор встал, потянулся за пулеметом.

— Ты, что собираешься сейчас ехать их ловить???

— Не ловить. Но прятаться… Не получится у нас, если ты хочешь в деревне жить. Если б сидели тихо как мыши в бункере — тогда еще вопрос — нашли бы или нет. А Ольховка — она на картах есть, дорога сюда ведет, значит эти нищеброды сюда точно припрутся. Дочистят беженцев — и припрутся.

— Черт, зря я тебя сгоношила!

— Не знаю, не знаю… Вылез бы поутряне как-нибудь из бункера гадить — и наткнулся бы на картечь… Или ножом бы сняли, как в люк бы полез…

— Не, Витя, не надо…

— Надо Ирка. Я им не мыша. И ты им не мыша. Мы им покажем, кто тут в лесу самый злобный. Пошли.

И оставив за спиной тихонько причитающую Ирку, шагнул к выходу…

Ребята возвращаются быстро. Захватывают меня с Демидовым, и мы отправляемся. Приходится еще рассказать — как там Николаич и Ленька. Что удивляет — у Ильяса при разговоре о драке с морфом на холодном оружии глазки как-то этак взблескивают, но тут же опять становятся чуток сонными, как обычно.

Магазинную малопульку у Демидова изъяли и оставили на заводе вместе с завезенным из Крепости таким же мелкокалиберным оружием — и сейчас Ильяс устроил перед выездом маленькое представление — по его приказу мы построились не очень-то ровной надо признаться шеренгой, старательно выпучили глаза и вытянулись по стойке смирно.

Ильяс хорошо поставленным сержантским голосом вызвал на середину Демидова — тот как-то и растерялся совсем и вышел как-то кособоко, стесняясь того, что на него смотрит столько народу — а надо сказать, что местные на это действо собрались поглазеть немалой толпой.

— Равнение на средину! Стажер Демидов — ранг Гаврош — в связи с образцовым выполнением задания командования и упокоением пятидесяти упырей-шустеров переводится из стажеров обмундированных в стажеры вооруженные. Стажер Демидов — принять личное боевое оружие!

И наш военачальник не выдает, но вручает как орден маленькую кобуру с пистолетом — близнецом того, что я снял с умершего диверсанта. Демидов жмурится от удовольствия и восхищенно таращится на необычное оружие. Старательно жмет протянутую руку командира.

А я слышу за спиной шепот кого-то из местных:

— Нихрена ж себе — стажер-сопляк у них полста шустеров набил! Вот ухорезы!

И до меня доходит, что Ильяс канонично одним выстрелом свалил двух зайцев.

Жмем Демидову лапу, рассаживаемся по двум грузовикам, получив коротенькую инструкцию. Задача простая — на месте последнего инцидента остались следы. Серега, как лучший следопыт из нас, вместе с троицей саперов, прикрывающих ему спину, будет распутывать — куда морф потащил бойца, а мы будем двумя машинами прикрывать и его работу, и охраняющих его саперов.

Андрея с болтом зверобоем посадили на колокольню собора — мощного, величественного, белого — правда, оказалось, что охраняющий собор мужик — вроде бы звонарь — крайне не хотел пускать в храм с оружием. Но удалось, в конце концов, убедить — не в алтарь же Андрей полезет, а на колокольню. Теперь Андрей корячится, залезая по ненавистной лестнице на верхотуру, зато обзор оттуда отличный, глядишь — и отработает как должно.

Меня удивляет, почему это нашего лучшего стрелка посадили тут. Нам он не поможет, когда мы будем крутиться внутри кварталов. Но начальству виднее. В вверенную мне амбразуру вижу, что мы вернулись почти обратно — к Сидоровскому каналу.

— Увидишь кого — говорит мне стоящий рядом Саша — не стреляй без стопроцентной уверенности. Хотя отсюда вроде б людей удалось эвакуировать — но все равно просили зря не лупить.

Вот уж хрен. Увижу кого дохлого — буду бить не раздумывая. Какими бы ушлыми морфы не были — а видел я, что на перебитой лапе они бегают плохо.

Машины встают у железнодорожного вокзала — красивого трехэтажного здания.

Что наши там делают — не вижу. Потому что из моей амбразуры — привокзальная площадь. Вот и смотрю в оба глаза. И тут трупов нет. Странно. Зато проезжает пара таких же как у нас машин — с амбразурами, пробитыми в кузовах.

Кто-то стучит по нашему кузову, слышу снаружи «К машине!»

Вылезаем. Оказывается — нам в вокзал. Дверь открыта, рядом с нею двое с автоматами.

Внутри оказывается что-то средне между биваком, складом и сторожевым постом.

Форпост или аванпост такое называется? Темновато, здоровенные вокзальные окна защищены — где и спешно сляпанными решетками. А где и дощатыми щитами. С упорами бревнышками.

Вижу здесь только мужиков. Мрачные и хмурые. Отсюда последнего из 8 пропавших парня уволокли, а был он опытный и не лопух ни разу. По следам идти пытались — но следы идут за автовокзал — а там гаражи и всякие такие сараюшки. Туда с зачисткой не совались — ПОТы (так тут называют фургоны с амбразурами — передвижная огневая точка) там не помощники из-за тесноты, а без них — в пешем строю уже ходить закаялись, людей-то вроде и много, да бойцов мало, каждый на вес золота и терять — очень обидно.

Сергей недовольно бурчит в смысле, что эта орда следы, конечно, затоптала напрочь. Мужики мнутся и покашливают. Ясно, затоптали.

Тем не менее — не отнять — тут люди за свою жизнь дерутся с толком — и улицы чистят, людей спасают — город не многоэтажный — и трупы откуда могут — вывозят — захоронить не вышло, руки не дошли, но, во всяком случае, кормовую базу для шустеров ограничили все же — тела за городом сваливают. А там пустырь здоровенный и постоянное дежурство — начинающих стрелков натаскивают по стягивающимся зомби стрелять.

Мда… Выходит для нас аккурат достается в гаражи лезть. Мило, ничего не скажешь. По-моему Ильяс некоторое время размышляет — а не послать ли это предприятие к чертям, причем размышляет всерьез. Потом вздыхает и требует проводников по этим гаражам. С проводниками получается какая-то невнятная затыка.

Наконец прибывает мужичок. Отставник, гидрограф. А ну да, тут такая служба есть. Или ее тоже расформировали? Ну ладно, неважно.

Мужичок на карте показывает, что где, но у меня остается странное впечатление. Видимо не только у меня одного — Ильяс, выждав момент, простодушно спрашивает:

— А что это вы финтите и о чем не договариваете, а? Андерстенд меня или но?

Гидрограф как-то стеснительно жмется.

Остальные мужики помалкивают.

— Томодачи гидрограф, ты не бисёдзе, чтоб тут жеманничать. Вакаремас?

— Видите ли, мы и сами не знаем, что там нынче — признается проводник.

— Это как?

— Там буквально на второй день какие-то мутные люди закрепились. Не наши. Не местные. Вооруженные. Моего соседа по гаражам — Сунгурцева — застрелили, когда он за машиной пошел. У меня на руках умер.

— Людоедством они не баловались?

— Нет, этого не видели. На второй день они стрельбу устроили — рынок взялись обносить. К нам сунулись — но мы отбились — неохотно говорит один из вокзальных мужиков.

— Оружие у вас откуда? — интересуется Сережа.

— Частью местное, а еще из Кронштадта подбросили.

— Выбить этих — из гаражей — не пытались?

— А зачем? Заблокировали. Как смогли, конечно, но они к нам не лезли потом.

— И что там сейчас?

— А пес их знает! Тихо. Но вот морф оттуда приходит.

— Домо аригато! — только знаете мужики — либо вы выкладываете все, что вам известно и подробно, либо хрена я туда с людьми полезу. Гаражи — рукой подать, вооружения у вас достаточно, а вы как дети малые жметесь.

— Да были у нас перестрелки. Они нас запугивали даже — отрезанные головы подкидывали. Нескольких из них мы тоже подловили.

— Почему на машинах не въехали? — Вовка опередил Ильяса.

— Да въехали. Сразу колеса пропоролись. И баррикады там еще впридачу.

— Кавай расклад. Головы — как отрублены или отрезаны были?

— Ннне знаю… А это важно?

— В нашем безнадежном деле все важно. Головы похоронили уже?

— Наших — да.

— А не наши — это кто?

— Да валяются тут неподалеку две штуки — не знаем чьи. Может они своих порешили.

— А что не убрали?

— На них зомбари хорошо идут.

— Пошли, покажете.

Головы валяются рядом с вокзалом. Пропавший парень на них видно рассчитывал, как на живца. Не помогло.

Осматриваем головы вместе с Ильясом. Опять ничего не понимаю. Головы раньше принадлежали двум мужчинам среднего возраста, изо рта одной торчит странный язык. Немного задумываюсь, пока понимаю, что это засунутый в рот член. Обрезанный, к слову.

— По-моему одному голову отрезали ножом. Другому — отрубили. И вроде при жизни еще. Что скажешь? — спрашивает меня Ильяс.

— Согласен. Не твои единоверцы случаем?

— Может и мои. Только головы рубить и резать все горазды. Футболисты, бнах!

Это да. Жители Альбиона в старые времена удивляли соседей милым обычаем — подерутся, скажем, два племени, одно проиграет. Вот отрезанную голову проигравшего вождя воины победители должны запинать (в знак презрения к проигравшему руками не трогать, только ногами, чтоб поунизительнее было) в определенное место. А воины проигравшего племени — побитые, пораненные и помятые должны это не дать сделать.

Если не дадут — то к проигравшим уважительное отношение. Человеческое по альбионовским меркам. А если и тут проиграют — совсем им плохо придется. Отсюда и футбол пошел, к слову. А волейболу римляне зародиться не дали — когда они завоевывали Британию, то с удивлением обнаружили местное вундерваффе — у врага оказались священные отряды метателей голов — в самом начале боя в римлян стали специально обученные альбионцы швырять заизвесткованные головы ранее побежденных ими бедолаг.

Видимо из-за эстетических причин это римлянам не понравилось и они таки победили. И потом выбили местные обычаи напрочь. Зачастую вместе с носителями обычаев. Заизвесткованная голова конечно весомый аргумент, но грамотно брошенный пилум — убедительнее оказался.

— Глянь — по-моему, вот этому отрубили голову уже когда он зомби стал. А вот этому — резали по-живому. Что скажешь? — Ильяс переворачивает головы, осматривает внимательно срезы. И что характерно — ни одного словечка на всяких языках — собран командир в комок.

— Мне кажется — нет, оба были таким образом убиты.

— И что это нам дает? — очень серьезно спрашивает Ильяс.

— Материал для морфов. Не зря ж у них там уже давно тихо.

Командир украдкой поглядывает на наших и вполголоса спрашивает:

— А может и тут дрессированные? Мутаборы с Алькатрасами?

И я не нахожу — что сказать в ответ.

Возвращаемся на вокзал. Ильяс тут же начинает трясти безответного ботана, требуя у него сеанса связи с Лабораторией. Понимаю, что его сейчас более всего интересует — чем запугивали моего морфированного знакомца. Ботан старается как умеет, а должен заметить, что в плане связи рохля таковым не выглядит — отлично у него получается. Другое дело, что Валентины на месте нет, связист же лабораторный либо толком говорить не хочет, то ли и впрямь не в курсе.

Ильяс связывается с Андреем. Долго с ним беседует, прикидывая, что и как видит Андрей с верхотуры. За это время местные успевают разгрузить три набитых всякими продуктами и вещами ПОТа и отгрузить один — тут явно на вокзале перевалочный пункт — что-то притаскивают сюда из города, а тут вроде как пункт распределения. И видимо — не единственный — то же и в военной части было.

В итоге вылезаем, грузимся и едем — к автовокзалу. Благо тут игрушечные расстояния в этом городе. Или я Питером испорчен? Местные вполне серьезно к своему Рамбову относятся.

Северный КАС — несколько улочек с гаражами, по первому ощущению — сотни три разношерстных гаражей. Соваться дуром как-то страшновато. Ильяс, подумав, решает нестандартно — и мы лезем на крыши гаражей.

— Стоим! Стоим — смотрим! — командир слушает, что говорит ему в ухо рация.

И совершенно неожиданно с колокольни собора раздается очень гулкий, раскатистый в сыром воздухе бабах. Совсем неподалеку от нас сочно чпокает во что-то тугое пуля.

— Первая тройка — вперед — три крыши. Вторая — контроль справа! Саперы — проулок!

Начинаем передвигаться по Ильясовским распоряжениям. Очень скоро с колокольни бабахает снова. На этот раз рация бубнит что-то такое, от чего Ильяс морщится. Опять продвигаемся. Отсюда видно, что мы вылезли не там, куда обычно въезжают — а с противоположной стороны. Планировка проездов тут достаточно странная и как ни крути, а все проезды не посмотришь. Сейчас получается, что мы просматриваем где-то половину территории. Мне невозможно тщательно разглядеть, что там, потому что нашей тройке, разумеется прикрывать тыл команды — и мы смотрим на проходящую рядом железную дорогу и пустырь до берега залива густо заросшего соломенно — желтым тростником высотой больше человеческого роста, но краем глаза вижу, что проезды забиты машинами, что часть гаражей распахнута, что явно сделаны баррикады, но вот ожидаемых защитников не видно ни одного. Хотя я так думаю, что как раз видно — зомби тут есть — негусто — с десяток, наверное, в поле зрения, но вот что живые тут есть — сомнительно. Слишком мертво тут все выглядит. Ну, разве кто в гараже заперся и отсиживается. Некоторое время, поглядывая через плечо, смотрю в проулки-проезды.

Впечатление странноватое. Мне кажется, что сначала тут кто-то собирался устроиться надолго — сделал из совсем уж старых машин баррикады в ключевых местах, использовав то, что обычно хранится в гаражах. Но потом что-то пошло не так. В проулках валяются вещи, какие-то шмотки — и в защищенном тремя баррикадами пятачке толкутся два зомби — и у одного из них так на спине и висит что-то. И я бы сказал, что это оружие. Хотя конечно могу и ошибаться — мне отсюда виден наискось по груди широкий вроде бы оружейный ремень и что-то торчащее снизу. Ну, очень на оружие похоже. Хотя…

Мой друг в самую перестройку был в Лондоне. Очень хотел найти подработку. Сопровождали его как гиды двое курдов — они тут учились вместе и были ему обязаны во многом. И попалось ему на глаза объявление — о выгодной работе в Израиле. Отправился уточнить — что да как. И курды следом.

Приехал. Конторка, двое хасидов. Увидели вошедшую троицу — перепугались до невозможности. Дружок мой стал задавать вопросы. Очень скоро выяснил, что предложение не слишком качественное — работа в сельском хозяйстве только, заработает сельхозрабочим за тот месяц, что у него есть по визе, меньше, чем отдаст за билеты, страховку, еду и жилье. Ну и, разумеется — в субботы — работать. И никаких развлечений. Курды как могли — помогали в беседе, благо считали, что по-английски они говорят лучше — уже год чай в Лондоне живут. Хасиды держались стойко, но видно было, что чем дальше — тем больший ужас на них находит. До полуобморочного состояния.

Дружок мой вежливо попрощался. Курды тоже.

Вышли на улицу.

В конторе хасиды с облегчением упали в обморок.

И тут моего дружка ржач скрутил.

Просто он посмотрел на ситуацию со стороны.

И увидел — глазами хасидов — как в контору по найму сельхозрабочих приходит субъект славянской внешности, в костюме с галстуком, как полагается любому из КГБ, с двумя бородатыми брюнетами — телохранителями — в арафатках, причем у одного под курткой на спине — автомат и начинает, явно глумясь, задавать идиотские вопросы — какая развлекательная программа, например. А телохранители все время обещают надрать задницы и сыплют всякими булл и дог шитами и факингами.

И уходя, телохранители — грубые мерзавцы — говорят сакраментальное — ай вилл би бэк! С явным намеком.

Хасиды ж не в курсе, что арафатки выгодно куплены на грошовой распродаже. Что это курды, а не палестинцы. Английский язык курды учили по боевикам в кино и потому речь у них своеобразно заточена — см. «Терминатор» и «Карты, деньги, два ствола», а самое главное — под курткой — на широком брезентовом оружейном ремне у курда — зонтик. Без солидного зонтика в Лондоне — никак, а предыдущий зонтик у курда в метро негр украл и потому этот зонт курд предусмотрительно носил ПОД курткой.

Только вот что-то не верится, что здесь на спине — зонтик висит…

Что и подтверждается, когда несколькими выстрелами зомби укладываются на снежок. Ильяс в этой детской стрельбе участия не принимает, идет интенсивный разговор с Андреем.

Результат быстро сообщается — мы и соскучиться не успели. Причем результат обескураживающий — Андрей засек не меньше шести шустеров. А может быть — и морфов. Только одного удалось подстрелить, остальные тут же попрятались. Что на десяток обычных зомби — как-то чересчур много. Спецом их откармливали, что ли?

Ильяс делит команду на две группы — часть из тех, кто в стрельбе не гигант — остается тут — и контролирует местность. А две группки — двигаясь параллельно по крышам — аккуратно чистят проходы и те гаражи, которые открыты настежь.

Мне достается опять таки вид на залив позади гаражей. Ну, настолько пустынно, что хоть в кресло садись и листай журнальчик. Хорошо хоть стоящий рядом Саша комментирует то, что видит, глядя на действия наших.

У чистильщиков то и дело коротко хлопают выстрелы. Одиночные, спокойные.

Оп! Рация заработала.

Спокойный голос Ильяса — просит меня подойти к ним. Передаю сектор под наблюдение соседям и припускаю по громко гукающим под ногами крышам. К счастью тут перебираться через пространство проезда не надо. Добегаю — Ильяс стоит с винтовкой в руках — показывает пальцем, куда глянуть. Туда как раз смотрят старший сапер и Крокодил.

Внизу — у противоположных через проезд ворот гаража лежит женский труп, с виду совершенно обычный, даже в не слишком бы и испачканной одежде. Короткая куртка, джинсы, сапожки с обломанными каблуками. Ну, толстушка была. Ничего особенного.

Говорю это саперам. Тогда Крокодил манит меня пальцем и тычет себе в зубы. Перемещаюсь к нему. Вижу лицо покойницы. Вид то меняется. Ага, не совсем уж и обычный — это ж скорее недоморф — как те, что валялись в куче упокоенных на заводе. Она в одежде, только вот не толстушка — это я теперь вижу — мертвые толстяки сильно распластываются. А эта круглит спиной — значит не сало. Пасть изменилась, зазубела.

Что с черепом — неясно — видно тут как раз та лежит цель, по которой Андрей из слонобоя попал. Мда, получается Николаич прав оказался — стая тут. Несколько недоморфов. Как и получается у хищников — если зверь здоровенный — как морф — охотится в одиночку. А мелочь пузатая — сбивается в стаи. Шестерых Андрей видел. И сколько их получается всего тут?

— Что скажешь — слышу голос Ильяса.

— Недоморф. Не успела отожраться.

— Заметил, где лежит.

— Ну да, у гаража.

— Не о том речь. Она нас должна была подманить. Чтоб мы сюда пошли. А остальные оказались бы сзади. И глядишь напрыгнули бы со спины. А раз ее Андрей тут же снес — остальные и затихарились. Но они рядом.

— Пикантно.

— Еще бы. Но они все ж не морфы. Скорость чуть выше, чем у людей, силы чуть больше. Но не морфы.

— Зато стая. И возможно и вожак есть.

— Это да, возможно.

Ильяс подзывает связиста-ботана. Требует от местных, чтоб прислали подкрепление. Те упираются — что-то гаражи эти у них пользуются каким-то суеверным страхом. Наш командир угрожает вообще свернуть операцию — в конце концов, мы можем гонять этих недоморфов по здешним закоулкам вечно, так и будем кругами бегать.

В итоге присылают с десяток парней и мужиков с разношерстным оружием.

