"Пересекая границы. Революционная Россия - Китай – Америка" - читать интересную книгу автора (Якобсон Елена Александровна)ГЛАВА 7 Нью-ЙоркДорогие мои! Это мое первое письмо к вам из Нью-Йорка — моего нового дома! Эйб встретил меня на вокзале, и как же я ему обрадовалась! Объятия и поцелуи и даже немного слез, и мы поехали в Бруклин, где живет семья Эйба. Нас там ждали на торжественный ужин по поводу моего прибытия в Штаты, представление «нового» родственника американской ветви семейства Биховски. Семейное сборище было шумным и сердечным; американские кузены и кузины, дяди и тети очень похожи на посетителей Еврейского клуба в Тяньцзине, только говорят на другом языке. Некоторые из старшего поколения помнят немного русский, но их дети говорят только по-английски. Ко мне они отнеслись покровительственно и по-родственному, надавали полезных советов на все возможные случаи моей будущей жизни, хотя, должна признаться, я была не в состоянии что-либо запомнить. Я не могла сказать, кто есть кто, и воспринимала их всех как большую группу дружелюбных существ. Мы провели ночь на диване в гостиной Биховски, поскольку было слишком поздно ехать к нам домой — в снятую Эйбом комнату в Манхэттен-Бич, кажется, довольно далеко отсюда. Рано утром Эйб ушел на работу, а я осталась с его матерью, которая тут же приступила к описанию семейной ситуации и своих «затруднений», как она выразилась. Ее муж безработный, дочь Эдит осталась в Тяньцзине, надеясь соединиться с мужем, путешествующим где-то в южных районах Китая в качестве корреспондента ЮПАЙ. Ее младший сын, Мартин, еще учится в школе. Живут они на сбережения, и она боится, что деньги скоро кончатся. «Мы переживаем трудные времена, — сказала она. — Страна еще не вышла из депрессии. Работу найти трудно. Тебе повезло, что Эйб устроился на хорошую работу. Он зарабатывает двадцать пять долларов в неделю, и при экономном ведении хозяйства вы сможете прилично жить». Я думаю, госпожа Биховски серьезно сомневается в моем умении «вести хозяйство», но она достаточно любезна и не высказывает вслух своих мыслей. Вместо этого она искренне пытается посвятить меня в тайны «хорошего ведения хозяйства». Она открыла свой кухонный шкаф и показала, как пользоваться разными щетками, швабрами и метлами. «Мыльный порошок для этого, чистящий порошок для того-то, жидкий воск — или ты можешь предпочесть твердый — для пола и аэрозоль для мебели...» Я уже начала путаться: я никогда это все не запомню! Но тут госпожа Биховски прервала свои инструкции и рассмеялась: «Я забыла, что у вас только одна меблированная комната, нет даже отдельной ванной и кухни! А я учу тебя прибирать большой дом! Тебе вряд ли понадобятся все эти чистящие средства». Слава богу! Я вздохнула с облегчением и, сразу повеселев, попросила ее избавить меня от дальнейших инструкций по ведению домашнего хозяйства, а рассказать побольше об ее американской семье. Я отдала ей ваши подарки, которые ей очень понравились. Мы болтали какое-то время, а после обеда заехал один из ее кузенов и повел меня в ближайший торговый район. Витрины с продуктами меня поразили — как я буду выбирать из этого обилия бакалеи, мяса и овощей? Я так жалею, что папа этого не видит, ему бы понравилось разнообразие фруктов и овощей, и, подумать только, можно есть фрукты сразу же, как только их купишь, и не нужно их мыть в кипятке. В бакалейной лавке я выбрала чудесный маленький пакетик, называвшийся шоколадным пудингом. Нужно только прибавить молока к этому порошку из пакетика, медленно разогреть, и — вуаля! — шоколадный пудинг на четыре персоны! Я немедленно посылаю вам четыре пакетика. Нина любит шоколадный пудинг. Супы тоже продают в банках, и все, что нужно, это консервный нож — и ты подаешь мужу «вкусную и питательную» еду. С такими штучками я могу не очень-то беспокоиться о готовке! Когда мы вернулись из магазина, я попыталась помочь госпоже Биховски приготовить ужин, но она меня отстранила. «Просто отдохни», — сказала