"Ночная смена" - читать интересную книгу автора (Dok)

Утро 11 дня Беды

Cегодня я точно убью Вовку.

Вот открою глаза — и убью. Взглядом. И он будет помирать медленной и мучительной смертью, а мне его ни капли жаль не будет. Потому что ничего другого мерзавец, заливисто орущий в ухо: «Рота, подъем!» — не заслуживает.

Василиска из меня не получается, Вовка игнорирует мой тяжелый ненавидящий взгляд и только еще и торопит. Внизу у умывальника непойми откуда толпа, сразу вспоминается американская карикатура, где из такой же солдатской кучи — малы доносится возмущенный вопль: «Кто это чистит мои зубы?????»

Ситуация понятна — тут еще несколько из ОМОНа — те, которые прибыли с Дунканом, вот они кучу и создали. Дрыхли — то они в Артмузее, страстно обложившись протазанами и этими, как их там — совнями и бердышами, а на завтрак и умывание к нам прискакали — видать с умыванием в музее еще сложнее, чем у нас. Ну да, народу там много, а туалеты не резиновые. Правда двери в туалетах старинные — еще Арсенального производства, мощные, бронированные, ну да это вряд ли помогает.

Ильяс и Дункан поторапливают нас — вот-вот прибудет транспорт, надо пошевеливаться. Завтракаем стремительно, обжигаясь кофе и торопливо заглатывая бутерброды с какой-то очень твердой колбасой. Для меня оказалось сюрпризом, что часть наших женщин — в том числе Дарья и Краса убыли в тот самый концлагерь при заводе — посчитали нужным помочь, а там сейчас каждая пара рук желанна. Вот и сразу видно, кофе еще ничего, а бутерброды как топором накромсали.

Суета сопровождается лязгом железа и бряканьем — парни собирают свои доспехи, которые почему-то разбросаны по обоим этажам салона.

— Мда, это совсем не швейцарская караулка! — свысока цедит Дункан.

Сам он уже собрался и сидит как на гвоздях.

— Ну а что у швейцарцев? — спрашиваю его.

— У швейцарцев — образцовый порядок! — отвечает Дункан так, словно этот порядок целиком его заслуга.

Наконец все собрались и полубегом с лязганьем добираемся на причал.

На причале девственно пусто и безлюдно.

Ильяс чешет в затылке, выразительно смотрит на Дункана.

Начинают связываться с командованием.

Мы с Сашей тоже переглядываемся — из обрывков руготни и страдальческих воплей становится ясно, что самое малое час ждать придется. То ли морячки засбоили, то ли наши «кмамандиры» что-то напутали, но — возвращаемся обратно. Придет корыто — оповестят.

Кофе был хорошо заварен. Моя попытка подремать проваливается — веки как на пружинках, самораскрываются. Из принципа продолжаю валяться. Игнорируя намекающие взгляды Ильяса. Впрочем, он очень быстро отвлекается — к нам заявляется пара монетодворских гномов — тоже хотят поучаствовать «в деле». Отпустили их с трудом — оказывается, пришел крупный заказ.

Все немного удивляются — это какой же? Значки печатать или ордена?

— Нет, разумеется — деньги — с достоинством говорит гном постарше.

— Только вы пока об этом не треплитесь — дополняет его напарник.

Наши удивляются еще пуще.

Действительно, кому сейчас в голову придут деньги! Самое время для военного коммунизма. Или еще больше — феодализма. Хотя… Во времена феодализма деньги-то как раз уже были.

— Вообще-то вся классическая литература описывает все обмены на патроны. И в играх то же самое — при приходе Песца — деньгами становятся патроны — компетентно заявляет Александр.

Гномы свысока смотрят на сказавшего. Саша спокойно переносит уставленные на него четыре глаза.

— Нет, парень. Патроны деньгами быть не могут — компетентно заявляет гном постарше.

— И почему нет?

— Потому что часть публики по привычке обязательно эти патроны перед рынком сварит! — ухмыляясь, говорит Дункан.

— Да, и это тоже — соглашается гном.

— Но дело даже не в этом — продолжает его напарник — доступ публики к патронным залежам ограничен. Патроны — не в земле растут, а на складах лежат. Значит, пока склады не разграблены — у населения патронов на руках быть не может. Так?

— Так.

— Просто так склады грабить никто не даст. И тем боле — никакого равноправия не будет, если грабеж начнется. Патроны — это власть куда как прямая. Особенно если денег нет, а патроны — есть.

— Но у Беркема…

— У Беркема — художественное произведение. Потому на складах либо сядет самый крупный Дом, либо склады будут под Хозяйками. Либо их взорвут к чертовой матери те же Хозяйки, что скорее. Равного доступа — не будет. Опять же — деньги должны занимать маленький объем и весить как можно меньше, все попытки делать деньги здоровенными и тяжеленными — провалились. Уж мы-то знаем — гном подмигивает.

— С чего бы знаете? — уже удивляется Саша.

— Потому что самые весомые деньжищи в Российской Империи делали на нашем Монетном Дворе. Был такой медный рубль, весом в 1600 граммов. Елисавета Петровна когда наградила Ломоносова премией в 2000 рублей — так на двух возах везли.

— Врешь, небось?

— Свою историю знать надо. А у нас на Монетном каких только денег не выпускали. Про тюленьи деньги не слыхали?

— Неа.

— Для Аляски выпускались. Бумажные там не прижились, публика была простовата, да и климат. Потому деньги выпускались на коже. И носили эти кожаные деньги связкой — на веревочке, потому что опять же кошельков не было. Все чин-чином. Еще и сейчас тюленьи деньги есть недурного сохрана, наша фирма — солидная. Так что деньги, конечно, могут быть из чего угодно — хоть из ракушек каури, хоть из пластика, но вот патроны — это вряд ли.

Тут молодой гном хмыкает и показывает, что в курсе компьютерных установок:

— Скорее крышечки от кока — колы деньгами будут. В деньгах ведь есть условность — а патрон в таких условиях слишком уж вещь важная, чтоб вот так его мусолить. Подмоченную купюру просушил — и пользуй. А патрон?

— Эге, и что за деньги собираетесь печатать?

— Золотые рубли и серебряные гривны. Рисунок еще утверждаться будет, но размеры уже известны — с ноготок, как старые копейки. Прикола ради поспорили, какое название давать, но решили эти, а то эфиопские быры или там гвинейские кины — слишком уж экзотично.

— Так вчерашние ящики с конвоем…

— Ага. Именно с металлом.

— Ну а подделок не боитесь? — влезаю в разговор, потому что уж больно морды у гномов самодовольные.

— С фальшивомонетчиками всегда боролись достаточно успешно. Ну, пока правозащитники не расплодились.

— Ага, прям так успешно…

— Да, очень успешно — говорит тот, кто уже просветил нас по поводу медных рублей и кожаной валюты — вот одному мальчику расправа над отцом-фальшивомонетчиком так запомнилась, что он всю жизнь не то, что от денег бегал, а вообще имущества не имел. Знаешь такого?

— Откуда? Сроду не слыхал.

— А вот и заливаешь.

Гном хитро смотрит на меня и торжествующе говорит:

— Диоген его фамилия. Который в греческой бочке жил. Не знаешь такого, говоришь?

— Тот самый Диоген?

— Тот самый. Глянул, как папу в масле варят — и решил, ну их нахрен, деньги.

Вот те раз. Я и не знал такого про школу циников. А всего-то делов — папа основателя на фальшаке попался.

— А говорят, что публичные казни никак не влияют на преступность — лыбится во всю пасть Дункан.

— Ишь, обрадовался, сатрап — ехидничает Вовка.

— Чего это я сатрап? — искренне огорчается верзила.

— А кто ж ты? Джедай? Воин света?

— Не пойти ли тебе, Вовик, в жопу, а? С подначками твоими… — обиженно краснеет омоновец — Менты, конечно не воины света и не паладины и не джедаи. Обычные люди, только вот на нас последнее время всех собак вешали.

— И скажешь — зря?

— Если как следует покопать — то не меньше на водителей можно набрать, на медиков, на дворников. Дело не в том, что менты плохие, дело в принципе. Менты вообще мешают, надо ментов нахрен. Сейчас как? Чем человек больше украл — тем он уважаемее. Тюрьмы забиты всякой шпаной, а крупняк где? А он уважаемый. Все грузинские воры здесь у нас — один раз тронули — какой крик начался, помнишь? У ментов вообще сбой программы в полный рост — им говорят — ворье ловить надо, а с другой стороны — ворье надо уважать, потому как эффективные собственники. Вот и кумекай — то ли уважать, то ли ловить. Шизофрения получается.

— Ну а ты как?

— А я тупой омоновец. С меня взятки гладки. А ты, Вовик, иди в жопу!

— Ладно, хвостами хлестаться — лучше скажите — ка — профиль Змиева на монетах будет?

— С чего это — откровенно улыбается старший из гномов — он же еще не коронован.

— Тык добраться до Эрмитажа, взять корону Российской империи со скипетром — и понеслось.

— Вовик, тебе уже указывали путь — а все символы царской власти — в Москве.

— И что — у нас ничего тут подходящего нет?

— Это как смотреть — есть и в Эрмитаже символы княжеской и царской власти — скифов и греков, например. Есть в Этнографическом музее всякие причандалы того же ранга — только, наверное, нехорошо Змиева короновать убором из орлиных перьев вождя североамериканского племени навахов или папуасскими прибамбасами…

— О, здравствуйте, Павел Александрович, мы вас и не заметили, как вы тихо зашли…

— Здравствуйте! А чего шуметь — вы и сами шумели вполне громко. Ну что, посидим на дорожку, да и двинемся?

— А катер?

— Катер через четверть часа будет. Сообщили уже.

— И все-таки фамилия у Змиева не располагает к начинанию царской родословной. Каких типа будете? Змиевичи мы!

— Ну, неизвестно как имя Рюрика переводится. Может тоже как «Носящий портки шерстью наружу» или «Плавающий как железный топор».

— Доктор, не умничайте, помогите лучше железо тащить, тяжело же!

— Дык я с удовольствием, но вот что касается Рюриковичей…

Ирка вскочила затемно. Когда они вчера приехали и разгрузились, затащив кучей все из трофейного джипа в дом, встал вопрос — что дальше делать-то? Парочка убежавших сильно смущала. Возвращаться на поле боя Ирка не могла ни за какие коврижки. Ходить по деревне в темноте — тоже как-то не манило. Спустили по лестнице труп «главного», выкинули его за дверь и решили с одобрения Виктора просто запереться, закрыть ставни и по очереди не спать.

Вера устроилась внизу — в темном закутке, Витя почему-то считал, что эти уроды хоть одно ружье утащили с собой, ну не могли они быть настолько идиотами, чтоб убежать безоружными. Возразить ему Вера не могла — она никак не могла вспомнить, сколько всего ружей было в фирме — вот на всякий случай ее и устроили там, где выстрел из окна никак не смог бы достать, Ирина устроилась на втором этаже, а Виктор пообещал разбудить жену через четыре часа.

Поглядев на спящего мужа, Ирка сверилась с часами — получалось, что он ее не разбудил, а уже утро. Продрыхли как сурки. И никто не побеспокоил. Уже хорошо.

Стук в дверь внизу заставил ее вздрогнуть.

Но стучали вежливо, по-соседски.

Прихватив ружье, Ирина босиком скатилась по лесенке, поглядела на дрыхнущую с открытым ртом Верку, и, осторожно встав сбоку от двери — спросила хриплым со сна голосом:

— Кто там?

— Я это, девонька, Мелания Пахомовна! Я в синем доме живу — мы с тобой вчера Костьку из моего дома вытягивали.

— Хм. А чего нужно-то?

— А я поесть вам принесла.

— Ага, я сейчас…

Ирка вспугнутой кошкой взлетела наверх, тихонько потрясла мужа за плечо.

Тот с трудом открыл глаза.

— Бабка эта пришла, говорит, еду принесла.

— Кхкакая бабка? — закашлялся Виктор.

— У которой ты дома языка сплющил.

— Ну, так запускай ее. Глянь только — одна она или нет. И деваху эту буди, мало ли что…

Посмотреть оказалось несложно — сквозь щелку в ставнях открывалось автомобильное зеркало, прикрученное к подоконнику так, что было видно и крыльцо и бабку с плетеной большой корзиной и даже торчащий за крыльцом труп «главного».

Бабка, впущенная в прихожую, протянула двум всклокоченным заспанным девкам корзину и показала всем своим видом, что не прочь бы познакомиться поближе с новыми хозяевами деревни. Ружье она лихо повесила себе наискосок за спину и Ирка готова была поспорить, что случись что — старуха упрела бы его оттуда доставать. Вид был, правда, нелепо-воинственный, но почему-то при этом внушавший уважение.

Ирка вежливо представила и себя и напарницу, бабка тоже церемонно назвала себя по имени-отчеству еще раз. Вера не удержалась и хихикнула, отчего бабка взвилась как норовистая лошадка.

— Вот как у американцев Меланьи — так все хорошо, загляденье, а как я — так смешки. Чем имя плохо?

— А где у американцев Меланьи-то — удивилась Вера, потирая физиономию, на которой отпечатались складки послужившей подушкой куртки.

— Где-где. В Голивуде. Актрисы. Одну-то точно знаешь — муж у нее испанец, красивенький такой. А сама блондинка.

— Мелани Гриффит что ли?

— А это тебе девонька виднее. Будешь фыркать — рассержусь.

— Не, не надо, давайте лучше позавтракаем, что принесли-то? — съехала с неприятной темы Ирина.

— Да все простое — картошечку вареную, огурчики соленые, капустку квашенную с клюковкой, яички вот сварила, горячие еще. Брусники еще моченой — ранетому морс делать, полезно будет, не нашли эти юроды всех моих запасов.

Ирка почувствовала, что у нее слюнки потекли от этого вкусного перечисления банальнейшей еды, от которой за эти полторы недели она уже успела отвыкнуть и соскучиться. Вера, судя по всему, испытывала те же ощущения, потому что кинулась накрывать на стол. Решили устроиться на втором этаже — чтоб при разговоре и раненый участвовал — бабка после знакомства с Виктором определенно испытывала к нему уважение — то ли как к бойцу, то ли как к единственному более-менее нормальному мужчине в деревне.

Завтракали с аппетитом.

А потом получилось что-то вроде маленького военного совета.

Двое фирмачей, бродящих у деревни, беспокоили и бабку.

Но особенно — Виктора.

Делать было нечего, придется ехать, разбираться.

— Мне бы одежку получше. И угги у меня промокли и не высохли — сказала жалобно Вера. И шмыгнула носом.

Одежку удалось подобрать достаточно легко — на первом этаже ее было много, разной, свои шмотки Вере сразу найти не удалось- наверное они были в какой-нибудь другой избе, но для вылазки в поле нашлось все, что нужно. А заодно Ирка и отыгралась на Вере.

Неприятным воспоминанием торчало в памяти Ирины, как она собралась купить модные валеночки — угги, но обычно не обращавший внимания на ее покупки Витя буквально взбеленился, обозвав этот писк моды бабьим туподырством, выложив опешившей подруге, что это австралийские валенки, сделанные для того, чтоб у серферов, болтающихся в воде прибоя часами ноги не мерзли, это спортивная обувь и те тупорылые коровы, которые таскают их зимой с тем же успехом могли б шлепать в ластах или горнолыжных ботинках. Надо вообще не иметь масла в башке, чтоб вот так носить эти чуни — потому что не приспособлены угги для хождения по улицам — стопе в них тяжело и щиколотка разбалтывается почище, чем от высоченных каблуков. Разумеется они моментально промокают зимой и вообще — ноги свои надо беречь, это любой нормальный человек знает. Ирка тогда долго была возима мордой — и под конец еще он заставил почитать отзывы ортопедов про эти самые угги — и даже довел ее поучениями до слез.

Сейчас Ирка с женской злопамятностью выдала все это Вере и закончив тем же, чем закончил тогда Виктор — а именно тем, что таскать в России зимой валенки для занятия серфингом могут только идиотки, брать пример с австралийских кинозвездочек, которые таким образом показывали публике свою спортивность «ах, я даже не успела переобуться!» — полная и чумовая дурь в итоге выдала ей простые хрестоматийные валенки с галошами. Вера брезгливо напялила на свои ноги эти «деревенские убожества» и получила от Ирины еще порцию яда и поучений.

Ирке и Вере пришлось забираться в простывший за ночь джип, ехать к сараю-гаражу, где сидели остальные рабы и вступать во владение.

Эта новая роль была для Ирины очень непривычной, но, увидев перепуганные глаза чумазых, испитых пленных она приободрилась и вполне по-командирски отобрала троих — мужика с бледной физиономией, сидящую за ним худосочную женщину и еще одну бабенку, неопределенного от грязи возраста, которая, тем не менее, оказалась способна вести машину.

Не отвечая на робкие вопросы, посадила всю эту публику в салон джипа и погнала к месту засады.

Ехать было недолго, замерзнуть не успели.

Когда появился скособоченный фургон, Ирка отметила, что на первый взгляд ничего не изменилось, правда, на свету все смотрелось как-то прозаичнее, чем ночью при фарах — и валяющиеся в снегу трупы и стоящий с распахнутыми дверцами кабины грузовик.

Осмотрела в бинокль местность. Вроде никого.

И фургон не похоже, что разгружали. Если б открыли и закрыли — но залезали — видно б было на снегу, да и шмотки б какие-нибудь валялись бы.

Строго приказав рабам разобраться со сбором гильз на холмике, а потом разобраться с грузовиком, Ирка кивнула напарнице, и они медленно пошли к простреленной машине держа оружие наизготовку. Пулемет остался у Виктора, так что шли с теми же ружьями, как и вчера.

Раньше, Виктор сурово натаскивал Ирку читать следы. Толком не научил и злился на нее, а она так же злилась на его упрямство. Теперь тихонько про себя жалела, что не запомнила все толком. Пригодилось бы сейчас. Ну да то, что идущий по снегу человек обязательно оставит за собой протоптанный след — это она и так знала. Значит, надо было посмотреть — ходил ли тут кто после их отъезда.

У грузовика и впрямь следов не прибавилось — правда сначала Ирина чуть-чуть испугалась, что кто-то все-же лазил около грузовика, но потом поняла, что напугали ее собственные вчерашние следы. Прошлись немного по следам убегавших. Определить какого роста и веса были беглецы, по следам Ирке не удалось, но тут помогла Вера — она то эту сволочь хорошо запомнила. Зато черные точки у левого следа и неравномерные шаги после обдумывания подсказали начинающей следопытше, что одного из беглецов она зацепила — черные точки на вышедшем солнышке заиграли красным цветом. Охромел, значит и кровь. Понятно, ранен.

Вернулись назад. Оставленный мотоцикл так и стоял в кустиках, а от него шли уже знакомые следки. Их собственные.

Теперь оставалось пройтись по следам беглецов и глянуть — что и как они делали той ночью.

Не слушая ворчащую за спиной Веру, Ирка двинулась сначала по следам подранка.

Напарницы все так же бухтела себе под нос, труся тащиться по враждебному лесу с двумя спрятавшимися там негодяями, пришлось прикрикнуть — в лесу шуметь не надо, надо слушать.

Дальше шли молча, только снег похрустывал под ногами.

Тот, кого они преследовали, часто падал, оставляя вмятины своим телом и следы крови. К лесу он был явно непривычен и перся, не выбирая удобной дороги, что Ирина отметила довольно быстро. Потом ее осенило — и, вернувшись немного назад — там, где подранок поскользнулся на засыпанном снегом стволе дерева и растянулся во весь рост, она с радостью ткнула пальцем во вмятые в снегу отпечатки спины и задницы — видишь?

Вера видела, что тут клиент шмякнулся, но что так обрадовало Ирку — не поняла.

— Да господи — просто же все — спина у него вмялась — а отпечатка ружья не видно. Безоружный значит.

— А может, на груди повешено было?

— Не получается — до этого он и мордой шлепался. Точно он без ружья. И смотри — шаг стал короче, выдыхается. Кровищи течет больше — не перевязался сразу-то, а сейчас совсем голову потерял, слабеет быстро.

Вера и сама заметила, что хоть клиент и шел неровным зигзагом, но определенно описывал круг, неминуемо возвращаясь на поле. Круг получался здоровенным — в несколько километров, но светившее раньше в спину солнышко теперь уже светило сбоку.

— Он что, обратно решил вернуться?

Ирина остановилась, ухмыльнулась зло и чуточку свысока объяснила:

— Люди не делают одинаковые шаги. У кого шаг левой ногой больше, чем правой. У кого — наоборот. Потому в лесу и кружат. А у этого еще нога простреляна, он ее бережет, шаг получается еще короче. Так что к обеду на поле выйдем.

— Ну, это ты загнула — возразила Вера — в городе-то кругами не ходят!

Ирку пробило приступом хохота.

— В городе дороги проложены и ориентиров полно. Так-то, подруга, а в лесу — если ориентиры не примечать — обязательно кружить будешь.

Вера промолчала. Ирка тоже не стала развивать тему.

Преследуемый падал все чаше, потом полз на четвереньках, снова встал, но не надолго — Ирка учуяла запах паленого и, взяв оружие на изготовку вышла туда, где беглец пытался ночевать.

На маленькой полянке, скрючившись полулежал — полусидел прямо в снегу у заглохшего костерка закоченевший мужик лет тридцати. Он увидел мутными глазами Ирку и заскулил, попытался отползти дальше — видно уже не понимал, что перед ним всего-навсего деваха с ружьем.

Ирка внимательно оглядела место ночлега, поворошила ногой потухший костерок, состоящий из веток и кусков синтетической куртки мужика, хмыкнула, вывернув из костра обгоревший ножик без рукоятки и не говоря ни слова разнесла сидящему башку выстрелом.

Вера шарахнулась в сторону, испугавшись внезапного «бабаха» совсем рядом.

— Ты чего, сдурела? Предупредила бы, что стрелять будешь! Я перепугалась до зеленых чертей!

— Ну, извини. Чего его зря предупреждать — еще б стал голову прятать, возни тут с ним. Или считаешь, что надо было его в плен брать, на руках тащить, выхаживать?

— Не, редкая был гнида. Но ты как-то внезапно очень!

— А ты будь готова. Раз уж со мной ходишь. Вот кстати — на будущее, учись, пока я жива: какие ошибки у покойного видишь?

— Не перевязался…

— А еще?

Минуту было видно, что Вера колеблется между любопытством и обиженной гордостью, но очевидно практическая сторона ее натуры победила.

— Не тяни, не вижу. Куртку свою спалил?

— И это тоже. Он видишь, веток нарезал — да большей частью живых веток-то, а они сырые, не горят. Да еще видишь — нож забыл куда поклал — сгорел в итоге ножик-то, такое часто бывает, нельзя нож на землю кидать — или обрежешься или вот так — костерок на нем запалишь, дело частое. Но это фигня. Хуже другое — сел прямо в снег, а штаны у него не ватные, быстро замерз как цуцик. Башмаки не снял — а ночевать в снегу в башмаках — к утру ноги поморозишь даже весной. Костерок прямо в снегу развел — без основы — вот костерок еще и утоп в снегу-то.

— Хорошо, а как надо?

— Надо к людям мяхше и смотреть ширше, тогда бы мы его по лесу не гоняли. Шучу. Вон елка торчит, видишь?

— Конечно. Здоровая такая, не увидишь ее, как же…

— Видишь, что у ствола почти и снега нет?

— Ну да, вижу.

— Вот там и надо устраиваться — нарезать хвойных лап — без снега чтоб, в то задница промокнет — сделать себе подстилку — уже теплее, чем в снег садиться, костерок разводить тоже — либо до земли снег разгрести, либо, чтоб под огнем что твердое было. И сушняк набирать, а не сырье. А ножик либо в ножны класть, либо в дерево втыкать. Так под елкой и переночевать можно — тепло отражаться будет от веток, ничего уютно даже, маленький костерок — а тепло будет. Главное — мокрым не быть на морозе — точно не согреться.

— Это что, раздеваться на холоде, что ли?

— Да. И сушить одежку и обувь. Проверь, есть что у него ценного, да и пойдем уже.

— Зажигалка у него была зачетная, гордился ею, хвастал.

— А, ну ищи.

Зажигалка с выгоревшим бензином нашлась под рукой у мужика — видно он пытался ее огоньком согреть замерзающие пальцы.

Я чувствую себя немного неловко — как на чужой свадьбе. Парни возбуждены, обсуждают всякую, на мой взгляд, чушь, но я совершенно не разбираюсь в бацинетах, саладах и прочих батарлыгах. Вот только что Дункан начал расписывать какой-то куяк, но по мне — так скорее неприличное слово, чем что бы то ни было.

Дорвались дети до игрушек.

В Кронштадте оказывается, что всего участников — уже человек шестьдесят, да еще дополнительно силы подходят. Да, видно Госпиталь — важная цель.

Для подготовки группы отведен какой-то зал, видно с незаконченным ремонтом. Но тепло и парни начинают старательно экипировываться. Латников получается три десятка человек, восьмеро — включая Дункана, обряжаются в железо с головы до ног, я так понимаю, что они будут в первой шеренге, вторая шеренга — уже несет поменьше железа на себе, оставшиеся — еще более легковооружены — на них нет кирас, есть кольчуги, каски разных фасонов и достаточно легкая защита конечностей. Впрочем, я замечаю, что четверо омоновцев наряжены в какие-то футуристические комплекты защиты — словно из фильма про робокопа. И вооружение у них тем более непонятно.

Кто-то хлопает по плечу. Оказывается сапер Правило. Ну да, как же обойтись без саперов. Здороваемся.

— Хороши, красавцы. Особенно ваш главный. Вот сейчас смотри, ему булаву подобрали — интересно как среагирует.

Информированные люди заинтересованно глядят как Павел Александрович торжественно достает для одетого в какой-то причудливый наряд Ильяса оружие. Потом начинается ржач — врученная штуковина судя по моему скромному мнению является нормальной булавой — ручка с петлей, наверху яблоко стали, только яблоко это сделано в виде бычьей башки с рогами. То есть видно, что огрести по голове таким экспонатом накладно, но выглядит очень смешно. Ильяс не моргнув глазом, с пиитетом принимает эту штуковину и вид у него гордый, словно это гетманская булава. Ржач стихает, потому как хорошенького понемножку, да и не смешно выглядит Ильяс. Нелепо, непривычно глазу, но не комично. Воин. Просто воин. Такой же, как остальные.

Мужики тем временем разбирают свои алебарды и рогатины с протазанами.

Пора идти.

Короткий инструктаж. Слушаю вполуха, нам с Надеждой все равно сидеть в обозах, а слушать кто куда идет и каким строем — мне без толку. Накачка перед боем нам тоже не шибко интересна — мы-то знаем, какое значение в разрушенном мире начнет иметь вроде бы пустяковое оборудование обычного гинекологического или хирургического отделения, ценное именно комплектностью, когда все, что нужно — уже есть и не надо изобретать хирургический инструмент из подручных средств и стерилизовать в кастрюльке и так далее и тому подобное. Это с виду пустячок, но в каждом механизме важны все детальки — именно некомлектность может угробить все дело. Впрочем, вроде и ребята это понимают. Группа воздействия и группа обеспечения, а также группа оцепления. До меня доходит, что порядок построения — трехшереножный, такая бронированная фаланга должна обеспечить черновую зачистку коридоров. Какие-то средства усиления будут держаться за латниками, также к этим силам относится и медобеспечение. Комнаты и палаты блокируются спецсредствами и зачищаются по обеспечении свободной проходимости в здании.