Некоторое время уходит на инструктирование. Когда можно надеяться, что нам не начнут стрелять в спину — продолжаем движение. Один из мужиков проговаривается — были кроме пропавших и еще потери — пытались нахрапом разобраться. Пришло сюда трое самоуверенных храбрецов. Потом пальба, вопли — и все. Спрашиваю — нет ли среди упокоенных этих ребят? Нет, вроде нету.

Людей не хватает категорически. Ну, никак не охватить все эти проулки-закоулки.

Да еще вроде и стайка недоморфов тут околачивается, что тоже душу греет.

Однако чистить все равно надо.

Причем так, чтобы и атаку не прозевать, и за спиной кого не оставить шибко дружелюбного. И, конечно же, Ильяс жаждет и тут не зря время потратить — а насчет трофеев разжиться. Куркуль он еще тот — никак не уступающий в этом Николаичу.

Местные тем временем, озабоченные стаей — подгоняют пару ПОТов — в дополнение к двум нашим. Толку только от них мало — мы-то внутри, а машины — снаружи гаража. Наконец решаемся. Первая тройка притаскивает железную лесенку и спускается с крыши — в проезд. Сапер Правило раздобыл связку электродов — мы уже видели, что замки на гаражах попилены болгаркой, но вот проушины вроде целые. И можно металлическим прутком достаточно неплохо заблокировать гаражные ворота.

— Премародеризация — поясняющим тоном говорит Саша.

Ильяс превзошел сам себя. Вроде и все сектора перекрыты и прикрыты огнем в случае чего работающие внизу — но вижу, что он волнуется не на шутку.

Перебираемся на следующий ряд крыш. Тройка впереди, тройка внизу. Остальные тоже бдят. Минут через пятнадцать все это начинает напоминать что-то волнующее — например сбор морковки с грядок. Чувствую, что задумался, а это нехорошо, встряхиваюсь.

Дальше все происходит как-то сразу — бахает выстрел с колокольни, опять громкое и мокрое чпоканье неподалеку и тут же заполошная стрельба — наши партнеры лупят и ребята наши — по-моему на слух если брать — то все стволы, очередями. В моем секторе — никакого движения, но вот Саша рядом трещит короткими и мне по каске звякающими струйками бренчат гильзы. Как бы за шиворот не залетела какая, начну тогда прыгать.

Стрельба стихает как и началась — резко и сразу. Недолго и длилась — по магазину не расстреляли. Залязгали — перезаряжают.

— Что там? — окликаю Сашу.

— Да разом с десяток мертвяков выскочило с разных направлений.

— А попали?

— Ага. Четверых точно сняли.

Вот черт! Они что — размножаются?

Не, бред. Тогда откуда эти недоморфы? Только пропавших — восьмеро. Правда, трое — дети, в них мяса немного. Но все равно — те герои, что сюда сунулись, понадеявшись на мощь своих автоматов… Идиотская арифметика, а никуда не денешься — десяток недоморфов — это неприятность куда большая, чем шесть недоморфов.

Все-таки подстраховываясь и часто останавливаясь для пешей разведки, Виктор подобрался к интересовавшей его автомастерской с другой стороны. Оставил машину, вынул ключи. Подумал, показал Ирке в какой карман спрятал. Очень осторожно выбрался на край кустарника, которым эта деревушка была окружена.

По первому впечатлению — здесь были явно живые люди. Четко видно. Один дым из труб чего стоил. Виктор поводил биноклем. Послушал собачий лай. Проводил взглядом бабу, тащившую какие-то ведра — судя по всему — полные. Навстречу бабе — мужик с досками. Ага, за плечами — ружьецо — двустволка. Что-то сказал бабе — та пустилась чуть не бегом. Да и вроде как и свинки тут — ветерком запашок принесло. В общем — деревенская идиллия.

Ирку почти колотило — не то от страха, не то от возбуждения и она порывалась уже и дернуть прямо в деревню, которая к удивлению Вити оказалась несколько больше по размерам — и домов с десяток и мастерская и свинарник… Когда он тут останавливался по делу — то ли не обратил внимания, то ли еще что. Сейчас он находился со стороны дальней от дороги и автомастерской — близко стояло два типовых деревянных одноэтажных дома, достаточно древних с виду и с такими же чахлыми палисадниками и сараюшками. Подальше — еще несколько домиков, один — новодельный, каменный.

Понаблюдав еще с полчаса и не заметив ничего нового, разве что двое мужиков стали двуручкой пилить дрова, да другая баба принялась таскать воду из колодца, как заведенная мотаясь туда-сюда, Виктор неохотно согласился с планом Ирки — запустить ее как агентурную разведку. Ирка напялила на себя что-то из гардероба покойной бабки, став сразу на пяток лет старше и словно горбатее, потерла себе лицо испачканной о кору ближней елки ладонью, отдала Витьке оружие и собралась вылезать из кустов.

В последний момент Витя ее придержал. Во-первых, срезал ей дубинку — посох — на всякий случай. Во — вторых, велел дать крюка — и выходить так, чтоб не отсюда, не от машины.

Ирка кивнула, нервно облизнула губы и двинулась пригнувшись — делая петлю.

Витя огляделся и вновь приложился к биноклю.

Ирка отнеслась к приказу ответственно — дала крюка на добрых полчаса. Наконец уже извертевшийся на своем сером полипропиленовом коврике Виктор увидел свою суженую-ряженую. Та шла навстречу бабе с ведрами и приветливо махала рукой. Баба поставила ведра на снег, заозиралась по сторонам. Собачонка подбежала к женщинам, стала брехать тонким голосишком, размахивая хвостом так, что завиляла вся задняя половина собачьего тельца. Неторопливо подошел мужичок — тож с ружьем за спиной.

Постояли так несколько минут, о чем-то разговаривая — и Ирка с мужичком пошли к тому новому дому. Вроде бы мирно пошли и потом их закрыл стоящий рядом с новостройкой дом синего цвета. Теперь оставалось только ждать. При удачном раскладе — Ирка через полчаса должна была выйти в просматриваемое пространство и дать знать — что тут такое.

Стрелка часов словно прилипла к циферблату. Полчаса ползли, как машины в вечерней пробке на Лиговском проспекте. Виктор то брался за бинокль, но там — в деревне все было так же тихо и спокойно, то слушал, что творится вокруг. Лес шумел под ветром, шуршали ветки, какие-то птахи уже вовсю звенькали и тинькали, но ничего тревожного не обнаруживалось и в лесу.

— Наверное, там сейчас Ирка язык расплела, и все из ее головы выветрилось — с неудовольствием подумал Виктор.

Но до отведенного на контакт с местными представителями человеческой цивилизации времени оставалось еще куда как много минут.

Витя, в который раз снова прикинул свой арсенал — получилось то же, что и раньше — ДП на сошках, три полных диска к нему, полсотни винтовочных патронов из магазина — на всякий случай, Иркина помповушка, три десятка патронов с картечью и пулями к ней, да пара ПМ с запасными обоймами. Все пристрелянное, почищенное, смазанное. Вполне достаточно — ну не общевойсковой бой вести, но обидеть куда как более серьезного противника, чем пяток мужиков с двустволками. Так и Виктор зря время не терял — и вполне насобачился бить из дегтяря с разных положений — и в том числе отсекать по одному выстрелу или давать короткие очереди — по два или по три патрона, что оказалось не столь уж и хитрым делом. Техника вполне это позволяла.

Лежать было весьма прохладно, но Витька не мерз — наоборот — жарко было. В голову закралась такая мысль — что очень нелепо выйдет, если Ирка сейчас придет к нему и скажет:

— Хватит тебе тут бока отлеживать — заезжай давай, я обо всем договорилась.

И посмотрит еще сверху вниз. А он начнет собираться, да еще ронять что-нибудь и вообще… Или вообще Ирка не соблаговолит ноги бить, а пришлет какого-нибудь пацаненка. Витя даже разозлился заочно и на Ирку, и на этого гипотетического пацана, но потом сообразил, что никаких пацанов в деревне не видел. Ну да, тут же ни школы, ни чего другого детского поблизости нет, какие дети. Разве что из города могли приехать спасаясь. Но городской мальчонка черта лысого просто так побежит к незнакомому дядьке, как же, городские задницы от стула не оторвут. Скорее его деревенская бабушка побежит.

Не успеваю придти к сколько-нибудь ясному пониманию ситуации, а пальба вспыхивает снова, причем бабаханья нашего главного калибра — с колокольни уже не разовые, а садит Андрей одну пулю за одной. Страшно хочется повернуться, но мне уже не раз говорили — дали боевую задачу — сполняй с усердием и не умничай. И когда прямо передо мной за край гаражной крыши хватаются две руки в рваных перчатках, я успеваю только порадоваться, что не повернулся. Еще у меня хватает ума прикинуть — куда пули из Калаша пойдут — не зацепят ли стоящий чуть поодаль ПОТ или там вокзал — не зацепят, славно — я начинаю стрельбу, целя в правую кисть, успеваю заметить, что попал и потому вымахнувший на крышу в трех метрах от меня приземистый мужичок из-за подломившейся руки (или лапы), заваливается в сторону и прямой победный прыжок его проваливается, получается скомканным, уваливает недоморфа вбок, в сторону выбитой опоры.

До меня доходит, что я дал истерически длинную очередь, сводя траекторию его башки со струей пуль — и к моему дикому счастью последние из этой струи находят мозги напавшего. Руки не очень слушаются, тем более, что я нелепо отпрыгиваю спиной вперед — совершенно инстинктивно, лишь бы подальше от разинутой в метре от моего ботинка зубастой пасти. Второй магазин. Скорее, на замену, патрон в стволе, передергивать не надо — и тут же передергиваю затвор зачем-то, патрончик вылетает и прыгает по крыше. Черт, первый магазин на крышу упал, наклониться нельзя — может, гость был не один.

— Третья, четвертая тройки — на исходную, бегом!!! — орет Ильяс.

Ну, на исходную — это значит вернуться на тот ряд крыш, с которого начали. Опять топот сапог по гаражам. Разворачиваемся, готовы к стрельбе. Местные побледнели, вцепились в свои автоматы и ружья. Наши первая и вторая тройки перекатами бегут к нам, прикрывая друг друга, но при этом что-то панически вопят, каковой маневр мне не понятен — в первых тройках у нас костяк, самые обстрелянные, паника — не их стиль. Это наша четвертая — вообще из меня с Сашей, а в третьей — Надя с курсантами… Некомплект у нас.

Мужики, пасущие, как я чуть раньше, берег и пустырь, начинают оборачиваться, но я рявкаю на них, чтоб свой сектор блюли. Приятно рявканьем свой страх прикрыть и убедиться, что твой страх не одинок, есть бояки и боячистее.

Панические вопли и показушное бегство сработали — теперь я сам вижу третью волну недоморфов, купились на старый азиатский трюк — и их, черт возьми — десятка два! Но сейчас-то у меня фора в дальности — и теперь — приклад в плечо и прицельные очереди коротенькие. Атака кончается быстро — нарвавшись на плотный огонь, упыри тут же снова прячутся. Только двое не успели вдобавок к тем, кого удалось свалить сразу — один пытается удрать по проезду — и по нему с азартом лупят местные мужики, другой видно с перебитой ногой оказывается под огнем и Сереги, и Ильяса. Андрей почему-то бахнул всего пару раз… А на крышах — при беглом осмотре — не меньше дюжины тел… И это только те, кого мне отсюда видно.

Подбегает взмокший Ильяс.

— Уф! Видал миндал, а?

— Да их тут сотни!

— Сотни не сотни — а много. Какие мысли?

Я задумываюсь, хотя вообще-то подозрения и раньше были.

— Ну, мне кажется, что те, кто тут обосновался, зря головы людям резал. Трупы-то кидали за пределы гаражей. Вот и раскормили себе на радость толпу недоморфов. А от толпы недоморфов за такими баррикадами не отсидишься, да еще, если с окружающими воевать. А недоморфы в этой заварушке отточили умение — да что ты спрашиваешь — не зря же обезьянье бегство с воплями устроил, а?

— Были такие мысли. Только не отвлекаясь — сколько тут недоморфов выходит? Из расчета кг мяса на морфирование?

— Ну не знаю, я такое диетпитание никогда не рассчитывал. Так среднепотолочно — с полсотни. Минимум. Да еще и какой-то заковыристый морф впридачу.

— Бибини развесистые!

Командир начинает бурно общаться с Андреем, потом прерывает разговор, чтобы наорать на водилу приданного ПОТа — тот собрался ехать в обход «чтоб перерезать пути отступления мертвякам». Водила этот явно про «золотой мост» не слыхивал.

Опять бахает Андреев слонобой.

— Короче так — говорит Ильяс старшему из местных — пока ваши не соберут тридцать человек толковых стрелков — мы не рыпнемся ни шагу. Такие пироги с котятами. Минимум тридцать стрелков! Да, и собак с собой — не меньше трех. С поводырями. И в ПОТы — комплект стрелков. Либо через час мы отсюда сматываем.

— Никто вас отсюда не повезет — возражает старший местный, долговязый, с простуженным басом.

— Ничего, мы по льду пешочком. До завода как-нибудь дочапаем. Куда магазин дел? — неожиданно оборачивается Ильяс ко мне и тычет пальцем в пустой карман на разгрузке.

— Ну, обронил… На крыше…

— Ай, молодца! — и повернувшись к долговязому басу — Я серьезно, между прочим, время пошло.

Мы сидим на крышах гаражей и ждем. Противник тоже затихарился. Андрей подстрелил еще одного, нахрапистого — и пока не видит больше целей. Тишь да гладь, только вот мы и трети гаражного хозяйства не прошли. Ракурс совершенно необычный — в таких гаражных хозяйствах бывал часто — ряды гаражей, поставленных к проезду передом, к соседу — задом, сами гаражи кто во что горазд, металлические ворота с внушительными замками, которые ворюги уже наловчились обходить, срезая болгарками петли ворот и в каждом гараже — куча всякого хлама — от мешков с картошкой до старых покрышек, разного железа, стеклянных банок, всего того, что выкинуть бы надо — а жалко. Так что в целом — вид привычный. Но я ни разу не сидел на крыше.

— Ишь ты! Глянь-ка похоже — денег внизу накидано! — глазастый Серега тычет пальцем.

Действительно — в проезде метрах в двадцати на асфальте что-то знакомо — цветастое.

Только сейчас понимаю, что это купюры в россыпи — пятисотки, сотни и полтинники — и довольно много.

— Э, кому они нафиг нужны!

— А у моих опять все вклады гавкнулись — третий раз уже — грустно замечает Вовка — то гайдаровская реформа, то кириенковский дефолт — теперь вот еще и это.

— Деньги не должны лежать, они должны работать! — наставительно заявляет сидящий по-турецки рядом с Вовкой Ильяс.

— У тебя — что совсем ничего не пропало?

— Я умный, хитрый, предусмотрительный, корыстный и эгоистичный! — хвастливо и высокомерно заявляет Ильяс.

— Мания величия! Сейчас скажет, что его фамилия — Рабинович. То есть — Абрамович! — смеется Вовка.

— Мне моя фамилия нравится больше. Но благодаря тому, что я умный — я грамотно вкладываю средства.

— Это куда?

— В своих детей. Это самое лучшее вложение денег.

— Брось, сколько уже раз слыхали — ребенку ни в чем не было отказа, как сыр в масле купался, а потом ему не купили очередную навороченную фигню — и он мамашу зарезал, так огорчился. Деньги тут мало что значат!

— А вот и нет. Просто дети — это такой банк, который принимает только свою валюту. А всякие другие — доллары, евро — котируются на уровне монгольских тугриков прошлого века.

— И какая же валюта, о мудрейший и коварнейший принимается детским банком? — со всевозможным почтением и восточным подобострастием в голосе обращаюсь я к Ильясу.

— Время. Терпение. Забота. Внимание. Вы записывайте — и лучше высекайте на камне, ибо воистину велика истина. Заниматься с детьми надо, учить их своим примером, собой показывать, как жить надо, играть с ними, на вопросы отвечать. А если только деньги давать — то это не родитель, а банкомат. А банкомат хорош, пока деньги дает. Не дал денег — плохой банкомат! Получи мамаша в репу!

— Да ты философ! Диоген!

— В бочку его, в бочку!

— Дураки! Просто у вас еще детей нет. Потом еще меня вспомните — точно говорю.

— Ну ладно, запомним — а сейчас-то какой план действий?

— План простой. Но настоящий военачальник не доверит его даже своей ночной подушке! А уж вам разгильдяям — тем более. Вот подтянутся эти портовые — тогда и скажу.

Портовые неожиданно подтягиваются кучей — и их больше, чем полста да с собаками. Вот те раз! То было проводника не найти, то толпой повалили. И собрались быстро.

— Ишь, зачесались! — отмечаю я неочевидный для моих товарищей факт.

— Трофейщики! Почуяли, что тут зачистить можно — вот и поперли — бурчит сердито Вовка.

— Может у них тут их собственные гаражи, как у нашего гидрографа — зрит в корень проблемы Ильяс. И тут же недовольно замечает:

— А так — конечно трофейщики — мы тут патронов пожгем, а они все сладкое съедят, пока мы героически будем героить…

Обсуждение плана действий занимает немало времени. Собственно, он и впрямь прост — действуем как раньше, только уже пройденное нами место закрепляется сразу местными. Нас с Надей грубо изгоняют из числа штурмовой пехоты, заменяя водолазами. Не могу сказать, что меня это сильно огорчает. Расстояния тут небольшие и против еще петровского устава пехоты мы не грешим — а надо заметить, что в отличие от просвещенной Европы в уставе русской армии, авторство которого принадлежит Петру I, предписана помощь раненым во время боя. В прусском уставе помощь раненым была предусмотрена лишь после боя. Французские и английский уставы того времени помощь раненым не предусматривали вообще. Мало кто это знает, к слову. Сам в свое время удивился…

Доходим до ПОТа, присоединяемся к Демидову. Тот уже весь извертелся и если б не чеканно высказанное обещание отправить его обратно в Крепость, если начнет тут бегать, данное Андреем от лица всей команды — то, наверное, и удрал бы. Правда Ильяс ручку от дверки в фургон забрал с собой, но, может быть, бездомный не потому остался сидеть?

Теперь сидим втроем. Кроме нас — еще местный паренек с охотничьим СКС. Немногословный и вроде испуганный нашим соседством. Распределили амбразуры. Моя — в правом борту.

Пищит рация. Ильяс снизошел. По его плану — когда дожмут недоморфов к краю гаражей — они либо пойдут в последнюю атаку, либо попытаются смыться. Вот тут-то мы и выдвинемся им наперерез. Как мотокавалерия. И довершим преследованием и разгромом отступающего противника.

Ну, прямо как война со злобными готтентотами. Или зулусами.

Но вообще-то все правильно, по канонам. Тот же Наполеон продул войну по простой причине — в России потерял кавалерию. Потому, насовав по сусалам Блюхеру, не смог выполнить то, что всегда делал — добивал отступающих в беспорядке противников лихим кавалерийским ударом. Удирающую вражескую пехоту своя пехота догнать не сможет — скорости равны, а вот кавалерия догоняет отлично и вырубает под корень, или забирает в плен. Потому рассыпавшиеся разгромленные пруссаки собрались снова в кучу, отряхнулись — и вовремя явились на поле Ватерлоо.

Кавалерист прошлого — это как танкисты сейчас — учить его долго и главное без практики никак. Что любопытно — и лошадку тоже надо учить — и чтоб слушалась, и строем ходить умела, и пальбы не боялась. То есть после похода на Москву и лошадей набрали, и людишек хватило, да только мало человека назначить кирасиром и выдать ему блистючую кирасу, шлем с черным конским хвостом на гребне и тяжелый палаш. Он остается штатским лопухом в каске и кирасе. Надо еще учить и учить. И строю и рубке. А времени и не хватило. И загремел Боня в Робинзоны Крузо с прислугой. Скучал, говорят, сидя на острове…

Мы тоже скучаем, нервы напряжены, ждем у моря погоды.

