"Пересекая границы. Революционная Россия - Китай – Америка" - читать интересную книгу автора (Якобсон Елена Александровна)

ГЛАВА 8 Гордая и счастливая мать

Миссис Биховски при поддержке всей семьи открыла в 1939 году магазин на Флатбуш-авеню, в самом центре Бруклина. «Бейтс-шоп» продавал восточные товары, в основном импортируемые из Китая. Она оказалась хорошей продавщицей, дружелюбной, энергичной, прекрасно знающей свой товар. Магазин начал процветать. Эйба это удивило. В самом начале он объяснил своей матери, к немалому ее возмущению, что у нее нет никаких шансов преуспеть, потому что, согласно Карлу Марксу, малые предприятия в капиталистическом обществе обречены на исчезновение.

Очень скоро миссис Биховски понадобилось нанять еще одну продавщицу, и она обратилась ко мне. Я работала неполный рабочий день в институте и согласилась приходить каждый день на несколько часов. Эйб не был от этого в восторге, но для меня все сложилось прекрасно. Клиенты принадлежали в основном к зажиточному среднему классу, это были искушенные покупательницы, которым ничего конкретного не было нужно, но которые всегда и везде выискивали всякие необычные предметы. Иногда забегала какая-нибудь конторская служащая, чтобы найти подарок жене начальника или кому-нибудь на свадьбу, и поддавалась искушению купить что-нибудь и себе.

«Бейтс-шоп» предлагал хороший выбор вышитых скатертей, постельного белья, салфеток, ковровых дорожек и других текстильных изделий. Был там и широкий ассортимент фигурок из дерева или слоновой кости ручной работы, фарфора и шелковых гобеленов. Цены были доступные. За дешевыми покупками люди ездили в Чайнатаун, китайский район, но наши покупательницы, дамы с Флатбуш-авеню, не любили приключений. И им нравились мы, потому что мы были необычными продавщицами. Мы действительно гордились нашим товаром и готовы были разделить свое восхищение им с любым, кто входил в магазин. Миссис Биховски лучше меня умела продавать, но я умела лучше ее поддержать беседу, и вместе нам было весело. Мне было поручено украшать витрину, и я с удовольствием расставляла и развешивала прелестные китайские вещицы в большом окне, выходящем на улицу. Наше оформление заслужило похвалу покупателей, что мне весьма льстило. Биховски была довольна, и ее семья, в том числе и сестра Эйба Эдит, вернувшаяся наконец из Китая, радовалась ее успеху.

Работа в магазине познакомила меня с еще одним слоем американского общества. Наши покупательницы, жены бруклинских предпринимателей, юристов и врачей, были американками во втором или третьем поколении. Казалось, что они вышли из иммигрантского «тигеля» окончательно «отлитыми», образцовыми американками. Они подбирали одежду так, чтобы цвета «правильно» подходили друг к другу, а современная мода определяла их прически и цвет лака для ногтей. Это придавало им уверенности в себе. Журналы, которые они читали, обещали, что «правильный» внешний вид даст понять всему миру, что в их жизни все хорошо, что они довольны и счастливы. Но были ли они счастливы? Иногда после наших бесед они говорили с легкой завистью: «Какая у вас была интересная жизнь! А со мной никогда ничего интересного не происходит». Откуда эта зависть? У них было все, о чем только можно было мечтать: хорошо устроенная, модная американская жизнь. В 1960-х годах я часто думала, что, возможно, именно эта, доставшаяся в наследство тоскливая неудовлетворенность выгоняла их бунтующих сыновей и дочерей из благополучных домов на улицы. Я размышляла о том, не удивляются ли мои флатбушские дамы 1940-х годов тому, что все «правильное» показалось их детям таким «неправильным» двадцать лет спустя.

Этот первый год в Бруклине, если оставить в стороне мои трудности с проспособлением к новой жизни, мы с Эйбом были большую часть времени счастливы. Мы посещали лекции, встречались с друзьями в свободные дни, часто ходили гулять по пляжу и катались на роликах по гладко заасфальтированным улицам Манхэттен-Бич. Ролики купить придумал Эйб; позволить себе ходить на каток мы не могли, а так прекрасно проводили время на свежем воздухе, не заботясь о том, что думают прохожие о двух взрослых людях на роликах — в то время по улицам на роликах катались только дети.

Я продолжала ездить в Манхэттен несколько раз в неделю на работу в институте. Иногда я ходила обедать со своими друзьями из Колумбийского университета, иногда оставалась в Манхэттене до вечера, если Эйб доставал нам билеты в театр. Я постепенно переставала бояться этого города, он даже начинал мне нравиться своими безликими каменными каньонами. Я привыкла к толпам на улице, потоку машин и шуму. Проходя через Рокфеллер-Центр, рассматривая витрины на Пятой авеню, ища выгодные покупки в универмаге Мэйсис, я превращалась в нью-йоркского жителя.