Надо думать, все уже отработано и обсуждено — вопросы только у меня возникают, остальным это последнее напоминание уже обычная формальность. Есть некоторое бурчание на тему того, что на срабатывание мало времени было, но именно как бурчание.

Меня заставляют напялить на левую руку гномскую кованую защиту. Рука сразу тяжелеет. Неудобно, но тут придется подчиниться — раз будет рукопашная, значит можно и на зубы попасть.

Чувствую себя неловко — автомат приходится оставить тут в зале, под охраной. С одним пистолетом как-то очень непривычно — плечо уже без автомата как голое. Вовка откуда-то приносит очень короткую двустволку, дает горсть патронов 12 калибра и подмигивает. Ну и нафига я автомат оставил?

Выходим на улицу, латники строятся и в ногу, мерно грохая и лязгая идут к Госпиталю. Мы идем следом, группками.

У Госпиталя стоят люди. Это и оцепление и какие-то работяги с досками и чем-то похожим на недоделанные спирали Бруно, странноватые металлические конструкции… Ажурные ворота между двух караулок раскрыты настежь, в караулках очень похоже стрелки.

С удовольствием вижу знакомого лекаря по кличке Бурш. Кивает в знак приветствия, поправляет висящий на плече АКСУ.

— Ну что коллега, скоро начинать?

— Минут через пять.

— А какие силы противника?

— Черт его знает. Погибло много, а сейчас ориентировочно около трехсот зомби в этом домике. Многие ведь разбежались сгоряча, умирали уже на улице. Вы тут катались. Наши пытались зачистить. Полста уложили после первого штурма. Вот и считайте. Морфов минимум двое.

— И что, так там и сидят? И не пытались вылезти?

— А зачем? Там тепло, жратвы полно. Еще не все догрызли. Попытки были — но стрельбы даже в воздух они опасаются — поумнели.

— Этак скоро и переговоры станут возможны?

— Не надо так шутить.

— Извините.

Бурш сопит носом.

Его окликают — что-то группка начальства разбирается в плане. Ну да, он же проводником будет. Несмотря на то, что настрой у него похоронный, все таки находит в себе силы выразить в звуке:

— Паки и паки пошли в кабак гуляки!

Трехэтажная громада госпиталя краснокирпична и мрачна. Голые черные деревья только усиливают макабрическое ощущение. А такое заслуженное здание! Поленов тут начал отечественную нейрохирургию. Исаев впервые на практике обеззаразил хлором воду. Да всех и не упомнишь, кто тут отличился. А сейчас — это клиника, где несколько отлично оборудованных отделений. Если удастся этот госпиталь оживить — система жизнеобеспечения города получит весьма ощутимое усиление.

Латники лязгают в ворота. За ними тянут всякие причандалы работяги, двигают саперы. Нам пока отмашку не дали, будем ждать.

— А вот пики свои они вразброд держат — критично замечает стоящий рядом со мной моряк.

— Тренировались на срабатывание мало — отвечаю.

— Это плохо.

Вот мудрый какой. Ясное дело, что плохо. Но все-таки в строю не крестьяне, сено-солома — пройденный этап. В ногу хотя бы ходить обучены, а мне так представляется, что это уже полдела. Хотя алебарды и впрямь торчат вкривь и вкось…

— А вот скажите Доктор, у меня дочка руку сломала, пока была в гипсе — научилась все делать левой рукой. Хотелось бы, чтоб переучилась опять на правую, как это сделать?

Вот ведь вопросец! И к месту очень, опять же. Хотя, наверное, я не прав — ему его дочка и ее проблемы куда как важны, а отправившиеся в Госпиталь чистильщики не производят впечатления священного отряда самоубийц — если у них не заладится сразу на первом этаже — откатятся. Тут оцепление прикроет надежно. Небезопасно конечно такую швейцариаду устраивать. Так сейчас все небезопасно.

— Знаете, вопрос сложный, с переучиванием. Во-первых, может быть левшой ей и не помеха? Она ведь до перелома вполне могла быть левшой, просто сейчас это вылезло, а до того приучали к праворукости. Во-вторых — не ломать же ребенку левую руку — некоторые вот рекомендуют вообще привязывать ручку, или затевать игры — на мелкую моторику — чтоб условием игры было именно работа реабилитируемой ручки — лепка скажем. А вообще это всегда было хлопотным делом — потому подумайте, так ли уж ей это надо?

Моряк начинает возражать, слушаю его вполуха.

Ирка удовлетворенно оглядела уже знакомое поле со стоящим посредине грузовиком.

Беглец описал почти полный круг, знали бы — сэкономили кучу сил и времени.

Рабы копошились около раскрытого фургона, опасливо уставились на подходящих, потом быстро попрятали глаза.

— Что с машиной?

— Машина все… Не починить пока. Можно ээээ… снять там разное, но починить без запчастей не получится, никак. Повреждена подвестка, передний…

— А трупы откуда?

— Эти из грузовика… А те — вчерашние…

Ирка оторопело пересчитала взглядом голые желто-восковые тела с синюшными пятнами, уложенные рядком.

— Ничего не понимаю — что в фургоне трупы везли?

— Ээээ… да, конечно, вот эти из фургона…

— И зачем?

— А ты не знала, Ирэн? А ну да, ты ж с ними мало пообщалась. Кино смотрела про бриллиант? Там его еще собака съела потом? Цыган еще там дрался…

Ирка непонимающе уставилась на напарницу.

— Слушай, ты бы попроще, а?

— Проще — здесь два десятка свинюшек. Три чистые. Их комбикормом кормят. Дальше продолжать?

— То есть ты хочешь сказать, что вместо комбикорма?

— Ага. Такое креативное решение. Как этот говорил-то… А, вот: «ради блага родной корпорации каждый должен отринуть личные мелкие прихоти и глупые принципы и быть готовым пожертвовать на благо корпорации все, что у него есть!»

— Вера, ты серьезно?

Вместо ответа Вера завопила заполошным голосом:

Одна из женщин отвернулась и заплакала — тихо и жалко. Мужичок покривился лицом и неожиданно подхватил дребезжащим тенорком.

— Прекратите! Молчать!

Поющие заткнулись. Мужичок стал трудно и надрывно кашлять.

— Ну, ни хрена ж у вас забавы! — покрутила головой Ирка.

— Это еще не весь список — мрачно ответила Вера, перехватывая свое ружье поудобнее.

— Так, ладно. Вы разбираете вещи — и возвращаетесь в деревню. Тела оставите тут.

— Извините, а покушать сегодня дадут? Мы хорошо поработали.

Ирина глянула на говорившую это тетку, на кашляющего мужика, на плачущую сидя в снегу женщину. Подумала и ответила: «Дадут».

Потом кивком головы позвала за собой Верку.

— Долго мы еще за ним будем идти?

— Мне надо убедиться — есть у него ружье или нет.

— А если мы сами начнем падать раньше, чем он? Я себе этими валенками уже ноги намяла!

— Терпи, так уходить — тоже обидно. Давай, переобуйся, легче будет.

— Видно же, что он улепетывает отсюда!

— Вер, мы всего-ничего прошли. Не отвлекай. Ты вот что скажи — насколько этот мужик был мерзкий? Я понимаю, что вся эта креативная команда была отморозки, но вот этот — за которым мы идем?

Ирка остановилась, давая напарнице время подумать, да и отдохнуть — спеклась напарница, видно, что спеклась. Не привыкла по лесу ходить, по снегу. Потом Ирка себя одернула — жратва у Веры явно была последнее время не очень. Да и до Беды — наверное, диеты блюла всякие идиотские, что для самой Ирки было глупостью — она судила просто — приход калорий должен соответствовать расходу — потому можно вкусно кушать — но после этого пробежаться или хотя бы прогуляться.

Вера остановилась, перевела дух и выдало философское:

— Если б его родили в Спарте — то рожали б сразу над пропастью… Сама суди — его любимая фразочка: «Секрет успеха в жизни связан с честностью и порядочностью. Если у вас нет этих качеств — успех гарантирован!» Вот по такому девизу и действовал. А ты это к чему?

— Да к тому, насколько нам его важно догнать. Чтоб он потом к нам не заявился.

— Ну, заявится — много он в одиночку сможет?

— А нагадить сможет точно. Нам оно нужно?

Вера задумалась.

— Вот хорошо, предположим мы его догоним. И предположим у него ружье есть. И влепит он по нам. Нравится тебе такой баланс?

Пришел черед задуматься и Ирке.

Простой вопрос напарницы уже и так крутился у нее в голове и даже пожестче, чем его задала напарница. Догнать мужика и убедиться, что он вооружен и умеет стрелять, было не самым лучшим раскладом. Тем более, что напарница — горожанка мало внушала доверия в плане успешной пальбы и огневой поддержки, да и видно было, что она уже вымоталась, а прошли всего — ничего, в общем-то.

Легкость, с которой удалось наказать подранка, воодушевляла, но особенно обольщаться все же не стоило. Еще в начале погони Ирка очень обрадовалась, увидев, что второй фирмач глубоко провалился в канаве на краю поля и промочил в талой воде ноги, но как-то это никак не проявлялось. Шел он тоже напролом, но не кружил, направление удерживал и значит, соображал трезво, да и компас у него, скорее всего, есть.

Тут Ирине пришло в голову, что если преследуемый не потерял голову, то и нагадить сможет толково — например, устроив им засаду. Впереди, километрах в трех была речка, она вроде как должна замерзнуть, но уже, как ни крути весна — в канаве талой воды под снегом было полно. Значит, придется переправляться — тут-то их самое то брать.

Чем больше Ирка думала, тем меньше ей хотелось продолжать преследование.

— Ладно, Вер. На сегодня хватит гоняться. Сейчас передохнем немного — и обратно. Замерзла?

— Ага. Пока неслись по лесу — жарко было, а сейчас постояли — так что — то познабливает.

— Так, ладно — сейчас вернемся по своему следу назад — за полянку, там и расположимся.

И часто оборачиваясь и прислушиваясь, Ирина пошла обратно.

Вера в этом плане была бесполезной — у нее все силы уходили на ходьбу, так что понимавшей ситуацию Ире приходилось слушать за двоих. Она вовсе не заносилась и понимала — мужик, да еще затравленный — куда опаснее медведя и то, что у них ружья не делает их защищенными. Потому и смотрела и слушала в четыре глаза, в четыре уха. Но лес был тих и спокоен.

Место для привала она присмотрела раньше, теперь просто скинула на снег рюкзачок, вытянула из ножен свой любимый ножик и принялась аккуратно отдирать с березы тонкие полоски шелковистой бересты.

— Ух ты, финка! Настоящая?

— А то! Самая настоящая.

— А Костька тесачину такую таскал, как у Крокодила Данди!

— Дурак Костька был. И нож у него был дурацкий. Держи бересту, ладони подставь.

— Он-то да, дурак. А нож страшный!

— Глупость, а не нож. И не как у Данди.

— А я думала себе его у Маланьи выпросить, она им щепки колет на растопку, я видела.

— Плюнь. Я тебе хороший ножик подберу, годный.

— А тот чем плох?

Ирка оценила нарезанные полоски бересты, решила, что хватит, и ответила:

— Тяжелый, таскать запаришься. В хозяйстве работать таким неудобно — хлеб там порезать или рыбу почистить. А для боя — непрочный, ручка у него полая.

— Зато внушает!

— Только тем, кто не в курсах. Ладно, давай лапник резать — ты вот с той елки ветки режь, старайся без снега чтобы.

— Жалко же!

— Жалко у пчелки в попке. Они все равно снизу отмирают. Вот я сейчас отмершие и соберу.

Скоро Ирка выбрала местечко — как раз под здоровенной елью, Разгребла снег до земли под костер, аккуратно положила рядком несколько кусков тонкого сухостойного дерева, сделав настил для костерка, сверху набросала лоскутки бересты, вперемешку с отломанными от ствола ели сухими сучками, длиной и толщиной с половинку карандаша, выше положила сучки потолще.

Вера все еще корячилась с лапником, и пришлось ей помогать. Наконец нарезали достаточно, чтоб сесть. И с наслаждением сели, прислонившись спинами к стволу ели.

Почистив от смолы лезвие, Ирка вставила финку в ножны и ухмыльнулась.

— У нас в Карелии девушки раньше, как до замужества дело доходило, носили на поясе пустые ножны от финки. Парень, желающий посвататься к девушке, вставлял в её пустые ножны свою финку. При следующей их встрече смотрел, есть ли в ножнах у девушки его финка, если финка была в ножнах, значит, он мог засылать в дом девушки сватов. Если девушка вытаскивала финку из ножен, то это служило знаком, что она не хочет замуж за этого парня.

— Это ж сколько финок можно было так на халяву добыть! — сделала неожиданный вывод Вера.

Ирка не нашлась, что ответить. Зашуршала в рюкзаке, достала несколько маленьких присоленных ржаных сухариков, протянула Вере. Потом достала небольшую фляжку, прополоскала рот, сплюнула. Протянула флягу напарнице.

— Не пей, только рот прополощи. И на еду не налегай.

— Почему?

— Тяжело будет идти. Вспотеешь от выпитого, больше с потом уйдет, чем выпила. Проверено. До дома доберемся — там душу и отведем.

Ирка запалила маленький бездымный костерок. Тепло отразилось от нависших веток и от маленького костерка стало даже и жарко.

— Переобуйся пока. Пусть ноги отдохнут.

— Ага. А ловко у тебя, Ирэн, костер получился.

— Да ничего сложного. Видела, как делала?

— Видела.

— Вот в следующий раз сама сделаешь. Только запомни — береста горит всегда и везде, только когда горит — сворачивается, как пружина. Вполне может костерок разбросать — я потому меленькими полосками ее кладу.

— Ах, я б за шоколадку душу отдала. Так шоколад люблю… У вас в запасе есть? Ну, хоть немножко, а?

Ирка ухмыльнулась.

— Поискать — найдется. В виде премиальных по итогам конца квартала…

— При превышении дебета над кредитом премии не будет? — ужаснулась Вера.

— В точку, Вер. Пока — сухарики кушай.

И сама с грустью подумала, что теперь долго не увидит не то, что шоколада — его — то как раз Виктор жаловал и на складе был и плиточный шоколад и какао-порошок, только вот расходовать его пока не планировалось, а таких милых пустячков как зефир, конфеты, пастила, мармелад… Ирка не была сладкоежкой, но любила попить чай с чем-нибудь вкусненьким. А вкусненькое кончилось… И то, что на вылазку пришлось брать не шоколадку — как в то, прошедшее навсегда время, а самодельные сухарики — было признаком, еще одним признаком Беды.

В караулке, где осталась наша тройка, достаточно тесно — кроме нас тут еще публики хватает.

Разговоры стихают, когда оттуда, куда ушла компания, доносится короткая пальба, быстро стихшая, впрочем. Еще вроде кричат что-то, но хоть и не разобрать что кричат — мне кажется — что-то командно-строевое, вроде «Шаг — ииии — Раз!»

— Вошли — говорит Саша.

Ему виднее, он тренировки своими глазами видел, а я как-то не удосужился.

— Павел Саныч говорил, что у них получилось смешанное построение — с учетом противника. Передняя шеренга вся в железе, внаклон свои протазаны упирают в пол и ногой придерживают, в правой поднятой руке — что- либо дробящего действия — голову прикрывают. Вторая шеренга — на высоте пояса алебарды держит, а третьи — на уровне лица. Ну и по команде — сначала передвигаются на шаг первые, потом по очереди. Так что есть, кому встретить, если кто кинется.

— Сзади они уязвимы — замечаю я сокрытую от всех остальных истину.

— Не, сзади у них рогатки и стрелки. Да еще саперы грозились двери блокировать — палаты и кабинеты потом чистить будут, попозже. Сейчас коридоры и лестницы главное.

Сидим, ждем.

— Вот не понимаю я этих фанатов железа — продолжает вполголоса Саша.

— Что, совсем?

— Совсем. Ты б посмотрел, с каким трепетом они это железо перебирали. Прямо скупой рыцарь с золотом.

— Ну, так символы власти — что железо, что золото.

— А женщины? — хитро посматривает Саша.

— Женщины — после.

— И что сильнее?

— Ну, об этом споры были издавна.

— Ага, знаю.

И Саша цитирует наизусть зазубренное в школе:

— «Все мое» — сказало Злато.

«Все мое» — сказал Булат.

«Все куплю» — сказало Злато.

«Все возьму» — сказал Булат.

— Ну, в общих чертах — так и есть — соглашаюсь я.

Саша посмеивается.

— Там еще пародия-продолжение была. Кто-то из Толстых написал:

— И что, тебе никогда не хотелось в латах побегать, мечом помахать? — спрашиваю у Саши.

— Не.

— Даже в компьютерных играх?

— Не, в играх мне магом нравилось.

Сидящий рядом с нами мореман неодобрительно смотрит.

Ладно, помолчим.

Время ползет медленно и нудно.

Вылезаю из караулки, где успели накурить до сизого воздуха, размять ноги.

Неожиданно вижу бегущих к нам трусцой людей — один точно из наших — легковооруженный, третья шеренга, рядом трое работяг, одного из них двое других поддерживают с боков под локти.

Ясно, первые потери пошли.

Из караулки вываливается куча народа — некоторые недовольно бухтят, но, судя по голосу Надежды это ее рук дело — освободила место для приема раненых, выгнав курильщиков вон.

На подбежавших не видно никаких следов крови, это уже радует, только непонятно — что с ними такое стряслось. Запускаем их в караулку, выливаемся следом. Латник пытается говорить, но у него это не выходит. Губы вспухли, рот слегка открыт, слюна течет, выражение лица странноватое.

— Что случилось?

— Селюсь… Оф се сахрываесса…

Черт, опять впору Мутабора вспоминать. Но, по губам судя — получил парень нехилый удар в лицо. И что-то лицо у него лошадиное какое-то. И пахнет от них характерным запахом морга — грубый одеколон поверх четкого трупного запаха. Даже пожалуй, не пахнет, а воняет.

— Рот открой шире.

— Э моху!

Злится. Рот он, видите ли, не может открыть. Цаца какая. И похоже это все либо на перелом челюсти либо… Либо на вывих. Точно, двусторонний передний вывих нижней челюсти.

На всякий случай проверяю пальпаторно — да, точно, он самый.

— Что у него? — спрашивает Надежда.

— А передний вывих нижней челюсти — вот что у него. Доводилось вправлять?

— Нет, обходилось как-то.

— А я слыхал, что надо так вкось ударить — и она на место встанет — говорит работяга из сопровождавших.

— Забудьте этот бред, так только связки порвать можно.

— По Гиппократу вправлять будете?

— Нет, лучше как его — по Ходоровичу. Если пальцы класть на зубы, еще и откусить может, слыхал я про такое. А вот если на внешнюю сторону — то безопасно. Что у второго?

— По-моему на перелом ключицы похоже.

— А шины у нас есть? — спрашиваю немного невпопад, потому как вспоминаю — про вправление челюсти.

— Косынкой обойдемся, сейчас я его иммобилизую — и пусть ведут в больницу, тут рядом — отвечает Надежда.

Сажаем пострадавшего на табуретку, так чтоб спиной упирался в стенку и затылком тоже. Натягиваю перчатки, лезу в полуоткрытый рот. Теперь большие пальцы на внешнюю сторону челюсти справа-слева, остальными берем челюсть плотно и тянем на себя и вниз. Мышцы упруго сопротивляются, пациент мычит, но терпит, так тянем, тянем, сейчас мышцы устанут, вот еще немного, ага, пошли, пошли и аккуратненько двигаем челюсть так, чтоб головки отростков вернулись на свое место, в уютные суставные ложа.

Челюсти отчетливо лязгают сомкнувшимися зубами.

Да, как капкан щелкнул, не зря меня в свое время пугали, что и без пальцев остаться можно.

— О, здорово! — радостно говорит оживший латник и порывается вскочить с табурета.

— Куда собрался? — осведомляюсь я, удерживая его за плечо.

— К ребятам! Куда ж еще!

— Погоди, голубчик. Мы еще должны тебе челюсть зафиксировать дней на десять самое малое — продолжаю удерживать его за плечо, посматривая на Надежду, которая уже заканчивает фиксацию поврежденной левой руки косынкой…

— А это еще на хрена? Все ж в порядке! — топорщится латник.

— Тебе только что свернули челюсть. Суставные сумки пострадали. Связки растянулись. Пара недель нужна, чтоб у тебя связки восстановились, и сустав вылечился. И трепаться тебе будет сложно с подвязанной челюстью и есть придется только жидкое, но иначе худо будет.

— Это как худо?

— Да очень просто — будет привычный вывих — станет челюсть вот так клинить при зевке, чихе, еде. Сам вправлять будешь, или ко мне бегать?

— Ты что, серьезно?

— Абсолютно. С ручательством. Надежда Николаевна, наложите, пожалуйста, пациенту пращевидную повязку для фиксации нижней челюсти.

Помощница беспрекословно начинает бинтовать стриженную башку ошеломленную перспективой две недели ходить с закрытым ртом, но взгляд у помощницы, коим она меня одарила — красноречив. Словно она знает, что занятие по десмургии, где как раз речь и шла о пращевидных я банально пропустил, а на отработке отделался чепчиком Гиппократа. И потом ни разу за всю практику делать не пришлось.

— Что там произошло? — спрашивает ловко обматывающая бинтом голову пациента медсестричка.

— А морф выкатился неожиданно. Я не успел дверь забить — а он оттуда маханул. Я токо и полетел, как голубь сизокрылый. Дверью-то меня приложило. Морфа ребята с сетеметом стреножили, да он на мое счастье на этих ментов полез, которые с этими… Ну топорники-то. Они его в штыки. Но все равно не справились бы — здоровый сволочь. Ваш в упор стрелял, этот, колченогий который.

— А зомби много было?

— Очень. Они ж на первом этаже кормились, почти все сожрали — только розовые кости вроссыпь. Но с ними проще было, хоть и шустеры. Эти железяки — да, мощные штуки.

— Когда нашего пациента зацепило?

Латник пытается что-то говорить, но получается очень неразборчиво, а жестикулировать руками ему не дает бинтующая его Надя.

— А когда морф в них влетел. Они ж как кегли в разные стороны — токо жестяной грохот пошел, как когда я консервные банки в мусоропровод выкидываю.

Латник явно злится, а работяга посмеивается.

Идти им не приходится, увозят на машине.

Сидим, ждем дальше.

— Удивляюсь я, на вас глядя — говорит Саша.

— Чем?

— Да вы все время такие спокойные.

— Ну, я воспитывался, как положено медику — всегда может быть хуже. И обязательно будет. Этим и объясняется наша некая отстраненность с братцем и достаточно ровное настроение — потому как истерика и паника с ужасом — лечению помеха и надо изо всей силы этого не допускать. Бегать вокруг пациента вопия «Все ужасТно!» — не выход. Это когда от пациента уйдешь — можно такое позволить, но опять же чтоб никто не видел.

— И что, бывает?

— Ну а что, мы не люди что ли? Думаю, что когда встретился с Мутабором — вид у меня был бледный…

Тем временем выгнанные на улицу предпринимают попытку вернуться в караулку, но наша медсестра непреклонно их не пускает. Потом, смилостивившись, разрешает некурящим войти.

— А нам че? — возмущаются снаружи недопущенные.

— А вам — курите на улице — сейчас пациент с повреждением лица был, кашлять нельзя, а вы тут накурили! Все, валите отсюда! Валите, валите!

Странно, мужики слушаются и отходят.

Мотоцикл перенес ночевку в кустах спокойно и завелся как зайчик — с полтыка.

Вера тихо сидела сзади, цепко держа Ирку за бока.

Ирка же ухмылялась, благо напарница не видит.

Сегодняшний выход получился ее дебютом. После того, как они отогрелись и немного отдохнули, Ирина забросала снегом костерок, объяснив свое действие тем, что не стоит огонь в лесу оставлять, тем более что у бежавшего может не оказаться при себе спичек и тогда ему оставленные угольки будут колоссальным подарком.

Уже и так удивленная всеми этими открытиями Вера только грустно сказала: «Ну, совсем каменный век. Прямо «Борьба за огонь», в детстве читала, когда болела… «

И после этого шла как в воду опущенная.

Доехали быстро. Народишко уже копошился в деревне, большая часть рабов решила, что новая власть не будет их убивать за всякие пустяки — и теперь вроде отстирывались и мылись, во всяком случае, у двух бань с краю деревни было видно оживление, и дымище оттуда валил густой и духовитый.

Виктор облегченно вздохнул, увидев в дверях жену.

Его лихорадило, глаза блестели, и теперь, когда напряжение спало, он как-то сразу обессилел.

— Как съездили?

— Один остался, удрал далеко. Второго успокоили. Ты как?

— Знобит немного. Я посплю, давай через часок поговорим, выдохся я что-то.

— Ага, давай. Может попить принести или поесть?

— Не, не надо. Тут уже Меланья заходила, морс сделала. Ты пока разобралась бы, что тут где, может патроны у них еще есть, жратву глянь. И дует сильно — дырок-то мы понаделали.

— Перевязку не пора?

— Немного передохну, хорошо?

— Ладно… Мы тихонько.

Тихонько не получилось — выбитое пулеметом окно осыпалось стеклянными лохмотьями как только его попытались заткнуть всяким мягким хламом, но этот дребезг вырубившегося Виктора не потревожил. В общем, что могли — позатыкали поролоном и тряпками, что не смогли — оставили как есть. Протопили печку, заметно потеплело в доме. Доели с аппетитом то, что осталось с завтрака и, переведя дух, пошли заниматься таким скучным для мужчин и таким интересным для женщин делом как инвентаризация.

Награбленное фирмачи свалили кучами, толком даже не разобрав.

Амазонки прошли по домам, где это было разложено и прикинули, что самое ценное все же было в пенобетонном замке. Решили потому начать оттуда, тем более что всякие наборы инструментов, снятые кресла и прочие такого же порядка штуки с машин они не очень-то представляли — как сортировать. Пусть Витя решит, когда оправится от ранения. Вот кое-какую одежонку посимпатичнее (Вера) и попрактичнее (Ира) они прибрали сразу, да еще сгребли в пару картонных коробок всю еду, какая им попалась на глаза в домах покойных фирмачей.

Вообще-то бандитское логово не производило такого романтического впечатления, как обычно описывалось и показывалось в многочисленных сериалах про бандосов. Было мрачно, уныло и никак не воодушевляло идти этой дорогой.

У «Замка», как окрестила двухэтажный «котежд» Вера, стояла бабка — та, которая мыла тут полы в день захвата власти.

— Здрасти! Полы сегодня мыть?

Ирка задумалась.

Потом кивнула, после вчерашних развлечений мыть было — и где и что.

Ирка поручила Вере разобраться с боеприпасами. А сама взялась разобраться с продуктами.

— Прямо для Золушки задачка — усмехнулась Вера.