Говорить совершенно не хочется. Только Демидов что-то бурчит себе под нос. С трудом ухитряюсь расслышать что-то вроде: «Меня засосало опасное сосало…»

Стрельба вспыхивает еще дважды и тут наша коробочка так резко дергает, что чуть не валимся с ног долой. Ну да, отвыкли как-то с Вовкой-то в шоферах. Прыгает по кочкам машина недолго — и в рамке грубо пробитой амбразуры вижу, что мы выскочили за гаражи — пустырь, вроде и пруд какой-то. Тормозит чертов водила не хуже, чем стартанул — первый момент только б удержаться — и в прямом и переносном смысле — чтоб не завалиться и не материться.

В амбразуру видно, что наши все-же добились своего — по пустырю шустро утекает несколько человекоподобных фигурок, хорошо, что на одной из них ярко-красная куртка. Дальность тут смешная — метров 150, а с упора — так вообще пустяки. Чуток впереди — тоже кто-то лупит очередями, да и наши на крышах не стесняются.

Бегущих через пустырь становится все меньше и меньше, падают один за другим, потом высыпает еще с десяток — наши додавили тех, кто был в гаражах. И тут как на грех с противоположной стороны бойко выскакивает разукрашенный ПОТ. Мне отсюда видно, что он лихо сшибает бампером бегущего недоморфа и тут же резко тормозит. Либо я очень сильно ошибаюсь, либо дурень-водитель залихватски выскочил на директрису стрельбы, заслонил машиной улепетывающих — и получил предназначавшиеся им пули… Ой, похоже!

И минуты не проходит, как зуммерит рация у Нади, а водила опять дергает, грыжа пупочная — и прет как раз к стоящей машине. Паренек начинает бахать из своего карабина в свою амбразуру, но думаю, что зря — мотает его немилосердно.

Опять тормозим. Надя, наконец, дотягивается до рации — выслушивает, зачем-то несколько раз кивает головой, словно не с рацией говорит, потом поднимает лицо:

— Раненый у нас. Сейчас ребята организуют переноску, нам вылезать запретили. Сюда притащат.

Черт, так хорошо все шло, так удачно. Надо же — под самый конец…

Надежда Николаевна уже расстегивает свою медицинскую сумку и тянет оттуда резиновые перчатки. Ну да, разумно, мне тоже не помешает, не стоит возиться в чужой крови грязными руками… да и кровь у него тоже может быть куда как неполезна. Мало ли он чем болеет, этот дурачина.

Виктор прождал отведенные полчаса, потом еще пятнадцать минут. Ирка не пришла, не прислала ни мальчонки, ни деревенской бабки. И это было очень плохо. Очень плохо.

Делать нечего — значит, подруга влипла во что-то гнусное. Надо идти выручать. Зря бабу послушал. А с другой стороны — что оставалось?

Виктор подумал уже о том, чтоб взять и смыться. Раз такая умная — пусть сама и выкручивается, но это было первым — и как он трезво оценил — дурацким порывом. Надо выручать.

Еще раз тщательно оценил местность. Прикинул, что если идти прикрываясь дровяным сараем, а потом, перебравшись через полусгнивший заборчик, добраться по огороду до того домишки — то вряд ли кто заметит. Там можно выбраться как раз к поленнице и вдоль нее — до бабы у колодца. А дальше будет видно. Поднялся и, пригнувшись, взяв дегтяря наизготовку, тихо пошел намеченным маршрутом. Главное — не суетиться, не делать резких движений — они привлекают внимание лучше всего, а внимания пока Виктору не хотелось вовсе.

Снега в огороде оказалось больше, чем он думал, проваливался по колено. Паршиво — и следы видны и если что — обратно бежать будет тяжело. Перевел дух, прислонившись спиной к серым доскам сараюшки.

— А что если заглянуть в дом? Он на задворках, убогий, но жилой — глядишь, что и узнаю, прежде чем выскакивать-то. Выскочить-то я всегда успею. Только вот тут выигрыша мне никакого — мне и одного выстрела дробью хватит, а вертеть тяжеленным дягтерем — посложнее будет, чем двустволкой… Можно конечно идти с пистолетом или помповушкой, а дегтяря на плечо закинуть… Нет, лучше уж так. Спокойнее. Так, вот дверь. Не видал никто? Не видал. И ладненько…

Виктор тихонько пихнул входную дверь и скользнул в темноту сеней.

Маленькая площадка у входа, три ступеньки вверх — это он разглядел, пока закрывал за собой дверь. Потом тихо постоял, пока глаза привыкли к полумраку, и двинулся вперед, ступая так, как писали во многих пособиях — мягко перекатывая ногу с пятки на носок. Чертовы доски пола не знали о бесшумной походке ниндзя и скрипели. И ступеньки — тоже. Все внимание ушло на соблюдение тишины, и потому некоторое время Виктор прикидывал — куда идти — потом сообразил, что справа — явно вход в сарай, а вот коридор из сеней налево — в дом. Так же тихо он свернул влево и когда обернулся на тихое шкрябанье — было уже поздно.

Все-таки ручной пулемет оказался длинноват для узкого прохода и край приклада зацепил висящее на вбитом в стенку гвозде здоровенное корыто, которое мягко подалось в сторону, ручка лохани соскользнула с торчащего почти горизонтально гвоздя и оцинкованная дрянь медленно и величественно — как дирижабль «Гинденбург» пошла вниз, гулко грохнула об пол и поскакала не теряя солидности по ступенькам только что пройденной Витей лестницы. Ясно, что такой тарарам не остался незамеченным. Дверь в теплую часть дома начала открываться и старушечий голос спросил:

— Кто там?

Я вижу в свою амбразуру, что к нам бежит троица наших саперов, пальба с гаражей утихла, зато наш сосед задербанил из своего карабина, то и дело вставляя новые обоймы. Саперы добегают до кабины нашего водилы.

— Ты с дуба рухнул, дятел птичий? Сися мамина, ты куда выперднулся, притырок? — орет Крокодил.

Точно сейчас будет смертоубийство — сначала одна ПОТ, а потом и наша выкатились так, что закрыли удирающих недоморфов. О, точно, это легко узнаваемая по сочному звуку оплеуха, причем добротная, увесистая. Надеюсь, это нашему водятлу прилетело.

Пора, пора вылезать, Киваю Надежде и Гаврошу, выпрыгиваю из кабины, они следом.

Метрах в пяти валяется врастопыр тело недоморфа, сначала я пугаюсь, но потом вижу выходное отверстие, превратившее лицо бывшего человека в дыру на полголовы и понимаю, что это создание уже не опасно.

К нам набегает еще с десяток человек — и наши, и портовые. Лай стоит до неба, водила нашей машины держится за морду — явно словил плюху, за него вступаются какие-то мужики, наши тоже тут же, вот-вот начнется потасовка.

Успеваю схватить за рукав и прибежавшего (еще бы!) Фильку.

— Филя, сделай хоть что-нибудь — тут же сейчас стенка на стенку будет и еще и со стрельбой!

Водолаз легко выворачивается из моего хвата и рявкает:

— Сам вижу, ранеными займись!

Вона как! Уже не один раненый!

Мой приятель ввинчивается в толпу, следом за ним те, кто с нами приплыл и те, кто Леньку искали. Страсти в толпе накаляются, слышу особо громкие ругательства, в основном мат-перемат переливчатый и многоколенчатый, но улавливаю и необычное:

— Минустрация ходячая!

— Сам гарила валасатая!

— Аманды шыгарамын!

— Раха пелуда, педасо де идиота, энано нарис! — последнее совсем неожиданно, тем более что голос явно Сашин.

К моему глубокому облегчению раненый оказывается все-таки один. Вид у него жуткий — вся физиономия в кровище, руки, которыми он за лицо держится — тоже, но характерных признаков пулевого ранения — я не вижу. Страшно хочется дать ему в ухо, но вместо этого ласковым и успокоительным голосом начинаю его убеждать убрать от лица руки и позволить мне посмотреть, что там у него. Моргаю со значением Наде и пытаюсь носом показать, что пока лучше бы ей поглядывать по сторонам. Она неожиданно делает совершенно другой вывод — решительно кивает и вслед за Филей ввинчивается в толпу.

Не, так дело не пойдет!

— Идти можешь? Слышишь меня? Идти можешь?

Он может. И потому я дотягиваю его до салона его же собственной машины — так с открытой дверью и стоит его барабайка. Попутно отмечаю, что стекло кабины расхлестано вдрызг — и, скорее всего морду ему посекло именно битым стеклом. Когда, наконец, он убирает руки и мне удается протереть тампоном с фурацилином (не хотел брать банку с жидкостью, ан пригодилась!) его морду понимаю, что не ошибся — вся кожа в мелких ранках, неглубоких, но сильно кровящих. Это впрочем, ерунда — вот глаза он не открывает, как бы туда не залетело.

От души мажу ему ранки зеленкой, борясь с сильным, властным желанием написать ему на лбу — как наименее пострадавшей части тела что-нибудь характеризующее моего пациента, но опять же сдерживаюсь.

Черт его знает — может быть, чеховские герои-врачи и относились ко всем своим пациентам иначе, но сейчас то ли пациенты другие, то ли врачу милосердие стало чуждо в ряде случаев, но когда за помощью обращается очередной мудак — никак не получается ему сочувствовать. Глава семейства, спьяну решивший позабавить жену тем, что пробьет башкой дверь, обдолбанный наркоман, просветленно понявший, что умеет летать и действительно пролетевший с четвертого этажа, водятел, на спор маханувший по встречной полосе и не выигравший спор, потому как на 6 минуте воткнулся в легковушку с пенсионерами или любовница, в припадке ревности стрельнувшая своему бойфренду в мошонку из травматического пистолета, а потом от страха порезавшая себе руки и потому требовавшая от прибывшей бригады первоочередной помощи себе, любимой.

Кстати потом накатала жалобу на нечуткого Петровича — тот занялся мужиком, а на ее порезы глянул мельком и посоветовал наложить пластырь, чем обидел эмоциональную дуру до глубин души. Если таковая у нее была.

К слову — если кто режет себе кожу на запястьях, демонстрируя якобы стремление к самоубийству — то такового можно смело из суицидников вычеркивать. Ибо это демонстративная истерическая показуха, не более того. Тот же Петрович после разбора жалобы злобно заявил, что ввел бы в список медицинских лечебных процедур еще и интенсивный массаж ягодичной области таких пациентов массажером типа «ПДМ» — и расшифровал аббревиатуру как «палка деревянная медицинская». Впрочем, тот же способ лечения Петрович предлагал и в других случаях — даже и в токсикологических, когда например посреди зимы пришел вызов на «укус кобры». Думали люди шутят, но все оказалось верным — пациент в припадке чуйвств решил поцеловать жившую у него в террариуме кобру, а она была против, вот и кусила.

В отличие от Вещего Олега пациента спасли, но вот отношение к нему… Хотя приятель — фельдшер на некоторые вызовы брал с собой баллончик с кислородом — как ударный инструмент вполне пригождалось. Как еще можно переубедить пациента не бить лекаря с целью грабежа? А дачей кислорода. Прямо в баллоне. По хребтине. Кстати — помогало. Видимо предки лучше понимали рефлекторную связь между ягодичными мышцами и корой головного мозга.

С глазами у моего пациента и впрямь беда. Левый открывается нормально, а вот правый — правый открыть не получается, насколько выходит его глянуть и по жалобам судя — влетел парню осколок стекла, и хорошо если один. Старательно объясняю, чтоб поменьше вертел глазами и забинтовываю голову — подложив салфетки на глазницы. Тут ведь какая проблема — глаза у большинства людей двигаются синхронно, а если в глаз попал осколок, лучше, чтоб глазное яблоко не двигалось — меньше повреждений будет. Но если другим глазом пострадавший будет вертеть — то соответственно так же будет и поврежденный глаз двигаться, потому если есть возможность — лучше завязать больному оба глаза. Успокаиваю, насколько могу, вроде сидит тихо, не рыпается. Успеваю обезболить и, наконец, глянуть через неаккуратно пробитую амбразуру — что там, за пределами кузова.

Все же до драки дело не дошло, шум несколько стихает, мужики начинают перебрехиваясь расходиться — во всяком случае, наши отходят к машине, где сижу я.

Сапер Правило просит остальных отойти метров на несколько и встает прямо под моей амбразурой с Ильясом.

— Ну — довольно грубо говорит Ильяс, набычившись и держась явно неприязненно.

— Не нукай, не запряг. То, что сейчас произошло — твоя прямая ошибка.

— Знаешь что, ты мне не мамаша и поучать меня не надо! Я таких учителей вертел пропеллером на одном месте!

— Таких — не вертел. А если не хочешь зазря своих людей угробить и себя туда же — изволь слушать. Или слушаешь — или я своих увожу, мне эта похабель не по душе.

— Я этим моторизованным кретином не командую! Этот долговязый говорит, что человек не их — а со складов. С какого это интереса мне за действия полудурка отвечать, а? Ко мне какие претензии?

— Игнат не виноват и Ирина невинна. Только хата виновата, что пустила в ночь Игната! Не может быть кучи командиров — я тебе еще раз говорю. Не может! Если ты взялся за командование — то тебе должны подчиняться, понял, хан Батый?

— Да иди ты! Тоже Ярослав Мудрый нашелся. Вот конкретно — какая у тебя ко мне претензия?

Я почему-то четко чувствую, что достаточно самолюбивый снайпер все же держится неуверенно, раз позволяет саперу делать такой выговор. А мне и любопытно — да и неловко обозначать свое присутствие при таком тонком разговоре. Сразу надо было бы их окликнуть, теперь уже поздно.

— Запомни раз — и навсегда. Командир может быть только один. Иначе позор и нелепица, еще и с кровью. Зря пролитой причем. Я тебе уже говорил — местных надо было построить, либо ты ими командуешь — либо они тобой. Никак иначе. Говорил?

— Как, как строить? Они тут сами по себе! Ты ж сам видел!

— Закакал! А вот так и строить — кто старший? Поступаете под мою команду, доложите обстановку и свои силы.

— И послал бы он меня сходу.

— А мы бы и пошли. С удовольствием. И доложили бы по команде — местные не имеют охоты к сотрудничеству. Ты что всерьез считаешь, что нам тут какая-то польза будет? Нет, вот так вот, откровенно, не финтя? Кроме сожженных патронов и потери времени?

Ильяс как-то мнется. Мне кажется, что сейчас сапер наступил грубым сапогом на пушистый Ильясов хвост. Не, мне точно засвечиваться не стоит.

— Была мысль…

— Да ну? Это тебе показалось, не могет такого быть!

— Кончай! Тут у этих раздолбаев — головорезов в гаражах был пулемет серьезный. Местные по гаражам не шарились, они их как чумы боятся.

— И ты из-за такой фигни сюда полез? Из-за ручника?

— Кронштадтские обещали за выполнение хороший приз… Им тут нужно, чтоб спокойно было. Они говорят…

Правило перебивает Ильяса очень иронично:

— Говорят, что за морем кур доят. А поплыл за молоком — так прозвали дураком! Ты что считаешь, что ваша артель одна такая героическая? Больше и послать некого?

— Так не послали же!

— Да ну? Пока мы разогнали стайку недокормленных недоморфов. Основная цель — где? И с чего это местные гаражей боятся, а?

— Намекаешь, что мы тут типа штрафников?

— Нет. Просто не свои — потому и не жалко. И ты насчет этого подумай. И еще — перед маршем — хоть и по воде — бойцам пить алкоголический алкоголь не давай. Вообще. Курка этого чудом спасли. И я тебе говорил, между прочим, чтоб не пили за обедом.

— Э, пьяному море по колено!

— Опять неверно — точный текст: пьяному море по колено, а лужа — по уши. В тютельку как у нас и получилось. Так что сейчас строишь местных — если что — поможем. Глотку не дери, но непреклонно. Или сматываем удочки. Сейчас скоро темнеть будет — так что гаражи сейчас дочистить надо.

— А те, которые удрали?

— Тех пусть сами чистят. Не маленькие. Все, пошли.

Незаметно вылезаю из кузова. Наши плотной кучкой стоят неподалеку.

— Ну, чего делаем?

— Ждем — отвечает Серега.

— Ждем, как под дождем! — бурчит себе под нос небритый сапер Васёк.

Что ж — ждем, так ждем. Раненый пока вполне может себе такое позволить, а мы — тем более…

— Кто там? — повторно спросила бабка.

— А кого ждали? — ответил Виктор, нервно перехватывая дегтярь.

— Костька должен за яйцами зайти — информировала его бабка.

— Ладно, меня зовут Виталий. Хочу узнать, что у вас тут творится. А мои друзья — вокруг в лесу, так что…

— То-то ты ружьями увешан, даже в дом зайти не можешь, чтоб не повалить тут все — усмехнулась старуха.

— А это ты к чему?

— К тому, что девчонка твоя уже тут за дураков всех держала — и вляпалась. И ты мил человек — тоже вляпаешься. И не Виталий ты и приятелей у тебя в лесу нет. Пришли вдвоем, а теперь ты один, считай, остался.

Витя немного обалдел.

— А с чего это вы решили-то?

— А с чего это не решить — передразнила его бабка. И сжалившись, сказала немного свысока:

— Из леса девка — а мытая. Волос чистый, а морду запачкала, думала верно, не заметит никто. Пахло от нее — мылом да маслом ружейным — а ружья нету. А на тебе — как раз на двоих хватит, столь навешано. И имя когда говоришь — не заикайся, видно ж, что выбирал, как назваться. Нужно-то чего, у меня кроме пяти яиц и курочек двух и взять нечего, да и не советую, я тут под защитой.

Бабка подумала и добавила:

— Крыша у меня тут!

— Не, еды у меня хватает. Я думал в ремонтную мастерскую податься, у вас тут была. Я помню, чинился тут раньше — сообщил селянке Виктор.

— А что не подался, а по задворкам шаришься?

— Так время такое, видели в лесу машины разграбленные и людей там побито много было.

— Ага, решили значит, что девка проверит, а ты за ней следом? — бабка очень выразительно хмыкнула.

— Да в общем так…

— А и дураки вы оба набитые. Девке-то простительно, а ты о чем думал?

— Что здесь происходит? — спросил Виктор.

Бабка помолчала. Потом подняла глаза и прямо в лоб, жестко:

— Вы кто такие, откуда взялись — и где живете. И не ври, сокол, хватит уже врать.

— Из Питера. Тут у Арины жили.

— В Ольховке, что ль?

— Да, там — Виктор решил открыть карты, хотя б и не полностью. Если все пойдет наперекосяк — по его следам добраться до Ольховки несмотря на все петли и его жалкие следопутанические трюки — не проблема совсем.

— Как Арина поживает?

Виктор опешил.

— Да никак она не поживает, умерла она, угорела зимой.

— Надо же… И давно? — закручинилась бабка.

— Три года уже как…

— Надо же… А ты ей родня?

Виктор на секунду задумался — не выдать ли себя за восьмиюродного внучатого племянника шурина деверя Арины, но решил не впутываться, больно уж бабка стояла умиротворенно и безмятежно.

— Нет, не родня. Знакомый. Останавливались мы у нее.

— Так вы те дурни, что в лесу что-то шароебились? Сразу-то не признала, а по рассказам похож. Ладно, раз так. Арине спасибо скажи. Глянулись вы ей тогда, а мы с ней сродственницы. Вот сюда — зря заявились. Очень зря.

Странно, но наезд Ильяса получился удачным — местные стушевались немного под его напором. ПОТы остаются на месте контролировать окрестности гаражей — а мы возвращаемся на прочесывание. Ильяс хочет найти пулемет и морфа. То есть себе на задницу приключений. Надо будет посмотреть как-нибудь, нет ли у него вместо пупа гайки, как у того героя сказки. Тот помнится, все искал гаечный ключ на свою нестандартную гайку. Наконец нашел, открутил — и у него ползадницы отвалилось.