Мы ходили в театр так часто, как нам позволяли 7,50 доллара, откладываемые мною на развлечения. Сидели мы обычно на втором ярусе балкона, но это не мешало нам получать удовольствие от игры Хелен Хейс, Фредерика Мар-ча, Реймонд Масси, Ив Ле Гальен; они были в то время на вершине артистической карьеры. Наш бюджет не позволял нам часто ходить на концерты, зато мы видели спектакли дягилевского балета с молодой Александрой Даниловой, Татьяной Рябушинской и Мясиным в их замечательном классическом и экспериментальном репертуаре постановок Тюдора, Агнес Демиль и Баланчина. Мы были на первых представлениях только что созданного Американского театра балета[ 17 ], совместного американо-британского начинания, заложившего основы истинно американской балетной традиции. Никогда не забуду, как я впервые увидела саму Марту Грэхем в образе женщины из первых переселенцев, направляющихся на Запад к новым границам новой страны. Я сидела, затаив дыхание, смотря, как тела танцоров со свободно изливающейся силой и выразительностью образовывали необычные и неожиданные узоры. Какое поразительное зрелище!

Пришло лето, и Елена Зарудная пригласила меня съездить с ней в Вермонт. Я сама добралась до Кембриджа, и поездка на автобусе мне даже понравилась. Елена собиралась навестить профессора Карповича и его семью в их вермонтском летнем доме. Мы умудрились опоздать на вермонтский автобус, и Елена предложила ехать автостопом. Она объяснила, что это распространенный американский обычай — останавливать проезжающие автомобили и просить подвезти. «Все радклифские студентки так путешествуют!» — уверяла она.

Действительно, почти сразу машина с двумя мужчинами остановилась и подобрала нас, мужчины сказали, что они едут как раз туда, куда нам нужно. Я села на заднее сиденье и очень удивилась, когда один из них пересел ко мне. Елену усадили на переднее сиденье рядом с водителем, и мы поехали. Мой неожиданный сосед почти немедленно стал ко мне приставать. Не знаю, что делали «радклифские студентки» в подобных ситуациях, но я закричала: «Остановите машину! Елена, скажи ему, чтобы он остановил машину! Я выхожу!» Елена попыталась уговорить мужчину оставить меня в покое, но я продолжала кричать: «Остановите машину! Выпустите меня!»

Когда они наконец высадили нас на заправочной станции, я набросилась на Елену. Я ужасно на нее рассердилась. Она призналась, что сама никогда раньше не ездила автостопом, хотя была уверена, что среди ее друзей это было принято. «Прекрасно! Некоторые американские обычаи оставляют желать лучшего! — съязвила я. — Теперь мы просто сядем на следующий автобус».

Дом Карповичей в Зеленых горах напомнил мне типичную русскую дачу — большое, состоящее из многих комнат, жилище с верандой, старомодной кухней, беспорядочное и суматошное. По дому носились дети, взрослые пили чаи и вели оживленные беседы.

Елену и меня разместили в отдельном маленьком домике, перестроенном из сарайчика для хранения садовых принадлежностей — без водопровода и других удобств, — но там было чудесно. Это так походило на наши каникулы в Западных холмах в Китае! Я не могла желать ничего лучшего. Мы собирали ягоды, грибы или просто гуляли и разговаривали. В один из субботних вечеров мы отправились смотреть традиционную деревенскую кадриль. Какое зрелище! Семьи фермеров, надевшие самые лучшие наряды, музыканты (скрипки и банджо) и длинный стол с сидром и фруктовым пуншем. Такая патриархальность, такая прочная в себе уверенность, такое дружелюбие по отношению ко всем незнакомцам, заходящим посмотреть на их праздник! Старики танцевали вместе со своими внуками. Они лучше знали фигуры кадрили, которые выкрикивал ведущий, и демонстрировали свое умение.

Вот настоящая жизнь в Америке, думала я. Кадриль по субботам, церковь по воскресеньям, браки, рождение детей, внуки, спокойная старость... без революций! Мы тоже могли бы быть такими — семья моей матери и воронежские домочадцы... «Это нечестно! — кричал мой внутренний голос. — Почему нас лишили нормальной жизни?»

Я уверена, что такие мысли никогда не приходили в голову фермерским детям. Они были счастливы, танцуя свою кадриль. Да, думала я, мои дети тоже будут американцами и не будут испытывать этой боли.

Летом 1939 года в Нью-Йорке открылась Всемирная выставка. Эйб купил нам абонементную книжечку, и мы проводили на выставке каждый выходной, изучая всякие диковины. Перед нами открывался весь мир: промышленность, сельское хозяйство, искусство... Мы ходили и ходили, пока ноги не подкашивались. К сожалению, мы не могли себе позволить блюда разных национальных кухонь, предлагавшиеся в многочисленных роскошных ресторанах-павильонах, но на выставке раздавались бесплатно всякие лакомства, и мы никогда не уходили оттуда голодными.