она мне. Она действительно очень добрая женщина и очень мужественная. Здесь меня ждала пачка ваших писем. Первым делом я их прочитала. Как я по вам скучаю! Я рада, что вы в хорошем настроении, ходите в гости, принимаете друзей. Я все время волнуюсь за вас и чувствую себя виноватой, что бросила вас в такое трудное время, когда Тяньцзинь находится в руках японцев, а русские фашисты опять управляют русской общиной. Я знаю, что вы хотели, чтобы я уехала, начала новую жизнь в новой стране, но я все равно чувствую себя виноватой. Я бы хотела, чтобы вы не были так далеко! Я добиралась сюда двадцать шесть дней и очень хорошо знаю, как широк Тихий океан... Мы пошлем вам информацию о возможностях вашего приезда сюда. Эйб уже у дверей, пора кончать письмо... Шлю вам всю мою любовь и лучшие пожелания всем... Дорогие мои! Я только что вернулась с экскурсии по Манхэттену. Один из кузенов Эйба, у которого есть машина, возил нас по городу. К счастью (или к несчастью?), я видела Нью-Йорк в кино — Таймс-сквер, Эмпайр-стейт-билдинг, щитовые рекламы Бродвея, небоскребы. Все казалось знакомым, и все же это фантастический город. Поток машин, волны людей, шум... Я была ошеломлена зрелищем, звуками и какой-то агрессивностью этого места. Это было захватывающе интересно, но и пугающе. Я рада, что мы живем на Манхэттен-Бич! Когда Эйб сказал кузенам, что у меня день рождения (никто не верит, что мне двадцать четыре года; то, что я выгляжу на семнадцать-восемнадцать, меня совсем не радует), они повели нас ужинать в ресторан-гастроном на Бродвее. Что за потрясающее место! Я никогда не подозревала, что существует столько сортов колбасы, копченой рыбы, маринованных огурцов, оливок, хлеба. А десерты! Можно только мечтать о таких восхитительных пирожных. Я хотела бы послать кое-что из них вам. Конечно, наше старое кафе на углу было совсем не плохим, но там просто не было выбора из столь непомерного изобилия. Закончу письмо завтра. Сейчас я очень устала, и у меня сильно болит голова. Надеюсь, что вы здоровы и более или менее счастливы. Я вас люблю! P.S. Эйб купил нам билеты в театр. Это подарок мне на день рождения, мы увидим Хелен Хейс в «Королеве Виктории». Дорогие родители! Вот я в нашем новом жилище — меблированной комнате в Манхэттен-Бич. Эйб провел детство в этом районе и все эти годы хранил воспоминания о большом удобном доме, своем отце, преуспевающем бизнесмене, матери в роли очаровательной хозяйки и самом себе, избалованном, капризном всеобщем любимце. Манхэттен-Бич, где мы живем сейчас, уже другой, но это все же приятный район Бруклина, вдоль улиц растут деревья, много больших частных домов и частный пляж на берегу Атлантического океана, но его нельзя даже сравнить с пляжами Пейтахо — этот очень людный и шумный, и нельзя долго идти вдоль океана из-за надписей, гласящих: «Частная собственность». Как вы видите на фотографиях, комната прелестная: большая кровать в нише, удобный стул у окна рядом с маленьким столиком и стол для игры в бридж, который нам служит обеденным столом, за ним же я пишу письма. В нашем кухонном уголке за переносной ширмой размещаются двухконфорочная электрическая плита, раковина и несколько полок. Вы, конечно, понимаете, что нам просто негде выставить наши свадебные подарки: оставшиеся девять хрустальных графинов для вина, четыре пары серебряных подсвечников, пять серебряных подносов, бесчисленные скатерти и салфетки... Они благополучно лежат в чемодане в квартире госпожи Биховски и ждут лучших времен... За квартиру мы платим $30 в месяц. Помня указания госпожи Биховски об экономном ведении хозяйства, я разработала для нас строгий бюджет. Вот он: Месячный бюджет ($100) . Квартира $30 Еда $30 Стоимость проезда и обед Эйба $8 (обед $.25 в день, проезд $.10 в день) Стирка и чистка $4 ($1.50 за 15 фунтов в стиральной машине в прачечной; $.20 отдать почистить платье) Домашние расходы $5 Развлечения $7.50 Одежда $10 Разное $4.40 Всего $99 (контора Эйба оставляет $1 