Мы опять лезем на крыши. Теперь с нами еще и собаки. Вроде бы всех активных недоморфов выбили — и морф никак себя не проявил. Теперь начинается тягучее и муторное — с многократной перестраховкой проверяние гаражей. Ильяс словно шахматные фигурки переставляет наши тройки и местных. Нас с Надеждой и Демидовым определили в тыл — мы проверяем те гаражи, которые уже досмотрены нашими кумпаньонами. Задача простая — проверить, что тут можно сгрести полезного вообще — и в частности.

Полезного в гаражах-то много, да вот беда — вряд ли нам местные дадут все захапать. В лучшем случае мы сможем утащить трофеем — да и то — тут нас опередили — мы как раз добрались до зомби, валяющихся на перекрестке — один точно за спиной что-то оружейное имел, я ж запомнил оружейный ремень на черной кожаной куртке — ан нету уже, спер кто-то, пока наши выжимали остатки недоморфов с окраины гаражей.

То, что тут происходило, даже мне понятно — чисто обглоданные кости, следы суматошного боя то в одном, то в другом месте и рубежи обороны, которые засевшие здесь головорезы сначала заготовили старательно, но явно против людей, машин и тупых зомби — и лихорадочные нелепые баррикады, сляпанные совершенно уже глупо, в ужасе — когда за головорезов взялись вскормленные ими же недоморфы. И гильзы, ошметки одежды, всякий мусор, придающий брошенному полю боя сходство с мусорной свалкой.

Единственно, что нам попалось дельного — ремонтная яма, куда кто-то хозяйственный аккуратно сложил несколько центнеров картошки. А так — всякие инструменты, баночки с краской, маслом, черт знает чем, и черт же знает зачем и всякая гаражная хрень. Те зомби, которые там были, уже вычищены, и взгляд проскальзывает по их телам, не цепляясь.

Ну и, разумеется, куча запчастей ко всем машинам мира, которые может и пригодятся когда, но не мне. Замечаю, что Демидов шмонает по карманам трупы, всякие бумажки бросает сверху на обысканного, а что-то забирает себе.

— Эй, Гаврош, ты кончай так мародерить. Надерут нам уши по твоей вине. Ты б еще зубы золотые драть начал.

— А чо, им все равно это без толку. И потом вы ж с жмуров берете всякое — а мне и нельзя?

— Так мы оружие берем, а ты вон всякие вещи. Иди вон давай, карауль снаружи.

— Байду говоришь. Сам мародер — а туда ж…

— Иди иди, лекции мне тут будешь читать — пользуюсь я своим извечным в таких спорах правом более толстого и крупного взрослого.

Демидов вылезает из гаража и окликает нас с Надеждой:

— Эй! Лекари! Тут мужик ранетый!

Переглянувшись с Надеждой, выходим из гаража и видим, что из небольшого сильно замусоренного тупичка с видимым усилием, на подламывающихся руках, волоча ноги, к нам грузно ползет толстый мужик в замызганном камуфляже. Он что-то жалобно бормочет, почти возя носом по насту, заметно, что и головы ему не поднять, потому нам видна только натянутая на его башку ушанка. Когда-то пушистая, дорогая, а сейчас слипшаяся и паскудно выглядящая.

Не сговариваясь, делаем шаг к нему и мне приходит в голову, что вообще-то при таком разгуле недоморфов живому тут уцелеть было невозможно. Прихватываю Надю за локоть, она непонимающе оборачивается.

Мужичок еще ползет, но видно, что сейчас выдохнется полностью.

— Демидов, у тебя зачинки с собой есть?

— А то!

— Кинь одну слева от мужика!

Демидов кидает обрезанную ракету и та укатывается в сторону слева от раненого.

— Зажженную кинь!

— Так бы и сказал! — и на этот раз стажер поджигает свою фиговину, бросает ее, и она через пару секунд начинает гореть пышным малиновым огнем, шипя, словно рассерженный кот.

— Твою ж мать! — булькает горлом наша медсестричка, хватаясь за автомат.

Огонь я успеваю открыть чуть раньше, все-таки ждал чего-то такого.

«Раненый» поднял, наконец, голову и глянул на пылающую в паре метров от него ракету. Нам отчетливо видно, что лохматая шапка скрывала за свалявшимися грязными сосульками меха — уже нечеловеческую зубастую харю.

— Тикай!!! — очень грамотно подает совет Демидов, пускаясь наутек — получив несколько пуль, кадавр стремительно кидается на нас — причем оказывается, что волочившиеся ноги все же работают — он шустро прет на четвереньках, резко вихляя всем телом, отчего становится похожим на атакующего крокодила.

Бегство наше вряд ли выглядит героически, мы бежим стремглав, понимая, что эта зараза бегает ну разве что чуть медленнее нас, очень уж рывок получился впечатляющим.

— Робя!!! Атас!!! Морф!!! — верещит как резаный поросенок Демидов.

С громадным облегчением слышу грохот разнобоистой пальбы, причем особо радует длинный гром пулемета, но то, что чвакающие шлепки раздаются совсем рядом за моей спиной — подхлестывает куда сильнее, чем олимпийская медаль.

Потом раздается многоголосый хохот.

Оборачиваюсь на бегу.

Эти олухи царя небесного ржут как кони и мало что не пальцами тычут. Морф валяется от нас метрах в тридцати, уже не шевелится. Ну да, чертовы придурки, конечно, мы выглядели комично, продолжая забег, когда морфа уже спекли.

— Кругом, бегом, об стенку лбом, отставить, сам покажу!

— Зенит — чемпион!

— Эй, медицина! Чего остановились? До финиша еще двадцать метров, об забор не убейтесь!

— Вовка, засранец! Пошути еще! Мы тут чуть не сдохли! Какого хера тупичок не осмотрели, а? — выговаривать сразу не получается, дыхалки не хватает, потому выдаю с драматическими паузами.

— Да ладно, не графья! Вы прям как Вицин-Никулин-Моргунов неслись, хоть кино снимай!

— Ты, Вовка, допрыгаешься! — чуть отдышавшись, включается и Надя.

— Ладно, хоре ржать! Серый, Правило, Крокодил — пошли смотреть что-как — вмешивается Ильяс.

Потом, то ли получив в бок незаметный тычок от старшего сапера, то ли самостоятельно одумавшись — опять же распределяет сектора.

Они осторожно спрыгивают к нам в проход. Осматриваем морфа. РПД хорошо прошелся по нему, но и то, что осталось — впечатляет. Совершенно неожиданно выясняется, почему он бежал на четвереньках — у него нет стоп, инвалидом был, а намотанная на коленях слоем лента грязного скотча очень живо напоминает о наших побирушках, косивших под «ветеранов войны». Цыганский бизнес, но вроде ж они по метро раскатывали — видел я их базу на «Московских воротах», как его сюда-то занесло?

Ноги у него соответственно слабоваты, а вот ручищи и при жизни были мощные. А тут и тем более покрутели, вместе с зубами.

Подтягивается и парень с собакой. Ильяс выговаривает ему за пропущенный тупичок, но песик в этой паре выглядит уж больно испуганным — не столько идет, сколько его тащат, и вряд ли от собакина этого был бы прок. Вид морфа пугает пса до полуобморочного состояния и Ильяс, крякнув и махнув рукой, отпускает «кинолога».

Идем обратно в тупичок очень аккуратно.

Правило останавливается около кучи мусора и тянет из глубин за ремень нечто, что заставляет Серегу, покосившегося туда, радостно охнуть.

Словно Афродита из морской пены — из кучи веток, рваных тряпок, пластиковых пустых бутылок и неприлично ярких, хотя уже и запылившихся оберток от всякой дрянной жратвы появляется Пулемет Калашникова — с ручкой над стволом, с облегченным дырявым прикладом и тонким жальцем пламягасителя. Сошки растопырены, а вот ленты что-то не видно. Видно те же мысли приходят в голову и саперам — они бойко распинывают кучу хлама, но без результата.

— Странно, трещотка прямо сверху лежала — даже и не запылилась, словно только что положили — с недоумением говорит Крокодил.

— Откуда морф вылез? — интересуется у нас Серега.

— Оттуда — не чинясь указует перстом Гаврош. Получается, что ублюдок вылез из промежутка между крайними гаражами. Очень осторожно, все время страхуясь — причем героический стажер держит в руке наготове зачинку — заглядывают в тупичок. Опасного ничего нет, судя по тому, как перестали быть напряженными ребята, но вот нашли они там что-то явно нехорошее — помрачнели. Потом Крокодил вытягивает за ноги тело в сбродном камуфляже. Подхожу поближе — и становится не по себе — вроде б этот парень был среди местного подкрепления, только узнать его трудно, голова свернута мало не затылком вперед, да еще и сплющена, словно ее зажали в тиски. Крови нет, только тонкая струйка водянистой красной жижицы из уха, да дикое выражение лица с нелепой сардонической улыбкой и выпученным глазом. Крокодил лезет мертвецу в нагрудный карман, достает какое-то удостоверение, раскрывает.

— Не свезло тебе, Юрий Михайлович…

— Лужков, что ли?

— Нет, Семецкий его фамилия. Вроде видел я его среди местных — запомнил еще — портки от городского камуфляжа, а куртка — натовская…

— А сюда как попал?

— Похоже — за пулеметом спустился. А потом этот выполз. Вот покойный и не прочухал, что это не раненый, а ловушка для добросердечных дураков… Тот его и хапнул, шею скрутил, да и голову сплющил — лапы-то у инвалида как пресс.

— Этот инвалид еще и бормотал что-то жалостно. Слов не понять было, но жалобно так… — добавляет Надя.

— Насобачился попрошайничать… А интересно — где парень пулемет нашел?

Серега начинает рассматривать наст в проходе, а я сую нос в закуток, откуда выбрался морф. В закутке не то свито гнездо, не то устроена берлога — тут годами скапливался мусор и всякий хлам и в этой куче словно выкопана — или продавлена — пещера. Смердит ацетоном и трупами, но чисто, никакого склада костей нет. А вот потрепанная безрукая кукла Барби валяется. Забираю ее с собой — может, кому из пропавших детей принадлежала.

Серега стоит с новонайденным пулеметом на спине присматривает за окружающей местностью, остальные забрались в гараж с чуть-чуть приоткрытыми воротами. Лезу за ними и оказываюсь на костяной свалке — вот где столовка была у морфа. Но ребята смотрят что-то в глубине гаража.

Я уже обратил внимание на то, что железные створки ворот пробиты пулями изнутри во многих местах — и напротив гараж тоже пострадал изрядно — мне кажется, что тот, кого загнали сюда с пулеметом, устроил напоследок настоящую солдатскую истерику, долбая очередями, куда попало.

— Слушай, жадность — второе счастье, но уж границы-то должны быть! — укоризненно говорит Крокодил Ильясу, который чем-то бренчит, подсвечивая себе фонариком.

— Гаврош, иди сюда, помогай! — окликает Ильяс стажера, с любопытством ворошащего кучу обглоданных костей носком ботинка.

— Чаво?

— Гильзы собрать надо! Их тут сотни!

Демидов, не чинясь, идет к командиру.

— И нахрена тебе этот гильзач? — неодобрительно продолжает сапер.

— А переснарядим.

— Ну-ну. Это ж мартышкин труд выйдет!

— Доктор, что скажешь? Как копарь?

— Да переснаряжали, было такое. А что касается гильз — в старое время милиципунеры цеплялись к мосинским гильзам, потому что тогда в магазинах свободно продавались капсюли именно такие, как в патронах. Это сейчас токо жевело в основном, да и то по охотбилету. Ну и взяв нормальную добротную гильзу, можно было ее переснаряжать, сколь хочешь. Буквально на счет раз.

— А порох, пули? — сомневается Крокодил.

— Так из осечных патронов. Некоторые безбашенные вообще из свинца пули лили. Такие пули еще когда из ствола вылетают — фырчат забавно.

— Ствол же засрется!

— Ну не без того. Но все равно — гильза — это гильза. На коленке ее не сделаешь.

— Даете стране угля! И лекарь туда же. На складах же патронов — до скончания века хватит!

— Доберись до складов сначала. Может они уже и демократизированы все — охлаждает уверенность седоватого сапера Ильяс.

— А пороха где будете брать? Охотничий засыпать что ли?

— Ну, хоть бы и так. Мосинка все употребит. Во время войны патроны тоже снаряжали чем попало. Я видал патроны к трехлинейке с «семидырочным» порохом — такой желтенький, цилиндриками. В норме он в 45 мм. выстрелах-унитарах и крупнокалиберных патронах был. Из винтаря давал затяжной выстрел. А вообще в советских боеприпасах тут под Ленинградом какого тока говна не было. Блокада ж! И ничего, пользовали. Вообще-то я с Ильясом согласен — патронов у нас не вагоны, если окажутся гильзы лишними — то и ладно, а вот если каждый патрон будет на счету — так и самодельные пригодятся. У нас сейчас считай вторая блокада…

Вижу, что мы сапера не убедили, но, тем не менее, прежде чем покинуть этот гараж, он выдергивает из-под чьих-то изгрызанных ребер пустую пулеметную ленту и кладет ее на неведомо откуда тут взявшуюся школьную парту.

— Мы с Серегой глянем — может, короба отыщем.

— Я с вами! — и хитрожопый Ильяс покидает гараж, оставив нас с Демидовым в недоумении.

— Так чо, собирать гильзач или нет?

— Собирай, пригодится. Я пока осмотрюсь тут, может, еще что найду.

Собственно в этом пустом гараже кроме старых покрышек, парты и двух дверей от «Волги» ничего и нет — но не бросать же беспризорника без присмотра. Вспоминаю, что не полный магазин у меня в автомате, исправляю свою оплошность. Пытаюсь прикинуть — от скольких людей здесь скелеты — получается, что минимум шестеро.

Демидов продолжает, сопя, звенеть собираемыми гильзами, находит еще одну ленту, тоже пустую. Он опять что-то бурчит себе под нос, довольно заунывно — ну да, слуха у мальчишки нет вообще, мне кажется, что я разбираю в его нытье что-то вроде «птица счастья завтрашнего дня, прилетела с крыльями свинья…»

Мне это уже надоедает, да и мешок с логотипом «Окей», куда небрезгливый Гаврош ссыпает свою добычу, изрядно округлился.

— Ну, двинули — говорю я собирателю.

— Тык я еще не все собрал! Тут еще десятка два рассыпано.

— Знаешь, у тебя сейчас мешок треснет по шву — и всей работе каюк. Как в басне про нищего и фортуну. Слыхал такую?

— Неа!

— Рассказать?

— Да ну, не нада!

— Тогда пошли.

С удовольствием выбираюсь из этого ипровизированного склепа на свежий воздух. Вижу, что Ильяс про нас не забыл — рядом с трупом Семецкого стоят несколько человек местных, еще люди стоят на крышах, посматривают по сторонам. Что любопытно — курточку-то с него уже кто-то прибрал, хорошая курточка была.

Когда мы подходим к нашим, темнеет уже весьма ощутимо. Ильяс уже заканчивает перебранку с долговязым местным командиром, потому слышу уже заключительную тираду, сказанную наставительным тоном:

— Совсем забыл бояться как положено! Борзость потерял и совестью не пользуешься! Потому человека у тебя и сломали! В общем — мы свое дело сделали, останки врагов сбежали с поля битвы, так что вам и без нас справиться не проблема.

— Я картошку все равно всю вам не отдам!

— Ладно, тогда пополам.

На пополаме они договариваются.

По моим меркам мы негусто заработали на сегодняшней чистке. Но на Серегу приятно посмотреть — он словно светится, разглядывая новоприобретенный пулемет. Если спросить его — так, наверное, он считает иначе, его результаты вполне устраивают.

Мы сидим в обшарпанном домике, что стоит на пирсе за зданием морского вокзала. Скоро за нами заедут — и я с раненым отправлюсь в больницу, а ребята вернутся на завод, чтобы перегнать оттуда три бронетранспортера в Крепость. Идею доставки морским путем одобрили, так что бронетехника поплывет на буксире. Ильяс не хотел меня отпускать, тем более на дурканувшего водителя у него зуб и если водила и останется одноглазым — уверен — у нашего начальника в душе ничего не дрогнет и кровавые одноглазые водители мерещиться ему не будут.

Но меня пообещали поднатаскать в офтальмологии — а именно в оказании помощи при травмах глаз и мне грех отказываться. Начальству крыть нечем — глаза есть у каждого, потому медик должен уметь помочь и при соринке в глазу, не говоря уж о бревне. Раз уж я попадаю в Кронштадт — обязали еще и разжиться чем-нито.

Здесь мы разбогатели не так чтоб густо, хотя та же картошка по нынешним временам — весьма ценное приобретение. Остальные трофеи — не впечатляют, хотя Вовка тоже чего-то насобирал по гаражам в мешок и вроде доволен.

Домишко, в котором нас расположили — видно был совсем уже обречен на слом, но нынешняя катастрофа вдохнула в него жизнь, народу здесь живет много. Среди них и пацан-подросток, к которому относятся почему-то с видимым уважением. Оказывается, он — Крысолов. Именно так — с большой буквы — и его заслуга — вывел всех крыс с кораблей, что тут стоят в гавани. Держится он с достоинством, этакий мужичок. А секрет у него простой — хорошо понимает крыс. Удивительно, но достаточно высокомерный к чужим людям Ильяс нашел с пареньком общий язык и теперь увлеченно беседует. Ну, вообще-то схожесть профессий — крыса как-никак тоже зверь, так что крысолов — тоже охотник получается. Сергей их разговор с вниманием слушает, да и Вовка там же.

А не охотники чешут языки на совершенно неожиданную тему.

Началось с вполне естественного вопроса Саши — как интересно дела обстоят в других странах? Вот ведь не везде, наверное, так как у нас? У кого-то, наверное, лучше?

После этого началось достаточно оживленное обсуждение шансов в других странах.

Разумеется, первой на очередь выживших попала Швейцария, потом Израиль, ну и конечно Америка, куда же без нее, во всех бочках затычки. Кто-то упомянул Литву с ее очень либеральным законом по оружию, но после того, как Правило напомнил, что там оружие купило себе меньше 0,1 % — шансы у Литвы резко уменьшились в глазах обсуждающих. Рукокрыл заявил, что есть шансы у Эстониииии — потому что там мертвяки будут оооочень медленные, но это даже и обсуждать не стали. А вот сторонники Швейцарии и Израиля, поделившись практически пополам, устроили жаркий спор, и как это обычно бывает — вдвойне жаркий, когда аргументов маловато и знаний тоже. Но вроде ж как всем известно: у швейцарцев оружия завались и все резервисты дома в сейфе держат свое штатное ружо, ну а израильтяне вообще с оружием не расстаются, так что чего уж тут. Помрачневший Крокодил, послушав бурную дискуссию, облил спорщиков холодной водой — Швейцария переходит к стандартам ЕС, потому оружие там сдают кучами, чтоб не платить за его регистрацию, резервистам не позволено иметь дома боеприпасы — потому как много суицидов было последнее время, а в Израиле есть свой камень преткновения…

— В субботу делать ничего руками нельзя? — спрашивает Саша.

— Даже не это… — Крокодил еще больше мрачнеет — там так евреи воспитаны с детства, что еврей еврею не смеет причинить физического вреда. Слишком мало евреев и слишком у них много врагов, чтоб евреи еще и сами себя убивали и калечили. И это прочно вколачивается.

— Точно! Вот когда израильская армия выселяла поселенцев — по телевизору показывали — и поселенцы солдат только краской поливали и солдаты поселенцев вытаскивали из домов бережно и аккуратно. У нас бы небось в солдат кидали кирпичи и рельсы. А солдаты волокли бы башкой по ступенькам, да еще бы и отбуцкали перед этим сапогами — подтверждает и Рукокрыл.

— Вот-вот. Именно так. А плюс к тому — посчитай, сколько там адвокатов, правозащитников, феминисток и ортодоксов. Даже если кто и сообразит, что труп еврея — уже не еврей — так тому стрелять не дадут, еще и посадят… А тут как в пожаре — пять минут — и все, ситуация необратима. Не говорю уже о том, что там и неевреев — как в Вавилонской башне… Надеюсь, что справятся, не впервой евреям выкручиваться из страшных ситуаций, но не так все просто… Во всяком случае муж моей сестры — стрелять начнет сразу. А за свою семью — оторвет башку любому. Я надеюсь…

Крокодил мрачнеет и нахохливается…

— А в Америке? Там же тоже все оружие имеют! — не унимается Саша.