Эйб много фотографировал, и фотографии мы аккуратно помещали в альбомы. Я послала много снимков по почте своим родителям, сопроводив восторженными описаниями того, что мы видели, с неизменным рефреном: «Как я хочу, чтобы вы были здесь и все это видели! Как интересно и весело было бы Нине!» Мы много узнали о прогрессе в технике. То, что сейчас для нас — привычные каждодневные реалии, такие как дальние полеты на самолетах и исследование космоса, было еще сферой научной фантастики. Выставка представляла собой восхитительную картину светлого, нового мира будущего — человек будет контролировать окружающую среду и даже вселенную, человечество всех цветов и верований сольется в одну счастливую семью. Увы, эти оптимистические прогнозы рождались без учета тонкостей исторических, этнических и культурных различий, но мы были готовы в это верить и не сомневались, что нас всех ожидало именно такое будущее.

А потом в Европе началась война. Пакт Гитлера со Сталиным очень огорчил нью-йоркскую интеллигенцию, и Американская коммунистическая партия пришла в замешательство. Мы слушали по радио новости почти все время, чтобы знать, как идет война, и читали газеты от первой до последней страницы. Вначале американское общественное мнение разделилось: одни хотели немедленно примкнуть к союзникам, другие объявляли себя изоляционистами, но в общем и целом мнение склонилось в пользу союзников и против Германии. Из-за войны поддерживать связь с моими родителями, которые к тому моменту уже жили в Австралии, стало труднее, но я знала, что непосредственная опасность им не грозит. К тому же практика моего отца в это время возросла, потому что многих молодых врачей призвали в армию. Родители жили в достатке. Их дом стал центром русской эмигрантской культурной жизни в Сиднее. Мама активно работала в сиднейском Пушкинском обществе, отец продолжал писать, а сестра начала учиться в университете. Они строили новую жизнь в очень далекой от меня стране.

Эйб никак не мог до конца согласиться со сторонниками войны с Гитлером — ему все еще чудились военные происки империалистов... Но от Европы нас отделял огромный океан, а мы были молоды и заняты собственными планами. Жизнь продолжалась. Эйб нашел другую работу, теперь он работал бухгалтером, и у нас было больше денег на развлечения. Мы стали выезжать за пределы города, проводили летние отпуска в походах с палатками на севере штата Нью-Йорк.

Младший брат Эйба, Мартин, часто ездил с нами. Он учился в последнем классе школы и был умным, красивым, но одиноким юношей, как-то не вписывавшимся в образ «типичного молодого американца», столь популярный среди его одноклассников. Он не хотел общаться с соседскими мальчиками, не занимался спортом, мы давали ему возможность освободиться от домашних обязанностей и семейной рутины, и он часто проводил с нами свои выходные дни. Эйб с удовольствием принял на себя роль его учителя и ментора во всех жизненных вопросах.

Мне нравился Мартин, и я радовалась его присутствию, тем более что Эйб вел с ним бесконечные, столь любимые им политические дебаты. Я уже избавлялась от моей прежней полной зависимости от Эйба, в процессе «американизации» я начала чаще и убедительнее оспаривать взгляды и мнения. Но миссис Биховски обижалась на наш отказ помочь ей удержать Мартина дома. На самом деле она, вероятно, была права, ожидая от Мартина помощи по дому и магазину, которую он наотрез отказывался осуществлять. Со стыдом должна признаться, что мы считали ее неудачливой матерью, заслужившей свою судьбу. Что мы тогда знали о воспитании детей!

Я забеременела, когда мы еще жили в меблированной комнате в Бруклине. Это застало нас врасплох. Хотя Эйб сменил работу и получал больше денег, он заявил, что о ребенке не может быть и речи. «Мы просто не можем себе этого сейчас позволить, — говорил он. — Это не должно было случиться. Ты что, не предохранялась?»

Я предохранялась, кроме одного раза, когда мы ездили с палаткой в горы Адирондака. В отчаянии я обратилась к доктору Абраму Кагану, другу моих родителей по Харбину, чья семья очень хорошо ко мне относилась. Он высказал разумную мысль, что в двадцать семь лет пора бы уже стать матерью. Он считал, что молодые здоровые супруги должны радоваться предстоящему рождению ребенка. Кроме того, он по закону не имел права прервать мою беременность.

«Твои родители были бы очень недовольны, если б я помог тебе сделать аборт, — сказал он мне. — Все будет хорошо, все образуется, вот увидишь».

Эйб впал в отчаяние. Он считал, что США скоро вступят в войну в Европе и тогда его призовут в армию. «Сейчас не время иметь ребенка, — умолял он. — Почему ты не хочешь быть благоразумной?»

Но я стояла на своем: не буду делать аборта, доктор прав, скоро я буду слишком стара, чтобы рожать детей... В то время все так считали.

Миссис Биховски оказывала мне всестороннюю поддержку. Она-то уже была готова стать бабушкой! «Оставь свою работу и помогай мне опять в магазине», — говорила она.