для пенсионного фонда!). Распорядок нашей жизни почти всегда один и тот же. Эйб встает в 7 утра и в 7.30 уходит на работу в «Симплиси-ти Паттерне» в Манхэттене. Я остаюсь в постели до 9, потом включаю радио, пью кофе и занимаюсь своими хозяйственными обязанностями под звуки какой-нибудь симфонии или другой классической музыки, которую передает наше радио. Раньше я никогда не ценила по-настоящему домашней прислуги! Кастрюли и сковородки, стирка и глажка каждый день одерживают надо мной победу. Я откладываю все до тех пор, пока не наступает момент, когда не остается больше никакой чистой и глаженой одежды. Меня также поражает хитроумная способность пыли прятаться под мебелью и в дальних углах комнаты. Слава Богу, у нас только одна комната. И так мои руки в ужасном виде! Бакалейный магазин находится в нескольких кварталах от нас, на Брайтон-Бич. Захватив аккуратно составленный список, я отправляюсь за покупками. Это довольно просто. Трудно держать себя в руках и не покупать того, чего нет ни в списке, ни в бюджете. Моему мужу очень легко угодить: он ест все и вся, что я ему подаю. Кстати, мама, пожалуйста, попроси у повара рецепты борща и ухи. И какого-нибудь блюда, в котором я могу использовать креветки. Они здесь очень дешевые. Только обязательно опиши точно каждый ингредиент и этапы приготовления — как долго варить и т.д. К счастью, нам не нужно покупать одежду. Дешевые вещи плохо сшиты, а платье получше, например, стоит где-то между $7 и $8. Ты спрашивала меня о ценах и о том, сколько стоит здесь жизнь. Молоко — $.09 бутылка, хлеб — $.08 за буханку, точнее — пакет, потому что он продается уже нарезанным и завернутым в вощеную бумагу; сливочное масло — $.39, мясо — от Кстати, я посылаю Нине свои размеры. Если у нее будет время, может быть, она сошьет мне несколько блузок и юбку. Как только смогу, пошлю вам денег, чтобы вы купили мне пару туфель. Мне бы хотелось иметь коричневые полуботинки. Мы получили ответ из Вашингтона. К сожалению, президентский беженский комитет завален просьбами о помощи от европейских беженцев, особенно тех, кто бежит из гитлеровской Германии. Они в первоочередном списке, и для европейцев, застрявших на Востоке, ничего пока нельзя сделать. Однако мы с Эйбом не теряем надежды. Попробуем, может быть, Канаду. Я все время думаю о вас и скучаю больше, чем раньше. Я люблю вас! P.S. Мы получили от вас большую посылку с китайскими фигурками из слоновой кости и вышивками и с прелестным китайским платьем, которое сшила Нина. Спасибо! Спасибо! Но, пожалуйста, не тратьте деньги, вы нас балуете! Эти письма оказались у меня, потому что их бережно хранили мои родители (а я хранила все их письма ко мне). Перечитывание их сейчас оказалось для меня открытием. Я забыла, как сильно я любила своих родителей, как ужасно скучала по ним этот первый год в Штатах. Они тоже скучали по мне. Обычная мамина сдержанность в выражении чувств уступила место таким откровенным излияниям в любви, что я плакала над каждым ее письмом. И папа показал себя в своих письмах ко мне другим человеком: мне писал не отчужденный, авторитарный и эгоистичный мужчина, а гораздо более сложная личность. Талантливый человек, на его пути всегда вставали обстоятельства, мешавшие ему самоутвердиться и добиться уважения и признания, которых, он знал, что заслуживает. Он писал длинные письма, часто это были элегантно стилизованные эссе о жестокости разлуки с любимыми людьми, сожаления отца, который упустил шанс лучше узнать свою дочь и теперь испытывал боль от пустоты, зиявшей в его жизни. Над этими письмами я тоже плакала. Теперь я понимаю, что эти письма были его обращением к миру вообще, они давали ему возможность выразить свой гнев и горечь на то, как обращалась с ним жизнь. Нам не удалось привезти мою семью в Америку. В 1939 году они уехали в Австралию. Это был бы хороший выбор, если бы только мой отец мог принять то, что посылал ему Господь, — загородный дом, удаленный от мировых катаклизмов, работа