— Ну, далеко не все. И опять же там эта чума — феминистки, адвокаты, правозащитники. Опять же негры.

— А ты — расист!

— Не, я всех одинаково ненавижу. Но вот смотри — в Новом Орлеане — как все облажались, а там — всего-ничего, только наводнение. У нас в Питере — сколько наводнений было похлеще Орлеанских? Да и потом афромазые в США — это особая статья, чистые паразиты в основной массе. Они ж там большинством не работают уже в третьем поколении, на велферах сидят. Как цыгане в Финляндии. У нас кубинцы учились — вполне себе нормальные ребята, из Африки были студенты — тоже ничего плохого не скажу, ленивые конечно, но если надо было — работали, без всяких яких. Так что и негры разные. Но в США с ними еще говна лопатой хлебнут. А оружие…

Я задумываюсь в поисках примера, но тут меня выручает ботан-радист:

— А недалеко ходить — это кино про зомби, ну где еще они в супермаркете сидели. «Рассвет мертвецов» вроде ромеровский.

— Ну, туппыые! — выдает с усмешкой небритый Васек.

— А что, не тупые? Там толковых людей — Мишка с медсестрой, да девчонка из Белоруссии, и то ее съели быстро. Энди еще из оружмага, но он что-то вовсе тупой получился — сопротивляется ботан.

— Это которая, роженица — девчонка?

— Ага. А все остальные такие яркие индивидуальности, что от них в команде только вред — хоть молодую эту дуру взять, что там стенки поганила, что пидора с бензопилой — только ума у него и хватило блондинку запилить, что этот негр-полицейский…

— Ну, хорошо, а ты бы что на их месте делал? — подначиваю я ботана, потому как видно — мальчишка этот фильм по косточкам разобрал.

Ботан задумывается, потом осторожно говорит:

— Если б я оказался в супермаркете, вместе с этими персонажами, то попросил бы у негра его пистолет. Потому как три стрелка лучше чем два.

— Ну а он бы не дал!

— Тогда для начала оделся бы. Чтоб не укусили. И уж во всяком случае, поодиночке ходить бы не дал.

— Ну а они бы тебя не послушали!

— А я бы постарался убедить. Я ж говорю — медсестричка и Майкл — вполне себе вменяемые люди. Уже трое. Негр — бандос — тоже б ради семьи за одеждой бы пошел.

— Ну а полицейский?

— Да черт с ним. Его проблемы. Вот, мы бы какую-нибудь одежу напялили, чтоб не с голыми ногами — руками ходить. Уже стало бы легче. Тогда бы от нападения зомбанутого охранника паника бы не возникла.

— Ну и все равно — столкнулись бы с его коллегами — сдали бы оружие.

— А вот хрен!

В наш диалог влезает Рукокрыл, да и другие тож уже смотрят на ботана по-другому — паренек не такой уж и ботан-то получается. Да и то — без связи мы ни минуты не были, толковый малый.

— Ладно — и что бы ты этому Си-Джею рассказал?

(Надо же, даже имя того перца помнит).

— Так то и ему бы объяснил, что шесть стрелков лучше, чем три.

— А с чего это шесть? Пять?

— Хрена бы я с первого этажа ушел, не забрав пистоль зомбоохранника. У него же был револьвер — как у остальных.

— Ага, а этот Си-Джей так бы губу и раскатал.

— Куда б делся — он же в меньшинстве был — из них троих красавчик вообще за револьвер не взялся. А белобрысый долбак тоже не в своей тарелке был. Так что только Си-Джей паниковал.

— Повелитель Длинного Уха прав — у амеров беда, что подчиниться для них кому — страшное западло. Если тот денег не платит. Если платит — тогда и стоя гимн корпорации будут петь и дресс-код блюсти и всяко разно под дудку плясать… — поддерживает Правило.

— Ну, вообще-то не все ж амеры такие, как сценарист написал?

— Конечно не все. Но то, что у них не было командира, в итоге всех и подвело. Индивидуализм — штука опасная.

— А вообще-то странно.

— Что странно, Крокодил?

— Да странно то, что раньше американец — это был символ предприимчивости и изворотливости, а тут сидят на жопе ровно и страдают. Я этот фильм помню — меня еще удивило, что они не наладили сообщения между оружейным магазином Энди и супермаркетом.

— Ну, это же не просто, все-таки, далеко же они друг от друга — честно говоря, мне это показалось символичным, что у одного есть оружие и патроны, а у других жратва и вода, насчет того, чтоб связаться — в голову как-то ничего не пришло.

— С такой дистанции и людей с кораблей аварийных раньше снимали — канатами связывали с берегом. Вот еще линеметы для этого были — поддерживает Рукокрыл.

— Вот, я о том же — замечает и сапер.

— Ага, и откуда они там линемет бы взяли?

— Могли бы сделать подобие баллисты из подручных материалов. У Энди в магазине вполне могли быть арбалеты.

— Дык на арбалет канат не нацепишь.

— А канат и не нужен. Ниточка нужна или леска. А потом к ней и что покрепче, а потом и еще покрепче — тяни аккуратно и все.

— А потом?

— А потом вторую такую же. И кольцом замкнуть. И на блоки повыше. И получится канатная дорога — человека может и не удержит, а поменять сосиски с пивом на патроны и оружие — запросто.

— А еще у них были там радиоуправляемые модели — замечает ботан: «Тоже можно было бы ниточку первую дотянуть! Или вообще доставка всего — на игрушечной авиации. По пять патронов одним бортом. А в ответ — бифштекс с гарниром.»

— Или газом шарик накачать — были там и презервативы и детские игрушки — и по розе ветров сплавить, чтоб над Энди оказался.

— Похоже, вы тут все умом тронулись! В ормаге патронов не одна сотня — все равно делать нехрен было — тот же Энди мог тупо отстрелять всех зомбаков поблизости. Стрелок-то он был толковый, только зачем-то фигней мучился — всяких там Мэрилин Монро с Кларком Гэйблом на потеху в толпе отстреливая…

— Ага, и наплодил бы себе там шустеров!

— Там они шустерами с самого начала были. Так что несчетаво.

— О чем они, а? — тихо спрашивает меня Демидов.

— Кино было такое, про мертвяков-зомби — отвечаю ему я.

— А чо — раньше уже разве такое уже было?

— Не, это фантастика…

— У негра-полицейского только ружье было. Пистолет он где-то пролюбил. И у охранников на четверых два револьвера приходилось — замечает Правило.

— Точно? — сомневается ботан-радист.

— Точно. У них такое бывает — не все оружны. Пара с пистолями сидит на всякий случай, если что серьезное заварится.

— Красавчик-охранник же потом с револьвером был.

— Ага. Си-Джей себе негриловскую «Беретту» забрал, а свой револьвер Красавчику отдал. У меня уже на автомате такое получается — замечать, есть ли кобура у человека и пустая она или нет.

— Один черт — неправильно они действовали!

— Это точно.

— Ладно, это кино в конце — концов. Мне неясно — морф тот был, что секреты снимал, или нет?

— Он самый, похоже — отзывается Серега.

— Так что, он на пулемет, как на приманку ловил?

— Не, вылазки устраивал. А пулемет — это Семейский этот вытянул себе на беду. Глянул, что пули изнутри шли, из гаража — вот и залез морфу в столовку.

— Вроде не Семейский у него фамилия была?

— Нам-то не один фиг?

— Да в общем-то… На ужин тут надеяться нам не стоит?

— Не, не стоит. Да и черт с ним.

Нас зовут на погрузку.

Виктору оставалось только крепко чесать в затылке — потому как, судя по бабкиному короткому рассказу — вляпались они с Иркой капитально. Через три дня после того, как он привез Ирку в бункер, в эту деревушку заявилось несколько мужиков и молодых парней с города, да три девки с ними. Местное население — а какое тут на Северо-Западе ранней весной население Виктор отлично знал — старики да старухи, это позже может и детей привезут на лето, а то и дачники заявятся — встретило незваных гостей не слишком дружелюбно, не понравились пришлые. И правильно не понравились — гости оказались отвязными, жестокими и человеческую жизнь ни в грош не ставили, хотя бабке показалось, что злодействовать для них внове, но вот радость они от палачества получают откровенно. На следующий же день гости прошлись по местным, методично избивая одного за другим и изымая излишки харчей. Били весело, задорно и опять же с видимым удовольствием, издеваясь весьма изобретательно. Лексеич, местный самогонщик попытался им противодействовать с холодным оружием в руках — то есть говоря проще — с вилами, а его тут же и пристрелили. Походя. Забили палкой Михееву — не понравилось, видите ли, как посмотрела.

Теперь эта сволочь живет в трех домах в центре деревни, старшим у них заносчивый тип, всех, кто показался им опасным, держат в бывшем гараже при мастерской — он бетонный, сделан крепко. Там же и Валентин сидит — хозяин мастерской. Еще эта сволочь ездит по окрестностям, грабит и убивает, кого найдет. Еще и свиней запомоили…

Тут бабка осеклась — и испугалась не на шутку — в сенях загрохотали шаги.

Видно заявилась за яйцами крыша — в виде неведомого Костьки.

Витя сориентировался быстро — аккуратно, чтоб опять не зацепиться за что-нибудь шмыгнул в ближайшую открытую дверь и оказался в спальне, где на железной кровати дружка на дружке этакой пирамидкой лежали три подушки мал мала меньше. Он тихо положил пулемет на кровать и оглянулся в поисках чего-либо сподручного. Стрелять в доме было не с руки, а вырубить гостюшку дорогого надо было тихо. И помпа без приклада тут не очень подходила.

Взгляд упал на стоящий в углу деревянный предмет — толстенькая доска с удобной ручкой, слегка выгнутая и на выпуклой стороне украшенная полукруглыми поперечными валиками.

Аккуратно дотянувшись и примеряв по руке — убедился, что подходит отлично.

— Ну, старая крыса, где яйки, а матка?

— Все б тебе лаяться…

— Еще вякни что — так я тебе живо рожу поправлю. Яйца где, сука старая?

— Да вот в коробочке…

— Ты что, охренела? Почему всего пять? Тебе ж сказано — десяток чтоб был!

— Так ведь ты же курочек-то прибрал…

— Все, припрыгала! Не понимаешь ты по-хорошему. Вынимай свои челюсти, тварь тупая.

— Костенька, ой, только не это. Как же я без них, теперь же уже новых не сделают — взмолилась совершенно искренне старуха.

— Вынимай и кидай на пол, а то сейчас по ребрам! — рявкнул гость.

Не дожидаясь развязки, Витя глянул в дверной проем одним глазом — Костька, молодой совсем пацан откровенно городского вида стоял к нему спиной, это было так соблазнительно, что Виктор одновременно замахиваясь своей странноватой битой сделал шаг, другой и с кряком свистанул наискось оппонента по начавшей поворачиваться на шум шагов голове.

— Хэп! — странно икнул Костька и повалился мешком.

Второго удара не понадобилось, клиент оказался вырублен надолго.

Старухе неловко пнула его в ребра.

— Черт гладкий! Вот тебе рубелем по башке дурной, а не челюсти мои топтать, ишь, моду взял.

И, повернувшись к Витьке, спросила:

— Дальше что делать будешь? Теперь обратно дороги нету.

— Сколько их еще тут?

— Сейчас — в доме каменном главный со своей бабой, да еще один из ихних — за служащими наблюдает.

— Какие служащие?

— Так главный говорит. Мы все — одна корпорация и потому — есть руководство, значит, и есть сотрудники. Это они так своих этих рабов, что в гараже живут под замком и нас называют.

— Ирка моя — у главного?

— Да, там.

— А остальные?

— Остальные вечером на грузовике приедут — с выезда на пленэр, как они говорят. Ты Костьку-то свяжи, не управлюсь я с ним.

Повязав Костьку от души и отдав бабке его двустволку и патронташ с ножом, дурацким, тяжелым, а ля Рэмбо, с глупой и непрактичной полой рукояткой, в которую напихано все якобы необходимое для выживания в пустыне и тундре, Витя живым духом выбрался из избы. Один этот нелепый нож рассказал Вите о его владельце достаточно, чтоб понять — тут не бандосы, не серьезные люди, а дешевки, наглые, жестокие, но дешевки. И это обнадеживало, теперь Витя был уверен — все получится.

Он закинул пулемет на спину и, держа в руках помповушку, короткими перебежками добрался до двухэтажного особняка. Вблизи особняк выглядел не так величественно, как с окраины из кустов. Оказалось, что каменный он весьма условно, собран из дешевых пеноблоков, да и окошек в нем негусто, что придавало дому амбарный вид, корявый для глаза.

Дверь оказалась открытой и, просочившись через темноватый тамбур, Виктор оказался в такой же темноватой прихожей, чуть не запнувшись о толстую старуху, мывшую пол.

Витя приложил палец к губам и шепотом спросил:

— Главный где?

Старуха, выпучив от удивления глаза и прикрыв рот ладонью, закивала головой, показывая, что главный на втором этаже.

— Не наврала?

Та отчаянно замотала головой, отползая на заднице подальше от обвешанного оружием незнакомца…

Грозно глянув на нее и не очень убирая ружье, Виктор на цыпочках взлетел по лестнице и открыл заскрипевшую, будь она неладна, дверь.

Совершенно неожиданно он почти нос к носу столкнулся с молодым мужиком, уже потянувшимся рукой к ручке.

Опешили оба на доли секунды, после чего мужик ловко и быстро хлестанул раскрытой ладонью, целя Вите по глазам, а Виктор, ослепнув от боли, грохнул выстрелом наобум святых, подаваясь в сторону, чтоб не скатиться по лестнице вниз. Дернул цевье, гильза с характерным шелестяще — звенящим звуком покатилась по полу, еще раз грохнул туда, где полагал будет его противник, понял что ошибся. Совсем из другого угла комнаты бабахнуло звонко два ответных выстрела, тут же ударили по ушам еще два, и Витя с отчаянием понял — в него попали — словно тем самым рубелем кто-то тяжко врезал ему по ноге, так что нога моментально словно тряпичная согнулась в колене и тело, неудержимо заваливаясь вбок, ударилось об пол.

Враз ослабев и покрывшись жидким каким-то по ощущению слабящим еще больше потом, Витя передернул еще раз, выкинув остро воняющую порохом гильзу и выстрелил удачно, почти одновременно со своим врагом. Почуял, что больно рвануло тупой спицей в руку и тут же в уши, и так уже контуженные пальбой в комнате сверляще впился визг. Визг оттуда, куда только что Витя влепил картечью.

Еще одна гильза вылетела прочь, он, отчаянно промаргивая залитые слезами глаза, смог неясно разглядеть что-то дергающееся напротив, когда словно от пинка ногой распахнулась дверь в комнату и Виктор смог разглядеть вроде бы женский широкозадый силуэт. Движение силуэта было ясным — так можно только вскидывать ружье к плечу.

Отчаянно доворачивая несусветно тяжелое и неуклюжее, словно ствол противотанковой пушки ружье Витя четко и ясно понял — все, не успевает, совершенно и безнадежно, но, выкладывая все свои силы в эти доли секунды, потому что больше ничего не оставалось делать, только в этом движении был единственный и высший смысл он тянул и тянул неподъемный ствол к силуэту.

Толком он и не разглядел, как оно вышло, но что-то розовое, стремительное вымахнуло вслед за бабой и гулко врезалось бабе в спину. Обвально жахнул куда-то вверх дуплет, баба, взвизгнув, полетела вперед и, угодив в распахнутую дверь, загремела по лестнице.

Один глаз у Вити уже видел чуток — и с радостью он увидел рядом с собой Ирку, почему-то совершенно голую. Сияющие от радости ее глаза оказались совсем близко, и она выдохнула с восторгом:

— Пришел! За мной пришел!

Чмокнула его куда-то не то в лоб, не то в нос и вертко развернулась задницей.

— Режь! Режь скорее!

Витя немного затупил, пока, наконец, для его стало ясным — что резать — руки Ирки были скручены нейлоновой веревкой в локтях. Словно пудовую гирю он поднял нож и стал пилить веревку, чуть не роняя легкий, в общем-то, ножик из внезапно ослабевших рук.

Ирка что-то говорила, но он не понимал о чем, все внимание уходило только на то, чтоб не выронить нож и все-таки пилить эту чертову веревку, ставшую словно металлической, с таким трудом любовно и старательно отточенное до бритвенной остроты лезвие въедалось в нейлон.

Ирка громко ойкнула — и дернулась. До Виктора дошло, что он порезал ей руку, но уже путы ослабли, и подруга ожесточенно стала выдирать руки из петель веревки. И, наконец, освободилась, схватила свою помповуху и рванула на лестницу.

Еще раз грохнуло.

Чертыхаясь, Ирка скользнула обратно в комнату.

— Патроны у тебя где? Да что с тобой?

Ирка замялась, оттягивая момент произнесения очевидного и, наконец, сказала:

— Ты… ты ранен?

— Мне кажется — что да — как то чересчур вежливо и тихо выговорил совсем обмякший Витя.

— Куда, господи боже мой, не молчи, Витенька, куда, куда тебе попало?

— Погодь, не суетись… Что с бабой?

— Выскочила, сука. Надеюсь, что сломала себе чего или отбила, пока по лестнице кувыркалась!

— А этот — ну напротив?

— Сипит еще — Ирка гибко и пружинисто вскочила, стремительно подскочила к валяющемуся на полу блестящему маленькому револьверчику, взяла его в руки. Глянула на скрючившегося мужика, закусив губу, подумала — судя по выражению лица — пнуть его, но не стала, отошла.

— На, возьми пистолет. Не нужно, чтоб он тут обернулся — прошептал Виктор.

Ирина спокойно взяла нагревшийся Макаров, щелкнула предохранителем, вернулась к мужику, тот снизу вверх глянул на нее и успел сказать только:

— Ва…

Получил пулю в голову и смяк.

— Быстрее, Ирина, надо быстрее, время теряем — как ему самому показалось, он сказал это отчетливо и командно, но по обеспокоенному виду подруги понял, что сильно обеспокоил ее такой голос.

— Эй, уебки! Сейчас кончать вас буду! — раздался наглый мужской голос.

Крик с улицы словно током обоих ударил.

— Сам не сдохни, выродок! — звонко в ответ крикнула Ирка.

И тут же за окном бабахнуло и совсем рядом с босой ногой из пола вышибло пару длинных щепок с облачком пыли.

Ирка в испуге шарахнулась в сторону, запнулась о мертвеца и неловко шлепнулась на задницу.

— Сдавайтесь, уроды! Живыми оставим! — откровенно глумливым голосом проорала откуда-то от входной двери та самая баба.

— У него винтовка! — шепотом испуганно тараща глаза, выговорила Ирина.

— Дом бля, каменный сказали. А пуля его шьет вон как. Ничего, раз она сюда — то она и отсюда — не вполне ясно пробурчал Виктор и, сдернув с плеча ДП, упер его сошками в пол. Оперся на него, уже устав даже от такого пустяка, присмотрелся к дыре в полу, в потолке, прикинул про себя, где это сидит оппонент и шепотом же — Ирке:

— Руку ко рту приставь, чтоб звук вбок шел и шумни. И сразу в сторону прыгай, сейчас я только подготовлюсь…

И расползаясь коленями, на почему-то очень скользком полу пополз в комнату.

— Давай, Ириха! — услышала она оттуда.

— Че, кореш твой что ли дуба нарезал, а, сладенькая? Ты смотри, щаз обернется — лучше выходи, брось эту падаль, я тебя еще приласкаю, тебе понравится, сучонка! — донесся с улицы веселый голос.

— А вот тебе орган коровий на ручной тележке с причандалами! — рявкнула Ирка, быстро прыгая в сторону.

Снова бахнуло, еще одна пуля прошила пол.

И тут же из соседней комнаты, откуда только что Витя внимательнейшим образом смотрел на то, где прошьет доски пуля, грубо и оглушительно залязгал длинной — патронов на 20 очередью пулемет.