Ни Эйб, ни я совершенно не понимали, что такое иметь ребенка. Мы начали судорожные поиски квартиры, которую могли себе позволить и которая находилась бы недалеко от «Бейтс-шоп». Эйб мрачно предсказывал, что не существует такой роскоши, как недорогая двухкомнатная квартира во Флатбуше, но к концу лета мы переехали именно в такую, на первом этаже большого здания, в трех кварталах от магазина. Эйб считал, что это заговор. Магазин его матери процветал, а хозяин нашего дома разрешил не платить за первый месяц, просто чтобы помочь нам устроиться и приготовиться к рождению ребенка. Это был пример «капитализма с человеческим лицом», и Эйб не знал, что об этом и думать. Я же чувствовала себя здоровой и счастливой и, наконец-то имея собственную кухню и ванную, даже получала удовольствие от настоящего ведения хозяйства.

Легкая беременность не подготовила меня к материнству. Моя дочь Натали родилась в апреле 1941 года, на следующее утро после того, как мы посмотрели фильм «Унесенные ветром». Сцены Гражданской войны, смерть и разрушения, так живо представленные на экране, вызвали воспоминания о моем собственном детстве, и я плохо спала, меня мучили кошмары, в которых постоянно присутствовали железнодорожные вокзалы и пропущенные поезда. Рано утром у меня отошли воды; боли я не чувствовала и настояла на том, чтобы положить в саквояж книгу. Когда мы приехали в больницу, медсестра мне шепнула: «Милая, поверьте мне, вам будет не до чтения...»

Я спокойно ответила, что не намереваюсь терять время в ожидании рождения ребенка. «Ваш первый? — спросила она. — Желаю удачи!»

Она, конечно, была права. Когда я почувствовала первые боли, я услышала крик и страшно удивилась, поняв, что это кричу я. Почему мне не сказали, что это будет так больно, подумала я с возмущением, и немедленно опять погрузилась в невыносимую боль. В какой-то момент мне дали наркоз, и я отключилась. Я не знаю, как этот ребенок появился на белый свет: меня там не было.

Я приехала в больницу бодрой, здоровой молодой женщиной, а проснулась с чувством, что я умерла и была насильно возвращена к жизни. Я была очень слаба и дезориентирована. Это совсем не было похоже на то, что описывал Толстой в своих романах. Я не ощущала никакой «радости материнства». Мне просто хотелось остаться одной и все время спать.

Пришел Эйб, измученный волнением и бессонной ночью. Он уже видел ребенка, это была девочка, по его словам — уродливая,вероятно монголоидная.

Я ребенка еще не видела. Я была слишком слаба, чтобы воспринять эту новость. «Он, наверное, прав», — думала я, но, помня последние слова Скарлетт О'Хара в «Унесенных ветром», я решила поразмышлять об этом завтра. И заснула.

Потом ко мне ворвались миссис Биховски и Эдит в состоянии эйфории. «Поздравляем, поздравляем! — восклицали они. — Чудесная девочка, такая хорошенькая, просто прелесть!»

Я им не поверила. «Но Эйб сказал, — начала я говорить дрожащим голосом, — Эйб сказал, что она, вероятно, монголоидная...»

Они страшно возмутились: «Как он мог такое сказать? Что он понимает? Он же никогда в жизни не видел новорожденного ребенка! Не верь ему!»

Тут я уже расплакалась. Они обнимали и целовали меня и уверяли, что я родила прекрасного ребенка. Я заснула, потом мне принесли ребенка на кормление. Какое облегчение! Конечно, Эйб неправ! Это был абсолютно нормальный ребенок, вполне хорошенький и симпатичный. Однако Эйб продолжал смотреть на девочку с большим сомнением.

Хорошенький сверток с еле видневшимся розовым личиком приносили ко мне и клали рядом на кровать для того, чтобы я ее кормила. Я не чувствовала, что это моя дочь. Это мог с тем же успехом быть осиротевший щенок или другое крошечное существо, чья жизнь зависела от еды. Первые два дня я была так слаба, что спала днем и ночью, и плохо помню, что происходило в моей палате.

«Зачем иметь детей? — разглагольствовал Эйб, навещая меня по вечерам. — Продолжение рода? Общественное мнение?» Он продолжал в этом же духе, ожидая от меня, может быть, разуверений, но у меня не было сил отвечать. Про себя я думала: «Оставь меня в покое... Я должна была родить ребенка, так как не хотела делать аборт. Выбора не было. Пусть все будет как будет... Что сделано, то сделано. Мы должны будем стараться делать все, что в наших силах...» И я опять засыпала, уткнувшись в мокрую от слез подушку.

Просыпаясь, я видела сверток, открывающий ротик и жадно ищущий мою грудь. Однажды она перестала сосать, открыла глаза и посмотрела вокруг. «Я ей нравлюсь, — подумала я, — она довольна и ничего другого от меня не ожидает, как только теплого тела, чтобы прижаться, и побольше молока». Девочка закрыла глаза и вздохнула. Ну что ж, прекрасно, мы просто обе будем лежать в кровати и мирно спать всю дальнейшую жизнь. Пришла медсестра забрать ее, и я осталась одна. Вдруг я почувствовала, что мне ее не хватает и я хочу, чтобы ее принесли обратно!

