"Пересекая границы. Революционная Россия - Китай – Америка" - читать интересную книгу автора (Якобсон Елена Александровна)ГЛАВА 6 Я выхожу замуж за американцаЕврейская русскоязычная община в Тяньцзине была очень разношерстной: одни недавно приехали из Харбина, другие эмигрировали еще до революции и их семьи занимали прочное положение в местном обществе и в торговых кругах, они родились в России, но были обладателями американских, бельгийских или швейцарских паспортов. Общим языком молодого поколения этой общины был английский, но дома их родители говорили по-русски и хотели сохранить связь своих детей с русской культурой. Поэтому они и организовали тяньцзиньскую русско-еврейскую гимназию. Я преподавала в двух старших классах. Поскольку раньше я никогда не работала в школе, то придумывала программу на ходу. Результат обнадеживал: моим ученикам было интересно и они хорошо учились. К весне оба класса создали русское драматическое театральное объединение. Мы поставили спектакль для всей школы и пригласили родителей и их друзей. Моя «система» приносила плоды, и меня взяли на постоянную должность, что разрешило мои самые острые финансовые проблемы. Мои родители не отличались практичностью, и деньги японского генерала уже подходили к концу. Отец, как всегда, лелеял честолюбивые замыслы, но его медицинская практика была очень скромной. Мама же нашла место преподавателя биологии и французского языка в русской эмигрантской школе, что позволяло моей сестре учиться в этой школе бесплатно. Понимая, что нужно экономить, мы скоро перебрались из нашей замечательной квартиры во французском квартале в скромный домик в британских владениях. На первом этаже отец разместил свои кабинеты, на втором располагались спальня родителей и комната сестры, мне же отвели весь верхний этаж, то есть большой чердак. Наши слуги-китайцы, повар и мальчик-слуга, жили в задней комнате на первом этаже рядом с кухней. Дом наш скоро превратился в некий молодежный центр. Моя сестра Нина, которой в то время было уже пятнадцать лет, была магнитом для мальчиков. Драматический клуб работал настолько успешно, что нам предложили представить программу из русских одноактных пьес в еврейском клубе «Кунст» («Искусство»), где была настоящая сцена. К нашему спектаклю отнеслись с большим энтузиазмом и волнением. Школа помогла нам с костюмами, и представление имело огромный успех. Количество членов драматического общества резко выросло, как и количество желающих поступить в мой литературный класс. Старшая сестра Эйба, Эдит, преподавала в этой же школе английский. Она была важной персоной и активно участвовала в деятельности школьной администрации. Эдит была маленького роста, очень привлекательная и энергичная, совсем недавно она вышла замуж. Она не очень-то одобряла интерес своего младшего брата ко мне, называла это «чистым безумием». Но к тому времени я уже ему отказала, и Эдит расположилась ко мне, считая, что эта история благополучно закончилась. Мы встречались с ней за чашкой кофе и обсуждали наших учеников. Она была опытной, популярной, страстно преданной своей работе учительницей, и я смотрела на нее как на образец для подражания. Я была довольна, преподавание давало моей жизни смысл. Я также продолжала писать, и русский журнал напечатал три моих рассказа. Но все же оставалось какое-то неясное чувство беспокойства и отсутствия четкой цели. Я по-прежнему раздумывала о своем «долге перед государством» и «служении народу». С другой стороны, я была так занята каждодневными делами — школой, драматическим обществом, походами с мамой на собрания ее клуба, дружбой с сестрой, что время летело быстро. Нормализация жизни произвела свой эффект. Я хорошо чувствовала себя физически, веселилась, получала удовольствие от жизни, и иногда у меня проскальзывала мысль, что это и есть на самом деле смысл — хорошо себя чувствовать и радоваться жизни. Все остальные, казалось, думали, что этого вполне достаточно. Пришло лето, и погода стала невыносимой. Когда же наступила ежегодная «великая жара» — период влажной, душной жары, все живое будто замерло. Температура поднялась до 40-45°, с каждым движением человека окатывал пот. Даже будучи неподвижной, приходилось постоянно менять одежду. Наша семья не могла больше позволить себе снять дом у моря, но мама узнала о том, что недорого сдается летний домик в горах недалеко от Пекина. Я однажды уже была в этом районе, Западных холмах, когда ездила в Пекин от «Китайского вестника». От города до этих холмов надо было ехать два часа, и климат там был ощутимо прохладнее. Когда-то туда любил ездить летом китайский император. Там же располагалось несколько буддистских монастырей, ранее процветавших, но теперь боровшихся за существование. Правительство их не поддерживало, богатые покровители исчезли, количество новых послушников было столь малым, что многие кельи пустовали. Эти монахи и сдавали на лето помещения, в которых раньше размещались новообращенные. Мама сняла домик около монастыря Спящего Будды. Мы с сестрой поехали первыми вместе с китайским поваром, а мама должна была присоединиться к нам позже. Наш «дом», а точнее, глинобитная хижина стояла в небольшом дворике. Это помещение состояло из двух маленьких комнат и террасы. Мебели было немного — несколько табуреток и столов, складные койки. Готовили еду на походной кухне во дворе, где, кажется, спал и повар. Храм Спящего Будды частично был окружен дворами, обнесенными стенами, каждый с воротами непростой конструкции: арки с тремя входами — парадный центральный для императора, другие, поменьше, слева и справа — для гражданских и военных придворных. С ярко раскрашенных арок облезала краска, некоторые уродцы на