по специальности, приносившая хороший доход, любящая жена и младшая дочь-красавица. Увы, кажется, он хотел героических направлений в жизни. Он добился больших успехов в лечении астмы, но хотел быть за это вознагражденным общественным признанием, может даже Нобелевской премией. Ему было 63 года, когда в Австралии ему сказали, что для членства в Австралийском Королевском медицинском обществе ему нужен австралийский медицинский диплом. Он пошел учиться в мединститут и получил свой второй диплом, когда ему уже было за 70. Никогда не считая себя иммигрантом, он говорил по-английски с большой уверенностью и с абсолютным пренебрежением к грамматике. Он мог быть хитрым и убедительным, когда это было нужно, но с удовольствием вступал в конфронтации. Я встречала многих людей, которые восхищались моим отцом, но все они говорили, что невозможно было долго оставаться его другом. Он от всех требовал слепого подчинения и полной к себе лояльности. Пытаясь добиться признания своего метода лечения астмы в Новом Южном Уэльсе, отец организовывал кампании в прессе и демонстрации матерей. Государственная медицинская комиссия в конце концов сдалась, и отцу выделили один из кабинетов в больнице Уоллонгонг для использования его в качестве экспериментальной клиники. Но он возмущался, что другим врачам не было дано указание пользоваться его методом, — правда, они могли выбрать этот метод и добровольно. Отсутствие у отца смирения неприятно поражало даже тех, кто признавал его несомненный врачебный талант, и постепенно он потерял ту поддержку, которой пользовался в своем кругу раньше. Я ничего не знала об этом, когда жила в Манхэттен-Бич со своим первым мужем. Я только знала, что люблю своих родителей, и хотела, чтобы они были рядом. Эйб удивлялся, приходя домой и находя меня в слезах над их письмами. Почему я никак не привыкаю к новой жизни? Почему я не так же счастлива, как он? Сейчас я понимаю, что я чувствовала себя несчастливой не только из-за тоски по дому, но и из-за социальной дезориентации. Моя «американизация » происходила сразу на всех уровнях моего существования; я разом потеряла не только семью и привычное окружение, но и свою этническую, культурную и классовую принадлежность. Родители учили меня делить окружающих на людей «нашего круга» и других, и это понятие сохранилось у меня с детства, несмотря на раннюю приверженность громогласным советским идеалам бесклассового общества. Теперь же я оказалась среди «других», на самой низкой ступени общества, иммигранткой, невежественной незнайкой, которую нужно было всему учить, как ребенка. Классовые различия в европейском смысле слова в демократической Америке якобы не существовали, но было что-то в американской атмосфере, что заставляло меня испытывать дискомфорт. Во-первых, мне казалось, что тот район Бруклина, в котором мы жили, был одной большой еврейской деревней, а я не была еврейкой. Я не была частью этой оживленной общины с ее особыми родовыми традициями. Я боялась, что семья моя была права, что Эйб и я действительно принадлежали к разным мирам. Я не ощущала этого раньше, потому что в Китае мы все принадлежали к одному многонациональному колониальному миру, хотя и с различиями между отдельными группами. Эйб был таким же американцем, как все знакомые мне другие американцы. А здесь он был американским евреем, и оказалось, что это имеет значение. Я знакомилась с людьми, и они мне говорили: «Ах, ты из России! Моя мама тоже из России. Ты говоришь на идиш?» «Нет, — отвечала я, — я не еврейка ». И на меня смотрели так, будто я была инопланетянкой. «Попробуй русский кекс», — предлагал кто-нибудь, протягивая мне кусок сухого, начиненного орехами и цукатами кекса, о котором никто из известных мне русских никогда и не слышал. Зато моя непринадлежность к еврейству оказалась очень удобной для молодой семьи ортодоксальных евреев, живших в одном с нами доме. Моей обязанностью стало выключать свет в их комнатах в пятницу вечером, когда