Молча согласившись с ней, Ирка стремительно начала сортировать попадавшиеся ей харчи, раскладывая их по разным картонным коробкам. Беспорядок был адский — все валялось вперемешку, и то в руках оказывалась банка кабачковой икры, то потрепанный серый свитер, то полиэтиленовый карусельский мешок с резиновыми сапогами самого последнего размера. Единственно, что было собрано — так это разномастные и разнокалиберные патроны, сваленные в деревянном ящике. Верка на удивление быстро разложила патроны по кучкам и гордо позвала Ирку.

— Все, я закончила!

— Ну, ты мать даешь стране угля! — только и вымолвила Ирина.

— А что — все как надо — красненькие к красненьким, желтинькие — к желтиньким, а эти блестящие — отдельно.

— А эти что так собрала?

— Эти — вроде как железные. Невзрачные которые.

Ирка крепко почесала в затылке.

Старательная Вера разложила патрончики по цвету гильз. Самая большая кучка была такой же разнокалиберной, как и соседние — но красного цвета. Поменьше — желтые, рядом почти столько же в картонных и латунных гильзах. Совсем отдельно лежали мелкашки, патроны к АК и несколько видимо винтовочных, которые новоявленная Золушка сгребла кучкой. Сиротливо лежало два патрона в гильзах из молочно-белого пластика.

— Ну, как, хорошо справилась? — с плохо скрытой гордостью спросила Вера.

Вид у нее был такой, что Ирина сразу вспомнила свою домашнюю кошку — очень старательную и добычливую охотницу, но не слишком сильную умом и потому видимо старавшуюся представить задавленных мышей и крыс в лучшем виде. От притаскивания трупцов в кровать хозяйке кошатину все же отучили, но и только, потому мышиная дохлятина оказывалась в самых неожиданных местах.

Ирка вздохнула.

— Вот гляди. Это ружье. И это ружье.

— Я гляжу. Ты меня за дуру держишь?

Ирка еще глубже вздохнула. Потом показала напарнице дульный срез здоровучего автомата 12 калибра.

— Смотри дальше. В ствол этого ружья палец свободно влезает?

Вера подозрительно глянула на черную дырку дула. На свои пальцы.

— Ну.

— А сюда.

Ирка показала теперь странное потрепанное ружье, которое сама видела впервые — с затвором, как у винтовки, но явно гладкоствольное.

— Сюда нет.

— Ну вот, это и есть различие. По калибрам они отличаются, а не по цвету гильз.

— А калибр — это диаметр дырки в стволе, да? Я помню, ага «мой кольт 45 калибра наделает в тебе дырок!»

Ирка на минутку задумалась, с трудом представляя себя в роли инструктора на полигоне. Потом подбирая слова начала:

— Калибр… Это говоря проще — сколько пуль такой величины из фунта свинца можно отлить. Вот этот — здоровенный — 12 калибра. А этот — (тут Ирка задумалась, больно дырка была малой) — этот… 30 калибр.

— И при чем тут пули?

— Вер, при том, что надо разобрать по-другому.

Вера определенно надулась.

— Ладно, не парься, давай со жратвой разбираться.

— Я б, кстати, попарилась бы. В бане. Коллеги-то явно мытье затеяли. Что, кстати, с ними делать будем?

— А что с ними делать? — удивилась Ирка.

— Так решать-то надо же? Раньше их руководители корпорации в кулаке держали, а теперь что? Это кстати и их вещи могут быть. Ты наденешь, а потом претензии начнутся. День-два публика еще повыжидает, а потом все что угодно может получиться. Да и как ни крути — там еще два мужика есть. Один алкаш, другой трус, но знаешь трусами и покойнички-фирмачи были, а как почувствовали что могут оттянуться по полной — живо оскотинились. До беспредела.

В дверь постучали знакомым стуком — Мелания явилась.

И с порога озадачила.

— Со свинками-то что делать? Бабы к вам побаиваются обращаться. Так меня спросили.

Ирка озадаченно посмотрела на Веру.

— Что скажешь?

— Надо составить план!

— Узнаю бухгалтерский подход…

— Ну, еще можно их всех перестрелять, чтоб голову себе не морочить.

— Свиней или людей?

— Да всех — безмятежно ответила голубоглазая скромница Вера. И прыснула, увидев, как вытянулись физиономии у Мелании и Ирки.

— Знаешь, девонька, ты так не шути — перевела дух немного побледневшая бабка.

— Да уж… Тут шуточки-то больно на правду похожи — заметила и Ирка.

— А тогда придется все же составить план — чего делать в первую очередь, во вторую и так далее. И с публикой тоже решать надо, никуда не денешься. Жить-то вместе придется, вам сейчас не уехать — и машина поломана, и хозяин ранен.

Мелания поддакнула. Напомнила, что вторая машина тоже не вполне в порядке.

Ирка опять задумалась — причем именно на тему того, что слишком много раз ей приходилось за последнее время задумываться.

В госпитале неясно что, но, судя по редким выстрелам и полному отсутствию раненых — дела идут в штатном режиме. Сидим, ждем у моря погоды, даже болтовня стихла. Помалкиваем.

Отвлекает какая-то тарахтелка — приехали, оказывается из больнички — зовут нас с Надеждой пообедать. Ну что ж, как было написано девизом в кафе, что находится в Артиллерийском музее: «Война войной — а обед — по расписанию». Хорошее, кстати, кафе было, мне особенно интерьерами нравилось — толковый дизайнер оформил его словно музейный зал с витринами, на которых можно было посмотреть такие экспонаты, как ложка пехотинца НАТО XXII век — стальная столовая ложка с припаянными к ручке платами и диодами, зуб дракона (муляж), действующая модель Палантира, пепел из трубки Сталина (муляж), пепел от сигары Черчилля (муляж), шерстинки от пледа Рузвельта (муляж) и многое такое же. Ну и на стенах — макеты сцены из сражений при звезде Кадуцея и протчая.

Жаль, что потом витрины убрали, чтоб поставить побольше столиков…

Решаем, что первым лопать поеду я, потом сменю Надю.

Ехать совершенно неожиданно приходится на квадрацикле веселенькой расцветки, ведомом одним из знакомых уже санинструкторов.

— Склад нашли, ага. На больницу четыре выделили, для разъездов, ага.

— И как?

— Полный здец! Жрет все подряд и бегает шустро, ага.

— На заводе что?

— Тоже полный здец, но по-другому, ага. Нас вот поменяли, ага.

— Потери были?

— Ага!

— Кто? Из наших?

— Не, там которые сидели еще мрут, ага, у кого там сердце кто еще что, ага.

Ожидаемо. Ничего другого от концентрационного лагеря и ожидать не стоит, такая уж веселая у них слава — начиная с самых первых, американских и английских. Помню здорово удивился когда впервые увидел фото скелетоподобных дистрофиков, перед которыми заключенные Освенцима выглядели упитанными пухликами. Дистрофики оказались американцами — янки, которые находились в концлагере Андерсонвилл — его считают первым концлагерем, тут американцы уверенно держат пальму первенства. Оттуда же и милое сердцу многих художников и дизайнеров словечко «дедлайн», хотя в концлагере 19 века оно означало не конец срока выполнения работы, а банальную линию на земле, просто переступив которую заключенный подлежал отстрелу часовыми с вышки.

Справедливости ради надо отметить, что условия содержания пленных южан у северян были не лучше, ну а про англичан, в лагерях которых семьи упертых буров дохли тысячами и говорить не приходится. Равно как и у поляков, заморивших десятки тысяч пленных красноармейцев. Да впрочем сейчас и про немецкие концлагеря уже забыли…

Нет, как-то все же мозг не воспринимает очевидное — вот он настоящий концлагерь со всеми удобствами — а как-то отчужденно это понимается, не может такого быть, не должно, люди же, свои же, черт возьми.

В больнице много незнакомого народа, в столовой тесно.

— Апять трапки, апять нэт парадка! — бурчит паренек в белом халате и камуфляже, явно занимающийся уборкой.

— Достал ты, Побегайло, зануда тошный — отвечает ему такой же мальчишка.

— Вот я тэрплу тэрплу, так нэ вытэрплу, вдару, так пэрэвэрнэшься! — веско возражает тот, которого назвали Побегайло. Крепкий парень, квадратичный такой и его собеседник затыкается.

Оказывается, из школы санинструкторов прислали полсотни пареньков на обучение, да с Завода на реабилитацию — полтора десятка обнаруженных там медиков. Скоро им туда — опять в лагерь. Больница забита битком, некоторое количество уже разрешено оказывается эвакуировать. О сектантах ни слуху ни духу, но, в общем, болтать некогда, на скору руку выхлебываю щи, кашу с какой-то подливой и тот же паренек отвозит меня обратно и забирает Надежду.

Мужики сообщают, что зачищен уже второй этаж.

Лихо. Ну а с другой стороны — холодное оружие — такое же смертоубийственное, да и пользовали его для охоты и войны не одно тысячелетие, отточено уже.

Прибывает какая-то совсем сбродная артель, как метко замечает один из морячков: «фольксштурм» пожаловал. Они занимают наши позиции, а мы перебираемся на первый этаж госпиталя, сменяя команду зачистки, уходящую на второй. Ну, прямо наступление в полном объеме.

Нас вводит в курс дела Крокодил — видок у него жутковатый, потому что поллица занимает добротный, уже вспухший лиловой подушкой синячище, в котором утонул глаз, да и рука левая на перевязи висит. Вон оно как — не со всеми травмами оказывается, до нас добирались.

Когда люди расставлены по местам, что позволяет контролировать практически все помещения, сапер возвращается ко мне.

— Во, какой я героический персонаж — во всех старых кино герой никогда не получает пулю в ногу, а всегда — в руку.

— Тебе не стоит тогда все лицо показывать, только профиль. Как египтянам.

— Это да, имеет место.

Сапер осторожно ощупывает опухшую часть физиономии.

— Кто тебя так?

— Смеяться не вздумай!

— Не буду.

— Долбучий дурень из третей шеренги. Как маханул алебардой — так мне и въехал концом древка. Прямо в самом начале развлекухи.

— Кости целы, зубы?

— Вроде целы. Но он обещал проставиться в плане обезболивающего лечения.

— А рука?

— Потом ушиб. Да ерунда, пройдет.

— Провериться надо все равно.

— Куда денусь, проверят. Этот лекарь с рубленой мордой — обещал, что все участники будут пользоваться правом внеочередного приема в этом госпитале. А он не похож на брехуна.

— И скидками обеспечат?

— Наверное.

— Солоно тут пришлось?

— Нет, здесь ничего особенного, на втором — там тяжелее было. Тут-то стрелять можно — сам видишь, как все уже разнесено. Потому латникам здесь работы было немного, в основном шустеров отстреляли. Морф был, но он на второй этаж по лестнице удрал.

— Умный!

— Не отнимешь.

Да, видно, что тут была стрельба от души. Стены коридора — а он, как и положено зданию старой постройки, — здоровенный, высоченный и широченный — испещрены следами летавших в разных направлениях пуль, впивавшихся в стены под разными углами, чиркавшими рикошетами. Смрад разложения даже вроде и перебивается вонью сгоревшего пороха. Ну и одеколоном наши полились от души, тоже шмон тот еще. Трупы уже собраны кучками, чтоб не запинаться, да и кости с обрывками одежды по стенкам отброшены, у дверей следы того, что двери заколачивали, а потом снимали стопора и доски…

— Помещения зачистили?

— Разумеется, а как иначе? Сначала под прикрытием мы все двери блокировали, потом когда прошли и запечатали все двери — заблокировали лестницы. Потом по одной двери открывали и чистили. В общем ничего интересного, разве что эти маньяки поработали от души, намахались своим железом. Один из передних цепляет и фиксирует, второй из задних валит. Все-таки огнестрел как-то цивилизованнее — тут такие звуки были, что с души воротит — и это еще зомби молчуны, даже не знаю, какой вой стоял в средневековых драках — и кости хрустят и плоть, прямо как когда зуб дерут. Хорошо еще противник молчал.

— Пуля тоже с чпоканьем попадает.

— Не то все равно. Этот треск и сейчас в ушах стоит, а я не девочка нецелованная.

— А со вторым этажом как?

— Куда хлопотнее пришлось. Нас сразу атаковали, толком латники не построились, не дали. Пришлось файеры и зачинки кидать, тушили потом пол, не хватало бы еще чтоб спалить госпиталь. Но все равно досталось — и кусали и били достойно, тут латы на все сто отработали, мы-то думали Дункана сожрут — его с ног сбили и навалились впятером.

Пока раскидали — они его всего обслюнявили — но и только. Он после этого еще громче орать принялся, ему как с гуся вода. Хвастать сегодня будет — готовься. Хотя вообще-то есть чем хвастать. Он морфа на рогатину принял — и удержал, хотя по полу его провезло метра полтора. Но не упал — а соседей этот удар с ног сбил. Андрей грамотно застрелил, в толпе, в суматохе — просто хирургический выстрел был, я-то уверен был, что кого-нибудь еще зацепит, а обошлось.

— Морф на втором напал?

— Оба напали. Одновременно, что особо интересно. С фронта шустеры были, один вылетел с фланга — дверь вышиб — а второй с тыла.

— И работяги справились?

— Кроме работяг там еще и саперы были. Потому — справились.

— Лопатами забили? У вас же алебард не было?

— Не язви, умник. Зверек был незнаком с инженерными заграждениями. Вот и влип. Решил через спираль Бруно проломиться. Видимо себя танком возомнил.

— И не получилось?

— Мы не дали. Но заграждения нам поломал нехило и колючую проволоку на себя намотал почти всю.

Замечаю, что в разговоре враг обезличен. Морф и морф. Неважно, кем он был при жизни — сантехником, патанатомом или молоденькой медсестричкой. Сейчас — в наличии морф. И потому — никаких соплей.

— Сетеметы очень хорошо помогли. Мы на них особо и не рассчитывали, а очень круто с ними вышло. Надо бы прикинуть, что еще из такого несмертельного применить можно было б. Строительные пистолеты, кстати тож выручили.

— По зомби из стройпистолетов стреляли?

— Да нет, конечно, для блокировки дверей удачно получилось — доски приколачивать — раз-раз и готово. Вообще думаю, что сегодняшняя зачистка госпиталя войдет в будущие учебники по саперному делу наравне с летучей сапой, обороной Севастополя или переправой через Березину… Надо бы еще название громкое придумать, чтоб запоминалось лучше.

Сапер осторожно улыбается. Морда у него еще больше вздулась, хотя он и прикладывает к лицу какую-то железячную металлину, охлаждая место отека. Оно конечно правильно, но чтоб уменьшить кровообращение и замедлить отекание лучше б ему подошел полиэтиленовый мешок со льдом.

— Может сходить снега в мешок набрать? — вопросец у меня дурковатый вышел, но с другой стороны смотреть, как на глазах синеет физиономия собеседника, тоже не радость.

— Да ну баловаться. Да и грязный снег, даже если с крыши какой брать. Сейчас этот врачище придет — обещал помочь.

— А что это ты про Севастополь говоришь?

— Интересуешься? — ухмыляется половинкой рта сапер.

— Отдыхал там несколько раз. И насчет саперов что-то не слыхал. Корабли затопили, так не саперы же?

— Памятник Тотлебену видал? — опять улыбка-половинка.

— Да, видал.

— Так вот мало кто знает, что французские саперы — а они в Европе считались одними из лучших — взялись вести минную войну.

— Тихой сапой? — подсказываю я.

— Тихой. Ей самой. Но и летучие сапы пытались делать — очень быстро отучили…

— А летучая — это как? Летающее что-то?

— Да так же как самолет при взятии Нотебурга. Не слыхал, что самолеты применяли еще при Петре Первом?

— Да ладно тебе голову мою морочить.

— И не собирался — так и было написано у Брокгауза с Эфроном — аж запомнил: «… флотилия блокировала крепость Нотебург со стороны Ладожского озера; на самолёте устроена связь между обоими берегами Невы».

— Ну, это ты заливаешь! Ведь верно?

— Ничего подобного — так тогда называли самоходный паром, который для движения пользовал силу текущей воды. Хитрое устройство, да. Так вот летучая сапа — это такой хитрый прием, при котором ночью на избранном рубеже под носом у противника тихо устанавливались туры, мешки, бочки и пр., наполненные землей, в итоге получалось добротное укрепление для атакующих. Летучая сапа впервые была применена Иваном Грозным при осаде Казани, а затем уже испанцами при осаде Остенде, после чего стала обычным средством, применяемым при осадах. То есть утром противник глазки продрал — а у него под носом уже укрепление готовое стоит. И поздняк метаться. Тотлебен кстати такой сюрприз тоже умел делать. А еще были перекидные, щитовые, другие сапы. Так вот, взялись французы делать сапы. С летучими не срослось, стали копать.

— То есть подкопы?

— Сапер — по-французски и значит — «делать подкоп». Хотя… — тут Крокодил задумывается — В пионерском детстве в трудовом лагере на Кубани мы работали на «сапанке». Сапали. Сапками. И будили нас на сапанку. Так то может и не по-французски, ладно, к фигам лингвистику. Ты себе представляешь, как минная война ведется, не сейчашними минами — а с подкопами?

— Ну, копаешь тоннель, потом туда порох бочками и фитилек. Оно внизу бабах — все и полетело вверх тормашками. Мина — это ж еще и шахта, вроде так, тоже есть такое значение у слова?

— Ага. Только при этом можно под тоннелем врага свой провести — поглубже. И сделать копающему противнику тот самый бабах. Контр-мина называется. Вот Тотлебен со своими орлами в Севастополе так дело поставил, что выбил контр-минами считай весь саперный состав у французов. Раньше это еще горнами называли — когда контрминную галерею выводили куда надо и взрывали. Там свои хитрости были — надо ж так рассчитать, чтоб взрывом врага снесло, а воронки не образовалось — а то такую воронку враг моментально в укрепление превратит. Фугасы камнеметные устраивали еще — это когда рядом с местом скопления противника бабахает зарядик и на противника потом полчаса с неба камни сыплются. Такие потери у франков только в Отечественную войну были, когда они своих саперов угробили для наведения мостов через Березину. Мусьи по горло в ледяной воде построили мосты — а им даже водки не выдали потом, про жратву и не говорю — так и позамерзали к чертям. Так что Севастополь — это место легендарное, ага. Я там часто раньше бывал. Ты где отпуск проводил?

— На Северной стороне комнату снимал.

— А… теперь-то нам еще долго не светит туда попасть. Там интересно как — как в Кронштадте или одни зомбаки остались? Как думаешь?

Ответить я не успеваю, потому что к нам присоединяется Бурш. Мрачный, грустный, но с коробками в руках. Понятно, сегодня весь день его коллег наши кнехты молотили. Заводит нас в маленькую комнатенку — здесь запаха меньше, окошко открыто, а зомби видно тут не оказалось.

— Как тут оно у вас? — спрашивает.

— Есть порох в пороховницах, а похер в похеровницах… — отвечает сапер, которому Бурш уже трет ваткой со спиртом отекший фуфел.

— Воистину глаголешь, сыне! — откликается Бурш и в этих на редкость антисанитарных условиях начинает вводить в пухлый фиолетовый синяк акупунктурные тонкие иглы.

Сапер морщится, но терпит.

— Сроду такого не видал — признаюсь я.

— Бодягой синяки сводили?

— Ну да, в основном.

— Это лучше помогает. Уже к вечеру опухоль уменьшится.

— Дренаж кровоизлияния что ли? И пользуете активные точки?

Бурш мотает головой.

— Нет, произвольно. Лучше чтобы в итоге получилась замкнутая фигура. Насчет дренажа не скажу — но по несколько капелек на одну иголку может выйти.

— Это вы о чем тут? — вопрошает неподвижно стоящий носитель синяка.

— О способах уменьшения кровоизлияния на месте удара, именуемом в народе синяком. От травмы капилляры рвутся, кровь из них истекает в ткани. Ну и просвечивает — отсюда и синий цвет. Холод в начале этого действа сужает капилляры, уменьшается общее количество вылившейся в ткани крови. Потом тепло и бодяга ускоряют эвакуацию этой крови, рассасывание кровоизлияния, но вот чтоб акупунктура помогала…

— Вот и проверим… — бурчит сапер.

— А вы о чем тут так увлеченно трепались? — осведомляется Бурш.

— О саперах.

— Полезное дело. Саперные навыки бывают очень полезны. Тут вот было дело, на Ладоге оторвало льдину с «Волгой» и тремя чуваками. Так и жили потом на льдине, папанинцы. За водкой плавали на надувном тузике. Местные им сочувствовали, а предложение вертолетчиков — эвакуировать без машины, разумеется с негодованием отвергли. Все же повезло идиотам — прибило через несколько дней к припою и был мороз ночью. Натаскали веток-досок, залили водой — удалось съехать с льдины. Все, закончил.

И позволяет мне полюбоваться на подушечку для иголок, заявив при этом:

— Зверь самый лютый, жалости не чужд. Я чужд! Так значит, я — не зверь?

— Господа! Вы не господа, а звери… Или как оно там было? Надо жеж такого дикобраза сотворили — бурчит сапер, кося глазом на игольчатое украшение своей физиономии. — Выдергивать-то когда?

— Не все удовольствия сразу. Можете потрепаться про саперов.

— Ладно, не убежит. Мне больше интересно — вот вы медики — как считаете — с чего вся эта байда пошла?

— Есть у меня одна версия — задумчиво произносит Бурш.

— И какая?

— Был такой бог у римлян. Звали его Либер, был богом плодородия, вина и роста, и женат он был на Либере, разумеется. Праздник в его честь назывался Либерталия и отмечался он в ночь с 16 на 17 марта. Либерталия соединялась с диким, исступлённым разгулом самых низших животных страстей и нередко сопровождалась насилиями и убийствами. Что мы и наблюдаем. Думаю его рук дело. Просто на гулянку Аида с Персефоной пригласили.

— Это вы серьезно?

— Почему нет? Божественное — оно всегда рядом. Вы вот, например, в курсе, что нам как всегда помогли известные с давних времен военачальники?

— Вы б разъяснили попонятнее?

— Да генералы Зима, Мороз, Распутица, Грязь — о них же все завоеватели, которые к нам когда-либо приперлись — сообщают. Даже татаро-монголы объясняют провал похода на Новгород тем, что у Субудая в болоте конь потоп и из-за Мороза и Распутицы и воеводы Бездорожья оне и не смогли Новгород взять. Про французов и немцев молчу — в каждом мемуаре про этих генералов. Нам кстати и сейчас повезло, что вся эта гадость случилась в холодное время, тож генерал Зима поспособствовал. Было бы все это летом — вряд ли мы тут сейчас разговаривали бы.

— Ладно, согласный. А причем тут Божественное?

— Так в последний визит к нам немцы против нашего климатического генералитета привлекли еще более весомый — на пряжках ремней что у них там было написано? «Готт мит унс» — то есть Бог с ними.

— Мало им, однако, это помогло…

— Русским помогали несколько генералов поочередно (вообще — то это был один генерал, именуемый Русский Бог по Вяземскому, но в разных лицах), а у немцев за место генерала Бога была драчка между Иеговой и древними германскими богами, коих было много.

В борьбе они не брезговали доносами про еврейское происхождение Иеговы, про бисексуальность Локи и пр., в итоге и проиграли.

— Ну, коллега — с нашими климат-генералами тоже все было не гладко — например генерал Зима всякий раз добивался снятия с должности генерала Распутицы. Но тот очень быстро возвращался…

— Сталинские репрессии никто не отменял. Произвол и гонения, преследования лучших…

— Слушайте, болталоны, вы б чем чесать впустую языки что полезное бы рассказали — опускает нас на землю трезвый и практичный пациент.

— Гм… Полезное… Про то, что собираются начать выпуск монет из драгметаллов уже знаете?

— Знаем — монетодворские проболтались… Как бы случайно… — опять ухмыляется на 50 % Крокодил. Иголки забавно двигаются, словно он и впрямь стал дикообразеть.

— Ничто не расходится так быстро, как тайна — замечает лицемерным голосом Бурш — а значит все пойдет по накатанной дорожке — сначала монеты из драгметаллов, потом дешевые бумажки, потом инфляция… Что ж, это показывает, что человечество не умерло.

— Что еще тут в столицах слышно?

— Беженцы из Эстонии прибыли вчера. Как их корыто столько народу уместило — непонятно, тридцать девять человек на мизерных размеров катеришко. Эстонцы опять отмочили апостол.

— Не томите? Что-нибудь замедлили?

— Наоборот, нашустрили. Есть у них такая артель отморозков — «Кайтселиит». Создана под соусом борьбы с русскими оккупантами — дескать, вот разумеется русские опять кинутся оккупировать эстонское свободное королевство — а тут им и встанут поперек горла храбрые эстонские партизаны. Факт тот, что этим мудозвонам разрешено официально иметь автоматическое оружие и в отличие от нормальных эстов они это легальное оружие все время пользуют в разных сварах. По уму эту банду давно было бы пора разоружить — но тут же политика. В общем, эти кайтселитовцы взялись бороться с русскими оккупантами. Для начала расстреляли несколько десятков человек за Кохтла-Ярве. Ориентировочно — половина евреев, половина рожей не понравилась и не на том языке разговаривала.

— Евреев-то с чего? — удивляется Крокодил. Потом спохватывается: «Это я так, сдуру ляпнул, Эстония же…»

— А чего Эстония-то? — в свою очередь удивляюсь я.

— Прискорбна грамотея уму просвященному дикость неученая — отвечает Бурш.

— Эстония и Литва уже в 41 году отрапортовали немецкому руководству, что стали полностью «юденфрай». И что характерно — действительно там всех практически евреев ликвидировали физически. Причем практически без немецкого участия, строго самостоятельно. Эсты, правда, в основном стреляли, литовцы, как народ практичный и экономный — убивали дубинами и всякими прочими такого же рода приспособами. Сейчас-то об этом не принято было говорить — потому, как они же боролись с коммунизмом и Россией и потому их нынче любить за это надо, но факт место имел. Видно решили повторить…

— Вот-вот. Дальше у кайтселитовцев началась драка с полицией — в Кохтла-Ярве большая часть полицейских — русскоязычные — так что практически были в тишайшей Эстонии уличные бои. Еще и какие-то подразделения эстонской армии в это дело ввязались, причем на обе стороны. Боями назвать, наверное, трудно, потому что обе стороны такому делу необучены, но резня все же получилась. И все совсем худо стало, потому что расстрелянных не добили толком, подранков много в ходе перестрелок образовалось, гражданским от души прилетело — во всяком случае, спасшиеся рассказывают о каком-то жутком Жид-Медведе который неподалеку от места расстрела первого появился. Судя по рассказам — очень солидных размеров морф. И не один. Вот люди оттуда и дернули на первом же попавшемся плавсредстве.

— Нда… Не зря Званцев толковал о возможных визитах соседушек…

— Званцев это кто? — спрашивает Бурш, начиная вытаскивать иглы их физиомордии пациента.

— Посол Кронштадта в Петропавловке. Или наместник. Или комиссар.

— А, слыхал. Тут вот еще что, коллега… (Бурш задумывается).

Изображаю полнейшее внимание.

— Произошел инцидент, пользу которого никак не понять, но к сведению принять стоит, может быть и пригодится.

— Весь внимание.