На третий день моего пребывания в больнице мне велели встать с кровати и начать ходить. Они что, с ума сошли? Но я попробовала, не смогла и упала, плача, на руки медсестры.

Пришел мой врач и строго посмотрел на меня. «Никогда не слышал ничего подобного, — сказал он. — С вами все в порядке. Немножко анемичны, может быть... Как вы собираетесь заботиться о ребенке, когда вернетесь домой?

Бы пробудете в больнице только несколько дней. Надо ходить. Вставайте».

Какой злой человек! Я умру сейчас прямо перед ним, тогда будет знать. «Если ты умрешь, — сказал какой-то голос внутри меня, — кто будет кормить это крошечное существо?» Я встала и пошла, медленно переставляя ноги.

«Так-то лучше, — сказал врач. — Это проще простого. Продолжайте».

Он был прав, я должна была встать на ноги. Теперь от меня зависела жизнь маленького человечка. Этим вечером я более внимательно слушала риторические жалобы мужа и даже попыталась его подбодрить, сказав, что ему может понравиться учить ребенка ходить, говорить, читать. Он внезапно переменился, повеселел и начал рассматривать ситуацию как интересный проект, пробу его сил. С этого дня хорошенький сверток стал нашей дочерью, и, когда меня выписали из больницы, Эйб тоже сиял от гордости, вынося ее на руках в мир.

Первую неделю у нас жила профессиональная няня, приятная пожилая женщина. Мы с Эйбом расслабились. Она занималась ребенком, и мне ни разу не пришло в голову посмотреть, как она это делает, но накануне ее ухода она заявила: «Вы очень необычная пара... Вы ни разу не подошли заняться ребенком за всю неделю. Что вы будете делать, когда я уйду?»

Уйдет?! Какая ужасная мысль! Я была в панике, но Эйб меня успокаивал: «Она хороший и тихий ребенок. Мы просто будем ее кормить и укладывать спать. Пока она все равно ничего другого не делает...»

Сиделка повернулась ко мне и покачала головой: «Лучше посмотрите вечером, как я ее купаю. Или еще лучше — я посмотрю, как вы будете ее купать».

«Я помогу, — благородно вызвался Эйб. — Будет интересно».

Получилось не очень-то интересно. Пока Эйб наливал воду в ванночку, я вынула ребенка из колыбели. По дрожанию моих рук она, вероятно, почувствовала, что что-то не в порядке, и немедленно и очень громко выразила свой испуг. Я никогда не слышала, чтобы она так громко кричала, и неудивительно — она была совершенно права, ее жизнь была в опасности. Я так испугалась, что чуть не уронила ее в ванночку. К тому же вода была, наверное, слишком горячей, потому что она закричала еще громче. Я беспомощно повернулась к няне. Как только та заняла мое место, ребенок успокоился, перестал кричать и с удовольствием купался.

Эйб храбрился. lt;lt;Мы научимся», — заверял он меня, но я сомневалась. Сиделка ушла, пожелав нам удачи. Мы ожидали самого худшего — и дождались. Это была страшная неделя — девочка постоянно кричала, мы не спали ночами и советовались с госпожой Биховски, которая не могла нам помочь, потому что у нее самой детьми всегда занимались няни.

И вдруг одним прекрасным утром все резко переменилось. Девочка, вероятно, поняла, что ей никуда от нас не деться. Умелой женщины, которая ей занималась до того, больше нет, а эта женщина, годная только на то, чтобы давать молоко, теперь стала главной. Женщина явно ничего не умела, но выбора не было. Поскольку надо выживать, надо принять мои неуклюжие усилия. Она перестала кричать, спала всю ночь и даже пыталась со мной играть, издавая разные смешные звуки, когда я меняла ее пеленки.

Какое облегчение! Какая у меня замечательная, умная дочка! Мы ответили ей тем же. Эйб научился мастерски готовить еду и даже улыбался ей, когда давал сосать бутылку. Мы научились ее купать без того, чтобы мыло каждый раз попадало ребенку в глаза, — тоже триумф!

Девочку назвали Натали Энн — Натали в честь героини «Войны и мира» Толстого, Энн в честь моей старинной подруги, переехавшей в Австралию. Мы решили не называть ее в честь родных. Натали Энн Бейтс звучало прекрасно, очень здорово, очень «по-американски».

Эйб и Мартин поменяли свои фамилии на Бейтс, когда миссис Биховски открыла свой «Бейтс-шоп». В семье решили, что это будет разумно. Многие новые иммигранты меняли фамилии, особенно такие, которые было трудно писать или произносить по-английски. Но недавно один из сыновей Мартина вернул фамилию Биховски, чтобы подчеркнуть свою этническую и религиозную принадлежность, а мою дочь все ее друзья называют Наташей, и она гордится своими русскими корнями. Теперь только русская мать, говоря по-английски, называет ее Натали. То, что было «правильным» в 1940-х, нашим детям кажется «неправильным ».