они возвращались домой с работы после захода солнца. «Мы так рады, что ты живешь в этом доме, — говорили они мне. — В этом районе почти невозможно отыскать гоя». По американским фильмам 1930-х годов я представляла себе американцев совсем другими. Конечно, было наивно с моей стороны думать, что я буду встречать на улицах Бруклина высоких и красивых Гари Куперов, но я все равно была разочарована. Вытащила меня из этой подавленности и растерянности моя харбинская подруга Елена Зарудная. Она жила тогда в Кембридже, в штате Массачусетс, и заканчивала Радклиф-колледж. Чарльз Крейн сначала помог двум старшим детям Зарудным, Муле и Сергею, приехать в США, чтобы продолжать образование, а после смерти их отца в 1934 году помог всей семье обосноваться в Кембридже и там учиться. Через несколько недель после моего приезда в Бруклин Елена позвонила и пригласила меня пожить у них. Я не могла ехать в Бостон одна, и жертвенная Елена приехала на автобусе в Нью-Йорк, объяснила все Эйбу и отвела меня за руку на автобусную остановку. Оказавшись опять среди старых друзей, за чашкой чая с Елена познакомила меня с русской эмигрантской общиной в Кембридже. Семьи профессоров Михаила Карповича и Леонтьева и русские жены американских ученых, Алла Эмерсон и Татьяна Мозли, приняли меня как потерянную и наконец-то нашедшуюся родственницу, бедную сиротку, нуждающуюся в любви и поддержке. Про себя они, вероятно, думали, что я вышла замуж не за того человека, но предлагали мне способы справиться с моей теперешней ситуацией. Брак, говорили они в один голос, никогда не может удовлетворить всем запросам современной американской женщины. «Ты должна что-то сделать со своей жизнью, — говорила Алла. — Ты должна быть независимой. Я не знаю, что можно делать здесь с харбинским дипломом. Может, тебе следует пойти опять учиться. Но что-то делать надо. Не жди, чтобы кто-то другой решил за тебя, какой должна быть твоя жизнь. Вот, прочти эти книги, из них ты узнаешь, что такое Америка». Она сняла с полки «Автобиографию Линкольна Стеффенса», «Вермонтские зимы» и еще несколько томиков. «А еще, — сказала Таня Мозли, — ты должна постараться, тобы тебя окружало как можно больше интересных людей. Я тебе дам несколько адресов в Нью-Йорке». Таня только что развелась с Филиппом Мозли. Она говорила, что не могла выносить его целеустремленную, детально организованную жизнь, ее бесила та тщательность, с какой он планировал свою будущую академическую карьеру. Впоследствии он действительно достиг всех степеней, точно по плану. Потом энергичная Елена созвала совет своих кембриджских американских друзей, интеллектуалов, широкие интересы которых явно имели «гарвардский» политический налет. Некоторые уже были частью академического мира, другие стояли на пороге многообещающей карьеры в других сферах, некоторые еще не определили, чем хотят заниматься. Елена в конце концов вышла замуж за одного из этих людей, Гарри Левина, известного литературного критика, и сама стала частью гарвардского мира. Все они были ко мне очень добры и делали скидку на мое незнание их мира. Я ничего не знала о журнале «Партизан Ревью» и даже до сих пор не видела литературного приложения к газете «Нью-Йорк Тайме»[ 15 ]. Их удивляло мое критическое отношение к Советскому Союзу, но мои суждения они всерьез не принимали. В это время, после Великой депрессии, многие кембриджские интеллектуалы были убеждены, что Карл Маркс был прав: экономический крах капитализма неизбежен и долг всех мыслящих людей — поддерживать «прогрессивные» режимы, такие как революционный Советский Союз. Мировой политический климат — рост нацизма в Германии, Гражданская война в Испании, британская политика умиротворения Германии и подозреваемые тайные «империалистические» планы направить вновь вооруженную Германию на восток для уничтожения Советского Союза — соответствовал умонастроениям в британском Кембридже того времени. Интеллектуальные лидеры многих университетов были идеалистически