— Нами проводилась спасательная операция по доставке сюда нужного в работе специалиста — нейрохирурга. Все перипетии описывать не буду, говоря по сути дела — оказалось, что он один из своей семьи живой остался. Но не в своем уме, причем сильно.

— Извините, конечно, но это как раз обыденное сейчас явление — бурчит сапер.

— Верно. Только тут был нюанс — он находился в своей квартире вместе с зомби — членами своей семьи. Причем эти зомби сильно отличались от тех, которые по улицам бродят — они были не агрессивны. Совершенно. Нормальные типовые гаитянские — тупые и мертвые.

— Час от часу не легче. Узнали, почему?

— Разумеется, узнали. Дело в том, что он им сделал после смерти лоботомию. Вам знаком этот метод лечения буйных больных и американских комми? Весьма известная история американской деятельности. Сейчас, правда, о ней вспоминать неудобно…

— Ну, слыхал, конечно. Нобелевку этому португальцу дали вроде бы. А комми тут при чем?

— Так широко амеры пользовали против всяких инакомыслящих. Своих Новодворских они именно так и лечили. Ведь выступать против американской демократии и государства может только сумасшедший. Тогда у них охота на ведьм мощно шла. Чаплину вон пришлось из страны уехать, коммунистический агент оказался. А с лоботомией — все отлично получалось. Нарушил хирургически связь лобных долей с остальным мозгом — и вся правозащитная деятельность прекращается навсегда. Короче говоря — буйный становится тихим. Вот и с зомби то же получается.

— Мда. И что — всех оперировать?

— Я не о том. Они просто становятся неагрессивными, но и только. Контакт с ними не получается. Существуют. Как коматозные овощи. Только в придачу еще и мертвые…

— Ну, интересная информация, только не знаю, как ее использовать можно. Этот нейрохирург где сейчас? И семья его?

— Любопытной Варваре в Москве нос оторвали! — ухмыляется Бурш, складывая иголки в коробку.

— Ага. А в Питербурхе — на место пришивали!

— В лаборатории некробиологии. Где ж еще. Только вы оба не шибко-то болтайте, ни к чему людям еще и такое знать. Проболтаетесь, а мне будут неприятности — и сотворю со гневом и с яростию месть языком.

— Учтем. Вроде наши идут?

Действительно, по лестнице с грохотом и лязгом спускаются алебардисты.

— Алкоголик Иванов! Вы приговариваетесь к расстрелу! Ваше последнее слово? — гремит сверху трубный глас Дункана.

— Ну, ващщще… — откликается кто-то из его приятелей.

Раздается хохот.

Бурш морщится.

— Пошли в больницу. Тут теперь часовые останутся до прибытия команды дезинфекторов. А мне еще и похороны организовывать.

— Так без погибших же обошлось! — оторопевает сапер.

Бурш взглядом показывает на коридор, где вдоль стен валяются розовые обглоданные кости и кучи трупов — в грязных пижамах, остатках рваных медкостюмов и ошметьях от белых халатов.

Крокодил сникает, поняв, что ляпнул глупость.

В больнице оказывается, что латники будут писать рапорт с предложениями и выводами, а нам придется опять скататься на завод — на усиление, что ли…

Пока сижу в зале, где только что закончилось выступление танкиста-майора. После семинара задают ему всякие хитрые вопросы. Послушать интересно — благо от стрельбы сейчас много что зависит.

— Когда стреляю на стольнике одиночными — хуже выходит, чем тройками. Вот весь настроился, сфокусировался, цель вижу, но одиночными — половина может в молоко уйти. А когда типа на авось, бах-бах-бах, то, как минимум два из трех, точно лягут — поднимается худощавый скуластый парень в форменке.

— Не видя, трудно сказать. Может быть несколько причин. Если ветер не учитывать, то остаются внутренние. На одиночных более вероятно зацеливание, неправильная фокусировка, обман зрения. А на беглом организму некогда, он освобождается от лишнего, концентрируется на необходимом. Это при наличии навыков, разумеется. Кроме того, когда видишь, как пули идут, то корректируешь огонь по предыдущему результату. Беглым или очередями — это немного другое, нежели стрелять одиночными, делать паузы а потом брать поправки. Человек умеет сдвигать точку прицеливания очень точно. Беглый огонь с контролем полета пуль как бы затягивает тебя в середину цели. А одиночными с паузой — каждый выстрел «на колу мочало». Расскажи, из каких положений стреляешь — интересуется майор. Мне кажется, что вроде бы ему легче стало. Или желаемое за действительное выдаю?

— Стоя и с колена. Если у меня и идет какая-то корректировка при стрельбе тройками, то глубоко подсознательно. Я пока сам не понимаю, как попадаю на такой дистанции — стеснительно улыбается худощавый парень. Остальные присутствующие тоже начинают радостно лыбиться — словно зеркало.

Привстает пухлый паренек, совсем молодой.

— В одной книжке — фэнтези с магией — прочитал, как незнакомую с оружием девчонку учили стрелять. Типа, «установи мысленную связь с пулей, сфокусируйся на цели и представь, как пуля после выстрела попадает точно в десятку». Магия такая.

Худощавый взглянув на сказавшего эти слова подхватывает:

— Вот и у меня такая фигня непонятная. Убедил себя, что можно попадать — и стало получаться. Но даже для себя не могу объяснить — как.

Майор умудрено улыбается.

— Ага, в этом весь психологический фокус состоит. Не так вера в то, что ты можешь, помогает, как представление, что это сделать невозможно, мешает. То есть не надо ни во что глубоко уверовать, нужно просто освободиться от стереотипа, что это выше сил человеческих. Лучше всего помогает в таких делах арифметика. И немножко геометрии. И совсем чуть-чуть баллистики.

Теперь небольшое отступление. Уметь стрелять по-винтовочному нужно. И стоя, и с колена, и лежа. Это очень полезные навыки. Еще надо уметь с упора. Кроме боевого аспекта существует чисто технический. Вот как ты определишь, насколько далеко можно поразить такую-то цель?

По рассказам очевидцев? Или, допустим, я тебе объясню. А нафига принимать на веру, когда можно самому. Не верь никому про кучность того или иного пистолета, просто отстреляй по малюсенькой мишени из устойчивого положения. С упора, например. Чтоб цель была как точка на конце мушки. Потом посмотри. Допустим, на 25 метров разбросало на 10 см (хотя бывает и на 3). Значит, на 50 будет 20, а на 100 — 40. Это очевидно. Значит, пули будут внутри ростовой. Так и будешь рассказывать ученику, если придется. Потом вспомним про ветер, который на 100 метров для пистолета кое-что значит. Средний боковой ветер утягивает макаровскую пулю сантиметров на 20, или чуть больше. Парабеллумовскую чуть меньше. Как задуло сбоку таким ветром, так целиться надо в наветренный край мишени. Чуешь, что ветер не силен, уменьшаешь поправку. Все это несложно. Когда знаешь, что надо так, просто делаешь, и оно получается. Может, не сразу отлично, но кое-как практически сразу. Эх, вот из Стечкина стрелять на 200 и более — это уже цирк. Там ветер далеко уже тащит, деривация уже есть, а на движение поправки больно здоровы. Но очередью накрыть можно, если навык есть.

Да, вернемся к пуле. Самая главная твоя с ней связь, что ты ее видишь. Как она летит, куда шлепает, что с мишенью происходит. Это все на подкорку записывается, а потом работает как программа…

Меня трогают за плечо. Пора ехать. Или плыть? Или идти? Черт его поймет эту островную специфику…

— Так что придется думать — дальше как быть? — закончила Мелания.

— А я уже говорила, надо составить план — завела свою шарманку Вера.

— Сначала надо накормить этих… служащих корпорации. Для них кто готовил?

— Повариху ты видела — она внизу полы моет. Только готовит она… Как в столовке…

Ирка поняла по выражению лица Меланьи, что это самая худшая оценка поварского умения.

— А что у нас получается с едой? Плохо? — осведомилась Вера.

— С едой получается хорошо. Без еды — плохо — в тон ответила Ирка.

— Что может с едой получаться, когда два десятка нахлебников — мрачно пробурчала Мелания.

— Не два десятка, двадцать один едок получается — уточнила зануда Вера.

— А да ладно, невелика разница — поморщилась Ирка и впридачу поморщилась еще и мысленно. Два десятка голодных ртов — это много. Очень много. Фиговое наследство получается от Человечества. Да еще сукин сын в лесу. И не один, кстати, та патлатая шлюха, которая разбила УАЗ, тоже где-то болтается.

— Тут все дело в том, что вы собираетесь дальше делать — осторожно молвила Мелания и внимательно посмотрела на Ирку.

Вера тоже уставилась на напарницу.

— Это вы к чему?

— К тому, что заехали вы сюда с мужем случайно, на короткое время. То есть жить здесь не собирались. Детальки себе наточили — и все, дух простыл. А теперь что делать будете?

Ирка посмотрела на старуху. Что-то темнит бабка. И так она куда как непростая, а еще и темнит.

— Пока Витя не выздоровеет — мы тут будем жить. А понравится — останемся и дальше. Но кормить два десятка ртов у нас нечем. Придется свиней резать.

— А запасы вы разве не делали? — невинно спросила бабка.

Ирка смекнула, что вопрос с подначкой. Раз Мелании про них Арина покойная рассказывала — значит, про завоз груза в лес тоже толковала. Витька таился, как мог, но пару раз они все же засветились. И хорошо, если только пару раз.

— Делали запасы. Только тут ведь дело в том, что у нас все долгоиграющее и рассчитано на двоих. Консервы слопать вдвадцатером — штука нехитрая. Только дальше как быть? Останется друг друга жрать.

— И семян нет никаких? — все так же незаинтересованно спросила бабка.

— Как же без семян. Есть семена. Только огород вести — дело непростое, сами знаете.

— Знаю — спокойно кивнула старуха.

— Ну вот… И корячиться для того, чтоб прокормить не пойми кого — совсем интереса мало. Сожрем совместно наши запасы — и что дальше? — Ирка говорила, подбирая слова, словно по льду шла, но твердо решила гнуть свою линию и свои интересы отстаивать без экивоков.

— А давайте в баньку, а? — не в тему возникла Вера.

— Так мы же ничего не решили?

— Сегодня уже все равно похлебку для сотрудников сварили, так? — Вера глянула на старуху.

Та кивнула.

— Значит, можем, наконец, помыться. А после бани и решать уже легче будет. Я считаю — закончила речь Вера и мило улыбнулась.

Тайм аут вполне устраивал Ирку.

Что-то сегодня нам не везет с транспортом. То ли штабные что напутали, то ли так сложилось — но явившись на пирс мы долго не могли узнать, что собственно отчалит в Стрельну, пока Ильяс бегал уточнял (ну бегал — сильно сказано, очень уж он себя уважает, чтоб бегать, ходит так несколько быстрее, чем обычно), мы расселись на каких-то ящиках и садовых скамейках, поставленных тут явно совсем недавно.

Очень кстати вылезло солнышко, даже вроде, как и пригревает.

Вместе с нами набралось три десятка человек, да гора грузов.

Ильяс намекнул, что опять мы участвуем в какой-то хитромудрой операции коммерческого толка. На что он нас подписал — неясно, но хитрая рожа его прямо светилось гордостью. Ладно, поживем, увидим. Мне по-любому охота с братцем повидаться. Может, что и сообразим — как добраться до родителей и как доставить их сюда. Иллюзий у меня нет — я прекрасно понимаю, что лафы нам осталось не надолго, еще апрель месяц — и все. Май, зелень, тепло, дождики — и судя по тому, что установила Валентина Кабанова — зомби оживятся и станут гораздо опаснее. Тем более — летом. Надо думать, что можно сделать. Пока успел убедиться — на автомобиле не проскочить. Есть задумка — по воде. Но для этого надо заручиться поддержкой и помощью, потому придется стараться и дальше. Лишь бы не пошло все прахом — прикажут сидеть в Петропавловке или больнице — и всех дел. Послать начальство подальше конечно можно и удрать, но очень бы не хотелось рубить все связи — и наработки.

Я уже говорил Николаичу про эту свою проблему, но вроде бы он не преуспел в ее решении. Правда, речь шла о том, что две недели мы всяко колотимся на спасательных операциях, но ведь уже время-то и подходит…

Сидящие рядом парни-санинструктора слушают Павла Александровича, который ловко отвертелся от писанины отчета и вместе с парой мужиков штатского вида из группы обеспечения улизнул для поездки на Завод. Тут оказалось, что мальчишки сцепились языками на тему военной истории, что меня сильно удивляет. Впрочем, более приличный для мужской компании разговор о бабах не заладился — пуганые санинструктора с того момента, как оказалось, что их хвастливые побрехушки подслушала отдыхавшая за тонкой стенкой смена медсестричек.

Теперь, после такого позора, когда старшая медсестра прилюдно выдала им листок с расчетами, по которым у хвастунов оказалось не менее стакана спермы в каждом яичке, мальчики попугиваются попасть опять же в такое положение. Мне даже кажется, что они на Завод решили отправиться с куда большей охотой, чем могло бы показаться. Незадолго до отправки группы произошла очередная стычка Фетюка с майором-танкистом, чуть до потасовки не дошло. Теперь санинструкторы втянули в спор тишайшего Павла Александровича, пребывавшего в некоторой грусти — очень близко к сердцу принял поломку в ходе зачистки госпиталя нескольких экспонатов.

Я прослушал, с чего там началось, но спор притих, потому голос музейного работника слышен отчетливо — да тут и шумов мало, чайки орут, да водичка плещется…

— Запала в память история про зачуханного, измотанного до предела пожилого пехотинца-пулеметчика, который добрался до сельца, откуда наши уже утекали… Отступление, немцы на пятках сидят, пора уходить — а тут в сельцо дочапал запыленный мужичок с пулеметом. И сам еле можахом, c трудом ноги волочит и пулемет с помятым кожухом и гнутым щитком, и всех личных вещей у солдата — короб с пулеметной лентой, даже сидора за плечами нет.

Все суетятся, поспешают, уходят, а он как сел, так и сидит совершенно безразлично.

Видно — не жилец.

Кто повоевал — это уже сразу видел. Словно как на лице обреченного это проявлялось.

От немцев удалось оторваться.

И почему-то не преследовали.

Ночью разведка пробралась посмотреть — что да как, почему немцы отстали. Громко сказано — разведка, пара мальчишек-сорвиголов.

Выходило по наблюдению, что у немцев в этом сельце что-то сильно не срослось.

Оказалось — тот солдат лег в бурьян у обочины и сколько было патронов — с полленты — влепил в шедшую строем немецкую пехотную роту — боевое охранение и авангард его проглядели, кто ж мог подумать, что это не хлам, обильно валяющийся на обочине дорог, где войска отступали — пулеметчик же не окопался, ничем себя не проявил. А он пропустил боевое охранение, дождался, когда тело роты мерным походным маршем вошло на площадь этого сельца — и с кинжальной дистанции по густой колонне… И промахнуться тут было невозможно и немцы — хоть и были опытными вояками — а не ожидали такого, да и втягивается человек в марш, работает ногами как автомат, потеряли они несколько смертельных для себя секунд.

Жизни у пулеметчика оставалось совсем чуть-чуть, хватило только на одну длинную очередь, потом опомнившиеся уцелевшие немцы закидали его гранатами, а так как он еще шевелился — долго били штыками, не замечая в остервенении от пережитого страха, что перемазались в его крови сами и оружие перепачкали.

— А я читал, что немцы к героям относились с уважением и хоронили их с почетом — замечает худенький очкастый санинструктор.

Павел Александрович поворачивается к нему.

— Приказ «Касательно погребения павших или погибших военнослужащих вооруженных сил противника» Верховное командование Вермахта Az. 29 k AWA/W Allg (II) прямо запрещал германским военнослужащим оказывать какие — бы то ни было почести погибшим военнослужащим из РККА. Категорически и без возможности иного толкования. Для остальных врагов рейха допускались почести, для красноармейцев — нет. Так что известные случаи похорон с почестями погибших наших воинов — прямое нарушение приказа ОКВ и личная инициатива конкретных командиров вермахта. Чистая самодеятельность. И надо отметить — запреты на похороны вообще куда чаще встречались.

— То есть немцы наших запрещали хоронить что ли? — недоверчиво спрашивает очкарик, поправляя очки.

— Да. Недалеко ходить — морпехов из Петергофского десанта немцы запретили местным жителям хоронить под страхом расстрела, то же самое было и в Евпатории. И расстреливали гражданских за попытки похорон. И это не единичные случаи, а вполне себе норма…

— Точно, я тоже слыхал — подтверждает полненький рыжеватый приятель очкарика.

— Фигня! Фетюк говорил, что у немецких офицеров было серьезное понятие о чести офицера, они всегда отдавали почести храброму противнику, просто наши не очень-то рвались воевать за Сталина, потому геройства мало было — возражает паренек с нашивками сержанта на погонах.

— То есть немецкие офицеры вообще врать не умели? — не удерживаюсь я.

Сержант холодно глядит на меня и с высокомерием отвечает:

— Конечно. Они были — люди чести, не большевики сраные.

— Гм… А доводилось вам, молодой человек, видеть немецкие листовки для красноармейцев? Ну, эти, ШВЗ — штык в землю? — спрашивает Павел Александрович.

Сержант быстро смекает — видно, он не так прост, понял, что ему роют яму — сейчас ответит — да, видел, тут же ему и вставят, что немцы обещали райскую жизнь для военнопленных красноармейцев, а сами их угробили в первую же зиму.

— Так листовки Геббельса, а он не офицер.

— Тут вы ошибаетесь. Листовки для красноармейцев — сделаны отделом военной пропаганды при оберкоммандовермахт, работали они не под руководством Геббельса — только согласовывали общее направление. И командовал этим отделом полковник вермахта. И было в отделе аж 15000 человек. Да еще и не простых, а специально обученных — потому как показать работу танкового экипажа или экипажа самолета могли только разбирающиеся в вопросе люди. Так что пресловутые ШВЗ — творчество немецких офицеров. И ликвидация наших военнопленных — их же рук дело. И получается наглая ложь — и именно от немецких офицеров.

Сержант фыркает, демонстративно отходит и начинает повернувшись к нам спиной выхватывать из кобуры свой ТТ, взводить пальцем курок и прятать пистолет обратно в кобуру. Довольно ловко это у него получается.

— Наконец у меня сформулировались несколько наблюдений — продолжает спокойным голосом Павел Александрович — например, на тему того, как немецкие авторы дают неполноценную, но в то же время и не совсем вроде лживую информацию. Которая тем не менее, при дальнейшем употреблении становится лживой.

— А снисходя к нашему уровню интеллекта? — поддерживаю я его вопросом.

— Немецкие авторы умело выдают только часть информации. Если бы они описывали бой боксеров, то описание немецкого боксера было бы таким — имелась левая нога, правая рука, на ней большой палец, указательный палец и мизинец, также был левый глаз. При этом прямой лжи вроде бы нет — у боксера все это в наличии имеется, но, однако, не упоминается все остальное. Потому тот, кто начинает пользоваться немецкими данными, попадает в странное положение — рисуя титанический бой, в котором противник однорукий, одноногий и одноглазый инвалид. Бить такого — неспортивно и гордиться победой — просто стыдно.

Но в то же время, дрался-то вполне себе цельный боксер. Однако в немецких описаниях этого отнюдь не видно. И как считать — была ли у немецкого боксера вторая нога и вторая рука — или нет? Был ли второй глаз? Имелись ли комплектом пальцы? Не упоминается немецкими авторами — и баста. При этом в эту же ловушку попадают и нормальные историки.

— Ну да, ну да, известные баталии в Интернете на тему пропавших французских танков и прочих трофеев, утверждения Манштейна, что в Крыму он побеждал, не имея танков и прочего, вплоть до венца споров — о величине немецких потерь…

— Небось, принимали участие в этих флудобаталиях? — спрашивает очкарик.

— Был грех. Мне Фетюк сильно напомнил многих оппонентов из этих форумов. Лично для меня непонятно следующее. Прошла мировая война. Основные участники — до 1944 года — как ни вертеть — Рейх и СССР, их основные потери и результаты. Вмешательство союзников помогло победе, но несравнимо меньше, чем участие СССР, что сами же союзники и враги и признают. Рейх разгромлен, безоговорочная капитуляция. То есть результат ведения войны Рейхом — отрицательный, полный погром и проигрыш.

Ранее победа объяснялась неслыханными потерями СССР. Типа трупами завалили. И тут рассказы о бешеных советских приписках и полной никудышности по сравнению с немцами, англами и так далее летчиков, моряков, были в тему.

Но чем дальше, тем страньше — немецкие потери и немецкие данные об участниках оказываются если и не фальсифицированными впрямую, то, во всяком случае, непригодными к анализу, немцы врут в каждом удобном случае и оказывается, что постулат о десяти красноармейцах на одного зольдата — враки. И танков выпущено не в десятки раз больше и с авиацией те же песни и по людям — немецкая тотальная мобилизация с призывом всех от старых пердунов до молокососов заставляет задуматься. Отсюда и недоверие к старым пояснялкам — если наши не завалили трупами, но были во всем худшими и только отличились в приписках — как Рейх слился?

Мне непонятно по-прежнему одно — как мы выиграли войну, если наши военнослужащие были во всем хуже противника? Но при этом и трупами не завалили? Получается логическая несуразица.

— Да. Я когда подобные рассказы вижу, всегда скалюсь. Хотелось спросить у дойч-офицеров, как мог СССР, уступавший гитлеровскому блоку по численности в 2–4 (в 1942 г.) раза, мог закидать немцев трупами? Ещё вопрос кто кого закидывал… — весело замечает полненький приятель очкарика.

— Скалься дальше. А можешь выехать с любым поисковым отрядом в лес и прикинуть количество койкомест на немецких лежаках относительно русских костей по тем же местам. Только незахороненных… Идиот. — режет полуобернувшись сержант, не прекращающий упражнений с ТТ.

Черт меня дергает влезть. Но с другой стороны — сейчас надо этому балбесу прищемить хвост. Вот чувствую всеми органами чувств — нужно. Самое время.

— Идиот — это тот молокосос, который покопал, скажем, в Мясном Бору или Мостках и сделал глобальный вывод — говорю я в спину сержанту.

— Да ну? — откликается тут же сержант.

— Чтоб не быть идиотом, надо покопать также и там, где валяли уже немцам. Я такие места видал — где немцы слоем. Так что не с любым поисковым и не в любое место. Да и с немецкими лежаками не все так просто, мальчик. Большая часть немецких лежаков в таких местах — что хер копанешь.

— Мели Емеля, твоя неделя — упирается сержант.

— Ну, давай разбираться. Назови, например любой пригород Петербурга — сейчас голубчик я тебе хвост прищемлю.

— А зачем это? — осторожничает сержант.

— Да ладно, не боись, назови. Для примера.

— Ну, Пушкин.

— Хорошо, берем город Пушкин — знаешь, где там немецкие лежаки? Нет? Перечисляю. Сквер с памятником Пушкина, площадь перед Екатерининским дворцом, площадь перед Александровским дворцом — где стоит ваза аккурат могила какого-то эсэсмана… Так что не надо рассказывать байки. Немцы свои кладбища делали в самых красивых местах — чтобы потом белокурые детишки приходили возлагать цветы в эти пантеоны. Вот и считай — сколько там койко-мест. Хотя — замечу, что видел я и немецкие захоронения, где лежали все кучей. Это когда им уже не до красивости было.

Сержант фыркает.

— Еще по поводу Фетюка могу заметить, что его знания напоминают старую китайскую сказку — про 100 000 стрел. Напали на Поднебесную враги, а у китайцев стрел — пшик. Хорошо река врагу путь преграждает, но соберутся переправляться — хрен остановишь.

Император объявил, что наградит того, кто справится с боеприпасным голодом.

Нашелся старикан, попросил кучу досок, кучу музыкантов, кучу гребцов, кучу рисовой соломы и сто лодок. И неделю. Ну и жратвы и выпивки от пуза.

Император все дал.

В первый день старик с людьми обшили лодки досками и снопами соломы.

Три дня пьянствовали.

А потом упал густой туман.

И вся эта банда под барабаны и вой труб отправилась к берегу, занятому врагом.

Враг представил, что китайцы хотят высадиться, и напасть и засыпал плохо видные в тумане лодки тучей стрел. Когда стрелы стали падать редко — лодки вернулись назад и когда все стрелы вытянули из соломы и посчитали — стрел оказалось больше 100 000…

Император наградил старика.

Но один из генералов заметил императору, что не за что награждать — вот он, генерал тоже знает, что тут в это время года часты туманы.

— Толку мне от твоего знания, пустомеля! — сказал Император и генерал получил сто палок по пяткам…

Вот и Фетюк — вроде знает много, а толку от его знаний — нуль.

Сержант прекращает свои упражнения и, не отвечая, начинает требовать от очкарика, чтобы тот переложил груз по-другому. Очкарик кряхтя начинает возиться. Привычно приговаривая:

— Пачиму ты всыгда грузын прыдыраэшся? Потому что ми такие прастыи луды?! И за это вам мы такая логкая добича!

Сержант важно поднимает палец вверх и цитирует — так же привычно и из того же фильма:

— Кокаинум!

Они начинают смеяться. Мальчишки, одно слово.

Павел Александрович задумчиво смотрит на молокососов.

— Ловко нам вдули и отлично промыли мозги за последние годы. Перед всей этой катавасией попались данные опросов: кто впервые создал атомную электростанцию, атомный ледокол, искусственный спутник Земли, самую мощную ракету-носитель, корабли на подводных крыльях и воздушной подушке, вывел человека в космос, одержал решающую победу во второй мировой войне, — так больше половины опрошенной российской молодежи называла Соединенные Штаты. А треть молодых японцев была уверена, что это русские бомбили Хиросиму и Нагасаки. А американцы — наоборот спасали… Вот и подишь ты…

— Э, похоже, Япония теперь долго будет понятием сугубо отвлеченным — лениво бурчит разомлевший на солнышке Серега.

Тем временем, наконец, возвращается Ильяс. Вместе с ним еще два десятка человек. Одному из них — уже пожилому лет 50 на вид старательно дает напутствие довольно экстравагантная бабка. Нет, не бабка, не подходит этой старой женщине такое определение. Скорее назабвенное «богатая, но самолюбивая старуха».

Она одета очень парадно и модно, только вот мода эта прошла годах в пятидесятых. Старуха словно из старого кино, только цветная копия.

— Чего это она так вырядилась? — тихо спрашивает Саша.

— Ну, в дни ее молодости это была богатая парадная одежда, вот она ее и одевает по торжественным дням. Это характерно для женщин.

Сашу почему-то передергивает.

— Что такое? — удивляюсь я.

— Если это так… С женщинами и модой-то… Представил современных девчонок. В торчащих стрингах и с голыми пузами… Когда они старухами станут…

Замечаю, что внимательно слушавшего наш разговор Серегу тоже передергивает.

И меня тоже…

Чтобы отвлечься от жуткой представленной картинки старушачьих дряблых животов и вислых старческих задниц с татуировками и в стрингах, спрашиваю задумавшегося Павла Александровича о том, что явно отвлечет и его и нас — о том, что драчка сегодня получилась хоть и удачной, но уж больно средневеково грубой. Вот то ли дело мушкетеры чуть позже!