И тут же еще двумя — чуть более короткими. Грюкнул об пол опустевший диск, лязгнул, вставая в зацепы новый.

— Жанка! Жанка! Помоги! Да помоги же! Жан…

Истошный крик обрезало новой очередью. С трудом перекинув Дегтярев, полуоглохший Виктор прикинул, где у входа сидит недобитая баба — и добавил туда еще.

Прислушался.

Совершенно неожиданно внизу затарахтел мотоцикл. Ну да, там же ворота слева были, гараж внизу, значит…

Пара очередей не угадала.

— Ирка, давай, тащи меня к окну, скорей. Уйдет жаба, все к черту, все зря!

Баба оказалась хитрее — она дернула не туда, где ее поджидал Витя, а с другой стороны. Пока Ирка с Витькой доковыляли до нужного окна — тарахтенье изрядно удалилось. Оставалось бабе совсем немного, чтоб выскочить из деревни, но на свою беду мотоциклистка оглянулась, когда рыло пулемета с лязгом и дребезгом выбило окно, мотоцикл вильнул, она зацепилась за кусты, потеряла скорость — и тут Витька ее нащупал. Стрелять он прекратил, только когда диск звонко щелкнул — патроны значит на исходе… Добив диск до конца, Витька внезапно ослаб и теперь словно был облит испариной. Глянул на застрявший в кустах заглохший мотоцикл, на неподвижно и нелепо валяющийся труп, буркнул под нос:

— Триста метров — пустяки…

И потерял сознание.

Очухался он от холода — лежа на чем-то ровном и твердом.

Оказалось — на полу. Со спущенными штанами и полуснятой курткой. Ирка сидела рядом и тихо плакала.

— Э, ты чего?

— Ой, очнулся! Да отходняк у меня видно, сейчас в порядке буду.

С трудом шевеля сохлым языком в каком-то не своем, а словно чужом похмельном рту Витя выговорил:

— Ирина, ранен я куда?

— В бедро. В правое бедро, Витя.

— А рука?

— Рука пустяк, вскользь прошло.

Витя перевел с трудом дух, попытался поднять голову, не получилось.

— С ногой что?

— Дырочка маленькая.

— А выход есть?

— Нет, одна дырка только.

— Плохо. Слепое ранение, значит.

— Но крови немного было, я уже все забинтовала.

— Холодно мне, ты штаны-то обратно натяни. И помоги мне до кровати добраться…

Поход до кровати отнял последние силы. Амундсену со Скоттом проще было добраться до Северного полюса, чем Виктору до кровати. Но добрался и с наслаждением накрылся одеялом. Озноб не прошел, но вроде полегчало.

— Попить дай, пересохло все внутри…

Ирка, вертясь юлой, успела и водички дать и одеться — свои шмотки не нашла, напялила трофейное.

— Ириха, плохо дело… Эти скоро вернутся. Стрельбу они не слыхали, но когда вернутся — нам с ними не справиться будет, мне совсем херовато стало.

— Я могу УАЗик подогнать, сдернем отсюда.

— Не пойдет. Следы. Найдут. Гасить их надо. Всю банду.

— Я не справлюсь!

— Надо Ириша. Никак иначе. Или нам конец. А я еще газенваген починить должен — Витя криво улыбнулся.

— Ну, как скажешь. Аз ю вишь… — Ирка внимательно посмотрела на свое отражение в висящем на стене здоровенном зеркале, повернулась вправо-влево и недовольно щелкнула языком — покойная баба была толще и шире и со вкусом у нее было ужасающе — такие вопящие наряды разве что в глубинах Африки могли кому понравиться…

Витя не заметил этого, его заботило другое.

— Ирка, Ирка — помпу заряди! И пулемет — дай мне пулемет! Там еще пленный у бабки сидит, этот Костька… Встать помоги!

Попытка встать накрылась сразу и четко — Витька опять потерял сознание и когда очухался, увидел над собой расстроенное лицо подруги.

— Не вояка ты сейчас, Вить, лежи пока. Еле тебя с пола на кровать снова затащила. Делать-то что будем?

— Ружье заряди! Пулемет мне сюда. Блины давай! И сумку.

— Какие блины?

— Диски к Дегтярю! Быстрее, Ирка, быстрее. И оружие забрать надо, и обратились они уже, опасно…

— А Костька — это кто?

— Шелупонь… Из этих мародеров. Бабка его сторожит, толковая старуха, уверенная, Арину знала… Дом у нее синий, заметишь. Винтовку забери у этого… Не надо, чтоб винт валялся… Бабке скажи, чтоб сюда шла…

— Витя, тут у этих в сарае рабы сидят, с ними как?

— Уй! Бля, даже пошевелиться больно! Так и дергает… Одна справишься с грузовиком?

— Нет. Они ж разбегаться кинутся…

— Значит, из этих рабов кого напрячь надо. Может, кто не совсем забитый будет, отомстить там или еще что… Только как бы они потом нас в сарай не посадили… Бабку напряги, пусть ко мне придет.

Ирка живым духом метнулась по комнате, выполняя сказанное, почуяв под рукой пулемет, Виктор вздохнул чуть легче, выкопал непослушными пальцами дюжину патронов из кармана, подруга понятливо и сноровисто — не зря учил — снарядила своё ружье, закинула за спину. Потом, словно что вспомнив, протянула мужу блестящий револьверчик.

— Вот, это от главного осталось.

Витя непослушными пальцами повертел игрушечку.

— Палток. Как у филиппинцев. Гладкоствол под мелкашку. Значит, у меня в ляжке такая сплющенная пуля сидит… Патроны к нему есть?

Кивнув, подруга отлучилась, но вернулась через минуту огорченной — в карманах покойного главаря ни одного патрона не нашлось.

— Ладно, будет чем застрелиться — неудачно пошутил Витек.

— Все, я пошла!

— Обернувшихся из ружья вали! Пистолет прибереги, у нас к нему боезапаса шиш…

Скатившись по лестнице вниз, Ирка дернула стволом — но очумевшая старуха-поломойка, сидевшая на полу открыв рот и выпуча глаза, на достойную цель никак не тянула.

Дверь Ириха распахнула от души — наопашь, держа ее под прицелом, но никого там не было, улочка была совершенно пустынна. Простучав каблуками великоватых ей сапожек по крыльцу, Ирина осторожно высунулась за угол. Тот, кого достал сквозь стену Дормидонт Проникантьевич, стоял столбиком, похожий на весеннего потаявшего снеговика — и одет был неприметно — в грязновато-белый комбинезон и припорошило его пылью от раздробленного пулями пенобетона.

Помня сказанное мужем, Ириха решительно зашагала к зомбаку, вскинув помпу на уровень глаз. Потом одумалась — приклада-то нет, еще влепит себе в лицо при отдаче, видела такое не раз, тот же Витек показывал на компе.

Зомбак оказался на редкость тупым, даже не удосужился повернуться.

И Ирка выстрелила ему в башку, почти уперев ствол в висок.

Ругаясь, отпрыгнула в сторону, провела рукой по лицу — нет, вроде не попало. Голова зомби от такого выстрела как-то нелепо вспучилась, чему добавили впечатления взметнувшиеся торчком длинные волосы, и брызнула ошметьями и брызгами во все стороны, щедро загадив снег вокруг. Чудом Ирку не обдало мертвячиной, еще этого не хватало бы, сдохнуть от того, что капелька крови или слюны попала бы в глаз…

— Осторожнее, душа моя, осторожнее, голубушка! — строго сама себе сделала выговор Ирка — И перчатки надо было одеть!

Глянула с омерзением на совершенно изуродованную голову весельчака, чуть не стошнило, но удержалась. Помогла злость, получасом раньше Ирка поклялась себе, что разберется именно с ним отдельно. Витька, конечно, ничего не узнает, а этому выродку и второго заряда не жаль. Ирка мстительно бабахнула в кровавые ошметья еще раз. Огляделась. По-прежнему ни души. Поискала глазами винтовку. Метрах в двух — у самой стены лежал изящный карабин со снайперским прицелом, правда, сильно припудренный порошком от дробленого пеноблока. Очень дорогой даже по внешнему виду. Подхватив его и уже тронувшись дальше, Ирка притормозила.

Вернулась к мертвяку и, вздохнув, зашарила по карманам. Забрала себе коробочку с леденцами, тут же закинув себе в рот пару голубых освежителей дыхания, и еще среди всякой фигни нашлись шесть штучек сияющих патронов необычного вида. Небогато. Вскочила, двинулась к синему дому. Опять остановилась, обозвала себя дурной коровой и аккуратно добавила в помпу два патрона, а две гильзы пихнула в карман. Сапоги были неудобные, хлопали, но двигалась Ирина шустро.

— И вовсе даже не корова, если уж так-то — возразила опять же сама себе и постучала в дверь.

— Заходи — откликнулась бабка из форточки.

Ириха перешагнула через валяющееся почему-то прямо у входа здоровенное корыто и как положено, поклонившись дому, вошла через низенькую дверь на кухню.

На полу валялся спеленутый стонущий парень, рядом с окошком, бдительно в него поглядывая, сидела уверенная старуха, с двустволкой, правда держала она эту двустволку нелепо, что Ира тут же и отметила с легким чувством сильного превосходства.

— Здравствуйте, бабушка! — как положено всякой воспитанной девушке в каждой порядочной сказке приветствовала хозяйку гостья.

— И ты здравствуй! — в тон отозвалась бабка. И усмехнувшись, добавила: «Тепло ли тебе девица, тепло ли тебе красная?»

— Это вы из-за цвета кофты? — изумилась немного растерявшаяся Ирина.

— Нет, хотя кофта дурацкая, конечно. Просто уж больно все по-сказочному получается — откликнулась приветливо бабка — Ничего, будут свои внуки — тоже им сказки читать будешь, капутеров здесь нету. А где твой, что не сам пришел?

— Ранен он.

— Ох, как плохо! Сильно?

— В ногу. А сильно или нет — не знаю. Когда остальные эти приедут? — она показала глазами на лежащего парня.

— Часа через два. Они крохоборы, все-все с ограбленных собирают, вот и возятся, пока свет есть. А обратно — уже с фарами едут. Стрельба-то была — приятели Костькины — что?

— А померли.

— Совсем?

— Бабу эту мерзкую еще не проверяла. Остальные — совсем. Витя просил вас к нему зайти.

— А с этим — бабка посмотрела на Костьку — что делать?

— Работать будет — криво ухмыльнулась Ирка.

Пнула лежащего ногой.

— Вставай, недоносок! Как ты мне сказал тогда? Насосешься вдосыт? Пошли, пошли! Сейчас ты у меня насосом будешь, педрила. Вставай! Кому говорю!

— Твой-то ему по башке хорошо рубелем завинтил. Может и впрямь не придуривает?

— Некогда. Ну-ка помогите мне!

Вдвоем они выволокли Костьку из дома. Бабка и слова не успела сказать, как грохнул выстрел и пленный остался без башки.

— Девонька, да ты что ж так-то?

— Нет возможности с ним возиться!

— Да я не о том — хоть бы подальше оттащила, совсем же у дома-то рядом — нехорошо! Натечет же с него!

— Погорячилась, извините. Все — я за машиной и припасами. А вы к Вите давайте.

И подумала про себя, глядя на удаляющуюся бабку:

— Не стоит Вите знать ничего. И мне эти свидетели ни к чему. Рест ин пиз, тошнотник!

На адреналине Ирина быстро добралась до уже остывшего УАЗа. Ездила она неважно, но на такой скорости справилась хорошо, разве что наехала на Витькин коврик передним колесом, сгоряча попыталась вытянуть — но не получилось, пришлось сдавать назад. Дальше пошло проще.

Витька совсем скис. Лежал бледный, восковой, но диск все же смог набить. Еще восемь винтовочных медных гвоздей осталось.

Бабка покинула его, пошла сарай с рабами открывать. Когда Ирина ввалилась в комнату, Виктор попытался присесть в кровати, но со стоном завалился обратно.

Ирка поставила запыленный карабин к стенке, помповушку пристроила на стул, бросила на пол сумку и щелкнула запорами аптечки, зашуршала медикаментами.

Меня встречает тот самый лекарь по прозвищу Бурш.

— Сразу брать быка за рога и рассказывать? Или поужинать?

Я показываю на печально стоящего рядом со мной пациента, который из-за обмотанной головы может только внимательно слушать, что о нем говорят. Иногда он деликатно стонет, но не слишком интенсивно — потому как небритый Васек еще в Ораниенбауме объяснил пострадавшему, что за такие выходки его мало утопить на сухом месте. Видимо сапер оказался убедительным, тем более потом они артистично на пару с Крокодилом разыграли репризу — а не отбуцкать ли этого дурака. Судя по реакции, водятел проникся услышанным, и решил вести себя тихонько.

— Давайте уж сначала облегчим страдания. А потом с упоением — поужинаю.

— Ваши что вас, бросили?

— Решили, что не понадоблюсь — будут перегонять морским путем три БТР. А план по утопленникам уже сегодня выполнен.

— Вы останетесь здесь ночевать?

— Нет, через час на Петропавловку пойдет борт, обещали меня забрать.

— Тогда пошли, не будем терять времени. Приложи сердце твое к научению моему, понеже украсит тебе бытие! Бахилы натяните на сапожищи. Сейчас и этого безглазого переобуем. Это тот самый умник, который под ваш огонь вылез?

— Он самый.

Кабинет для работы офтальмолога вполне себе чистый и светлый. Электричество вовсю. Здорово! После возни в лагере-заводе — просто полюбоваться лампочками — приятно. То, что на окнах шторы — даже и не заметно.

Разматываем бинт. Бурш гасит верхний свет, сажает пациента, у которого опять потекли слезы, за щелевую лампу — сложный прибор на тяжеленной станине, гибрид микроскопа и сильной лампы, дающей узкую полосочку света. Когда эту полосочку прогоняют по глазу — из-за разного преломления света в средах разной плотности, да еще и с увеличением — любая дрянь в глазу отчетливо видна и убрать ее легко…

— Вы работали на щелевой?

— Только глядел, как другие работают.

— Тогда усаживайтесь на место врача, а клиента — сажаем напротив. Подбородок пациента на нижнюю рамку и пусть лбом в верхнюю упрется. Теперь сфокусируйте полоску света на коньюнктиве…

Немного покопавшись, получаю четкое изображение коньюнктивы водятла. Рад, что не ошибся — первый же прогон полоски показывает аж четыре мельчайших кусочка стекла.

— Ну что, будем тампоном снимать?

— Не стоит, стекло все-таки. Давайте-ка вы копьецом лучше. Дикаина ему капните. Ну и дальше — как в московском гербе — держит в руце копие, тычет змея в жопие… С офтальмологической поправкой конечно.

Немного неловко видеть кусок стекла, который я пытаюсь подцепить ломом — так выглядит под микроскопом тоненькое острие копьевидной иголки и осколочек каленого стекла, но дело идет. Через четверть часа в глазу больше нет ничего не положенного.

Бурш строго глядит на пациента, потом протягивает ему бумажку.

— Вот этот пропуск отдашь комендантше, пристроит на ночь. А паки сделаешь, паки накажу! Вот этой шуйцей! — и показывает ему кулачище. Пациент ежится.

Дальше меня кормят — очень вкусно и что удивительно — без расспросов. Похоже, что работать приходится ударно, не отвлечься на тары-бары. А мне в одиночестве даже как-то и уютнее. Нежное жареное мясо с трогательными перышками зеленого лука, овощное рагу очень по-домашнему сделанное и полчайника чая… И хлеб у них тут свежий, ржаной…

Деревья у Крепости спилены. Крепость от этого как-то словно увеличилась, стала грозной и неприветливой, а остров облысел. На причале, несмотря на уже позднее время — тарарам и ругань. Слышу голос Ильяса, орет громко и злобно. Но таких орущих тут с десяток. Суть становится понятной очень быстро — два БТР доплыли на буксире хорошо, а вот третий утонул совершенно бесславно — благо, что на нем не было ничего портящегося от воды и утопло железо это совсем рядом — на мелководьи, но все равно досадно. Командиру сейчас не до меня, увидев — кивает и продолжает орать — на того самого вальяжного зама Михайлова:

— А кто помпу проверял? Ваш человек, сказал — исправна. Своим ухом слышал! Вот этим — левым! Герметизации оказалось вообще нет! Дырявый агрегат доплыл, а целый — декиши!

— Да хватит вам орать, как оглашенному! Достанем, делов-то на час. Вы к слову обнаружили воду — тоже словно спали!

Ко мне подходит Павел Александрович — борт что-то и ему привез. Помогаю тащить тяжелый и длинный тюк.

— Кто б подумал, что опять к этому вернемся. Еще и Александровский парк рубить не ровен час придется — для воссоздания старого назначения — расчищенных секторов обстрела.

— Это вы о чем, Павел Александрович?

Он смотрит удивленно.

— О том, что окружающий Артиллерийский музей Александровский парк долгое время был предпольем Крепости и Кронверка. И ничего тут не строили и никаких деревьев разумеется не было. Это уже при Николае Первом сочли, что больше опасности для столицы нет — и потому в секторах обстрела посадили деревья. Но на всякий случай дома было запрещено строить. Деревья-то спилить недолго. Кстати, у Адмиралтейства садик точно по такой же причине образовался. Ладно, пойдемте, там сейчас бенефис намечается…

— Чей бенефис?

— Завтра сводный отряд алебардистов примет участие в возвращении кронштадтского госпиталя. Ваша команда тоже участвует, к слову — вот ребята и решили сегодня устроить лекцию по холодному оружию. Дункан солирует.

— А оружие — от музея?

— Большей частью. Досадно, завтра обязательно что-нибудь поломаем и погнем, а это редчайшие образцы. В дело, конечно, пойдет, что поменьше имеет исторической ценности — но это между нами. Бойцы получили полный набор легенд, так что сказанное — сугубо между нами.

— Ну а легенды-то зачем?

— Странный вопрос! Легендарное оружие — бойца поддерживает. Мораль повышает. Уж вы-то должны знать…

Тихонько пристраиваемся к слушателям. Немало набралось — сотни три стоит и сидит. Дункан блаженствует, окруженный несколькими столами, где сложено всякое смертоубийственное железо прошлого. Лекция уже началась…

— Копье — вот основная ударная сила была, самое мощное оружие. Потому копий так много — самых разных. Мечи — это уже ближний бой. Потому, чтоб вам понятнее было — копье — это винтовка, автомат прошлого.

— А меч значит — пистолет?

— Да. Или пистолет-пулемет.

— А кинжал тогда что? Ножик?

— Нет, кинжал — это пистолет карманной носки. Оружие последнего шанса, не мощное, но зато всегда при себе.

— Дункан, хорош лапшу развешивать!

— Ты помолчи лучше, раз не разбираешься!

Дункан, злобно пыхтя, начинает рыться в сложенных на столах железяках, потом тягает по одной — показывать.

— Вот, глядите, балбесы! Копье — это металлический наконечник на палке. Так?

— Ну, так.

— Вот просто копье — коротенькое, наконечник лепестком. Примитив. Зверя — не остановишь толком, доспешного рыцаря — тоже. А вот такого же забулдыгу как ехидный Прохоров с его выкриками про лапшу — самый раз. Смейся. Смейся, будет тебе строевой подготовки сегодня!

Понадобилось людям чисто охотничье копье — сделали негры-масаи такие (в лапах у Мак-Лауда странное копьецо с маленьким древком и здоровенным наконечником — чуть ли не в полдревка длиной. Наконечник неприлично тонкий и какой-то несерьезный, аж вибрирует в воздухе. Одновременно слышу умоляющий голос Павла Александровича напоминающего громиле Дункану, что тут — ценнейшие образцы и поаккуратнее, ради бога поаккуратнее!)

— Железо тут мягкое и даже при столкновении с костью гнется — вот во льве и застревает. А при этом — разрез громадный — наточено — будь здоров, зверюшка быстро кровью истекает. И нашпиговывают масаи такими льва в момент, особенно если один из них льва за хвост схватит и даст несколько секунд остальным на бросок.