настроенные молодые люди, пытавшиеся установить новый общественный порядок, очищенный от всех зол существующей системы. Знаменитая советская шпионская сеть в Кембриджском университете в Англии вербовала своих членов из числа представителей британского высшего общества. Филби, Бёрджес и Маклин, как мы теперь знаем, появились именно в это время. Я этого тогда не понимала, но была очень впечатлена утонченностью, эрудицией и убедительным красноречием этих людей; я не смела вслух усомниться в их идеях пли мотивах. На одной из таких встреч было принято общее решение: больше всего мне подходит карьера в... социальной сфере обслуживания! Присутствующие изучили мой харбинский диплом, весьма внушительный документ на русском и китайском языках, но, по их мнению, после перевода на английский, не дающий мне возможности сделать какую-нибудь полезную карьеру. Я могла по крайней мере, говорили они, использовать свое знание русского языка. В Нью-Йорке было много русских эмигрантов, нуждавшихся в разных социальных услугах. До этого я никогда не слышала о социальной работе, но с энтузиазмом отнеслась к их предложениям и готова была приступить к работе немедленно. Но они объяснили, что сначала я должна два или три года учиться в специальном институте и только потом смогу начать работать. Пока же я решила стать хорошей американкой. Я дала себе слово найти интересную работу и стать частью уже не Бруклина, а более широкого американского интеллектуального сообщества. Это краткое пребывание в Бостоне изменило мою жизнь. Я твердо решила что-то из себя сделать. Эйбу понравилась новая «яgt;gt;. Я узнала, что Бруклинский колледж предлагает большой выбор почти бесплатных курсов по программе образования для взрослых, которая была одним из проектов «Нового курса» правительства Рузвельта и предоставляла работу безработным преподавателям, писателям и артистам. Такие же программы существовали для плотников и каменщиков, дорожных строителей и инженеров. Эти усилия помогли в конце концов вытянуть страну из Великой депрессии. Новый курс позволил также многим разочарованным интеллектуалам внести свой полезный вклад в возрождение американского общества. Эйб и я записались на несколько вечерних курсов. Он выбрал класс по экономике, а я записалась на английское сочинение, вместе мы слушали курс современной американской литературы. Там мы встретились с самыми разными людьми. Большинство более молодых студентов принадлежали к семьям среднего класса, чей мир пошатнулся от экономического кризиса 1930-х годов. Они изо всех сил старались получить какое-нибудь образование и устроиться в жизни. Многим было немного за двадцать, как и нам, они скучали на тех работах, которые смогли найти, и искали возможность заняться интеллектуальным трудом. Большинство из них были американцами в первом или втором поколении, их родители приехали из Восточной Европы, России, Италии, Германии или Ирландии, но сами они не сохраняли связей со странами своих предков, они все были «просто американцами». И здесь я внезапно поняла, что наконец попала в настоящую Америку, страну иммигрантов. Брошенные вместе в один тигель, или, как говорят сегодня, в одно рагу, мы все каким-то чудом выходили из него потом «просто американцами», настоящими американцами. Вместо гари Куперов или других «героических образов» американских фильмов я увидела американцев всех размеров, фасонов и цветов. Я перестала делить людей по «классовым» категориям и плакать над письмами моих родителей. Я больше не чувствовала себя чужой. Я была просто чуть-чуть более неопытной, чем мои одноклассники. Их забавляло мое британское произношение, оно казалось им «милым», но не странным и необычным. После занятий мы часто шли пить кофе или есть мороженое в ближайшей аптеке[ 16 ], и скоро я оказалась частью оживленной группы новых друзей. Эйб нашел нескольких своих товарищей по школе. Жизнь стала не только терпимой, но и очень приятной. В конце сентября одна из кембриджских