Павел Александрович сильно удивляется и даже как-то привстает.

— Бог с вами, мушкетеры и алебардщики с пикинерами отлично соседствовали по времени. Да когда д`Артаньян попался на дуэли — как раз алебардщики его и задерживали.

И мушкетеры дрались не как в кино — им полагалось после выстрела из мушкета пускать в ход все вооружение и снаряжение, вплоть до каски. Я вам потом покажу инструктирующую на этот счет книжку — того времени, между прочим. Там все расписано. И то, что мушкетер не должен гнушаться забрать со своего противника трофеи — оружие, ценности, снаряжение и вплоть до сапог! Это все киношники навертели — а так мушкетеры были совершенно нормальными солдатами. Так что зря вы так. Рукопашная не меняется. Вы в курсе — почему Крокодила — вашего приятеля-сапера так величают? Ну вот, не знаете. А я знаю — в рукопашной схватке он зубами загрыз чеченского боевика. Вот так.

— Офигеть! — только и могу сказать я в ответ.

Оставив Веру за старшую — с задачкой подготовить все для бани, а на самом деле просто побоявшись оставить вырубившегося мужа одного — мало ли кто припрется, а тут — вот весь арсенал с беспамятным стрелком вместе, Ирка отправилась с Меланией Пахомовной подготовить баню.

— Мне бы такую баньку, чтоб можно было бы не только через дверь выйти — намекнула Ирина бабке.

— Побаиваешься, что дверь колом кто припрет? — внимательно посмотрела Мелания.

— Ага — кивнула на ходу Ирка.

— Я могу присмотреть, пока помоетесь.

— Спасибо. Только вас еще учить надо с ружьем-то обращаться.

— Вот уж не думала на старости-то лет этакому учиться…

— Я тоже не думала, что такое будет — усмехнулась Ирина.

— То-то вы в лесу склады строили — ответно хмыкнула и старуха.

Ирка промолчала. Она все это время относилась к работе Виктора, как к мужскому нелепому хобби, считая, что лучше пусть он с нею в лесу валандается, чем бегает по бабам, пьет водку или еще как веселится в одиночку. А хобби бывали и куда более дурацкими — тот же футбол Ирка на дух не переносила.

Рабы, уже большей частью помытые, испуганно и с ожиданием уставились на Ирину.

— Эта вполне банька подходит — открыла низенькую, но широкую дверь Мелания.

Ирка осмотрела старенькую, но вполне крепкую баню, согласилась. Невеликая банька была с разнобродными тазиками, топившаяся по-белому, с крохотным предбанничком, где лежало на скамейке забытое кем-то сырое вафельное полотенце, да в углу висел древний обшарпанный веник, годный скорее для того, чтоб пол мести, зато кованый засов на двери был словно крепостной, да и случись что нехорошее, выскочить можно было и через дверцу на фронтоне. Про то, что и дверцу можно взять на мушку Ирина решила не думать.

Велела натаскать воды в котел, нагреть. Строго посмотрела на рабов. Те зашевелились. Cкладывалась странноватая ситуация, когда Ирка не представляла как себя с ними вести — и «сотрудники корпорации» тоже были в недоумении — рабы они по-прежнему или уже свободные граждане с правом всякого разного. Пока, правда, подчинялись безоговорочно.

Пока рабы заново грели воду и мыли после себя баню, Ирина вернулась к мужу, отослав Веру, собравшую узел с чистым бельем и какими-то шампунями проследить за подготовкой банного дня.

Витя уже проснулся. Пожаловался, что повязка давит, попросил попить. Да, место раны отекло, нога опухла, но в целом Ирке показалось, что муж куда лучше выглядит, чем вчера. Оживел как-то. По его просьбе Ирина, пыхтя паровозиком, в несколько ходок по лесенке, приволокла в комнату к Виктору весь арсенал, который собрала и нашла — поставила ружья рядком у кровати, ящик с патронами (так и не разобранными после Веркиной сортировки) установила на табуретку, добавив шесть незнакомых сверкающих патрончиков из кармана. Заменив перевязку и дав мужу в руки чистить тот самый роскошный карабин, чтоб не заскучал, Ирка заперла двери внизу и, грустно глянув на побитые, сиротливо стоящие на улице джипы, отправилась в баню.

Вера печально стояла у двери бани и, увидев напарницу, пожаловалась:

— Прикинь, тут даже душа нет!

— Я в курсе — ответила Ирка. И ухмыльнулась в душе.

Сразу мыться не получилось — в топке еще плясали огоньки красивые, чистого синего цвета. Ира вздохнула, обошла баньку, глянула, что находится вокруг.

— Эй! Если что заметите неладное — кричите — окрикнула она топтавшихся неподалеку рабов.

— Что не идем-то? — нетерпеливо сунулась Вера.

— Угли еще не готовы. Угарный газ прет. Так что вьюшку не закрыть, иначе угорим.

Вера посмотрела искоса.

— А эту — как ее — зачем закрывать?

— Не закроем — тепло выдует в момент, не баня будет. Ладно, пойдем пока, разденемся, то — се.

В предбаннике было жарко наверху и холодом несло по полу. Почему-то слегка пахло хлебом и палой листвой.

Раздевались не торопясь. Ирка не удержалась и весьма пристально оценила, незаметно бросая быстрые взгляды, когда Вера не могла этого засечь — как напарница сложена. И не очень порадовалась наблюдениям — личико у Веры было простоватым с носом кнопочкой, а вот сложена она была куда как хорошо. Свою стать Ирка знала прекрасно и не обольщалась. Была она ширококостной, крепкой, с тяжелыми крупными грудями и плосковатым задом. Насчет своей талии Ира считала, что «она в принципе есть». У Веры талия была настолько явно выражена, что и говорить не приходилось о принципах. Бедра худоваты и груди невелики, но — тут Ирка вздохнула с грустью — красиво смотрелись. Она всегда завидовала тем девчонкам, у кого грудки были острыми, с задорно торчащими вверх сосками. И соски как на грех были красивыми — светлокоричневые цилиндрики с ровными кругленькими ореолами.

— Хоть бы жопа у нее была волосатой! — не очень по-товарищески пожелала мысленно своей напарнице Ирина, вспомнив, как ругался прошлым жарким летом Витька, когда они ехали в тесной маршрутке и он чуть не ткнулся носом в волосатый крестец стоявшей перед его сиденьем девахи. Та и впрямь здорово придумала носить подспущенные джинсы со стрингами, имея при том банально волосатую жопу. Витька потом долго возмущался этим фактом. Не нравились ему волосатые женские задницы. Именно по этой причине шерсть снизу спины у женщин вполне Ирку устраивала.

Но, к сожалению и попка у Веры оказалась аккуратной, приятно круглой. И вся Вера была складной, изящной и — чертово слово пришло в голову — грациозной. Такие мужикам нравятся — это Ирка знала. А мужиков тут раз — и обчелся. И это ее собственный мужик, между прочим.

Ирка покраснела от злости, а потом покраснела еще гуще, когда Вера осведомилась — а что это ее так рассматривают, словно она тут стриптиз исполняет?

Братец еще больше осунулся, вид имеет красноглазый и осовелый, да еще от служителя Асклепия прет неукротимо пивом. То, что братец смолит какую-то очень подозрительного вида сигаретку, дополняет картинку.

— Смесь собачьей шерсти со спитым чаем, обрезками ногтей и старым сеном? — нюхнув вонючий клуб дыма, спрашиваю я своего ближайшего родственника.

— По вкусу — да. Но чем богаты. Написано вроде, что «Самел», но такое и на Малой Арнаутской улице постеснялись бы делать. Надеюсь, что те, кто эти сихареты сделал, умерли в страшных корчах.

— Ага. А трубку и табак проепотерял как всегда? Упырь профукал артефакт?

— Да в общем… Кстати — здравствуй!

— Кстати — да. Выглядишь фигово.

А что тут еще скажешь — замурзанный у братца вид. Бомжеватый. Словно он как Пирогов и оперирует, и вскрытия делает в одном и том же наряде. Впрочем, особо чистюлей он никогда и не был.

— Дык тут уже сколько раз вспоминал свое мирное житье в морге с теплым чувством… И Миха рядом и спать можно сколько влезет и даже Прозектор за окошком уже как-то по-иному видится.

— Пивом от тебя бьет сногсшибательно…

— Оно сытное. Я его ем. И пью. А главное — полгода срок годности. Через полгода пива не будет. Ваще! Представляешь?

— Хочешь успеть выпить море?

— Все не выйдет, но сколько смогу. Тут вот дело какое — я договорился с летунами с Бычьего Луга, что они тебя смогут взять с собой — у них вылет будет в направлении Новгорода. Завтра или послезавтра. Смекаешь?

Еще бы не смекать — два лаптя по карте — и та самая деревушка, где наши папа с мамой застряли. Здорово!

— Тебе как это удалось?

— Опыт не пропьешь, как грустно сказал художник Артемидьев, оглядывая свою пустую мастерскую. Оказалось, что в потоке помог родственникам какой-то фигуры с аэродрома. То ли роды принял, то ли прободную диагностировал и упек в Кронштадт — не помню уже. Спросили, чем могут помочь мне. Ясно дело — чем! Вот я тебя и сосватал.

Ну да стоило предположить — братец высоты боится. Панически, хотя и не трус ни разу. Я, правда, тоже боюсь. Но он знает, что отказаться у меня не получится. Я ж вроде как вольный казак, а он уже тут присох, корни пустил, да и не отпустят — он же под кронштадтскими теперь. Слышал краем уха, что еще и как судмеда его тут пользуют всю дорогу — что-то тут серьезно криминальное распутывают.

— А так в целом?

— А в целом, как говорил знакомый немец: «Запорожец блин кошмар!» Ладно, перекур у меня окончился. Пойду корячиться дальше, конца-края не видно. А тебе тоже есть работенка — надо пару раненых забрать, армеуты попросили дать медобеспечение.

— И ты меня посылаешь?

— Дел там на чуть-чуть. А они…

— Они тебе пиво поставляют. Угадал?

— И не только пиво. Все равно твои сейчас будут погрузкой-разгрузкой заниматься — как слышал склад охотничьих ружей и боеприпасов кулачить станут. Так что выбор у тебя небогатый — либо мне помогать на конвейере, либо таскать мешки-ящики, либо прокатиться. На твоем месте — я б прокатился — и с этими словами братец сплевывает и отшвыривает окурок.

За братцем уже пришли — из палатки выглядывает смутно знакомый парень, держащий врастопыр белый халат. Относительно белый, надо заметить.

— Эй! А почему армейские сами не могут раненых забрать?

— Там спинальник вроде — бурчит братец, вдевая руки в рукава халата.

Вот, совсем хорошо, спинальник. Не было бабе печали…

На заводе кажется многолюдно — но это по сравнению с тем временем, когда мы здесь возились. Сейчас тут пытаются запустить производство, работает сводная комиссия по расследованию (это так названы несколько сбродных человек), плюс безопасники пытаются ущучить тех, кто имел отношение к руководству концлагеря. Публики, судя по тому, что я слышал, уже вдвое меньше здесь, зато она не заперта в цехах, шляется по территории и потому — многолюдно тут.

Пищит нововыданная рация — старшой требует прибыть к нему пред ясны очи.

Дойти не успеваю.

Ильяс перехватывает меня на полпути, вывернув из-за бетонного угла цеха.

— Сумка при тебе? Тогда пошли!

По дороге излагаю ему, что нужно мне слетать — родителей вывезти. И насчет спинальника.

Хмыкает, вертит башкой.

Так и не ответил — а уже и дошли.

— С этим разберемся. Сейчас выполним пару мелких задачек — поговорим. Твой ранетый в список входит.

Ильяс кивает на маленький автобус — близнец нашего покойного спасителя. Лезу внутрь — вижу полтора десятка бледных лиц, кучу мешков. Следом поднимается и мой начальник.

— Да порядок, порядок, довезем — не волнуйся — орет он кому-то оставшемуся снаружи.

Двери закрываются, автобус трогается. Мы выкатываемся с завода и к нам присоединяется УАЗ-буханка.

— Куда едем? — спрашиваю беззаботного Ильяса, сидящего так, что его автомат — только сейчас замечаю, что у него АК, как и у меня, только с какой-то оптикой, не армейской, а магазинной еще, и направлен стволом он в салон — на сидельцев. Что-то мне говорит, что это явно какие-то штрафники.

— В деревню Узигонты — отвечает мне Ильяс.

— Слушай, кончай хохмить. Скажи нормально.

Он делает круглые глаза. Становится немного похожим на возмущенного филина.

— Вот кавай! Куда серьезнее. Рядом деревня Велигонты расположена. И еще Олики.

— Я первый раз слышу. Это далеко?

— Рядом. За Марьино.

Ну, Марьино я знаю.

Еще когда был совсем мелким одноклассник Никон нарассказывал, что там в болоте застряла «Пантера» — торчит только верх башни со всякими приборами-перископами и метрах в трех из воды выглядывает набалдашник дульного тормоза. И что там были громадные немецкие склады, которые наша артиллерия сожгла к чертовой матери. Мы воодушевились — и устроили вылазку. Родителям наплели чего-то, припасли харчей, питья — и поехали. Наверное, была такая же весна — и, прибыв на место, мы поняли, что в такой слякоти и мокром снеге нам в наших резиновых сапогах до «Пантеры» не добраться. То, что танк там стоял, мы не сомневались — благо видали за Лугой в дрище брошенный и влезший по башню в жижу наш танк — БТ. Мы до него добрались с большим трудом — топко слишком. А «Пантера» больше — значит точно не долезть. Пошли рыть склады. Склады оказались странными — под тонким слоем земли — толстенный слой жженых железяк, разорванные винтовочные гильзы — немецкие и французские, пули с выплавившимся из них свинцом, огрызки обойм — и все. Но много. Рылись в этом хламе, надеясь хотя бы свинца наковырять, но толку никакого. Думали, что он должен вниз стечь — а он зараза маленькими комочками — аккурат на пульку.

Зато нашли снаряд. Здоровенный, с насечкой от резьбы на медном пояске и с полурасквашенным взрывателем — оболочка была наполовину сорвана, торчали забитые землей какие-то деталюшки и чуть ли не пружинки.

Тогда эта чушка показалась нам здоровенной, но сейчас полагаю, это был банальный 152 миллиметровый. Немного опасаясь — из-за гнусного вида взрывателя — сделали носилки и с трудом отволокли подальше за деревню. Очень далеко отволокли. Ну во всяком случае мы так думали. Потому как замудохались изрядно.

Дальше собрали костерок, воткнули в него снарядец, подпалили все это и залегли метрах в двадцати — там яма была дельная — капонир, что ли старый.

Раньше мы такие чушки не рвали, а всякая мелочь на манер гранат и полковушечных снарядов и минометок не впечатляла.

Прождали пять минут, десять. К пятнадцати пошло. Все тихо. Костер что ли потух?

Тут и долбануло, хорошо никого не нашлось умного пойти глянуть — не выкатился ли снаряд из костра.

Хорошо нас тогда приложило, лежали некоторое время как глушенные рыбы.

А с неба комочки земли и веточки сыплются.

Особенно удивило — как гвоздануло по всему телу землей. Как с пары метров если бы плашмя упали. Говорим друг другу что-то, губы шевелятся — а не слышно, хотя не тишина вокруг. Глянули на костерок — тошно стало.

Вместо костерка в мерзлой земле воронка метра два диаметром, да в полметра глубиной, на воронке березы рубленные буквой зет лежат — и вместо полянки маленькой — поляна большая — все кусты и подлесок метров на десять сбрило — только огрызки торчат.

А Никон чуть не плачет — и губами шевелит интенсивно.

С трудом — но поняли — недалеко мы от деревни.

Надо уносить ноги.

Выкатились на дорогу — еще тошнее стало — там провода какие-то на столбах — так провода снесло прилетевшим куском дерева. Все, тикать надо.

Вышли в Марьино, идем такие милые дети, невинный вид соблюдаем, а местные кулаками грозят и ругаются.

Никон приссал, да и мы — тоже.

— Надо уходить шустро — а то и впрямь мильтоны приедут. Пошли через поля аэрации!

Мы сдуру и согласились.

Поля аэрации оказались местом, куда сливали фекалии, а потом растили капусту. Везде снег, а на этих чертовых полях — жижа. Чуть-чуть не до обреза сапог. Ох, и замаялись мы по этой жиже продираться. Так потом и не собрались на «Пантеру» глядеть, ну его к черту, это Марьино.

— Кого сопровождаем? — спрашиваю своего командира.

— Съемочную группу «Дом-3». А заодно «Остаться в живых» и «Последний герой».

— Это как?

— А так. Вторая компания уже такая — хотят быть сами по себе, не подчиняются директору завода, воду мутят — нахер с пляжа. На выселки. Кошка бросила котят — пусть вертятся как хотят. В мешках пара ружей. Рация коротковолновая. Жратва на три дня. Короче — набор «Счастье Робинзона». Понравится жить своим умом — на здоровье — одумаются — сеанс связи оговорен.

— А если разбойничать начнут?

— Виселицы видел у Завода?

— Нет.

— А они там есть. Так что — выбор их.

Один из пассажиров восклицает:

— Вы не имеете права так поступать с живыми людьми!

— Увянь! — веско велит Ильяс.

И тот вянет.

— Эй, живорезы — вот это местечко, что я говорил — обращается к Ильясу и мне водила — молодой парень, чернявый и покрытый густой многодневной щетиной. За рулем автобуса он выглядит аутентично, ни дать ни взять типовая маршрутка с типовым водителем. Тычет пальцем за окно. Там какой-то поселок вроде.

За окном — слева пожарище. Несколько домов сгорело — стоят коробки. У дороги валяется пара десятков тел — чуть ли не рядком — обгорелые, чернокопченые, в лохмотьях одежды. Поодаль — несколько таких же стоячих. Вроде даже двигаются.

— Во, второй с краю видите?

— Ага — отзывается глазастый Ильяс.

— Что, что там? — спрашивает с ужасом глядящий в окно пассажир.

— А бака — огнеметчик тут какой-то образовался — неторопливо рассказывает снайпер.

— Решил огнеметом зомби жарить?

— Йепп! Только не учел, что прожарить мозги в черепной коробке куда как не просто.

— Надо было ему с микроволновкой бегать.

— Да тоже результат аховый. Сейчас Марьино пойдет?

— Марьино. У наших тут блок пост был. Потом Морфеус пришел — и все, свалили.

— Почему Морфеус?

Водила задумывается.

— Просто он то ли черномазый, то ли горелый — харя у него черная. И двигается быстро. То есть двигался.

— Упокоили?

— Черт его знает. Гоняли его бэтром, вроде б подстрелили.

Марьино пустое. Ни людей, ни зомби. Только на выезде мелькает что-то неприятно быстрое, тут же скрываясь за домами. Не могу сказать что именно — то ли здоровенная собака, то ли некрупный зомби. Успеваю зацепить взглядом характерные детали человеческого костяка наполовину торчащего из канавы. Чисто обглодан. О, еще один поодаль. И еще вон, подальше от дороги, кучкой, сразу несколько.

Наши пассажиры встревожились, побледнели еще больше. Не повезло им, попали под раздачу. Я ведь не маленький, прекрасно понимаю, что пока мы тут с охотничьей командой и прочими такими же дураками носимся, спасая мир, ребята половчее нас устраивают себе сладкое будущее. Нет, конечно и Николаич, и Ильяс — люди вовсе не простые, своего не упустят, а в карман положат, но по сравнению с некоторыми моими знакомцами по той, добедовой жизни, — пионеры-альтруисты, бессеребренники полные.

В блокаду от голода и холода умерли сотни тысяч человек, другие сотни тысяч погибли в невыразимо жестоких боях, которые немцы, прошедшие еще Первую Мировую сравнивали с мясорубкой под Верденом, но ведь были и такие, кто сколотил состояния, обзавелись роскошными коллекциями искусства и всякими ценностями… Я прекрасно понимаю, что в том же Кронштаде сейчас уже вполне себе орудуют шустрые ребята, и их потомки будут называть нас лохами. Как потомки удравших в Ташкент последнее время старательно поливали дерьмом воевавших в Великой Отечественной… Что-то меня на патетику потянуло, да и вообще расслабился. А это и понятно — на Ильяса глядя — он тоже не за окрестностями следит, а скорее за пассажирами. Нет, окна сеткой защищены, мы вооружены, но как-то это все на школьную экскурсию похоже.

Или все эти разговоры про этого Морфеуса — пугалки? Мороза на высылаемых нагнать, чтоб одумались? Но кости-то обглоданы. Не бутафория.

Места после Марьино — пустынные, пару раз поодаль мелькали деревушки, но мы шустро прем по прямому как линейка шоссе. Сворачиваем вправо, проскакиваем деревню.

— Авек плезир — Велигонты — меланхолически заявляет Ильяс.

— Следующая — конечная, Узигонты — в тон ему вторит водила.

И впрямь — скоро тормозим.

Пассажиры выгружается, водила глумливо подражает телеведущим, комментируя высадку. Мне почему-то противно это слушать, отхожу к буханке, около которой покуривают двое камуфляжных.

Здороваюсь, представляюсь.

Шофер бурчит что-то себе под нос, кидает сигаретку и лезет в кабину. Второй, рыжеватый, с белыми ресницами оглядывает меня с головы до ног, потом протягивает руку:

— Капитан Ремер.

Странно знакомая фамилия. Совсем недавно встречал.

Вспомнил! «Операция «Валькирия» — покушение на Гитлера.

Точно. Там как раз был майор Ремер — наш попутчик в чине чутка не дотянул до однофамильца. Отто Ремер, майор охранного батальона — тот, кто пустил под откос операцию «Валькирия» — потом отсидел три года в демократической уже ФРГ за то, что считал, что надо дружить с СССР, а не США.

Немцы давно делятся на две группы, одни считают как Бисмарк — с Россией лучше дружить, другие хотят в очередной раз «Дранг нах Остен» покорить славянских дикарей. Ремер как раз бисмарковские взгляды разделял. А вот антигитлеровские заговорщики — как раз не очень. Если бы они победили — скорее всего, наши союзнички быстро пересдали карты. Видно у них были личные счеты именно и только с Гитлером.

А вообще редкий случай, когда фронтовики могут исполнить свои фантазии по отношению к штабникам.

Вообще-то охранный батальон — это была команда выздоравливающих фронтовиков, что особенно пикантно — резервный батальон именно и был возможностью отдохнуть в столице, своего рода поощрением. И когда они херачили штабных прикладами — оттянулись, небось, исполнив заветную мечту каждого фронтовика.

Вижу, что героев вот уж именно реалити-шоу уже выгрузили. Почему-то их никто не встречает.

— Ты что, даже бикини не одевала? — удивленно осведомилась Вера.

Покраснеть гуще у Ирки уже вряд ли бы получилось, потому внешне ответный удар напарницы она перенесла невозмутимо. Но это только внешне — и, пожалуй, только на мужской взгляд, достаточно бесполезный для оценки тонких душевных движений.

Если б на Ирку посмотрел бы сейчас стандартный мужик, то он увидел бы только голую смутившуюся деваху, ядреную, здоровую и вполне себе симпатичную. Правда любой нормальный мужик заметил бы тут же и вторую девушку, тоже обнаженную и тоже вполне себе симпатичную. После этого скорее всего у мужчины произошел бы легкий клин в башке и на минутку-другую случилась бы ситуация горемычного буриданова осла, намертво затупившего при виде двух равноценных целей. Если бы нормального мужика после этого тут же спросили — что там собственно происходило, то, разумеется, был бы получен достаточно полный обзор таких статей как рост, вес, размер грудей и прочие второстепенные детали. Ничего не поделаешь, чтоб мужчина стал наблюдательным, и хотя бы немного стал разбираться в женских нюансах поведения, моментально оценив мимолетную мимику и малозначащие на первый взгляд телодвижения, требуется жесткая и долгая наука, которую обычно постигают за десятилетия семейной жизни. Да и то при этом мужчины учатся понимать язык тела только одной женщины — жены. У особо толковых удается просекать еще одну — тещу.

Вот женщина — женщина бы с ходу выдала полный дамейдж рипорт о только что произошедшей в предбаннике стычке. Впрочем, как пишут умные люди — это заложено в мужчинах и женщинах с тех самых времен, когда их создавал Творец. Именно поэтому мужчине положено засечь цель охоты за километр, а женщине точно знать, где и чем в пещере занимается в этот самый момент каждый из ее пяти детенышей. И потому легкая, тут же исчезнувшая, гримаска на лице Веры, невольно выставленная вперед ножка и невольное, только обозначенное движение руки Иры, ее дернувшаяся нижняя губа и еще два десятка подобных деталей были бы для женского глаза так же очевидны, как для мужского что — нибудь очевидное, кинематографическое, на манер — этот тому дал в морду, да промазал, а этот ему сапогом по яйцам — хрясь! Тот и с копыт долой!

Вот и для женщины было бы видно, что та, которая потоньше, часто загорала топлесс, а вторая — потабуретистей — не загорала вообще и уж всяко не делала себе интимных стрижек. И что тоненькая только что уела свою подружку. Причем сильно.

— Пошли в парную… — пробурчала Ирка.

Она отчетливо понимала, что получила щелчок по носу.

Какое тут бикини, когда в лесу схроны строишь… Да тут летом такие комары, что их впору мышеловками ловить. И слепни. И оводы. Тут Ирка вспомнила чертового лося с личинками и ее передернуло.

— А я этим летом опять собиралась в Турцию — прощебетала, только войдя в парную, Вера.

В ответ Ирка шибанула ковш горячей воды на камни.

Как паровой котел взорвался. Пар рванул по парилке словно взрывная волна.

Вера, взвизгнув, вылетела обратно в предбанник.

Ирка присела, внизу было все-таки не так обжигающе, даже дышать можно было.

Потом добавила еще ковш. На душе стало полегче. Словно сама выпустила пар.

— Ты меня чуть не сварила! — возмущенно воскликнула Вера, когда напарница вышла из парной.

— «Чуть» не пуд, ничего не весит — спокойно ответила Ирина. И продолжила: «Сейчас нагреется, пар разойдется, можно будет попариться».

— Вот нафиг, я тебе не челябинский сталевар! — категорически возразила напарница, вовсе не желающая помирать в этой бане.

— Брось, попариться всегда полезно — дружелюбно ответила Ирка, опять почувствовавшая почву под ногами и от этого воспрянувшая на манер Антея. И подумала: «Эх, жаль, веников нет, я б тебя попарила бы. Ишь, в Турцию она собиралась. Сейчас я тебе закачу курорт. С бикини и подбритой мохнаткой! Мешком не перетаскаешь!»

Вера понимала интуитивно, что зря она ляпнула про Турцию. Но уж очень хотелось. И помыться тоже очень хотелось… Но ляпнуть про Турцию — все же больше.

— И куда интересно все предыдущие подевались? — интересуется у меня Ремер.

— Я совсем без понятия. Ты про сельских жителей?

— Нет, тех, кто тут выжил — эвакуировали. Я про предыдущий завоз — восемь человек было, штрафников, как я слышал.