Первая прогулка Натали в роскошной коляске, подаренной нам Биховски, оказалась тяжелым испытанием. Я никогда до того не возила детской коляски и не знала, как спустить ее с тротуара, чтобы пересечь улицу по дороге в парк. Я как-то не ожидала трудностей с этой стороны, но когда я опустила нижние колеса, девочка скользнула вниз и ударилась головой о крышу коляски. Я быстро втянула коляску назад и стояла, дрожа, пытаясь придумать способ перейти через дорогу. Придумать я ничего не смогла и решила, что коляска, должно быть, дефектная. Делая вид, что все в порядке, повернулась и просто пять раз обошла вокруг квартала. Я подумала, что этого вполне достаточно, чтобы ребенок надышался свежим воздухом.

Вернувшись домой, я позвонила Биховски и рассказала, что случилось. Она рассмеялась и объяснила, что сначала надо спустить с тротуара задние колеса. Откуда я могла это знать?

Очень скоро я превратилась в любящую, даже страстную мать, посвящавшую жизнь своему ребенку. Эйб уходил на работу, и я оставалась одна с Натали. Мне самой было трудно поверить в то, что мой день начинался в шесть утра. Я не только просыпалась, но была бодрой и энергичной. Я занималась ребенком, готовила завтрак Эйбу и после его ухода принималась за домашние заботы — вытирала пыль, пылесосила, стирала и гладила. В одиннадцать часов мы шли гулять в парк.

Довольно скоро она уже перебралась из большой коляски в прогулочную, а еще некоторое время спустя я вела ее за ручку к детской площадке. Но распорядок оставался тем же. К часу дня мы возвращались домой обедать, я укладывала ее спать, а в три мы опять были в парке. По дороге домой я покупала продукты к ужину, в пять мы были дома, я сажала ее в ванну, а сама готовила ужин.

Эйб возвращался в полседьмого, и это было время его игры с дочерью. К восьми часам она уже спала. Мы тоже часто рано ложились, помыв посуду и кратко обменявшись новостями прошедшего дня.

Я разговаривала с девочкой, рассказывала ей сказки и пела русские песни. Меня награждали улыбками и воркованием. Неудивительно, что муж мой скоро почувствовал себя заброшенным и жалел о тех днях, когда я всецело принадлежала ему. Мне не хотелось больше ходить с ним гулять или кататься на роликах по вечерам. Конечно, к вечеру я уставала, но, если говорить правду, я предпочитала ему общество моей дочери.

Я считала, что Эйб эгоистичен, он должен бы понимать, что наша жизнь не может идти по-прежнему, когда центром всего стал ребенок. Но Эйбу было скучно сидеть дома по вечерам или ходить одному в кино. Иногда Мартин предлагал посидеть с ребенком вечером, но я и на это соглашалась неохотно. А что, если Натали проснется?

«Ты рабыня этого ребенка! — сердился Эйб. — Так нельзя жить!»

Я поняла, что должна уступить некоторым его требованиям, и пыталась делать это с веселым видом. В выходные дни, когда мы шли с Натали в парк, Эйб натягивал сетку, и мы играли в бадминтон. На нас, думаю, было забавно смотреть. Мы били по волану с большей силой, чем нужно; казалось, мы колотим друг друга. Мы жестко соревновались. Эйб, конечно, играл лучше меня, но я старалась изо всех сил, и победы доставались ему нелегко. После таких «игр» мы оба чувствовали себя намного лучше, и наш брак словно укреплялся. Я часто вспоминаю сейчас нашу игру в бадминтон, когда вижу, как супружеские пары играют в теннис. Надеюсь, теннис им так же помогает, как нам помогал бадминтон.

Натали была прелестным ребенком. Ее лысая головка скоро покрылась светлыми золотистыми кудряшками, огромные карие глаза всегда сияли. Она пыталась принимать участие во всем. Когда я везла ее в коляске, она садилась или пыталась встать, тыча пальцем во все, что видела по дороге, и вовлекая меня в «разговор». Скоро воркование сменилось словами и даже целыми предложениями. У нас была очаровательная маленькая девочка! Эйб стал проводить с ней больше времени, и мы казались образцовой американской семьей.

Осенью 1941 года Эйб решил записаться на вечерние курсы повышения квалификации. Получив диплом бухгалтера-счетовода, он смог бы найти более высокооплачиваемую работу. Я уверена, что это решение было также и следствием его вынужденного сидения дома по вечерам, но вышло все как нельзя лучше. К тому моменту, когда разбомбили Перл-Харбор и Америка вступила в войну, Эйб закончил курсы и получил хорошую работу на оборонном предприятии на другой стороне реки Гудзон, в штате Нью-Джерси. Таким образом, он даже не подлежал мобилизации.