подруг Елены позвонила с сообщением, что Институту тихоокеанских отношений требуется переводчик-исследователь: одному из ученых, работавшему над книгой о Гражданской войне в Сибири в 1919-1921 годах, нужна была помощь, график работы гибкий, оплата по договоренности. Я позвонила, и меня взяли! На Эйба, его семью и друзей это произвело большое впечатление. Во времена такой сильной безработицы найти любую работу считалось серьезным успехом, но найти интересную и престижную работу было необыкновенной удачей, особенно для новичка. На свою первую зарплату за неделю — пять долларов — я купила подарки семье: разные забавные безделушки для Нины в магазине, где все продавалось за пять и десять центов, шарф для мамы и галстук папе. Я очень была собой горда! Один из друзей Елены, Мортон Уайт, аспирант Колумбийского университета, пригласил меня на ланч и потом взял с собой на одно из своих занятий. Это был курс Мейера Шапиро о современном французском искусстве, он был блестящим лектором, и передо мной открылся новый мир. Меня озадачивало абстрактное искусство, и я хотела научиться его понимать. К тому же мне нравилось общество Мортона, хотя я и чувствовала себя несколько подавленной его интеллектуальным превосходством. Он познакомил меня с некоторыми своими друзьями, очень похожими на кембриджских знакомых Елены. Я не была связана жестким расписанием и могла встречаться с ними за ланчем или кофе, иногда сидела на занятиях, которые они посещали. В Колумбийском университете не проверяли списки присутствующих. Эта компания сильно отличалась от нашего бруклинского кружка. Большинство принадлежало к нееврейским семьям зажиточного среднего класса. В политических симпатиях они склонялись влево и высказывали резкие негативные суждения об американском истеблишменте. Для них президент Рузвельт, по-видимому, был слишком связан своим «классовым происхождением» и недостаточно интересовался проблемами «масс». Мое посещение советской школы уже сталкивало меня с подобными мнениями, и я была немало удивлена, услышав эти марксистские идеологические трафареты от вполне серьезных, хорошо образованных американцев. Это было не только удивительно, но и прискорбно. Они были против сталинской России, но выступали за социалистические эксперименты. Они были уверены, что можно избежать «ошибок» русской революции и установить «настоящий» социалистический режим. Сейчас, когда мы стали свидетелями краха коммунистической идеологии в большей части мира, трудно принять всерьез их старые политические убеждения. Однако в то время американские «левые» были полны надежд и сознания своей высокой миссии, когда боролись за свои социалистические идеалы. Коммунизм стал сильной идеологией, опиравшейся на иллюзии, накопленные за многие века. Но, вопреки теории Маркса, американский капитализм устоял, оправился от кризиса и после окончания Второй мировой войны играл важную роль в восстановлении мира во всем мире, не стремясь к империалистической гегемонии. Перемены в американском обществе в 1940-1950-х годах привели к значительному увеличению числа учебных заведений. Нью-йоркская интеллигенция стала идти в ногу со временем, не отделяя себя от большинства американцев, по мере того как американская интеллектуальная жизнь больших городов втягивала в свою орбиту провинциальные университеты. Эти ньюйоркцы теперь преподавали в Оклахоме, Орегоне и Техасе, а не только в Беркли и Гарварде. Издатели стали платить более высокие авансы. Большинство моих друзей из Колумбийского университета стали авторами книг, хорошо принимавшихся читающей публикой, членами престижных «мозговых центров». Когда я ввела Эйба в свою «колумбийскую» компанию, он горячо принял их радикальные теории, я же хранила верность «британскому империализму» и президенту Рузвельту, хотя старалась держать свое мнение при себе. Я боялась встретить отпор со стороны своих новых друзей и знала, что я не могу еще спорить с ними на равных по политическим вопросам. |
||
|