Водила автобуса, продолжая свой как-бы репортаж, информирует незадачливых участников реалити-шоу о том, что им стоит взять свои мешки и идти дальше в деревню и обустраивать свою жизнь по собственному желанию, тут нянек нет. Наши пассажиры затравленно озираются. Даже за мешки не взялись еще.

— Какие же вы суки! — не удержавшись, заявляет один из выгруженных.

— В тютельку — отвечает ему Ильяс.

— Поехали! — это уже водитель из буханки торопит. Автобусоводу еще хочется поглумиться, но Ремер вскакивает на свое место. Буханка нетерпеливо гудит, разворачивается. Мы трогаемся следом.

— Как-то сурово очень! — вырывается у меня.

— Зато наглядно. Кнут и пряник — старая метода. И ничего лучше не придумали — весьма равнодушно отвечает Ильяс.

— Азиат ты просто, жестоковыйный.

Ильяс хмыкает. Потом совершенно спокойно заявляет:

— Любое общество, если хочет жить спокойно, не может обойтись без репрессий. И обязательно репрессии будут. Слово тебе это знакомо?

— Ну, разумеется.

— Так вот — и можешь и эти мои слова высечь на полированном камне — где человек — там и жестокость. Разница только в том, кто репрессии устраивает — бандиты или полиция. Если государство сильное — то полиция. Как в Америке. Если государство слабое — как у нас было — то бандиты и всякая сволочь, на фоне которой бандиты — просто ангелы. Но кого-то обязательно будут плющить. Вакаремас?

— Не вполне.

— Тогда слушай…

Но договорить ему не дает водила, дав по тормозам весьма резко, отчего мы хватаемся за автоматы. Сначала я не вполне понимаю, в чем дело — потом вижу — к нам по дороге — оттуда, откуда мы прибыли, едет во всю мочь одинокий велосипедист. Машет рукой, отчего велосипед начинает мотыляться по дороге, явно к нам едет.

— И много же у вас тут идиотов — замечает водила.

Мысленно я с ним соглашаюсь. Велосипедист наконец подъезжает к нам, барабанит в дверь. Переглянувшись с Ильясом, водила дверь открывает. Запыхавшийся парень — мы видим, что он очень молодой — вваливается в салон.

— Автомат мой верни! — заявляет он, глядя на меня.

Какой еще к чертям полосатым автомат?

— А пони и красный фургончик тебе не нужен? — ляпаю от неожиданности первое пришедшее в голову.

— Шёнен, ты б сначала спросил разрешения присутствовать, поприветствовал старших. А то словно бака — гайдзин какой-то вломился тут — замечает наш снайпер.

— Автомат мой верни!

Вот же заладил.

Вспоминаю, где я его видел. Он был самый борзый в охранении — еще его приятели с мертвячки, подвешенной за ногу на дереве, трусики пытались снять. Точно, забрал я у него автомат, было такое. Поди вспомни, куда этот автомат потом делся… Да небось Ильяс же и оприходовал.

— Ты как без автомата выжил во время штурма?

Парень зло смотрит. Молчит.

— Э, поехали, время — говорит снайпер водиле.

— А пассажир? Он за проезд не платил!

Бибикает нетерпеливо буханка.

— Короче, парень, дело такое — мы едем по делу, цацкаться с тобой времени нет. Автомата твоего у нас нет. Но мы можем и придумать толковое, если ты нас убедишь в том, что оно того стоит. Или вылазь — твой лисапед еще не остыл, мотор греть не придется. Сё?

— Мне мой автомат нужен!

— Доктор, чего он к нам прицепился? Твой пациент что ли?

— Ну, тебе я рассказывал. Это тот — из охранения, борзый.

— Не помню. Давай, вылазь.

— Я не могу… без автомата…

— Вот зануда — снайпер горестно развел руками…

— Ильяс, пусть отработает. Нам лишние руки пригодятся. Там же спинальник, его укладывать надо не вдвоем.

— Йоко! Поедешь с нами отрабатывать?

— Поеду — мрачно отзывается парень.

Мы трогаемся с места. Буханка шустро показывает дорогу.

Ильяс присматривается к парню.

— У тебя что, оружия вообще нет?

— Кусок трубы — на велосипеде остался.

— Сильно. А почему такое мощное вооружение?

— Он мой автомат забрал.

Вот заладил.

К своему удивлению Вера осталась жива после бани. И даже не ошпарилась. Правда язычок на время она решила прикусить — Ирка наглядно показала свою выносливость, да и вообще, как-то расхотелось ее дразнить…

Распаренные, навертев на головы тюрбаны, вернулись в «замок».

Тут же явилась и бабка с бидоном. Оказалось — самодельный квас. Странный, светло-коричневый и с непривычным вкусом. Попили с опаской, но оказался к месту, после парилки особенно.

Витька уже заканчивал чистку оружия. И оказалось в наличии разбойничье наследство — один роскошный карабин с восьмью патронами, тяжелый импортный автомат 12 калибра, два «бока»-близнеца того же калибра, двустволка-коротышка и длинная горизонталка 16 калибра, бабкина двустволка 20 калибра, странная берданка 32 калибра, да еще малокалиберный револьверчик. Тут с патронами было проще — имелись в запасе по схронам, да и в ящике их было достаточно. Как Витька не пытался узнать — откуда в ящике взялись патроны к Калашникову да винтовочные — так толком ничего не понял. Но хозяйственно присадил винтовочные в диск, расковыряв пару и убедившись, что внутри сухой порох и в темной глубине гильз посверкивают две маленькие точки фольги капсюля.

— Итак, что делаем дальше? — спросил на правах мужика, да еще и окруженного ружьями и бабами, Виктор.

— А сам-то что скажешь? — совершенно серьезно, без подначки спросила бабка.

— Сам потом скажу. Сначала, как на флоте — пусть по старшинству все выскажутся.

Начиная соответственно с младших. Вот давай, красавица, говори.

После этих слов Витька почувствовал, что его щеку что-то печет. Ну, так и есть — женушка уставилась на него тяжелым взглядом. Э, за базаром-то следить придется, больно уж нехороший взгляд…

— Я считаю, что надо составить план — голосом примерной ученицы отчеканила Вера. И шмыгнула носом.

— И что записываем в план?

— Еду надо доставать. Кормили нас плохо, а в запасах тоже не густо, как посмотрели. Одни свинки и есть только. Но мне их жалко.

— И сколько нам надо еды? — осведомился Витя.

— Я могу посчитать, по калориям.

— Ты что, помнишь, в каком продукте сколько калорий? — удивился Витя.

— А то! Я всем подружкам диеты рассчитывала! — гордо ответила Вера.

— Ого! Так, Мелания Пахомовна, что скажете?

Бабка не спешила с ответом. Ее задело, что по старшинству ее посчитали младше Ирки и она дала понять, что недовольна этим. И продержала паузу, пока и до Витьки не дошло.

Потом сказала неожиданное:

— Людей надо ободрить. Я думаю — молельню надо открыть. Чтоб с Богом могли побеседовать, себя утешить. Оно и вам спокойнее будет.

— Так это работы ж сколько? Иконы нужны, то-се. Попа нет.

Старуха сурово посмотрела и показала небольшой листок бумаги с нелепо раскиданными прорезями.

— Вот икона. А когда Иисус проповедовал — икон у него не было, попов не было, а посвятее многих нынешних был. На осле ездил, да пеше ходил — не на Мерседесах.

— Да вы, Мелания Пахомовна, раскольница! И что это за икона?

— Не раскольница я, православная, крещеная. А икона — от матери моей. Раньше за иконы-то наказывали — вот и надоумили нас, жили тут питерские. Ставишь такой святой лист перед свечой — и видишь образ Бога. А если молитва угодна — то и посредник не нужен. Вот так вот.

Витьке с трудом удалось не начать ржать, свистеть или мотать башкой. Бабка реально удивила. С другой стороны — пусть молятся, не помешает.

— А со свинками погодить бы лучше. Скоро трава пойдет. И мы сможем щи из молодой крапивы варить и свинкам будет жорево. А месяц как-нибудь до травы продержаться. Заколоть-то просто, только они за лето-осень веса наберут. Не гоже сейчас их колоть.

— А кормить чем? — спросила практичная Ирка.

— Руководство в полном составе — вполне сгодится. Вон у крыльца валяется. И Костька. Сволочь. Я ему его танцы не прощу, гаду.

— Какие еще танцы?

— Забава такая у него, обалдуя была — положит мои вставные челюсти на пол и пляшет. Танец маленьких лебедей или как он говорил — еще и фанданго. Вниз-то не смотрит — наступит или не наступит, в плясе-то. Меня Бог спас — не наступил, а трижды плясал.

— Ладно. Ир, что скажешь?

— Пиши, Вера в план — сразу за едой — машины чинить. Без транспорта нам никак.

— Можно Валентина попросить. Он в этом деле понимает.

— Он алкоголик — брезгливо заметила Ирка.

— А что остается? Да и алкоголик он из-за своей бабы.

— Эк вы хватили, да жены алкоголиков — самые несчастные люди в мире — со знанием дела воскликнула Ирина.

— Не скажи, не скажи. Частенько бабы сами мужей на выпивку толкают. Потому как есть такая гадючья порода — и алкаши для них как раз подходят. Все время сидит под каблуком и всегда виноват, а она им командует как хочет — и ее же еще и жалеют, бедняжку.

Ирка аж задохнулась от возмущения: «Да мою маму знаете как отец бил!»

— Вот-вот! А потом извинялся, на коленях ползал, просил простить?

— Конечно, виноват же!

— Вот-вот! И получается, что приятно вдвойне — вон он какой грозный бывает. Настоящий мужик! И она при нем вроде как слабая женщина. А как протрезвеет — опять его унижать, да под каблук и опять виноват навсегда. Не про твою маму речь — а часто так. И если разведутся — так опять за алкоголика замуж идут. И разводятся — когда пить муж бросит. Не интересно с таким жить, который из-под каблука вырвался.

Ирка обиделась и надулась. Отчим-то и впрямь был тоже пьющий…

Едем мы долго. Наконец водила останавливает автобус, дальше ему не проехать.

Буханка, как более приспособленная, лезет в какие-то кусты. Ремер, чтобы тачке было легче, вылезает и идет с нами пешком. Я никогда не был в этих краях и меня удивляет полное безлюдье — мы словно не рядом с колоссальным городом, а не пойми где. Даже следов человека толком нет — кроме фырчащей впереди буханки, да нас, четверых. Дорожка какая-то заброшенная есть, но поневоле в уже начавшихся сумерках в голову начинают лезть дурацкие мысли — вот сейчас мы идем и идем и туман уже какой-то вокруг нас вьется. И окажемся мы черт знает где. В Средневековье, например.

Наверное, и то, что сегодня полдня с латниками — алебардщиками возился, тоже сдвигает мозги. Поневоле себя начнешь в сумерках да в тумане попаданцем чувствовать.

Забавно, у Ханса Христиана соответственно Андерсена была небольшая юмореска про попаданца — чинуша из Христиановского времени бредил Средневековьем и все время ставил его в пример. Ну и попал куда хотел… Сразу вляпавшись по колено в уличную грязь. Мостовых нет, фонарей нет, мостов нет…

И оказалось, что и пиво несъедобно и хлеб с сыром ужасны и люди вообще-то тоже не очень понравились фанату Средневековья. Особенно не понравились, когда его лупить принялись… Правда, жив он остался все же, но, вернувшись обратно, перестал мечтать о том, как бы круто было жить в Средние века.

Да и мне что-то не хочется в Средневековье. Лучше уж тут. Пробираться по лесу, сквозь который идет заброшенная дорога…

Впереди вроде как прогалина. Буханка встает, неразговорчивый шофер вылезает из кабины, вытягивает из салона носилки. Правильные носилки, жесткие, корытцем.

Капитан Ремер что-то уточняет по рации.

Кивает нам. Идем следом.

Огонек небольшого костерка видим, когда чуть не натыкаемся на него — огня мало, да и ветками прикрыт. У огня лежит вытянувшись человек. Рядом — сидит еще один. Потом оказывается, что третий — в секрете, мы его прошли, не заметив.

Пока осматриваю раненого, сидящий у костра получает от Ремера пару консервных банок и, не открывая, закатывает их в угли. Мне не светит получить горячими шматками в затылок и потом благоухать тушенкой, о чем и говорю прямо.

Парень молчит, вместо него меня успокаивает Ремер: «Огонь разогревает консерву не вскрытую — до 2 щелчка. А потом — уже бабах! Вот щелкнуло — слыхал? Еще раз щелкнет — можно вынимать. Преимущество — греется быстрее. Как в пароварке».

Ну, раз так, то и ладно. Раненый очень тяжел. Ранений три. Все огнестрел. Все полостные. Живот. И позвоночник тоже пострадал. И тащили его эти двое на доске, так что смещались отломки, скорее всего.

Ладно, что мог — ввел, теперь вывозить его надо. Как смог — подбинтовал. Снаружи крови мало, а что внутри делается — даже думать боюсь.

Носилки-то правильные, да его еще и переложить надо так аккуратно, чтоб дополнительно не повредить. Вот так и стараемся уложить — чтобы позвоночник не тревожить. Тут еще оказывается, что и тот — который у костра — тоже ранен. В ногу.

Опять возня. Наконец трогаемся, аккуратно неся носилки. В буханке размещаем ручками в петли — штатная буханка, все на месте. И так же медленно выбираемся из этого леска. Туман еще больше густеет. И почти стемнело, пока я копался. Теперь — совсем чутка и считай дома.

— Мне придется в «буханке» ехать — говорю я капитану Ремеру, шагающему рядом.

— Это еще зачем? — почему-то удивляется он.

— Ну так присмотр за раненым нужен, честно скажу — у меня в такой обстановке таких тяжелых еще не было, можем не довезти — в свою очередь удивляюсь теперь уже я.

— Не нужно — отрезает капитан.

Странно как-то.

Сзади нас, серьезно поотстав, тащится троица — молчун с дыркой в ноге тяжело обвис на плечах своего товарища из секрета и нашего «салобона безавтоматного». Прыгает на одной ноге, видно, что уже силы кончились, только немного воли осталось. Ильяс замыкает наше шествие, вертит башкой как сова — на все 360 градусов. И что меня как-то настораживает — туда Ильяс шел как на прогулку, мало, что не насвистывал, а сейчас, когда обратно идем — напряжен, ну не так напряжен, как студентка на первом экзамене, а, черт не знаю как это объяснить, но я вижу, что начальник готов отреагировать в доли секунды на любое воздействие, на боевом взводе наш снайпер. Идет как-то по-особенному мягко, развалисто.

Автобус как стоял, так и стоит. Водила явно радуется нашему возвращению — теперь скоро вернемся на Завод, там хоть и не шибко уютно, зато безопасно.

Ремер отзывает к себе Ильяса. О чем-то переговариваются.

О чем говорят — не слышу, но кажется мне по телодвижениям что ровно точно так же вел бы себя мой начальник если бы по выгоднейшему курсу поменял рубли на баксы и только потом обнаружил, что вместо пачки баксов — наглая «кукла» из старых газет.

Руководящие лица возвращаются, морда у Ильяса и впрямь, словно он не одну горькую пилюлю слопал, а мало не упаковку. И запил уксусом.

Кивает на автобус, залезаем. Тот молчун, который хромой, втягивается с нами в маршрутку. В ручонках у него — не то «Вал», не то «Винторез» — плохо я знаю эти бесшумки. Оптики нет, это всяко вижу. Сели — поехали.

Убеждаюсь в том, что ствол этой винтовки не направлен мне в живот. Или уже паранойя? На всякий случай кобуру с пистолетом передвигаю поудобнее, попутно вспомнив, что нацепил я на себя сегодня тот самый трофейный пистолет бесшумный — кобура у него здоровенная и расплюснутая как жирная камбала. Знак судьбы, или как?

— Эгей, йолдаш, у тебя на время ствола лишнего не найдется? До Завода? — спрашивает водилу Ильяс. Тот в ответ кивает головой, но запрашивает за ствол такую кучу всего, что впору глянуть — не гаубица ли у него на буксире. Дальше несколько минут я совсем забываю, где я и что вокруг, потому что передо мной разворачивается артистически точная и сценически великолепная реприза «восточный рынок, мастер-класс торговли». Впору пожалеть, что когда мы с Олькой ездили в Египет, Ильяса не оказалось рядом — египетские торгованы, надоевшие нам до судорог, при встрече с нашим снайпером, небось, еще бы ему и приплачивали, отдавая товар даром. Нет, водила тоже не лыком шит — но уступает по всем параметрам вплоть до размера обуви. В итоге он с сокрушенным видом достает откуда-то пистолет и отдает его Ильясу.

Снайпер аж подпрыгивает, взяв ствол в руки. Изумленно поворачивается ко мне и показывает. Не понимаю, с чего это такая реакция — ТТ и ТТ. Достаточно потертый. Вполне себе машинка для водителя маршрутки.

— Не узнаешь? — многозначительно улыбается начальник.

— Откуда? Я что по-твоему все ТТ должен в лицо узнавать?

— Возьми в руки, присмотрись — ну?

Получаю в руки тяжеленный пистолет, начинаю смотреть.

— Погодь, так это же трофейный — после оружейного магазина, да? Тот, который с праильным патсаном пропал?

— Бинго! А говорил — не узнаешь! — хихикает Ильяс.

— Так это не пистолет, это уже бумеранг какой-то!

— А то ж! Реликт! Эге, йолдаш, а патроны где?

— Э, тебе ствол был нужен? Вот ствол. Патроны я где тебе возьму? — отзывается водила. На его небритой физиономии легкий отсвет внутреннего торжества — так-таки победу он у соперника отжал.

Ильяс кряхтит. Потом смотрит на меня.

— У тебя всегда карманы набиты не пойми чем, проверь — может, найдешь тэтэшек?

Я знаю, что у меня в карманах лежит только всякое нужное, и патрончики к ТТ вряд ли найдутся, мой ППС с боезапасом мирно лежит в нашей оружейке. Поэтому когда в одном из многочисленных карманчиков этой охотничьей одежки оказывается три десятка потускневших бутылочных патрончиков мне остается только успокоить себя тем, что — они ж тоже нужны оказались, прямо как рояль в кустах.

С чего я запихнул себе в малопользуемый неудобный карманец столько патронов — сам не пойму, ну да ладно.

— Так. Теперь парень, как тебя зовут? — спрашивает снайпер нашего новичка.

— Тимур — набычась отвечает салобон.

— Отлично. Так вот Тимурленг — пока вместо автомата временно получишь ТТ. Пистолет заслуженный, боевой, участвовал в выполнении целого ряда серьезных заданий. Всегда — успешно. Без балды — легендарное оружие. Так что — цени. Задача у тебя ближайшая — охранять мою персону и остальные персоны, которые ты тут видишь и делать, что скажут. У тебя с Доктором какие-то счеты? Только вкратце — а именно — собираешься ему стрелять в спину или нет.

— Он это…

— Рядовой, вопрос поставлен — да или нет. Вопрос понятен, в спину стрельнешь?

— Да, то есть нет!

— Не понял.

— Вопрос понятен, в спину стрелять не буду.

— А не в спину? — Ильяс видно был весьма ядовитым сержантом.

— И не в спину тоже — не буду.

— Слово даешь?

— Слово даю, да.

— Якши. ТТ знаешь?

Несколько секунд идет борение в салобоне — хочется гордо и утвердительно ответить, показав свою мужественность и опытность, с другой стороны, за бритого не зря дают двух небритых — и нашему новому приобретению поговорка известна отлично, на собственном опыте, даже пожалуй на собственном организме, на лице, если уж совсем точно.

— С пистолета стрелял. ТТ — не пользовался.

Дальше Ильяс с ехидными шуточками показывает парню, как пользоваться этой машиной.

Да, я выдержанный человек и отлично умею владеть собой. Я ничем не выдаю своего потрясения от того, что рассказывает сейчас Ильяс. Очень хорошо, что мне не пришлось пользоваться ТТ, когда он был у меня на вооружении — оказывается та пимпа, что на пистолете слева — нихрена не предохранитель, а совершенно никчемная приспособа, нужная только при разборке, а предохранителем — вот ведь засада — является полувзвод — такое положение курка, при котором ни затвор передернуть, ни на спусковой крючок нажать, почему неопытные люди пропадают ни за грош, забывая в горячке боя — что делать-то с заклинившей машиной. И самовзвода — тоже нет, это тоже удивляет.

Ильяс еще строго внушает нучку, чтоб зря не давил на кнопку выброса магазина, но это уже сверхсыт. Пистолет вручается парню, ставится торжественно на тот самый полувзвод и Тимур неловко засовывает в магазин восемь патронов, оставшиеся ссыпает в карман и осторожно укладывает себе килограммовую пушку в другой.

— Долго еще ехать? — спрашиваю начальство.

— Вроде нет. Но ты того, не расслабляйся. И брось заморачиваться по поводу сегодняшних последних героев «Остаться в живых в Доме-3».

— Ну, я не очень заморачиваюсь…

— Не ври, все вижу! Тебе — медику — жалко, что десяток живых организмов отправили возможно на мясо. Но это их выбор. Понимаешь, когда есть толпа народу, надо чтоб люди работали — иначе сдохнут. Надо и принуждать. Как детей. Вот Махмуд поступил хорошо — его папа похвалил, а Мамед — плохо, его сильно папа наказал. Все всем понятно и наглядно, надо быть, как Махмуд. Если не накажешь — все будут себя вести плохо, а в наших условиях это — амба. Сечешь? Так потеря двух десятков — а остальные стараются, работают, сами же за собой убирают, сами же себя обустраивают, сами за собой присматривают. Начнут все дармоедам да крикунам подражать — хана — и как выше сказано — амба. А теперь с новичком — пересядьте-ка к задней двери. Сумку не забывай и знаешь что… Давай-ка махнемся пистолетами. Не, ремень свой себе оставь, а кабур давай сюда.

Привесив снятый с меня ПБ себе на пузо и проверив наличие в кабуре пистолета, магазина и глушителя Ильяс поворачивается к нашему сопровождающему:

— Земляк, сядь назад, а?

— Это зачем? — бурчит хромой недовольно.

— Там удобнее сидеть.

Молчун не отвечает. Сидит, где сидел. Ильяс вздыхает, просит водилу если что — так сразу двери открыть. Водила утвердительно бурчит что-то.

Мы въезжаем в какой-то поселочек — мелькает несколько домов хрущевской постройки, вроде частный сектор с другой стороны — в общем жилье. В свете фар редкие зомби. Совсем неподвижные. Автобус объезжает кучи перекопанной земли во дворе, вижу справа торец хрущевки, поворачиваем направо в дворик вроде. Буханка идем следом, ее фары светят нам в корму.

— Эй, это тут? — обращается к молчуну водила.

По автобусу словно горсть шарикоподшипников барабанит, сыплются стекла, сзади гаснет свет буханки, наш автобус дергается резко вперед, но тут же зубодробительно тормозит с характерным «бумп» — нас швыряет вперед, немилосердно стукая обо все, что выступает, Ильяса, который видно больше оберегал прицел на автомате, чем себя, так вообще лицом впечатывает в торпеду. В проход мягким мешком валится молчун — и все это под треск автоматных очередей и под звон сыплющегося стекла и грохот пуль по обшивке автобуса.

Трескотня такая, что с испугу кажется — по нам лупит два десятка стволов, грохот внутри чертова автобуса такой, словно мы в барабане сидим какой-то хэви-метал группы.

Вставать с пола не хочется — тут внизу пока ничем не задело, а вот стекла уже все в дырах и продолжают осыпаться, впереди — там, где сидит водитель — вообще ураган. Шьется все напропалую.

Кто-то дергает меня за плечо, ну да тут же еще этот, как его, новенький, глаза выпученные орет что-то и пальцем тычет. Вроде холодком потянуло? С трудом отлипаю от пола — было такое ощущение, что расплющился как палтус, пытаюсь понять, что он кричит.

— Дверь! Дверь!

Отта! — дверь задняя открылась.

Пытаюсь ползти через него, он тоже как-то ракообразно пятится, в общем, по лестнице скатываемся клубком и прижимаемся за колесом. Верчу головой, звякая краем каски по обшивке, страшное желание бежать галопом отсюда, но ясно — что глупо. Отсюда пальба кажется вдвое — втрое меньшей. Совсем рядом — грубый короткий стук Калашникова — о, а у передней двери еще кто-то живой — спина круглая — значит Ильяс.

Он поворачивается к нам, что-то орет, машет рукой — понимаю, что командует отходить в подъезд.

— Тащи сюда этого мужика, что в проходе! — кричу Тимуру.

— Почему я? — огрызается он.

— У меня автомат, прикрою отсюда, давай быстро!

— Как тащить?

— Нежно! За шиворот! Давай! Давай! Ползком, жопу не задирай!

— Пшел ты!

Его каблуки мелькают перед моей физиономией — пополз парень в салон.

Совсем рядом вспарывается наст, черт, близко как… Стрелять в ответ? Не вижу куда. Высовываться из-за автобуса — страшно не хочется. Плюхаюсь на брюхо — все равно ничего не видно. Автобус перекосило — колеса с той стороны пробило пулями, сдулись.

Слева что-то ярко вспыхивает — буханка горит ярко-оранжевым пламенем. О, нас еще и осветило дополнительно. От буханки к тому же «нашему» крайнему подъезду, отстреливаясь, бегут двое. Трескотня по нам ослабевает, теперь лупят по бегущим, дальний от нас падает, пытается встать, второй, огрызаясь короткими очередями, тащит его к подъезду. У горящей буханки рвется граната — вовремя Ремер ноги унес. Черт, да они сейчас за нас возьмутся!

Не удержавшись, высовываюсь из-за автобуса и леплю неряшливыми короткими очередями «вообще». Хочется обстрелять все пространство передо мной. Ну, не вижу я ни целей, ни даже вспышек, зато меня видят — пули начинают опять хлопать в обшивку автобуса. Уматываюсь обратно. Сердце колотится так, что еще немного — вырвется из груди, порвав одежки, и запрыгает по-заячьи прочь отсюда.

Из фильмов помню, что укрывшихся за машиной отстреливают снизу, в просвет между асфальтом и днищем машины — но нам сильно везет — тут видно какой-то трубопровод меняли — перерыто все — и нас отвалы земли прикрывают пока.

Парочка добралась до подъезда, втянулась за дверь.

Ну а нам как?

Поворачиваюсь к Ильясу — спросить, а его нету. Слинял, пока я тут выеживался. Зато появляется из дверей пыхтящий — это даже на фоне стрельбы слышно — Тимур, волочит за собой тело. В четыре руки выдергиваем мужика — дышит, но без сознания, пристанывает только тихонько. Куда ранен — не пойму, голова вроде цела, ощупываю руками — кровь на спине, но немного.

— Дальше как? — орет мне в ухо паренек.

Хороший вопрос. Только я ответа не знаю.

Парень тычет пальцем в сторону.

Справа из темноты идут люди. Много.

Я было дергаюсь, потом резко успокаиваюсь — и тут же еще сильнее дергаюсь. Время сейчас идет странно — то прыгает, словно скачками, то растягивается. Или мысли быстрее становятся — но я сначала успокаиваюсь, что это безоружная публика, а потом до меня доходит, что это — зомби. И их много. Правда, замечаю, что они идут целеустремленно — на хорошо разгоревшуюся буханку. Ну да, их же огонь привлекает.