В первые недели войны, когда многие были охвачены беспокойством и тревогой, мы отпраздновали свое первое семейное Рождество, и оно было очень счастливым. Мы купили большую елку, Мартин, Эйб и я ее украсили, и для всех были подарки. У меня в детстве никогда не было елки, но мне запомнилось одно Рождество во время Гражданской войны. Увлеченно занимаясь в Америке приготовлениями к празднику, я вспомнила маму и Аграфену, как они собрали ветки, обернули их зеленой бумагой и склеили, чтобы соорудить подобие рождественской елки. Они украсили ее цепями из разноцветной бумаги, золотая бумажная звезда сияла на верхушке, а в сочельник зажгли настоящие свечки, принесенные домой из церкви.

Первое Рождество Натали, конечно, значило для меня больше, чем для нее. Она смотрела на яркие огоньки и визжала от восторга. Ей очень понравилось раскрывать подарки, она рвала бумагу и, смотря на меня, пыталась повторять: «Для папы»... «для мамы»... «для бабушки».

Следующие годы принесли много нового. Мартин проходил программу подготовки в военно-морской флот при Корнеллском университете, а потом его послали в офицерское училище. Эдит развелась с мужем, который решил остаться в Китае, и скоро снова вышла замуж. Миссис Биховски подумывала о закрытии своего магазина — привозить товары из Китая стало очень сложно, к тому же она не очень хорошо себя чувствовала. Я помогала ей в магазине, сколько могла, но у меня было мало свободного времени.

Однажды, когда я была в магазине, она пожаловалась на недомогание и я уговорила ее пойти к врачу. Через несколько часов позвонил врач и сказал, что он хочет немедленно положить ее в больницу, так как подозревает рак. Биховски постоянно жаловалась на всякие боли, но никто не принимал это всерьез. И вдруг такое!

Она так и не вернулась из больницы. Рак распространялся очень быстро и был неоперабельным. Это был ужасный удар для всех нас. Ее муж был буквально раздавлен. С помощью родственников Биховски мы закрыли «Бейтс-шоп». Пришло время нам уезжать из Бруклина.

Нам повезло, и мы нашли квартиру на Клермонт-авеню, маленькой улице в северо-западном районе Манхэттена, недалеко от Колумбийского университета и парка Риверсайд. Эдит со своим новым мужем сняли квартиру на той же улице, а напротив жила моя старинная подруга Таня Зарудная, теперь миссис Роберт Халл. Я не могла нарадоваться на то, как все славно получилось. Трехкомнатная квартира была просторной и удобной, всем хватало места.

Я была гордой и счастливой матерью, но теперь стала замечать какое-то странное поведение и черты характера своей дочери, которые меня сильно беспокоили. В возрасте двух лет она стала упрямой и непослушной, при каждом удобном случае, бросая вызов моему авторитету. Я говорю: «Нет, не трогай это», она смотрит мне в глаза и отказывается убрать руку. Меня саму вырастили в строгом повиновении родительской воле, и я, опешив, решила прибегнуть к более сильным мерам. Отодвигая ее руку, я легонько по ней ударяю. В свою очередь удивившись, она тут же снова протягивает руку. Когда я поднимаю руку, чтобы снова хлопнуть, она гневно первая бьет меня.

Я была поражена. Что должна делать мать в такой ситуации? Она вела себя агрессивно по отношению к другим детям и часто устраивала чудовищные истерики, лежа на полу, вопя и лягаясь, как дикая лошадь. Эйб не воспринимал это всерьез, а наши друзья говорили: «Не беспокойтесь, все дети так себя ведут. Она это перерастет».

Я проконсультировалась с педиатром, доктором Тиной Уоссон, подругой Аллы Эмерсон. Та посоветовала отвести Натали в Йельскую детскую клинику для тестирования. Увидеть своего ребенка глазами опытных клиницистов и психологов было откровением. Эйб и я вышли из этой клиники успокоенные и ободренные, а наш ребенок избежал ненужных травм. Серия тестов, игр и встреч с другими детьми раскрыла ее умственные, эмоциональные и физические способности. За те два с половиной часа, что мы провели в клинике, мы узнали что Натали — одаренный ребенок, намного опередивший обычное умственное развитие детей ее возраста, что она хорошо развита физически и прекрасно чувствует музыку и форму.

«Такая вот динамичная личность, — заключил доктор Гизел. — Но вы должны следить, чтобы она не переусердствовала. Постарайтесь, чтобы она как следует отдыхала.

Я советую давать ей стакан апельсинового сока при первом признаке усталости».

А доктор Илг дал мне еще несколько практических советов: «Когда вы возвращаетесь домой из парка, сажайте ее в теплую ванну и пусть она там играет, пока вы готовите ужин. Кормите ее до прихода вашего мужа домой. Вам всем так будет легче».

Еще одним полезным советом была перестановка в комнате Натали. Мы больше не засовывали все ее игрушки в одну большую коробку, а разделили комнату на несколько игровых секций — один угол для кубиков, другой для кукольной кроватки и кукольных вещей, все книги на полке около кровати, посреди комнаты мольберт с цветными мелками и кисточками, готовыми к употреблению при первых признаках вдохновения.

Психологи были правы. Наша жизнь наладилась, и мы отметили чудесную перемену в поведении Натали. Я испытала огромное облегчение, казалось, мне подарили набор ключей, волшебно открывающих двери, о существовании которых я и не подозревала, — двери, которые впустили меня в мир моей дочери и позволили мне ей там помогать.