— Дункан, ну не ври так нагло! Давай по делу, а?

— Прохоров! Если б ты умел читать, то это бы и сам знал! Масаи за хвост льва хватают — причем не за конец, как ты своей головой подумал, а у самой жопы. Иначе лев стряхнет такого масая — хвостище у льва как железный прут может быть — а если льва схватить у самой жопы за хвост — киса ничего сделать не может, тут ее и шпигуют.

— Ага, а таскавшему кису за хвост — ордЭн…

— Орденов у них нет, зато все девки — его…

— Давайте вернемся к теме, вас как на минутку оставь, так сразу о девках…

— Слушаюсь. Теперь — пилум. Можно так драться, можно врагу в щит воткнуть, чтоб защищаться не мог — и мечом дорезать. А до них были сариссы — военный секрет македонской фаланги — они ведь почему всех громили — потому что обычные греки в одной руке держали щит, а второй — с копьем дрались. А Саша Македонский сообразил приделать к щиту ремешок — и щит повесили через плечо, вес щита с руки снялся и копьем македонцы уже дрались, держа его двумя руками, сила удара считай вдвое увеличилась. К тому же в фаланге задние шеренги своими шестиметровыми копьями с балансирами-противовесами не дрались, а просто устраивали такое подвижное заграждение — врагу было не пробиться, в мечи не сойтись. А первые ряды македонцев обеими руками значится, врага беспрепятственно резали…

Потом ситуация изменилась — рыцари появились. Хрен его железячного чем достанешь, и лошадь его в броне — даже на хвосте стальной нахвостник. Запонадобились бронебойные копья. Вот — пика. Наконечник маленький, давление на кончике, когда об него рыцарь на всем скаку ткнется — адское. Прошибает доспех, оказывается рыцарь как на булавке. Но его еще добить надо — пожалуйста — сделали алебарду.

Омоновец вытягивает из кучи на столе и показывает публике какую-то чудовищного вида железяку на длинной палке. Такое впечатление, что он ждет от всех нас молитвенного экстаза при виде этой бодяги. Не дождавшись, продолжает, глядя на нас, как на убогих:

— В алебарде удачно совместили топор, копье и крюк. Гибрид получился такой замечательный, что даже нынче стоит официально на вооружении.

— А вот сейчас уже точно заливаешь!

Дункан бросает в зал усталый взгляд старого мудрого Бога, вынужденного объяснять очевидные вещи малолетним самоуверенным соплякам:

— Голова — два уха! Швейцарская гвардия чем вооружена в Ватикане, а? Официально, между прочим. И штуки эти позабористее ПР будут! Молчи уж, шляпа с перьями!

Ребята рядом со мной фыркают и тихонько посмеиваются.

— Короче! Есть еще глефы, гизармы, совни, рогатины, эспантоны, протазаны. О них говорить можно долго и красиво, но в ваши глупые головы столько сведений не влезет, потому как оперативная память у вас убогая. Потому говоря проще — первая шеренга будет с рогатинами.

Могучие лапы Дункана показывают странную штуку, меньше всего, на мой взгляд, подходящую под название «рогатина». На древке прикреплен практически меч — длинный нормальный полуметровый клинок.

— Слушай, Дункан — разве рогатина не двузубая?

— Нет! Рогатина именно такая — не от слова «рога», а от слова «рог»! Это короткий меч с длинной рукоятью, вот что такое рогатина. И применялась она по той же схеме, по какой европейские пикинеры рыцарей привечали: конец древка упирается в землю, прижимается ногой впридачу, а острие — медведю — ну или конному рыцарю — в грудашник. И все, абгемахт!

— А вот с краю — это у тебя «годендаг»?

— Нет, это «Моргенштерн». «Годендаг» — это вообще загадка. В свое время это убероружие было настолько популярным и массовым, что никто не удосужился его описать. А сейчас — оказывается, что этой штукой все пользовались, а копье это, меч, боевой цеп — непонятно…

Теперь переходим к боевым топорам. Вот эта штука — называется «бердыш»…

Нога у Виктора вздулась, пришлось перебинтовывать. Кровь не лилась рекой, но поллитра он точно потерял, замарав и одежду и кровать. Ирка не смогла закончить все как следует — муженек был сам не свой, потому что вот-вот могли прибыть остальные члены «фирмы» — и это его беспокоило до умопомрачения. Прикрикнув даже, погнал ее на улицу — идея встречать грузовик в деревне ему не понравилась сразу — надо до деревни успеть — там как раз хорошее поле. Да еще и холмик есть душевный — как раз для пулемета… Эх, если б не нога… В фильмах же с такими ранами герои носятся как угорелые кошки, прыгают и чуть ли не танцуют, а тут — прошибает дикой рвущей болью до ослепления и скрипа зубов любое неловкое движение. И рана как будто туда полено суют и проворачивают в живом мясе, и ногу дергает…

Он уже несколько раз увидел разноцветных живчиков на черном фоне, когда попытался слезть с кровати…

Ирка, выскочив из дома, от удивления открыла рот — их родной УАЗ рваными рывками разворачивался поперек улицы. Не обращая внимания на каких-то грязных зачучканных людей, ожививших малолюдную до того улицу, Ирина подскочила к джипу, рванула дверцу и получила короткий тычок в лицо от патлатой девки за рулем. Отскочила, чтоб не попасть под колеса, УАЗ рванулся, причем хруст переключаемой коряво скорости отозвался горелой горечью где-то за грудиной, и Ирка сообразила — ее родную машину вот так нагло у нее на глазах угоняет какая-то лярва.

Это было так неожиданно, что несколько секунд Ирина потеряла, а потом решительно вскинула помповушку, целя угонщице в башку, тут же вспомнила, что запасные стекла к УАЗу лежат в третьем тайничке в самом низу, да еще и салон мыть придется — и перевела прицел вниз на колесо. Бахнуло дважды — выстрел и лопнувшее колесо, УАЗ самым грустным образом с гулким бубумом ударился рылом и боком в угол дома. Ирка, совершенно взбесившись — до помутнения ума, так что даже не заметила куда делось из рук ружье двумя прыжками подскочила к покалеченной машине и выдернула угонщицу за немытые патлы из кабины. Как морковку с грядки.

Кто их разнимал, визжащих, орущих как дурные кошки, Ирка не поняла, но ощутила себя оторванной от противницы. Переводя дух, с трясущимися руками и не вполне владея собой, прыгающими, не своими губами не то прошипела, не то прохрипела: «Убью сука, убью!» и как-то осеклась, когда патлатая врагиня с визгом стала практически на четвереньках убегать через улицу и огород — к лесу. Вот сейчас — если бы у Ирки в руках оказалось ружье — она бы точно влепила в задницу убегающей весь заряд. Но ружье куда-то делось…

Пошарив взглядом она нашла помповушку торчком стоящую в сугробе. Оглянулась — несколько человек смотрели на нее во все глаза. Достала ружье и не нашла ничего лучшего, чем передернув цевье бахнуть в воздух. В первую очередь — чтобы успокоить саму себя.

Виктор весь извелся, когда услышал за окном выстрел, характерный звук аварии и потом визг, брань — и еще выстрел. Вбежавшая растрепанная Ирка была неприятно удивлена направленным на нее пулеметом.

— Что там?

— Да сука одна из рабынь угнать УАЗ пыталась.

— А ты ключи оставила, дура!

— Ой, ну да, Витенька, милый, прости. Я ей колесо прострелила, она в лес удрала.

— Вот клево! Теперь она этих предупредит!

— Нет, она их боится как огня, она от них удирала!

— Один черт! УАЗ-то не на ходу! Что разбилось?

— Не знаю. Дорогой, я не посмотрела.

— Дура и дура! Теперь все, теперь без вариантов — я лежачий, так что давай — собирай орду — и вперед, в засаду. С пулеметом справишься?

Ирка осторожно поглядела на мужа и опасливо сказала:

— Не получится орды. Кроме меня еще одна бабенка годится — и все.

— А остальные? Тут же мужики еще были?

— Мужиков двое — один алкаш, а другой — трусливый до обморока. Он так из сарая не вылез, боится, что приедут — накажут. Так что две бабенки — вся наличная мощь.

Виктор длинно и страдальчески вздохнул.

— Ладно, Витя, делать больше нечего. Что про засаду скажешь?

Витя собрался с мыслями, сосредоточился.

— Значит — берешь коврики, пару простыней, пулемет и диски. Заляжете на холмике — тут с километр поле будет — неподалеку от деревни, там и холмик. А дальше — шей начиная с водителя, патроны береги — всего два диска у тебя. И постарайся технику особо не ломать, пригодится еще. Не подпускай этих уродов близко и постарайся, чтоб и не ушел никто. Бей, когда они будут метрах в трехстах — двухстах. И спроси у местных — еще такие карабины у тех были? Если нет — то тебе никто не сможет повредить…

За окном опять пошел какой-то мутный беспорядок — визг в несколько голосов и суета. Ирина живым духом опять скатилась по лестнице, осторожно выглянула.

— Вот прошмандовка неугомонная — вырвалось у Иринки совершенно непроизвольно, когда совсем близко она увидела колченого и косолапо ковыляющую вдоль улицы бабу-мотоциклистку. Явилась, значит, не запылилась.

Выскочила за дверь, направилась было к зомбачке, потом притормозила, ругнулась, полезла в карман и набила пару патронов. Потом, вызывающе вихляя бедрами развязнейшей походкой подошла к мертвячихе, оглядела ее внимательно. Витька хорошо продырявил покойницу, но дело стоило закончить.

— Гоу ту хелл, сука! — сказала Ирина чеканную фразу, вскинула ружье, к которому уже успела приноровиться и с удовольствием долбанула в лицо недавней знакомой. Ту мотануло, но, вытянув лапы в сторону Ирки, она дернулась под выстрелом и поспешила навстречу, мерзко и тонко застенав.

Ирка совсем не героически пискнув, шарахнулась в сторону и, перезарядив, повторно грохнула в морду, уже страшную, искромсанную, со свернутой в сторону половинкой нижней челюсти. На этот раз — проняло, зомби свалилась как бревнышко, на всю длину.

Ирка подняла гильзы и присвистнула — каким-то непонятным образом в картечную кучу взятых с собой патронов затесалось что-то для мелкопташечной охоты, вот дробинки и не одолели, только рожу растворожили.

Перевернула труп, постаралась аккуратно стянуть висевшее за спиной у покойницы ружье, измазала все же ремень в кровище, потому отстегнула карабинчики и брезгливо ремешок отбросила. Двустволка-вертикалка была не новой, но целой, пулеметные очереди ее не покалечили. Тяжесть ствола в руке навела на мысль — и горестно глянув на сиротливо уткнувшийся в стенку дома джип, Ирина вприпрыжку побежала к выезду из деревни.

К ее радости застрявший в снегу и кустах мотоцикл тут же завелся и она триумфально докатила до каменного особняка, отметив, что пули счастливо миновали важные узлы, разбив зато фару, пробив руль, вспоров в двух местах седло — и закончив сбитым видно для симметрии стоп-сигналом.

Напарница уже поджидала в прихожей. Всучив ей двустволку, Ирка потащила спутницу наверх — на инструктаж.

Выслушав еще раз то, о чем уже слышала и, забрав пулемет с диском, парочка воительниц спустилась к мотоциклу, потом захватила принадлежности — и, виляя на заснеженной улице, покатила на битву. Ехать без фары было уже темновато, зато маскировка.

Мне не удается дослушать лекцию до конца, надо и в медпункт заглянуть.

Маслом по сердцу, что дела идут спокойно и в рабочем режиме. Сложных случаев пара всего, советы у меня спросили скорее из вежливости. То ли такой начальник как я, тут и нафиг не нужен, то ли я так все организовал, что любо-дорого. Приняв за рабочую гипотезу именно второе объяснение, добираюсь до нашей казармы-салона.

И собрав на завтра сумку — валюсь дрыхать…

Ребята возятся еще, звякают, переговариваются, но мне это уже не мешает.

А вот заявившийся Дункан — мешает. Он возбужден, шумлив и совершенно не обращает внимания на то, что тут вообще-то некоторые труженики тыла героически пытаются поспать. Он восторжен до неприличия, словно ребенок на елке с Дедом Морозом.

Я думал, что наши не будут участвовать в рубке, отслужив службу стрелков. Ан нет, лихорадка охватила и Серегу, и Вовку. Ильяса с нами нет, оказывается, ему жена запретила в доспехах на топорах драться. Сейчас он ей вкручивает, что, разумеется, как всегда будет сугубо стрелком с самой дальней дистанции.

Уснуть при таком тарараме, который устроил тут чертов омоновец, невозможно и я, приподнявшись на локте, удивляюсь:

— А как же это получается, что властелин и показатель кто в доме хозяин так перед женой трепещет? Он же тут, было дело, рассказывал, как у него в доме все по струнке ходят?

— Так все правильно! Все по струнке и ходят. Вот и он сам — тоже по струнке. И вообще, кто спорит с женщиной — укорачивает себе жизнь. Старая восточная мудрость, между прочим — вразумительно отвечает Вовка. Он крутит в руках какую-то железяку с ремешками, регулирует что-то — и я готов о заклад побиться, что это скорее всего деталь брони. А этой брони у нас навалено много — шлемы, кирасы, наплечники, кольчуги.

— Он видишь, даже свой доспех сюда не приволок — у Павла Алисаныча оставил.

— Похоже, Павел инфаркт чудом не схватил — в основном-то оружие и доспех взяли из экспозиции средневекового оружия, а нашему батыру зачесалось, чтоб обязательно у него восточное было. Надыбали ему какой-то сбродный персидско-китайский наряд. Просил по-дружески — чтоб мы при чужих над ним не смеялись, стесняется, похоже, слышь, Вовик!

— Ага, командирскую честь блюдет.

— Парни, вы что, всерьез все это натеяли? Ну ладно Дункан — ему фатум такой, но вы же стрелки!

Дункан даже как-то обижается.

— А что я? Ваша же богадельня, сам же знаешь — чтобы оборудование оставить целым — стрелять нельзя. Для вас же стараюсь, живорезы.

— Ну ладно, ладно. Не хотел обидеть, просто удивило, с чего это вам резню захотелось устроить…

— Кто б про резню говорил, а кто б и помолчал, видывали, знаем, как оно руки к жопе пришивают…

Мне не очень нравится эта тема, вот просто не нравится, и я стараюсь с нее съехать.

— Ну а чего вы все западноевропейское взяли? Почему не японское?

Дункан подпрыгивает.

— У джапов только реклама отличная — а оружие — паршивое. Отлегендировано знатно — не отнимешь, но их дурацкие катаны ни в чем не лучше немецкого или испанского клинка, про наше не говорю — тоже лучше. И доспех у них дерьмо на веревочках, тряпочки с камышом лакированным, кожей обтянутое. Как познакомились с европейскими доспехами — так тут же на вооружение и кирасы взяли, и шлемы.

Ребята заинтересованно отрываются от своих дел и глядят на вскипевшего омоновца.

— Вона как ляпнул! А ты катану в руках держал? Это оружие мастера по пять лет делали! — Володя вроде говорит серьезно, но мне кажется — подначивает простодушного дылду. С Вовки станется, любит разыгрывать, особенно раньше Сереге доставалось.

— Вовик! Катаны я в руках держал, потому за свои слова отвечаю — ласково улыбаясь, отвечает Мак-Лауд: «Так вот катаны всякие были. Большая часть — фигня с ручкой, кавказские шашки и наши сабли и немецкое с испанским — лучше. А насчет пяти лет на клинок — это вранье. От кузнеца Масамунэ из Сагами сохранилось 59 клинков. Это ж сколько он жил, а? Кузнец Цуда Сукэхиро за 25 лет работы сделал 1620 клинков! Так что не надо киношную чушь выдавать за правду. А еще у катаны идиотские ножны и дурацкий эфес, очень, знаешь ли, недолговечное все. Да и слово само — умные люди говорят — от португальского названия абордажной сабли. Другое дело — японцы все свое превозносят и почитают, и окружающих заставляют в это поверить, потому как сами верят».

— То есть японское оружие — говно?

— Этого я не говорил, не передергивай. Я сказал просто — это не вундервафля, а обычные клинки весьма разных кондиций — до откровенно эрзаца — такого тоже полно. Вот разрекламировано оно — не в меру, потому как в массе европейское и наше оружие — лучше. А реклама — это особ статья, и все японское кстати тоже не в меру разрекламировано. Японские ножи, сюрикены, ниндзя, гейши, харакири, саке с суши… Тут джапы на втором месте после амеров. Что Доктор ухмыляешься, не так что ли?

— Ну, так. Просто вспомнил — у нас тут был в гостях японский профессор, но из таких знаешь, второсортных, не шибко что с него было можно поиметь, вот меня ему в провожатые и выделили, для проформы. Он посмотрел — посмотрел на кучу наших «суши-баров» и сильно удивился. Выразил это деликатно, по-японски: «Мнение, что достаточно взять в повара какого-нибудь азиата, дать ему размороженную рыбу и назвать все это «японской кухней» — ошибочно. Японская кухня — это очень свежая рыба, повар японец, обученный не по книжке, а вживую опытным учителем и еще пара десятков не менее важных условий». И категорически отказался зайти хоть в один. «Я — говорит — вижу, что тут повар — бурят. Вот пусть бы он и готовил бурятскую еду».

А японскую саблю я видал — у старушки, которая меня английскому языку учила. Из трофеев американской армии — она переводчицей была в посольстве в США, там подарили. Боевая такая саблюка, вся в зазубринах, ага. Но в руке не сидит, это есть такое. Неудобная.

— Вот! Потому я лично предпочту нюрнбергский или толедский клинок! Алебарду я себе подобрал — загляденье. Всегда мечтал попробовать себя в такой средневековой зарубе — чтоб глаза в глаза и с хрустом — у кого хребет крепче…

— И, похоже, ничего в тебе не екнет! — грустно как-то замечает лелеющий маслом и тряпочками новоприобретенный пулемет Серега.

Дункан аж подпрыгивает повторно, словно его оса ужалила.

— А что во мне должно екать? Враг есть враг, его надо уничтожать — и без соплей. Развели антимонии на ровном месте. Ты еще про тварь дрожащую вспомни и пристыди меня.

— Это ты о чем?

— Если человек всерьез считает, что он тварь дрожащая, если не убил себе подобного, то это уже и не человек вовсе.

— А кто?

— Дык тварь! Он же себя сам так посчитал. И всей разницы — дрожащая он тварь, или если убьет кого — так уже недрожащая. Но по-любому — не человек.

— Странно от тебя слышать.

— Убийца типа рассуждать не должен?

— Нет, просто кто сейчас Достоевского читает… А что касается убийцы — так ты ж себя до того тварью дрожащей не считал? Не считал, так что говорить…

— Классику читать надо. Она не зря классика. До нас люди жили в бытовом смысле по-другому, а вот проблемы-то те же были. И мне стрелять приходилось не по старушкам, а по отморозкам — с автоматами и гранатометами. Те еще твари были. Именно твари. И не дрожащие, такое они «право имели» — закачаешься. И завтра — враг будет что надо, загляденье, без всяких соплей и компромиссов — либо мы их вынесем. Либо они — нас. И никак иначе.

— Ты просто раб системы. Клеврет! — уже откровенно глумясь и лыбясь во весь рот, заявляет Вовка.

— Рабы системы, борцы с системой… Бла-бла-бла! Или точнее — бля-бля-бля! Никогда, бараньи головы, никогда — человеческое общество не будет внесистемно! Такая или другая — но система управления будет! Будут у власти анархисты или еще кто — все равно они выстроят свою систему управления. И не факт, что она будет лучше. Но что будет — стопудово! Чего ухмыляешься?