Но дальше их становится гуще — да будь оно все неладно — надо бежать сейчас…

Под огнем?

Не добежим, с подсветкой такой мы как на витрине.

Сидеть здесь?

Обратно в автобус залезть и затихариться?

Черт, черт, черт…

Все никуда не годится!

Плохо, совсем плохо и еще хуже!

Неожиданно из верхнего лестничного оконца нашего заветного подъезда начинает стучать одиночными какой-то стрелок. Наши невидимые противники сперва отвечают ему весьма бойко, так что вокруг этого оконца метра на три сыпь попаданий, потом что-то их огонь стихает, и начинается пальба не пойми куда.

Ну, это точно наш шанс.

Тимур схватывает на лету идею — мужик тяжело обвисает у него на спине, и смешно перебирая ногами — от тяжести походка у спешащего парня получается комичной — смесь японской гейши и черта из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», когда на горемыке кузнец Вакула катался — парень дергает к подъезду. Я от автобуса ловко попадаю двум пересекающим курс Тимура зомби в головы, мимолетно восхищаюсь своей крутостью, тут же мажу дважды в третьего — тощую бабку и, наконец, свалив ее, галопом бегу вдогонку.

Я не знаю — то ли безмерное везенье, то ли прикрывающий наш отход стрелок сверху — но мы добежали без потерь. Успеваю возопить: «Не стреляй, свои!», дергаю дверь, вваливаюсь в тамбур, следом за носильщиком — при отсветах горящей уже в полный мах буханки вижу полулежащего на лестничной площадке раненого. В нас он не целится. Лежит расслабленно, автомат — рядом.

Затаскиваем и своего стонущего туда же.

Тут же в двери появляется еще несколько светлых точек, что-то с взвизгом чертит полоску на стенке. Нет, нам тут не отсидеться.

Дверь в угловую квартиру приоткрыта. Грязная дверь, старая. Деревянная, лихо обшарпанная. И вроде как оттуда ацетончиком тянет. И падалью. Но так и на улице пахло, особенно когда зомби поперлись.

Так, надо быстро.

А там темно.

А мои фонарики где?

А нету, в оружейке лежат.

От я — молодец!

По стенке вжикает еще раз.

Сверху опять начинает бахать стрелок, в ответ у самой двери подъезда зубодробительно рвется еще одна граната. Дверь перекашивается, сыплются шурша по фасаду стекла соседних окон…

Еще сейчас нам гранатку — и приходи кума любоваться.

— Все, идем квартиру чистить! Прикрывай со спины — рычу Тимуру.

И прижав к автомату брелок с ключами, дергаю в квартиру. Света от брелка — чуть, но что есть. Все ж не полная темнота. В квартире вроде пусто — бедная обстановка, характерные для хрущевки малюсенькие комнаты, грязища — то ли тут алкаши жили, то ли нарки — на кухне сразу и не поймешь, засрано все многолетне, слоями.

Тимур просто как-то по-девчачьи взвизгивает, не успеваю повернуться, как в меня вцепляются две лапы, вырваться не удается никак, хотя делаю, как учили — резко присел, потом так же резко вскочил. Вскочить мне не удается, тот, кто меня держит, тут же наваливается на меня сверху и вместо того, чтоб вскочить валюсь на спину. А эта гадость давит сверху, неотвратимо, как бетонная плита. А я только и могу, что пытаться подставить под зубы каску. Не выдраться — цепко держит, как железо лапы. Автомат бесполезно зажат между нами, пистолет в кобуре оказался где-то на заднице и сейчас всей пользы от него — в крестец впился.

Туша на мне все активнее.

Вертит гад мордой, клацает зубами и отжимает и отжимает мне голову, шея не выдержит, откину голову — и все.

Вцепится в лицо — конец.

Становится чуть полегче — я пытаюсь спихнуть тушу, но не получается, а тут чувствую, что кто-то топчется рядом — и туша чуть легче становится. Догадываюсь — парнишка пытается с меня зомби стянуть. Вот дурак, ага, в потягушки играть будем — только результат убогий, зомбак повыносливее нас обоих будет.

— Стреляй! Стреляй черт тебя дери! Стреляй! — хриплю остатками воздуха.

— Куда? На тебя же все польется!

— Черт с ним. А так не удержу, скорее же, твою поперечину вдоль об косяк!

Еще хуже становится — туша наваливается тяжелее, чем раньше и разгибает мне шею, сволочь вонючая. Что там этот чертов Тимур делает?

Века проходят, а он все возится с чем-то.

Наконец рядом почему-то на полу практически бахает выстрел, но туше хоть бы хны.

— Ты… сво… лочь… ско… ро?

Скашиваю глаза в сторону выстрела. Из окон от разгоревшейся в полную мощь санитарной буханки падает чуток красно-оранжевого света и этот свет бликует на ТТ, который напарничек видимо просто уронил на пол. Оттого тот и бахнул.

— Сейчас, сейчас! В голову стрелять?

— Дааа…

Тушу дергает вбок, почти спихнув с меня. Грохает несколько выстрелов, на третьем или четвертом зомби странно мякнет, словно его тело превращается в жижу. Только выбираться мне из-под него очень непросто, хотя взъерошенный Тимур и помогает как умеет, стараясь на замазаться щедро разбрызганной из разбитой башки мертвеца мерзотной грязью.

Очень хочется блевануть. Я уже практически начинаю это делать, но как-то очень не вовремя вспоминаю, что пока я тут буду эгоистично развлекаться, может произойти куча событий. Во-первых, стрельба не смолкла, стала слабее, но не смолкла. Во-вторых, еще одна граната бабахнула неподалеку. В-третьих, на лестнице лежат двое необработанных раненых. И черт меня дери пополам — в-четвертых, на меня добротно брызнуло, вылилось, вывалилось и всяко разно еще попало трупного материала от висевшего надо мной зомбака. И если эта ихорозная жижа попадет на свежую царапину или на слизистые, да с микротрещинкой, а у меня их на лице как-то сразу много, этих самых слизистых оболочек, то как бы самое время заскулить.

Так, блевать отставить, аж глотку перехватило от страха. Что делать? Вот вопросец!

Автомат долой, сумку долой, лифчик долой, куртку долой, каску долой, перчатки? Перчатки пока оставим, сейчас из сумки дезраствор достать… Стоп, стоп, лезть грязными перчатками в чистую сумку — это дикость и хамство.

Ага, вот топчется субъект с чистыми руками!

— Тимур, открой сумку, достань…

Э, а что достань? Есть йод. Не катит. Есть спирт. Есть зеленка. Зеленки мало. И как-то оно не того потом будет, хоть дохлому с зеленой мордой, хоть живому… Решено, спирт. И вату! Эх, жаль, перекиси водорода нет — она то тут была бы в самый раз, да мне как-то влом показалось таскать, голова садовая.

Парень мнется, потом брезгливо какой-то валяющейся на полу не то шариковой ручкой не то еще чем-то — вижу плоховато в темноте — откидывает крышку. Несколько активнее — благо я на него рычу злобно, тянет флакон со спиртом, отрывает пласт ваты от рулона.

Получаю холодящий ладони мокрый шмат ваты, гоню парня втащить в квартиру раненых и тру лицо, но аккуратно тру — не хватает только для полного счастья самому поранить кожу и втереть туда гажу. Так. Вроде ощущения были брызг на подбородке, выше — на каску полетело. Теперь вату сложить — и еще раз. Где флакон? Ага, вот из сумки горлышко торчит, поблескивает… Рот прополоскать и… Что он там орет? Блинский деготь — так стрельба-то у дверей, туды ему качель! Автомат тереть не успею. А, он все равно ниже был, не должно бы попасть, считать условно стерильным!

Выскакиваю из комнаты — глаза в темноте чуток пообвыклись — вижу, что парень втянул одного раненого и корячится в дверях со вторым. Очередь бьет неожиданно как прутом по нервам — раненый корчится и протяжно стонет, я просекаю, что это он и стрелял — а стонет от боли — отдача его тряхнула. Волоку первого из прихожей, Тимур уже его топтать стал, волоча второго. Так, втащил, благо тут не царские покои — в хрущевке такое ощущение, что из кухни можно спокойно дотянуться до спальни. Что с дверью?

Неосторожно высовываю башку на лестницу. Тут же несколько пуль врезаются в стенку, правда, далековато от меня. А от двери на улицу осталась смешная и нелепая фигня. Но видно не очень хорошо — и дым с улицы и пыль от побитых пулями стенок.

Время, выиграть время — мне нужно время, двое раненых — это очень много на одного и сразу. А мы вот так — высовываю ствол автомата и очень стараясь, отсекаю две ровненькие очереди по три патрона. Восчувствуй, враг, мы тут себя в руках держим!

Не знаю — подействовало это на врага или нет, но я как-то успокоился.

Сверху кто-то долбает не торопясь одиночными — Ильяс? Капитан?

Ладно, время — дороже денег. Гораздо.

Так. Сумка. Резиновые перчатки. Отлично, что я их спецом положил отдельно. Нащупал сразу. Света бы хоть чуть-чуть, хоть самую малость! Брелок, где-то тут со связкой ключей валяется.

— Что ты копаешься? — со стоном выговаривает раненый.

— Фонарик обронил. Тут же хрен что увидишь, перевязку и то не сделать.

— Мой возьми — слева в кармашке. Только ты нас всех угробишь — как начнешь светить.

Точно, не подумал. Во, в санузел — там не видно свет будет, а мне работать проще. Перевяжу, обработаю — можно будет решать, как выбираться из этой задницы. Хотя это уже не задница, это мы уже всю прямую кишку прошли и уверенно закапываемся глубже.

— Терпи, земляк, сейчас еще тебя придется тащить.

— Нога у меня. Зафиксируй сначала, помощник смерти.

Забираю фонарик, закрываю пальцами стекло — свет получается красный, не так заметен, как белый.

Возможно, что не так, но очередь по стеклам тут же прилетела, хотя засада была с другой стороны. Звук тот же, что и у остальных трещоток, это-то я слышу.

Мы с Тимуром пригибаемся не сговариваясь.

— В сортир давай тащи обоих! Ногу второму береги — не гни зря!

— А ты что?

Так я тебе и сказал! Я и сам не знаю. Но огнем ответить надо, а то осмелеют — подойдут к окну, а их тут два здоровенных окошка — и не факт, что успею их обидеть. Пули прошли высоковато — снизу стреляли. Так, а я вбок и очередь туда! И в сторону.

Ага, а там один сукин сын. И тарахтелка у него послабее моего АК. А поиграем. Или не стоит — второй может ждет именно такого решения — и подловит меня, пока я первого ловлю? Сколько их вообще было? Пока на вытянутых вверх руках автомат — а сам сижу ниже, еще очередь, ориентируясь на приблизительную траекторию вражеских пуль — прямая от дырок в наружном стекле, внутреннем и щербин в стене.

— Иди ты на хер, сопляк! — рычит как-то воюще раненый.

— Он не дается — жалобно взывает Тимур.

Хоть порвись. Особенно если учесть, что автомат щелкнул — рожок пустой. Куда я лифчик кинул? Оппонент что-то не стреляет. Где лифчик? Нашарил сумку, куртку, каска загремела по полу, лифчик сволочь пропал.

— Чего ждешь, дави его, гада, один он — воет раненый.

— Разгрузку найти не могу, а рожок пустой!

Не успевает раненый высказать в звуке все, что он думает на тему магазинов, докторишек и штатских уебков, а я уже вижу свою разгрузку. Отлично вижу. В деталях.

Сам удивляюсь — с чего такой праздник — прямо светлый день наступил. А это нифига не день, это мы еще глубже продвинулись в кишечнике. Звук битой бутылки и громкое ффух — и тут же свет… бутылку с бензином в нас швырнули, да не попали в окно, выше шмякнулась — вот бензин снаружи и горит. Не знаю — видно ли нас, но врага я точно не вижу сквозь огонь.

Лопается стекло, сыплется вниз.

Выдергиваю из лифчика магазин, меняю. В голову приходит повалить на пол обшарпанный шкаф — боком. Так он прикроет нас от наблюдения из окна. Створка распахивается, бьет больно по ноге, в пустом шкафу какие-то унылые тряпки, о, вот свезло — палка для вешалок — сгодится как шина. И тряпки эти сраные — тоже.

Раненый полулежит в тесном коридорчике, Тимур вертит головой, сидя рядом и воинственно держа стволом вверх пакистанский ТТ. Да, нога-то у раненого не нравится мне совсем — она искривлена в самом неподходящем для нас месте — и я вижу, что тут у нас травматический огнестрельный перелом бедренной кости. От счастье-то! В тесном совмещенном санузле мешком лежит другой раненый.

— Тимур — этого раненого с пола перевали в ванну.

— И унитаз выломай! — неожиданно заявляет между стонами раненый.

— Ты чего, земеля — унитаз-то тебе чем помешал? Мы ж в говнах потонем?

— Делай! Не спорь, придурок, делай! Выкинь его нах!

Лопается еще пара стекол. Трещит очередь нашего оппонента снаружи, пули хлопают о стенку, на улице тоже трескотня и бахает дважды наш стрелок. Я за это время ухитряюсь отломать кусок деревянного плинтуса — как раз между здоровенных гвоздей, которыми когда-то его приколотили, и, изрядно потея от четкого осознания первого в жизни наложения примитивных шин на перелом бедра, да еще и в одиночку — положено-то втроем, приматываю осторожно ногу тряпками к импровизированным шинам. И по длине — шина должна быть от подмышечной впадины, но у меня нет такой палки раз, а два — не влезет он в санузел при такой шине. А прятаться ему можно только там — отчетливо прет дымом и его серая пелена ползет над нами постоянно и очень быстро сгущаясь и приближаясь к нам.

— Две минуты — отчетливо говорит раненый.

— Что?

— Пожар в квартире — за пять минут все горит. У нас — две минуты.

— Что делать-то?

— В сортире отсиживаться. Ремер не бросит! Продержаться надо!

Тимур наконец с хрустом выламывает унитаз. Растерянно смотрит на нас.

— Выкинь его нахрен! — рявкает раненый.

— Он грязный! — возражает парень, брезгливо глядя на древний фаянс. Белоручка выпрямляется в санузле, его голова скрывается в серой пелене дыма и тут же Тимур приседает, надсадно кашляя — хапнул дыма на вдохе.

— Выкидывай нахер, идиот, потом отмоешься! Иначе сдохнем тут все, и никто нас мыть не будет!

Швыряю белоручке какую-то мерзкую тряпку — если это и было женским платьем, то очень давно — и он, обрадованный этим компромиссом со своим чистоплюйством, заматывает унитаз тряпкой и вышвыривает сверток в комнату.

— Ногу не приматывай! — останавливает меня раненый, когда я пытаюсь примотать больную ногу к здоровой.

— Хуже будет!

— Вряд ли, а мне рабочая нога нужна. Давай в сортир тащи!

Дым заметно опустился ниже, теперь чтоб дышать — надо стоять на четвереньках. И жарко стало очень.

Тимур ухватившись за подмышки тянет бойца в санузел, я как могу стараюсь, чтоб раненая нога поменьше шевелилась — в первобытном обществе кинжалами и копьями из острых отломков костей даже мамонтов с носорогами убивали, а тут у раненого в бедре — пучок таких костяных ножей и кинжалов — и все они уже воткнуты ему в живое мясо, а рядышком там — сосуды и нервы. В самом лучшем случае при переломе бедра — кровопотеря поллитра сразу, а тут и до трех литров легко может быть. Все, втащили!

— Дверь закрывай! — продолжает командовать раненый.

Нет, не пойдет — я после своего стремительного стриптиза как голый — а все мое разбросано там, где горит. Поспешно, на четвереньках под дымом проскакиваю эти пару метров грязнючего пола — хватаю, что подворачивается под руку — сверкнувший в глаза брелок со связкой ключей, распластанную по полу куртку и распахнутую сумку. Лицо печет нестерпимо, все вроде забрал, бегом на четвереньках назад, в сортир…

Хлопаем дверью. В тусклом свете фонарика, который боец выудил откуда-то из своих карманов можно оценить обстановку. Паршивая обстановка, если честно. Под дверью — щель в два пальца светит красным и отчетливо ползет нежный пока волнистый дымок.

В санузле задымлено весьма густо, а у меня еще этот молчун в ванной скрючившийся.

— Марлю, марлю намочи! Дышать через мокрую марлю! — требовательно кашляет снизу раненый.

— У меня только спирт и йод! — огрызаюсь в ответ, хотя чую, что он прав — в гортани как перцем сыпанули и гнусно щекочет в груди — бронхи реагируют на дым, сейчас начнут бороться.

— Моча у тебя есть и у твоего барчука! Или вон кран открой — может, еще вода в стояке осталась! Да чем хочешь кхе-кхе-кхе мочи!

— Кхы — кхы, Тимур, кхы, делай, что слышал — марля в сумке — кран сам видишь где! Фонарем сюда свети. Слышь, кхы, эй на полу — мне свет нужен с раненым разбираться!

— Кхе, а чо корячиться, все равно сдохнем!

Слышу звук полновесной затрещины и одновременно оханье Тимура и стон пошевелившегося резко раненого.

— Делай, мозг целлюлитный, не умствуй — тогда живы будем, кхе-кхе — кхе, не такое видали! Делай, давай, давай, шевелись! И не там дыши, дурик, сюда дыши из дырки! Меня подвинь, не дотянуться мне!

— Ты о чем там бредишь? Кхы-кхы-кхы…

— В канализации сейчас воздух чище, чем тут. Им дышать можно. Из этой унитазной дырки. Во, видишь, я не кашляю уже. Чем выше — тем дымнее, закон. Снизу дыши!

— Сейчас стошнит! — чуть не плачет Тимур. Городской культурный мальчик, а тут такое…

— Я тебе сблюю, сосунок! Дыши, давай, не ссы, прорвемся! Медик, у тебя в куртке что ценного?

— Много всего, кхе-кхе-кхе-кхе.

— Я сейчас все выгребаю, слышь — надо щель внизу заткнуть под дверью.

— Рация у меня там кхе-кхе-кхе-кхе! И патроны!

— Принято! Эй, пацан, маски с марли мокрой сделал?

— Вот.

— Вода осталась?

— Нет, мало было.

А кашлять-то они перестали, точно! Приседаю рядом с ними, чувствую, что из грязной круглой дырки в полу бьет холодная струя дурно пахнущего, но куда как лучшего для дыхания воздуха, чем тот, что у нас тут выше пояса. Я-то был уверен, что стоит сковырнуть унитаз и нас тут фекалиями зальет, а оно вишь как. Значит, не врал мне мой дружок, что крысы бывает, из унитазов вылезают.

Моя многострадальная куртка с вывернутыми пустыми карманами, пинками запихивается под дверь. Перед этим Тимур, явно стесняясь, еще и мочится на нее под грозные понукания лежачего пациента.

Становится темнее, но явно — дышать легче. Мокрая марля в несколько слоев тоже службу сослужила — уже не давимся изнуряющим кашлем. А так — чуть-чуть деликатно покашливаем. Перевязать свою рану боец не дает, требует, чтобы я его дружка сначала осмотрел. Ну, с этим я спорить не буду — все равно самая кровопотеря у него — внутренняя, лежал он довольно долго и на лестнице и в коридоре — и натекло под ним немного.

— Слышь, молодой, сообрази попить — требует снизу боец.

— Откуда я тебе возьму? — удивляется Тимур.

— Бачок видишь? Наверху — на стенке приколочен? Вот из него.

А ведь и впрямь. Тут же квартира старая, бачок еще древнего образца, с грязной ручкой на цепочке…

Вздрагиваем — совсем рядом, буквально за дверью, начинается оголтелая пальба — хаотическая и нелепая.

— Это слышь еще что за нах? — удивляется встревоженный боец.

— Нне знаю… Там сейчас так горит, что разве что Терминатор может ходить.

— Фигня, Терминатор — плагиат и фантастика. Ты там патронов не оставил?

— Вот ведь! Разгрузку забыл забрать… Два рожка, ИПП, фальшфайер, еще по мелочам…

— Цельный гусь, четверть белого вина — в тон поддразнивает раненый — гранат у тебя там не было?

— Нет, не было.

— И правильно. Таким только гранаты дай! Что с Молчуном?

— Это твоего дружка прозвище?

— Не поверишь — фамилия. Что с ним?

С Молчуном — плохо. Я стянул с него его разгрузку — странно легкую, как мог убрал куртку, потом поменял перчатки на чистые — и тут же измазал их в крови. Влетело в человека густо — точно не разберешь при таком свете, да он еще и одетый — но пробита рука минимум в двух местах, плечо — и по крепитации — похрустыванию отломанных косточек при движении — разбито плечо. Но это-то не страшно, страшно то, что и в живот ему прилетело, точно могу сказать, что два ранения в брюшную полость есть. А может и больше — сидящего в маленькой ванне при полудохлом свете севшего фонарика осматривать непросто. С другой стороны, хоть и случайно, но такая поза ему при ранениях в живот как раз самое то.

Перевязываю раны, вешаю ему на лицо маску, невзначай как бы туром бинта приматываю челюсть. Молчун дышит, но что-то сомневаюсь я в хорошем исходе. Хотел бы ошибаться, но дыхание у него агональное… В сумке у меня одна лягушка с кровезаменителем. Решаю ее поставить под раненого в бедро.

— Земляк, раз ты такой опытный — сколько эта дверь гореть будет?

— Полчаса, не меньше. Квартира богатая? Хлама много? — задает странные вопросы раненый.

— Нет, скорее нищая. По опыту — алкоголики тут жили. И запах характерный.

— Это здорово — откровенно радуется боец.

— С чего это?

— Слышь, ты сам подумай — нищая квартира — гореть нечему. Богатая — хороший погребальный костер. Чем богаче — тем погребальный костер круче. Понимэ?

— Ну. Будем надеяться на вашего командира.

— А ваш хитрован куда делся?

— Я не знаю. Надеюсь, что жив.

Говорить не тянет. Во рту щиплет после того, как я его спиртом полоскал. Поневоле вспоминается, как Портенко вляпался.

Был у нас как раз цикл занятий по венерическим болезням. Разумеется — в КВД. Мы страшно завидовали параллельной группе — наш препод был нудным, академичным и даже такие пикантные темы, как гонорея и сифилис, разбирал сухо и дотошно, что у нас вызывало дремоту и зевоту. А вот у наших соседей преподаватель — плотный, пожилой, с щетинистой башкой, подвижный и крепкий, как лесной кабан, своим грубоватым чувством юмора делал из занятий запоминающиеся представления. Не говорю уж о том, что и больных им показано было втрое больше, чем нам.

Видно ему стало нас жаль, и он ворвался в нашу учебную комнату, где уже все мухи передохли, и чуть не силком выволок нашего зануду и нас тоже на «свежайший классический сифилис». Мы с радостью проскочили до смотровой, где как раз снимала с себя весьма элегантную одежду очень красивая молодая женщина. Мы чуток опоздали на стриптиз, она как раз сматывала чулки-сетки, а пояс и прочее уже висели на стуле.

Тут почему-то заахали наши девчонки — оказалось, что студент Портенко из моей группы вылупил глаза по девять копеек, остолбенел и побелел лицом, как бледная поганка. Когда к нему подступились и стали трясти, щипать и тереть уши — он вынырнул из глубин своего ужаса и возопил нечленораздельное.

Выяснилось в итоге, что на перерыве, будучи заядлым курякой, бедным студентом и редкой скаредой одновременно, Портенко выскочил на лестницу, заметил там роскошную фемину и попросил докурить окурок опять же какой-то офигительной сигареты. С наслаждением употребил дармовщину — и вот наблюдает щедрую даму в дезабилье, да еще и с диагнозом первичного сифилиса на устах. У красавицы и впрямь был маленький типовой твердый шанкр на губе, точнее — на красной кайме губы, неплохо замаскированный косметикой.

Некоторое время Портенко суматошно дезинфицировали всем, чем можно и кабан-преподаватель в этом принял деятельнейшее участие. В том числе Портенко полоскал пасть спиртом, причем так рьяно, что неделю потом обожженная слизистая отваливалась у него лоскутами. Он страдал, а все потешались. Теперь уверен, что со стороны кабана имело место одновременно и успешное вколачивание в наши головы постулата — не тяни все что попало в рот, тем более в больнице.

С удивлением обнаруживаю, что не слышу стрельбы. Шумит огонь за дверью, потрескивает что-то, мелодично сыплются стекла (наверное и на втором этаже полопались) — но стрельбы нет. Вообще.

— Слышь, медицина, я оглох или пальбы нет? — доносится с пола.

— Я тоже не слышу — отзывается Тимур.

— Молодой! Помоги достать отсюда… Да осторожнее, зараза! И давай за водой лезь!

— Готт — Копылу. Готт — Копылу…

Снизу доносится искаженный рацией голос — по-моему, узнаю Ремера.

— Уф! Обстановка?

— Сносная. Что снаружи?

— Порядок. Вы где?

— В заднице. Жилуха горит.

— Понял. Будем думать.

— Понял. Ждем.

Каюсь, связал я Молчуну ноги и руки. Лягушку пристроил другому. От промедола раненый не отказался, но колоть мне не дал, ампулу прибрал себе в карман. Интересное кино.

— Я себе уже вколол. Было у нас с собой.

— Неплохо живете, однако.

Рация опять оживает.

— Копыл — Готту.

— Слушаю.

— Этот хитрый — не могу его понять вообще. Он по-русски говорит или на своем толкует?

Раненый, не отрываясь от рации, спрашивает: «Твоего приятеля не понять. Он вроде ж по-русски говорил?»

— Ну, говорил. Но он вообще полиглот.

— Давай, связывайся с ним.

Наверное, от испуга — но мне удается вызвать Ильяса сразу.

И он сразу отзывается, злым неприятным голосом:

— Ёёхахые ухахи! Э хохихаюх!

— Друг, что с тобой? Ты по-каковски говоришь?

— Хха-хухххи! Хухы хыхыххо! Хехеххнихе!

Убедительно говорит, знакомо так выходит. Я ж не буду толковать ребятам, что после очередной идиотской рекламы убогого пива «Блинское» — там где мудила на танцполе с размаху засаживает себе бутылку с «Блинским» в пасть и изображает, пия из нее, трубача-пионера сразу же по городу прокатилась волна одинаковых травм — подражатели ессно засаживали спьяну себе бутылкой в зубы и передние зубы ломались и вылетали. Вот именно как Ильяс они и говорили при осмотре. Ну и педиатрическая практика конечно тут в помощь, наслушался фефектов фикции от фефочек.

— Я тебе сочувствую. Все понял. Говоришь по-русски, выбило передние зубы, эти оханные чудаки тебя не понимают. Я тебя понимаю.

Совершенно предсказуемо присутствующие хренеют. Так рождаются легенды.

Так, где моя тога Скромного, но Великого? Да за дверью, где ж еще.

— Я могу говорить?

— Аха! Ох!

— Сидим в сортире горящей квартиры. Сами не вылезем.

— Хехы?

— Мы с новеньким — совершенно. Двое как Вовка второго января.

— Хэ Хеххеее?

— Кэп где-то наверху.

Дальнейшая тирада не поддается описанию, но я легко понимаю, что речь идет о том, что пожарной команды у Ильяса в кармане нет. И за пазухой — тоже.