В три с половиной года Натали начала ходить в детский сад, и все было прекрасно. Она посещала детскую школу при Музее современного искусства, и ее картины были отобраны для ежегодной выставки детского творчества. У нас было фортепьяно, и она с удовольствием училась исполнять мелодии, часто пытаясь и сама «сочинять» музыку. В шесть лет ее записали на уроки танцев, и там она тоже скоро стала «звездой». Учителя всех классов призывали нас серьезно задуматься о будущем Натали как художницы, пианистки, актрисы или балерины. Нам это льстило, но мы оставляли решение за самой Натали, когда она вырастет. Пусть она занимается всем, чем хочет, пока ей это не надоест.

ft Мы попытались отправить ее в городскую школу незадолго до того, как ей исполнилось шесть лет. Это оказалось катастрофой. Сначала она пошла туда охотно, но в конце первой недели заявила нам, что больше в эту школу не пойдет никогда. Она не узнавала ничего нового, ей было скучно, дети были ужасные, и дома ей гораздо интереснее. Решение она приняла окончательное. Никакие мои доводы или уговоры на нее не действовали. Когда я попыталась силком отвести ее в школу, дело дошло до истерики, и я привела ее обратно домой.

К счастью, Иельская клиника научила нас уважать своего ребенка. Я пошла в школу поговорить с учительницей. Натали была права: школа располагалась в грязном старом здании с облупившейся краской, разбитыми стеклами и сломанными стульями. Учительница сказала мне, что ей не хватает Натали, потому что ее всегда можно было попросить почитать вслух классу и заниматься другими делами. Я вынуждена была согласиться с дочерью — ей безусловно было лучше дома.

Однако проблема ее образования оставалась. Мы стали советоваться с друзьями. Татьяна Мозли, теперь жена Владимира Терентьева, посоветовала отправить Натали в частную школу: «Спроси Тину Уоссон, у нее хорошие связи. Ее муж вице-президент "Морган-банка"».

Увы, то, что посоветовала Тина, оказалось для нас слишком дорого. И тогда Татьяна сказала нам об интернате, о котором она недавно услышала, школе «Черри-Лоун» в Дарьене, штат Коннектикут. Я сомневалась — не хотелось, чтобы Натали жила вне дома, но после разговора с директрисой школы, доктором Богуславской, я передумала. «Дорогая, — сказала мне директриса, — у вашего ребенка много талантов, которые будут прекрасно развиваться в нашей школе. Мы согласны предложить ей стипендию. Пожалуйста, подумайте».

Мы уже знали, что школа пользуется прекрасной репутацией, что на одного учителя приходится совсем немного учеников, что школа находится в деревне, на природе, и что там очень много интересных внеклассных занятий.

Но я боялась, что Натали слишком мала, чтобы расставаться с родителями. Отложив принятие окончательного решения, мы отправили Натали в летний лагерь в Вермонте.

Натали так там понравилось, что она сама предложила отправить ее в «зимний лагерь». Теперь, удостоверившись, что она может существовать без нас, мы записали ее в «Черри-Лоун». И хотя мы ужасно по ней скучали, причин для беспокойства не было. Мы часто писали ей письма и приезжали каждое воскресенье. Натали прекрасно там освоилась, ее все любили, училась она с удовольствием, писала стихи, рисовала, танцевала, занималась музыкой и обожала ездить верхом. Мы сделали правильный выбор: наша умная, веселая девочка была счастлива, и мы поняли, что с этого момента она уже не зависела от нас так, как прежде.

Натали не стала ни художницей, ни музыкантом, ни балериной. Чтобы преуспеть на одном из этих поприщ, пришлось бы многие годы жить в строгой дисциплине, а это помешало бы другим ее интересам. Она закончила Вассар-колледж по специальности «культурная антропология», но в аспирантуру решила не идти. Вместо этого она много путешествовала по миру, и бурные 1960-е годы ее не коснулись.

Теперь она во всех отношениях современная американская женщина, интеллигентная, начитанная, работающая и активно участвующая в общественной жизни. Разведясь после семилетнего брака и оставшись в дружеских отношениях с израильским художником, без детей, она ведет очень интересную и активную жизнь, сочетая трудную работу в Национальном институте психиатрии с ролью покровительницы авангардного искусства. Она стала основательницей и председателем первого видео- и киноконкурса в Вашингтоне, устраивает еженедельный художественный «салон» в Адамс-Морган (район Вашингтона, где живут представители многих культур, в том числе и она сама), поддерживает экспериментальный театр и продолжает ходить на танцы как минимум два раза в неделю.

Она остается той же «динамичной личностью», которую увидели в ней специалисты Йельской клиники много лет назад, и у нее огромное количество друзей. (В списке приглашенных на ее прошлый день рождения, который организовывал специальный комитет, было 400 человек!) По теперешним меркам, ее жизнь удалась, и я горжусь ею.