— Зря кипятишься. Мне вообще-то, когда всякие такие вопли о рабах системы слышу — думается, что это точно сказано. Все мы рабы системы. Канализационной системы например, водопроводной системы, отопительной и так далее. Вот сейчас все эти системы гавкаются и мы будем рабами других систем — вместо отопительной системы будет печная, вместо канализационной — люфтклозетная и так далее… Но рабами придется оставаться, потому как полностью свободный человек замерзнет, если до этого в своем дерьме не утонет…

Я вижу, что тут сейчас начнется балаган. Хочется влезть почесать язык, заметив еще, что заодно человек является рабом еще кучи систем — мочеполовой, дыхательной, кровеносной, пищеварительной, но понимаю, что не стоит умничать излишне. Вспоминаю одну непонятную для себя вещь и тихо спрашиваю Сашу:

— Слушай, а что это за ругательства были? Испанские? Ну, эти — раха пелуда и прочие саммордюк?

— Ага, испанские. Раха пелуда — это волосатая жопа, педасо де идиота — кусок идиота, полудурок.

— Ну а третье? Про онаниста что-то?

Саша смущается. Потом говорит:

— Не, Энано Нарис — это по-испански Карлик Нос. Сказка была такая, мы ее по-испански и читали. Просто вспомнил к месту.

А что, неплохо прозвучало…

Холмик амазонки искали долго. Только через четверть часа до сметливой Ирки доперло, что холмик — это убогое возвышение над ровным, как стол полем, по которому наискосок проходила дорога. Треща сухим бурьяном, Ирка и ее напарница расстелили коврики, установили пулемет, Ирка легла, примерилась — как оно получается, получилось неудобно, приклад как-то не вставал как надо и пулемет на сошках ерзал, потом она пресекла попытку напарницы расстелить вытащенные из рюкзачка простыни на коврики и показала, что их надо накинуть на себя, типо маскировка. Посуетившись, залегли и стали ждать.

— А тебя как зовут?

— Вера. А тебя?

— Ирина.

— Очень приятно.

— Ага. Стрелять доводилось?

— Да, было такое.

— Тогда ладно.

Замолчали. Верка все ерзала, видно мерзла. И еще шумел — шуршал бурьян. И это было неприятно — словно кто-то тихо подкрадывается сзади. Решили, что Верка с ружьем будет посматривать назад, а Ирка — вперед. Как ни старалась себя держать в руках Ирка, но мелкая дрожь пробирала, какая-то внутренняя, словно тело меленько вибрировало всеми клеточками. Напарница тоже была не в своей тарелке — сидела тихо. Ружье вроде держала цепко, но черт ее знает.

По словам рекомендованной Виктором бабки — девчонка была из новеньких, строптивая, обломать ее не успели, а вот разозлить — разозлили…

И Ирку к слову — тоже.

Верка шмыгала все время носом, и это раздражало Ирку, как зубная боль. Пулемет тоже никак не позволял к нему приноровиться, был неудобен, да еще и темнело быстро — черта лысого тут прицелишься толком. Ирка злилась, хотя и старалась сдерживаться — но не выходило.

— Сколько там фирмачей-то получается? — спросила шмыгающую носом напарницу Ирина.

— Всего было 8 парней и 3 бабы. Осталось значит — 5 мужиков и 2 бабы. Ехать будут на двух машинах, вчера напоролись по рассказам покойничков на очередную группу — сегодня остатки добирают.

— А «сотрудников корпорации» значит, сколько было?

— 14 рабов да местных 6 человек.

— Ты что ли бухгалтер?

— Да. А ты как догадалась? — удивилась Верка.

— Ты все цифрами сыплешь, догадаться просто.

Помолчали.

И сквозь шуршание бурьяна донеслось далекое пока урчание моторов.

Едут.

Верка задышала, зашмыгала чаще.

Ирка с трудом удержалась от того, чтобы рявкнуть на напарницу, вместо этого велела взять из футляра маленький китайский биноклик — и смотреть, кто куда кинется из машин.

Дышать стало как-то тяжело, сердце колотилось как очумелое, и непонятно было — что за ком подступил к горлу.

А потом яркий свет мазанул по дороге, по кустам и из леса выкатились две пары фар, на которые Ирка зря посмотрела — подслепило ее галогенками, да к тому же ездуны перли явно с дальним светом, по-хозяйски, никого не опасаясь.

Хорошо, ехали они не быстро, и пулеметчица успела опомниться, отвести глаза от фар, проморгаться и уже по-деловому ухватиться за свое оружие.

Освещенный снег дал Ирке отличную возможность увидеть и мушку и прицел, совместить одно с другим и, примерно взяв чуток за фарами передней машины — вроде как джипа, она даванула на спуск. И ничего не произошло. Шибануло холодком вдоль по позвоночнику, сейчас проскочат — и все!

Джип уже подставил бочину, в свете фар шедшего за ним фургона был отлично виден, просто загляденье, а не цель.

Тут же пальцы нащупали еще какую-то выпуклую пимпу — и Ирка вспомнила, что кроме спуска надо давить одновременно еще и на чертов предохранитель. И надавила.

Пулемет саданул ее довольно чувствительно в плечо и заколотил так, что у нее мелькнуло в голове совершенно неуместное: «Боже, как у меня щеки трясутся!»

Немного оглохшая и чуть ослепшая от грохота и всполохов пламени Ирка отдернула палец — Дегтярев послушно замолчал.

— Черт, это я ж полдиска выпулила! — ужаснулась про себя.

Джип светил фарами, стоял совершенно неподвижно посреди дороги, а вот фургон шустро пытался развернуться, резко сдав задом и прикрыв от огня кабину кузовом. Спохватившись, Ирина долбанула несколькими короткими очередями по грузовику, надеясь, что пули достанут через кузов до водителя.

— Из джипа с нашей стороны кто-то вывалился! — звонко крикнула Верка.

Ирка только чертыхнулась в ответ, продолжая стрелять по кубическому черному силуэту.

Грузовик как-то перекосило.

— За джипом кто-то мелькнул! Из грузовика водитель выскочил! Они как тараканы разбегаются! Да стреляй же ты, стреляй!

Диск щелкнул и пулемет замолк.

Обламывая от спешки ногти, Ирка выцарапала из рюкзачка сменный диск, каким-то чудом ухитрилась вставить его на место, лязгнула затвором.

Две машины тихо стояли на дороге.

Светили фарами, джип еще и габаритами подсвечивал.

И слышно было только, как кто-то тонким голосом воет — вроде бы в салоне джипа.

Не удержавшись, Ирка дала пару коротких очередей в лес, куда утекли беглецы.

Потом опомнилась.

— А дальше что? — спросила Верка.

— Дальше яйца не пускают — грубо отрезала на правах старшой Ирина и подумала: «А и действительно — дальше-то что?»

— Ждать будем?

— Да. Ждать.

Верка пошмыгала носом, поерзала. Не удержалась и снова спросила:

— А чего ждать-то? Я уже до костей продрогла!

Ирка промолчала. Ее тоже колотило чуть-чуть — то ли от холода, то ли от волнения. В разных книгах после такого — пальбы по живым людям — полагалось задаваться высокими материями, переживать, страдать и самоедствовать. Но Ирина думала совсем о другом — те, по кому она стреляла — частью удрали. И это было печально, потому что вылезать к машинам — значило подставляться уже под выстрелы удравших, а воспоминания о раненом муже как-то не воодушевляли. Очень не хотелось валяться простреленной на этом дурацком поле. Сидеть на холмике — пока безопасно, но замерзнешь. Тихонько смотаться — значит отдать обе машины удравшим — и не факт, что это потом не рыгнется.

— Чего молчишь-то? Ждешь, чтобы они удрали подальше?

— А думаешь — удрали? — с некоторой надеждой в голосе спросила Ирина.

— Некуда им. Без машин-то. Думаю, выжидают — что дальше будет. Могут, конечно, по лесу — в деревню сразу выбираться, тоже вариант. За час — другой доберутся. Если не ранены, конечно.

— Надо их как следует напугать! — решительно сказала Ирка.

— И как ты предлагаешь это сделать? — с некоторым сарказмом уточнила напарница.

Тут ответить было сложно.

Оттарабанить несколькими очередями в лес последний диск? Так видно будет, что пулеметчик лепит в белый свет как в копеечку. Да и жалко впустую патроны жечь, еще пригодятся.

Посуетиться, пошуметь? Ну да, женские голоса — они конечно напугают. Держи карман шире.

Можно вообще-то тихо-тихо красться по лесу, выйти во фланг уцелевшим и героически перестрелять их в упор. Но Ирка прекрасно понимала, что она не литературный герой, не Бешеная и не Лара Крофт и потому, скорее всего, это ее подловят. Валяться простреленной в лесу тоже не хотелось.

Тягучий вой из джипа, давивший на нервы, сменился отчаянным визгом, таким, которым визжат последний раз в жизни. Резануло по ушам и нервам — затихло.

— Вот, дождались. Ты кого-то хорошо продырявила в джипе. И этот кто-то превратился в упыря и заел недобитую бабенку. Вроде по визгу, это Мэри-Сью.

— Ты о чем — повернула голову Ирка.

— Да одна из ихних девок была такая вся на понтах, гонористая дура, кликуха у нее была Мэри-Сью. Дружки еенные так ее обзывали. Она бесилась, на нас потом вымещала, сука крашеная.

Верка перестала озираться на шуршащий под ветром бурьян, опять взялась за бинокль.

— Точно, превращаются! Тот, кто из дверцы вывалился, там так и лежал кулем — а сейчас встал и стоит. По куртке — ихний дизайнер.

— Ага. Трое значит в минусах. Уже легче.

— Знаешь, мне кажется — их целых двое осталось. На списание мне думается — пятеро пошло. Что делать будем? Надумала, как их отпугнуть?

Ирка не могла признаться, что в голову ничего не приходит. Потому ответила вопросом на вопрос: «А ты?»

— Есть идея! Смотри!

И замерзшая напарница вытянула из кармана тощего рюкзачка три длинных цилиндрика — наполовину из тонкой жести, наполовину картонные.

— Это что?

— Это — сигнальные ракеты. Вот тут снизу колпачок отвинчиваешь — вываливается веревочка — дергаешь, и ракета вылетает.

— А нам-то это что даст?

— Так эти — которые в лесу — увидят, что тут какие-то злые люди — из пулемета стреляют, ракеты пускают — и сдрейфят. Они не герои, что есть — молодцы против овцы.

— Ракеты откуда? — подозрительно осведомилась Ирка.

— У самогонщика местного нашла. Когда они самогон варили, поленья таскала — в дровах и увидела. А как пользовать — на них написано.

— Тогда так. Ты сейчас пригнувшись убегаешь метров за двести туда, назад. Пускаешь ракету. Я отсюда — другую. А ты еще отбеги — и давай третью.

— Зачем бегать-то?

— Ну не отсюда же все пулять. А так вроде бы народ тут в трех местах сидит. Может все с пулеметами.

— А что, вполне. Достаточно идиотское представление, чтоб сработало.

Шмыгнув еще раз носом, Верка тихонько свалила в темноту. Посматривая по сторонам, Ирка как могла, ознакомилась с девайсом. Вроде бы все достаточно просто.

Ждать пришлось долго, Ирка уже забеспокоилась, вертясь на коврике, когда, наконец, далеко сзади бахнуло и красная ракета, рассыпая шлейф искр, достаточно косо взлетела в небо. Ирка завозилась, потом вовремя вспомнила, что ракету надо направлять вверх, мысленно перекрестилась и дернула со всей силы за веревку, так что чуть не вырвала цилиндр у себя из ладони, но удержала. Грохнуло, красный свет озарил поле, кромку леса, заметались тени, потом угомонились, поплыли, как положено. Немного погодя третья ракета взметнулась неожиданно далеко — ближе к деревне, на дороге, наверное.

Смотрелось это как-то внушительно, и Ирка повеселела.

Шмыганье носом было слышно раньше, чем шаги.

— Чего не окликаешь-то? — удивилась напарница, сильно запыхавшаяся, видно бежала бегом.

— Ты фырчишь так, что тебя за версту слыхать.

— Честно?

— Стопудово!

— Надо же… ну что, пошли?

— Сейчас. Слушай, а ты вообще стреляла когда — нибудь? С ружьем справишься?

— Наверное. Знаю, что за эти крючки надо дернуть.

— Ты на меня-то не направляй, стволы убери в сторону. Целиться умеешь?

— Ирэн, все равно ты меня сейчас не обучишь. Пошли, а?

— Погоди, торопыга. Мы ж от леса видны будем хорошо, фары, подфарники — и мы как на витрине.

— А можно фары побить на фиг. Вжарить из этого ружья — и все.

Бухгалтерша с некоторым уважением показала на стоящий в охотничьей стойке пулемет.

Минутку Ирка думала на эту тему, и вообще-то ей показалось соблазнительным такое предложение. Но жаба одолела — еще продырявишь джип наповал, грустно будет. Нет, придется рискнуть.

— Слушай, Верк, ты машину водить умеешь?

— Неа.

Тоже хорошо. Значит и стрельчиха одна и водительница — тоже одна. «Я и пела и плясала и билеты продавала!» — невесело подумала про себя Ирина.

— Ладно, пошли. Только все же насчет ружья — слушай, что скажу и запомни.

Минут пять ушло на лекцию. Впрочем, уверенности в том, что напарница, сильно уже окоченевшая, хоть что-то запомнила, у Ирки не возникло. Горе луковое, а не напарница. Хорошо хоть слушается и не выпендривается каждую минуту. И то хлеб.

Вплотную к стоящим машинам подходить не стали, присели чуть в сторонке, огляделись. Ирка смогла рассмотреть цепочки следов, ведущие к лесу. Две — точно, но вроде бы и третья есть — не понятно в темнотище — это там следы, или борозда, а может и следы, да не человечьи.

— Слушай. Даже если они живые и сидят на опушке леса — нам-то что за дело? Ты ж сказала, что у них ружья не дальнобойные.

— Да в основном-то оно так. Только вот у одного карабин был серьезный. Ты вообще их оружие разглядывала?

— Да ружья как ружья. Разница-то у них какая? У некоторых два ствола было в ружье, у некоторых — один. Это точно видела.

Ирка запнулась. Она и сама не очень твердо усвоила все, что ей рассказывал Витька об оружии и тем более не взялась бы объяснить разницу между нарезным и гладкоствольным этой девчонке, которая судя по замеченным острым бабьим глазом приметам, была невероятно далека от всей этой смертоубийственной техники. Вот остатки дорогущего маникюра, желтоватый оттенок кожи от солярия, признаки модной прически, сама манера поведения это подтверждали. Небось, все ночные клубы знала.

Ирка встряхнулась и отогнала некоторую совершенно нелепую сейчас зависть к беззаботному мотыльковому образу жизни своей напарницы.

— Начнем-ка с грузовика. Видишь, двери нараспашку, значит в кабине пусто. Присмотри пока по сторонам, я быстро.

Напарница с омерзением осторожно устроилась на снегу, подложив под себя рюкзачок, а Ирка, сгрузив с облегчением рядом с сидящей пулемет и помповушку, взяла в руку пистолет и перебежала к фургону. Габариты у грузовика не горели, так что сесть сзади и осмотреться было можно. Теперь Ирина точно видела — от грузовика в лес вели следы. Значит, двое все же удрали. Еще немного удивило ее, что заднее и переднее колеса сплющились, торчали лохмотьями рваной резины — потому машину и бросили, что на лопнувших колесах далеко не уедешь — но стреляла-то она по кабине, а досталось почему-то колесам. Ладно, что получилось, то получилось.

Кабина была нараспашку и совершенно пуста, что порадовало Ирку. Еще ее порадовало то, что прямо у двери вертикально стояло ружье — она такие не видала раньше и решила, что это, скорее всего, импортный автомат. Значит, скорее всего, у пары удравших при себе одна пушка всего осталась. И это замечательно.

Когда Ирина уже собралась двигаться к джипу и почти выпрыгнула из кабины, оказалось, что есть еще повод порадоваться. Подняв взгляд напоследок, она обнаружила на потолке кабины самодельные крепления, в которые была вставлена коротенькая двустволка. Прихватив оба ружья, радостная и гордая первым успехом Ирка вернулась к напарнице. Та, уже не шмыгая, а хлюпая носом, жалобно попросила поторопиться, если можно.

— Вот сейчас все брошу и потороплюсь. Ты смотри вокруг лучше, а то еще подберутся, не ровен час.

— Я смотрю. Ой, мертвяк к нам идет!

Верка подскочила, засуетилась.

Покойник, стоявший раньше у джипа, теперь неуверенно шел к ним, заплетаясь непослушными ногами в достаточно глубоком еще снеге.

— Ты не суетись, Верк. Ты его завали.

— Как???

— Кверху каком! Он неповоротливый, медленный. Бери ружье, прицелься. Как я тебе говорила — и стреляй. В башку.

— Ой, я не смогу.

— Что этот тебя не обижал?

— Еще как обижал! Они все уроды были.

— Так какого черта выпендриваешься?

— Я не смогу. Он же человек все же!

— Да какой человек, ты что, дура совсем? Он — упырь, мертвяк, и при жизни был гондон! Верка стреляй!

— Не могу! Не могу!

— А, чтоб тебя!

Ирина шагнула назад — мертвяк подошел уже слишком близко и тянул руки — вскинула пистолет, зажмурила глаз, как учили и, прицелившись в темное пятно головы — выстрелила.

Бахнул выстрел, быстро заглохший в сыром воздухе, а мертвяк нелепо рухнул вертикально вниз. Как марионетка с обрезанными ниточками.

Напарница, нелепо держа ружье, подошла поближе. У нее явно начался мандраж.

— Трусишь? — строго и свысока спросила Ирина.

— Замерзла. Ну и трушу, конечно. Как ты его — раз и все — Вера виновато улыбнулась.

— Ладно. Пошли оставшихся добирать.

Оставшихся Ирка добрала сама — это просто оказалось. Вылезали мертвяки кучей, в одну дверь, мешая друг другу, дальше ползли на четвереньках — не сообразили что ли встать, но Ирка потратила всего четыре патрона на всю троицу.

— Слушай, Ирэн, давай сматываться, а?

— Погоди! В джипе пятеро было, а я четверых успокоила. Пятый там.

— Пятая. Та самая Мэри-Сью.

— Однохренственно! По сторонам смотри, мерзлячка!

Решив рискнуть, Ирка проскочила пространство до джипа. В салоне кто-то возился, но наружу не показывался. Приглядевшись через полуосыпавшееся стекло, Ирина поняла причину — растрепанная окровавленная девка с обгрызанным лицом была пристегнута ремнем.

Подавив первое желание бабахнуть ей в башку, Ирка взяла себя в руки, осмотрелась, прикинула как стрелять, чтоб не повредить чего в уже и так прострелянном салоне, усыпанном битыми стеклами — и, наконец, стрельнула. Мертвячка еще шевелилась и пришлось потратить еще патрон.

Ирка глубоко вздохнула. Справились, все-таки.

— Ладно, тащи сюда железо!

Вера попыталась тащить все стволы, но не потянула, свалила обратно.

— Тяжело очень, Ирэн!

— Погоди, сейчас я подъеду.

Осторожно открыв дверь, смахнула стекла с сиденья, стараясь не порвать перчатку и не пораниться, увидела какую-то тряпку на полу, стряхнула стекла с нее и протерла пропоротое пулями кресло от местами поблескивавшей на нем чужой крови, залезла, выдохнула воздух, и стараясь не смотреть в зеркало на сидящую сзади покойницу, нашла ключи в замке, завела и тихонько тронула с места.

Подъехала к Вере, вместе они выдернули и выкинули из салона Мэри-Сью, сложили на заднее сидение трофеи и покатили аккуратно дальше — к холмику, забрать шмотки и коврики…

Немножко тряслись руки и как-то обессилено колотилось сердце, но такого кайфа Ирка давно не испытывала.

— Ладно, давай все же попытаемся уснуть, а то этот Дункан еще долго будет куралесить…

— Хорошо… Вспомнил вот — в инете кто-то написал — прямо про него:

— Вот завтра и глянем, как оно — алебардой-то…

Дункан еще что-то бунчит, но голова как свинцовая — и словно свет выключили, стоило только прижать ухо к подушке…