— В пределах видимости магазин. Машины опять же. Должны быть огнетушители — говорит Ремер.

Перевожу ответ Ильяса, который не в восторге от предложенного и требует, чтобы Ремер спустился к нему на помощь, а не сидел там, как горный орел. Ремер сообщает, что из-за горящей внизу квартиры вылезти не лестницу невозможно и он сам отсиживается в квартире наверху. Не уверен, что ответную тираду надо переводить, но все же перевожу.

Капитан тут же отзывается:

— Не переживай так. Там в магазине справа стоял здоровенный огнетушитель на тележке с колесиками. Точно помню. Этот магазинчик поджигали пару раз, вот хозяин и разошелся. Я тебя прикрою туда и оттуда — заявляет капитан с верхотуры.

Я опять сомневаюсь, стоит ли переводить ответ нашего снайпера, но Ремер отвечает, что он на этот раз все понял, но не вполне согласен со сказанным в запале и раздражении. Но прикрывать все же будет, чисто на всякий случай.

— Ххоохх! — раздается из моей рации.

— Ох, чертей тебе струганных в ботинки! — злобно рычит на неловко повернувшегося салобона раненый.

— Земеля — наш морфа засек — перевожу я.

— Я слышу — отзывается из рации раненого Ремер — где морф, не вижу!

— Хайееху, ха хехе хеёх!

— Скажи — наверху, на стене ползет!

Тут же доносится пальба — несколько одиночных, потом очередь.

— Хихех хахехху! — удовлетворенно заявляет снайпер.

— Пипец котенку! — уверенно перевожу.

— Это я понял — отзывается раненый.

Чем дальше, тем больше, мне это напоминает допрос умирающего албанца в старой, но прекрасной кинокомедии «Великолепный» с Бельмондо в главной роли. Тем более что мы все тут сидящие покашливаем все-таки.

Тимур ухитряется набрать воду из бачка в кепи. Луч фонарика показывает, что она бурая из-за взбаламученной ржавчины. Пытаюсь протестовать, но раненый с видимым наслаждением длинными глотками высасывает всю это бурду.

— Слышь, медицина, не переживай, железо в организме полезно.

— Ага, типо штыка в заднице! — огрызаюсь в ответ.

— Не, медицина, штык в заднице — это передоз.

Рация опять оживает.

— Хиххеххай! Ыху! — выдает где-то рядом шляющийся снайпер.

— Прикрывай, иду — перевожу я.

— Идет, прикрывай! — повторяет лежащий на полу боец.

Начинают бахать одиночные сверху. Потом вроде сквозь треск огня слышу поблизости лязгающие щелчки — вот спорить готов, что это ПБ работает. Стрельба сверху заканчивается.

— Я пустой — говорит голос Ремера.

— Хоч хаехиххь! — отзывается Ильяс. Дышит тяжело, как загнанная лошадь.

— Слышу, понял. Не согласен, но все равно — пустой — отвечает капитан.

Спохватываюсь, начинаю суетиться, прошу Тимура дозарядить магазин к ТТ, себе расстегиваю кобуру, прикидываю, как тащить раненых — из прихожей уже доносится достаточно мощное шипение.

Потом голос Ильяса — и в рации и за дверью выдает дуэтом:

— Хыхо ха хыхоох!

Жар за открытой дверью такой, что сразу же начинает вонять паленой шерстью и волосы трещат. Чуть не ползком премся по расплавленному вонючему линолеуму, тот липнет к одежде и жжется. Раненого, с накрытым мокрой рыжей марлей лицом, сначала пытаемся тащить аккуратно, но потом просто волокем, абы как, тем более, что в узком и тесном коридоре приходится еще и огибать здоровенный красный баллон огнетушителя на колесиках. На лестнице вроде бы чуть похолоднее, но не намного. Раненый без сознания, не вышло у нас аккуратно его по коридору протащить, ну ладно, только оставить его одного нельзя — в дверь подъезда уже лезет зомби — толстая рыхлая неповоротливая тетка.

— Давай, держи дверь! Не забывай патроны подзаряжать! Я за вторым!

Тимур кивает, дескать, понял. Стреляет.

Ильяс уже откатился в прихожую.

Продолжает поливать струей ледяной углекислоты перед собой и очень похоже — собирается вон из квартиры. Но там — второй раненый. Снайпер весьма выразительно говорит о перспективах Молчуна, но я прошу обдать меня струей — холодом припекает не хуже, чем огнем и по-пластунски сигаю до сортира. Фонарик дохнет очень не-вовремя, теряю секунды, выдергивая свой брелок — и вижу, что зря корячился — раненый в ванне помер. На всякий случай проверяю, как положено, вижу, что да, всё.

Подхватываю с пола забытый автомат эвакуированного, напяливаю на скурчавившиеся от жара волосы мокрую кепку с остатками жижи, которая тут же течет за шиворот, потом выдергиваю из-под сидящего в ванной куртку — и он, словно разбуженный этим, начинает ворочаться. Закидываю всякие мелочи в распахнутую сумку, не теряя обратившегося из вида, кое-как прилаживаю на себя его полупустую разгрузку.

Ну, со связанными руками-ногами ему встать непросто будет, черт с ним, не мешает, куртку на голову и в жаровню. Я ощущаю себя почти курицей гриль — даже через ботинки печет, хотя Ильяс честно поливает и по мне шипящей белой струей.

— Умер!

— Хахахиий хе хуххаху!

— Все, все понял, долой отсюда!

С огромным облегчением закрываем дверь на площадку. Уфф!

— Теперь куда?

Молодой снова начинает стрелять. Волнуется, лепит по три патрона подряд.

Ильяс задумывается. Вблизи его физиономия выглядит жутковато — он успел осунуться за это время, глаза провалились, скулы вылезли, нос и губы разбиты и густо окровавлены, вспухли как у негра, рот страдальчески полуоткрыт, и я успеваю отметить, что двух передних нижних зубов и в помине нет, а верхние поломаны и из одного красной короткой ниточкой висит голый нерв…

— Хаххооны хесь?

— Рожок. И к пистолету.

Удивленно смотрит.

— Разгрузка сгорела.

Качает головой. Ну, если не вся укоризна мира, то добрая половина вместилась. Тычет пальцем в сторону, не то автобус имеет в виду, не то другой подъезд. Ладно, мое дело раненого тащить. Ильяс тем временем бесцеремонно отщелкивает от моего автомата магазин, забирает его себе, потом выдергивает из обвисшей на спущенном, словно у дембеля, ремне кобуры тяжеленький пистолетный магазин, мне сует свой пустой.

Тимур снова стреляет и уже не делает долгих перерывов. Света становится меньше — видно, буханка догорает.

Паршиво то, что настроение погибельное. Это самое гнусное, моральная настроенность — великая вещь. Мы же выглядим как солдаты разгромленной армии.

Нет, я, конечно, признаю, что мы собственно из задницы выбрались, только вот находимся в соответствующем после покидания этой части тела виде. И я себя ловлю на мысли, что нам не справиться с зомби. Их, небось, у буханки собралась толпа, налюбуются — попрут к нам. А у нас насчет патронов — ноль, да хрен вдоль. И не пойму — почему не прибыла кавалерия из-за холмов — скажем наша охотничья команда на бронетехнике с флагами.

Чем бы себя подбодрить? Ну, чтоб порвать врага на голом энтузиазме. Тут ведь любое годится. Даже прямое заблуждение, лишь бы на пользу пошло. Вон, во время обороны Севастополя наших уже почти опрокинули в одном из сражений — и чтоб совсем разгромить бросили на русских элитные войска — зуавов. А наши спросту приняли французских зуавов за турок — шаровары такие же красные и широкие. Ну а турок всегда били, дело привычное, потому вломили и зуавам. Так что моральное состояние войск — очень важный фактор. У нас этот фактор сильно упал…

Тимур опять стреляет. Здесь на лестнице это потише, чем в квартире звучит. Но мысль о том, что еще два патрона в минус — опять же не веселит.

Попарились девушки замечательно. Вера продержалась недолго, убежала в предбанник остывать, а Ирка отвела душу. Вместе с банной негой как-то пришло умиротворенное спокойствие и мысли выстроились в ряд, хотя она и не думала вообще-то. Само получилось, как у Менделеева с водкой. Или с таблицей периодических элементов? Неважно, черт с ним с Менделеевым.

Домывались уже вместе. Вера щедро тратила воду и задумавшаяся Ирка слегка лопухнулась, посоветовав не сливать на себя все, а оставить в котле — скотину напоить… Ну, или чтоб котел не лопнул от перегрева — тут же поправилась она.

Впрочем, Вера никак не это не отреагировала.

В свою очередь она, разумеется, тоже разглядывала свою напарницу и делала свои выводы. Пару лет назад, так уж получилось, что Вера сфотографировалась в эротической фотосессии, попавшись на крючок участия в конкурсе «мисс чего-то там» и где собственно требовалось, как одно из условий представить портфолию, в том числе и с эротикой.

Будучи неглупой девчонкой, Вера достаточно быстро поняла, что этот конкурс — очень мутное разводилово и на бабки, и с более чем темной перспективой. Остался на память портфолио, да воспоминание разговора с толстым пожилым фотографом, который ее снимал. У него была четкая градация женщин в обнаженном виде и Вере эта градация пришлась по вкусу. Теперь она всегда тут же прикидывала, как выглядит та или иная особа в натуральном виде — голяком, нагишом, голой или обнаженной. У толстяка фотографа было еще две градации — царственно и божественно обнаженной, но эти оценки для посторонних баб, по мнению Веры никак не годились. В конце-концов она не занималась фотографией и ей было достаточно просто определить — приятно смотреть на чужое тело или лучше бы закутать это тело в рогожу, или во что там раньше закутывали всякое непотребство.

По этой шкале Ирка, пожалуй, находилась между «голой» и «нагишом». Ну что ж, в этом Вера ее превосходила, а то, что напарница водит машину, имеет мужа и умеет стрелять — в конце концов, не так и важно. Хотя вот насчет мужа…

Муж опять дрых без задних ног. Ирка даже удивилась такой сонливости, но подумала, что это, наверное, из-за ранения. После баньки хотелось поблаженствовать, но рассиживаться никак не получалось. Вид битых джипов у входа в дом действовал на нервы и Ирка чуточку передохнув, отправилась к рабам. Еще и этот мертвец у входа…

Разговор вышел коротким и жестким, чего Ирка и сама от себя не ожидала.

В итоге испитой мужичишко с парой помогал стал корячиться с УАЗом, остальные поволокли неудачливых фирмачей к свинарнику.

Колесо, прострелянное картечью, заменили достаточно быстро. А вот с помятым радиатором началась возня. Здоровенный джип новых хозяев жизни оказался к некоторому смущению Ирины китайским, что сильно снизило его ценность в ее глазах.

Поврежденный УАЗ она отогнала к мастерской, залив в битый радиатор воду. Дальше впору было чесать себе затылок, потому как оставить машину в мастерской было чревато — ну как эти засранцы соединят проводки напрямую и угонят агрегат… Витя сам постарался, чтобы УАЗ был максимально простым, чтобы ломаться было нечему и чинить было б проще.

Но вроде как выхода иного не получалось. Ирка решила пойти по другой дорожке и вручила пропойце в знак повышения его статуса самое плюгавое однозарядное ружье из имевшихся. Добавив к нему пяток патронов.

Хозяин мастерской принял оружие вполне равнодушно, и Ирка сильно засомневалась в правильности своего решения. Правда она уже успела прибрать все спиртное, какое только нашли, разбираясь в куче собранного фирмачами барахла, но длительное знакомство с пьющими мужиками вынуждало относиться к ним с предельной осторожностью и подозрением. Насколько этот Валентин успел себе пропить мозги — Ирина не знала.

Хозяин мастерской тем временем закончил осмотр пострадавшей машины и вразвалочку подошел к напряженно ждущей вердикта Ирке. Не любила она автомехаников. Особенно сильно пьющих.

— Починить-то можно, только вот какое дело…

Он с намеком посмотрел на Ирину. Она игнорировала говорящий взгляд, отреагировав недовольным отрывочным: «Да?»

— Полбанки — и все моментом сделаю! — наконец разродился хозяин мастерской.

— И поллитры тебе хватит? — внимательно оглядев этого, как его там… а, Валентина — осведомилась Ирка.

— С походом! — оживленно заблестев припухшими глазками, засуетился мужичишко.

— Ну-ка зайдем в мастерскую, чтоб публика не глазела — заинтриговала его Ирина.

— Да момент. С удово…

Мужичишко поперхнулся, потому что как только они зашли в полутемный амбар мастерской, жесткие и крепкие кулачки сжали ворот его замурзанной куртенки, спина больно впечаталась в стенку, а совсем рядом с его глазами злобно засверкали глаза этой сумасшедшей молодухи:

— Знаешь? Как? Укладывать? Линолеум? — и с каждым словом — шмяк об стенку.

— Ты что… ты это пусти. Слушай, ты что?

— Я тебя спросила. Ты знаешь, как укладывать линолеум? Бетон скоблить умеешь?

— Какой бетон, какой линолеум? Ты что, пусти, дышать трудно!

— А я знаю. Сама в папашкиной квартире линолеум меняла. Знаешь почему?

— Да отпусти ты меня, сдурела что ли? — тут Валентин испугался того, что ляпнул. Он пытался хорохориться, когда в деревню явились эти молодые креативщики фирмачи и его избили пару раз так, как до этого не били никогда, да еще и без возможности быстрого анестезирования подручными жидкостями. Девка, которая сейчас трясла его за ворот, как такса крысу, расправилась с фирмачами круто и свирепо и, как успели переговорить друг с другом работники корпорации, сидевшие в его сарае — опасаться ее стоило еще больше, чем молодых отморозков — предшественников. Вроде бы она была с мужем, но мужа подстрелили в самом начале, потому Валентин, видевший, как эта самая деваха возвращалась из лесу, где гонялась за подраненными фирмачами, не сомневался — убить для этой молодухи — просто. И испугался. Вот реально — испугался.

Но Ирка не обратила внимания на его протест. Мерно стукая об стенку перепуганного Валентина, она монотонным злым голосом вбивала ему в сознание фразы, которые он, несмотря на их простоту, воспринимал с трудом.

— Потому я меняла линолеум в папашкиной квартире, что папашка там помер. Соседи спохватились через месяц. Знаешь, что с человеком за месяц зимой в натопленной квартире происходит? Знаешь? Нихрена ты не знаешь, сукота в ботах, нихрена! Течет из человека — и сало, и жижа, и пена. Засыхает и впитывается. Знаешь, как выглядит засохшая кровяная пена в сале? Черная кукла, вздутая на постели поперек — и запах. Знаешь, какой запах? Нихрена не знаешь. Запах, как клей — вязкий, густой, липкий. Знаешь? Куда там! И мне — слышишь — мне — пришлось самой всю квартиру убирать и ремонтировать. Своими руками, потому что мамашка — тоже пьющая была, час поработает — и готова. И папашка был пьющий. И затекло от него под линолеум. Везде затекло. В бетон впиталось. Знаешь почему? Спился папашка, а красивый был мужчина, картинка и мастер на все руки. Только запах от него в памяти и остался. Ты меня понял? Понял, спрашиваю?

— Не, не понял, извиняй, слушай. Ты к чему? А?

Ирка еще жестче впечатала мякнувшего под руками, словно сползающего по стенке хозяина мастерской.

— Мне алкоголик нахрен не нужен. В моей деревне алкоголиков не будет. Убью. Или ты — автомеханик и кузнец — тогда почет тебе с уважением — либо свиньям в радость. И не пытайся финтить. Я на папашке с мамашкой все трюки алконавтские изучила, не пропаришь. Увижу тебя пьяным — пристрелю. Честно.

Валентин почувствовал спинным хребтом — не врет. Пристрелит.

— Я — твоя торпеда. Считай, что подшился и закодировался. Выпил — помер.

Ирина еще раз долбанула мужичка об стенку.

— Дошло? Угонишь машину — найду по следам. Все ясно? Канистры есть?

— Не, все забрали.

— Ладно, тогда поехали обратно.

В машине очумевший от происшедшего Валентин неожиданно сам для себя спросил:

— А с квартирой то с папашкиной что потом было?

— С квартирой? Когда я все за полгода отремонтировала, оказалось, что папашка по завещанию оставил ее какому-то Бардадыму Будубаевичу. Близкие друзья они, оказывается, были, кто б мог подумать.

— А ты?

— Что я… предупредили золотозубые, чтоб и думать забыла. По документам — хрен проймешь, вроде папашкина подпись. А у них все схвачено и куплено — и у ментов, и в суде… Отчего папашка умер — тоже так и неизвестно… По причине далеко зашедших гнилостных изменений тканей…

Ирка вздохнула и вспомнила все это дикое время, когда от нее на улице шарахались — запах мертвого отца не смывался и не выветривался… А уж в помещениях…

— Так что Валентин — не взыщи. Водка для тебя — амба. По печенке тебе стукнуть, или так обойдемся? — Ирка подпустила в голос задушевности. Вроде — получилось.

Хозяин мастерской предпочел обойтись без стука в печень. И пока сливал из бака УАЗа бензин в канистры и затаскивал их в погреб «замка» — сопел и думал.

Очень не ко времени начинает крутить живот. Вот только этого не хватало. Неужели все так плохо, что у меня наконец начинаются, как говаривала старшая медсестра отделения желудочно-кишечных инфекций «месячные монструации»?

Оживает рация раненого в бедро. Голос Ремера интересуется — телимся мы или уже отелились? В ответ злобный Ильяс выдает длинную невнятную речугу и кивает мне на рацию. Вскорости обмотанный дымящейся курткой и еще какими-то мокрыми тряпками капитан скатывается большим комом вниз, о чем мы слышим заранее — по дороге он чем-то пересчитывает прутья перил.

Ну вот, все живые в сборе. Негусто осталось.

Капитан тут же забирает себе с раненого автомат, находит еще пару рожков у того в разгрузке — и не то, чтобы веселеет, а как-то оживает. Сбрасывает с себя парящее тряпье — шторы вроде из чьей-то квартиры.

— Ты и ты — снимаете дверь с петель, организуете вытаскивание раненого, мы с вашим разговорчивым другом прикроем. Патроны у тебя еще есть? — он поворачивается к Ильясу.

Ильяс отвечает своим хуххахуехаханьем.

— Молчан что? — смотрит на меня Ремер.

— Умер. Оставили в ванне.

Хорошо, что створка двери из подъезда узкая и легкая — не носилки, но все же вполне годится. Приматываем раненого теми самыми шторами, что Ремер на себя намотал для проскакивания по задымленной раскаленной лестнице — в пожаре ведь чем выше, тем жарче и находиться на лестнице, когда внизу горит — самоубийство. Вот он и выбил дверь в ближайшую квартиру, переждал, разжился там тряпьем, намочил и тем спасся.

— Большая часть беспокойников еще на нашу машину горящую любуются. Но она уже догорает, так что надо отсюда уносить ноги.

— Куда?

— Выполняй приказы — отвечает мне Ремер.

— Ага. Что-то сегодня твои приказы не в тему. Да и подчиненных у тебя, капитан, не осталось. Ильяс — что делать будем? — раскомандовался блин тут, нафиг, нафиг.

Ну, собственно оно все равно так и вышло, как Ремер бы и сказал — они с Ильясом прикрывают, мы с Тимуром тащим импровизированные носилки. Кто как — а я не удивлен вовсе. Когда идем мимо воткнувшегося в фонарный столб нашего автобусика, Ильяс начинает возбужденно квохтать.

— А ведь действительно, двери-то закрыты — удивляется капитан.

Не понимаю, к чему это. Конструкция с раненым неудобна, раненый тяжелый и тяжелеет с каждой минутой, а мы что-то тормозим.

Потом до меня доходит — мы выскочили из автобуса в открытые двери, Ильяс же и открыл — остался в автобусе труп водителя, выжить ему там было никак не возможно — но сейчас двери закрыты. Значит кто-то их закрыл. Логично.

— А уехать на этой чертопхайке мы не можем? — с неприкрытой надеждой спрашивает наш салобон.

— Куда? Он же въехал от души, не получится, колесико то вон каким ебуком вывернулось — мрачно отвечает капитан, и мы дергаем дальше, стараясь обходить к счастью очень редких тут мертвяков. Вот у буханки их — точно толпа. За нами увязывается пара дохляков, но идут они с такой же скоростью, как и мы, так что пока охранители воздерживаются от пальбы.

Руки от неудобной ноши устают куда быстрее, чем от нормальных носилок. Все внимание уходит на то, чтоб не запнуться — а двор захламлен капитально, чего только не валяется, вплоть до мебели. И хорошо бы, чтоб тот стенолаз, которого уже пристрелили, оказался единственным морфом в этом районе. Черт, чуть не упал, зацепившись за раскрытый чемодан с вывалившимся оттуда шматьем. Сзади возмущенно бухтит Тимур.

Ага. Мы уже у подъезда. Парочка прикрывающих проскальзывает вовнутрь, тут же хлопают выстрелы из ПБ — нифига он не бесшумный, он просто гораздо тише, а лязгает достаточно громко. К нам идут несколько зомби, стоявших неподалеку, трое вроде всего.

Нет, четверо, один вон у стенки полулежал, а сейчас начал подниматься. Все, пора в домик.

Дверь в подъезд закрываю с несказанным облегчением.

Квартира на третьем этаже — хозяева тут были, но мы их оттащили на лестницу — пожилая пара, пенсионеры видно.

Раненого уже привычно размещаем в санузле. Почему-то это помещение кажется самым безопасным. Места остается еще для одного человека — и остается молодой. По-моему он здорово опасается, что мы его там и оставим, а сами улепетнем — но заботливость Ремера по отношению к последнему из его группы и наставительное хахеахуание Ильяса, пытающегося втолковать салабону, что надо делать — немного успокаивают нашего новичка.

Я заглядываю в комнату и чуть не хряпаюсь башкой об пол — какая-то круглая фигня раскатилась под башмаком, чудом не убился. Оказывается — на полу рассыпано два десятка стеариновых свечей. Вот это — замечательно, очень к месту. Во всяком случае — мне так кажется, работать с раненым при освещении десятком свечек — куда как приятнее. Да и пришедший в себя раненый отмечает это. А я отмечаю, что перешел парень из первой стадии шока в торпидную.

Можно перевести дух. Только ненадолго — я уже понял, что мы остались без связи и потому вызвать на себя помощь не можем. Ильяс видно надеялся на легкую и вкусную халтурку и потому не потащил с нами ботана-связиста, а рация Ремера так и осталась в сгоревшей машине. Значит, надо выкручиваться самим.

Прикидываю, что у меня в наличии один патрон в калаше, обойма в пистолете — да в «Малыше» пяток патронов. О, а в сумке находится еще пара пачек к пистолету. Спрашиваю Тимура — что у него. У него — шесть патронов. Нет, определенно с пакистанским ТТ какая-то чертовщина творится — как ни доходит до него дело — так в нем шесть патронов.

Стрелки прикидывают, что у них. Кошачьи слезы получаются. По паре магазинов на ствол. Ильяс еще находит у себя несколько самоделок-зачинок. Грустно хыкает.

Перетряхиваем все карманы. В стыренной мной у Молчуна разгрузке — три пустых магазина к его «Валу» и один полный. Толку-то от этого — сам «Вал» неведомо где.

— Тимур, ты когда Молчуна из автобуса тянул — автомат его с собой взял? — спрашиваю напарника.

— Нет, я его даже и не видел.

— Ясно, значит, ствол там так и лежит.

— Это хорошо? — осведомляется новичок.

— А черт его знает. Бесшумка вещь хорошая, только патронов шиш. Два магазина — это для киллера хорошо, а в нашем положении…

— В автобусе рация должна быть. Только мне, судя по засаде на мою группу, лучше не отсвечивать — мрачно говорит Ремер.

— Хы хохех хоххохь хыхыхь — выдает Ильяс и дергается — видно неосторожно зацепил голый нерв.

— Да, ваши бы тут в самый раз пришлись бы…

— Хохли? — спрашивает, тяжело поднимаясь, наш снайпер.

— Хохли — в тон ему отвечает Ремер и тоже встает.

— Я с вами пойду. В три ствола все же легче, если что — говорю им.

Физиономии обоих — что капитана, что нашего командира выражают сильное сомнение в том, что мой третий ствол шибко им поможет, но, тем не менее, явных возражений нет.

Так втроем и выкатываемся. Первый пункт назначения — автобус. Около него уже собралось штук пять зомби — ясно, чуют кровищу от водителя. Ильяс (вот в принципе он нынче у нас Старшой, но не подходит к нему это звание) походя — и словно бы немного рисуясь — снимает их и мы заглядываем в кабину, благо стекла высыпались. Совершенно неожиданно слышим из кабины не то бормотание, не то молитву.

— О, да ты живой? — удивленно-радостно тихонько восклицает капитан.

— Кто здесь? — откликается водитель.

— Как считаешь?

— Вы, да?

— А то кто еще? Ладно, двери открывай!

Я вижу испуганную физиономию водилы — убедился, что это мы. Сильно не высовывается. Наконец передняя дверь открывается. Лезем в салон, Ильяс сшибает увязавшегося за нами мужика в майке и трусах.

То, как уцелел под шквалом пуль водитель становится понятным очень скоро — этот жучище спер два куска брони с завода и устроил себе импровизированную бронеспинку и дверцу защитил тоже. Он успел залечь, видно трепаный хвост, но не доглядел — въехал автобусом в столб, и его прижало мятым железом — очень похоже, что левая нога сломана в голени.

Его рация тоже гавкнулась — висела на уровне головы, а там все в дырах. Короче, связи как не было, так и нет.

— Ху хо? — спрашивает меня Ильяс. Он как это ни странно не слишком огорчился тому, что связи нет. Мне так кажется, что на фоне его грусти по поводу упущенной выгоды остальное не суть и важно.

— Что, оставляем раненых и выбираемся сами?

Отрицающе мотает башкой. Делает успокаивающий жест рукой и стучит пальцем по часам. Показывает шесть пальцев…

Водителя приходится выковыривать долго. Ногу ему сломало и зажало и мне приходится корячиться. Лежа на полу, ставлю опять же какую-то дощечку, фанерку, бинтую, стараясь зафиксировать голень, потому как точно помню — тащить зажатого в машине без фиксации повреждений нельзя. Да и вообще тащить нельзя. Потом отжимаем мятое железо домкратом, пока получилось — взопрели. Наконец вытащили бедолагу из кабины. По уму надо бы ему еще и шею воротником подстраховать — но делать воротник мне не из чего, а башкой водитель вертит исправно.

Ремер просит отдать ему магазины к «Валу». Ильяс кивает. Отдаю.

Стемнело уже совсем. И буханка догорела.

Подхватив охающего и причитающего водилу на закорки, тащу его под прикрытием в занятую нами квартиру. Раз начальство не шибко переживает — значит, знает, что делает…

Мне поручают дежурить ближние два часа. Вместе с Ремером.

Остальные валятся дрыхать. Ильяс, перед тем как отойти ко сну, выщелкивает из магазина и передает мне пяток патронов к АК. Мол, если морф полезет в окно, ты все равно больше ничего сделать не успеешь.