их острых крышах, чьим назначением было отпугивать злых духов, валялись на земле. Но, пройдя сквозь ворота во внутренний двор, охраняемый двумя огромными скульптурами — свирепыми великанами, человек невольно испытывал чувство священного ужаса, особенно при входе в храм, где находилась полулежащая фигура спящего Будды. Ярко-красное шелковое сари покрывало тело Будды, голова его была обернута синим тюрбаном, на лбу блестел драгоценный камень. Ноги его были босыми, но вдоль ложа стоял целый ряд искусно разукрашенных тапочек на тот случай, если он проснется и захочет встать и прогуляться по монастырю. Перед статуей Будды в больших бронзовых плошках курился ладан, там же были выставлены приношения верующих. Стены храма были золотыми, потолок — ярко-синим, в огромных фарфоровых вазах стояли искусно подобранные цветы. У входа рядом с гонгами стоял огромный барабан. Гонги возвещали начало вечерних молитв, входила процессия поющих монахов, и священнослужители выводили одно монотонное песнопение за другим, исполняя вечный, неизменный, древний буддистский обряд. После последних благословений процессия удалялась, тушились все светильники, кроме одного. При свете единственной свечи к барабану подходил монах, и начинался последний обряд — обеспечения безопасности монастыря на предстоящую ночь. Барабанный бой должен был изгнать злых духов. Монах начинал бить сильными, медленными ударами, а потом барабанил все быстрей и быстрей, как истинный виртуоз усложняя и учащая свои удары. Я не слышала такого барабанного боя ни до того, ни после. Уверена, что этот барабанщик мог бы стать звездой в любом американском оркестре, если бы его услышал какой-нибудь американский импресарио и смог уговорить его покинуть монастырь. Почти каждый вечер мы с сестрой незаметно пробирались в храм и слушали этого барабанщика. Нина и я проводили жизнь в приятном ничегонеделании. Поздно вставали, пили чай с гренками, потом сидели, читая или разговаривая, в тени старых деревьев. Мы не знали, какие указания должны давать нашему повару, поэтому сказали ему, что решили сесть на диету и не нуждаемся в его услугах. После этого мы видели его очень редко. Он или молился за свою душу, или бегал к какой-нибудь хорошенькой женщине. Дня через два он сказал, что ему нужно навестить свою мать, и ушел. Ни я, ни сестра готовить не умели, так что питались фруктами, молоком и сырыми овощами. Такая беззаботная жизнь длилась, правда, всего четыре или пять дней. Семья русских эмигрантов, тоже отдыхавшая в Западных холмах, зашла к нам в гости и потом сообщила маме, что повар ушел, а ее дочери голодают. Услышав это, мама сорвалась, приехала гораздо раньше, чем собиралась, и быстро навела порядок. Опять появился повар, двор был подметен, продукты закуплены, и наша жизнь изменилась. Под маминым предводительством мы уходили на долгие прогулки по горам. Недалеко от монастыря мы обнаружили горный ключ, который вливался в маленький пруд. Мы прыгали в ледяную воду, после чего растягивались на горячих камнях и обсыхали на солнце. Восхитительное ощущение! Мы почти никого не встречали во время наших путешествий, и ни разу никто не появился около «нашего» пруда — это было наше частное владение! Иногда я ловила себя на мысли: я счастлива, я действительно счастлива, как хорошо жить на свете! В один прекрасный день, когда мы отдыхали после обеда, во дворе появился неожиданный гость. «Привет! Как вы поживаете? «Проходил мимо, как же», — пробормотала мама. Но закон гостеприимства предписывал: любой гость, даже неожиданный или нежеланный, должен получить пищу и кров. «Я вам не помешаю, — заверил Эйб маму. — У меня в рюкзаке палатка, я поставлю ее во дворе и буду там спать. И я принес кое-какие продукты». Он вытащил несколько консервных банок. По маминому совету свою легкую палатку он поставил во внешнем дворе, а не в нашем дворике. Повар приготовил ужин, и Эйб развлекал нас весь вечер рассказами и песнями. После ужина мы пошли погулять, только он и я. Было все так просто и легкомысленно, так весело: молодой человек и девушка гуляли при луне, радуясь жизни, радуясь возможности разделить друг с другом красоту этой ночи. Старый китайский монастырь превратился в волшебное, таинственное место. Луна высвечивала серебром только для нас двоих темные очертания деревьев и кустов. Мы шли молча, и наши руки часто соприкасались. Когда он поцеловал меня, говоря «спокойной ночи», я поразилась тому, как мне приятно так близко чувствовать тепло другого человека и как мое тело отзывается на эту близость. Эйб оставался у нас пять дней, и мы прекрасно проводили время. Я чувствовала себя такой свободной, у меня было такое острое ощущение жизни! Мы совершали долгие походы по горам, где находили красивейшие пещеры и водопады. Некоторые горы были довольно высокими, но мы лезли наверх и радовались, когда достигали вершины после очень крутого и опасного подъема. Иногда мы ходили весь день и возвращались домой только к ужину. Естественно, наши вечерние прогулки заканчивались объятиями и поцелуями, его тело страстно желало большего, и мое — все больше и больше желало того же. Дело кончилось тем, что я провела ночь в его палатке. На следующее утро я проснулась с ощущением легкости и счастья. Мне 22 года и я женщина! Какое облегчение — избавиться от постоянного давления со стороны мужчин и необходимости говорить «нет», когда иногда хочется сказать «да». Моя сестра была огорчена, что потеряла во мне товарища, пока Эйб гостил здесь, но она понимала, что происходит, и мирилась с ситуацией. Мама, однако, не хотела мириться — она была недовольна и расстроена и с нетерпением ждала отъезда Эйба. Она боялась, что я выйду замуж за «неподходящего», с ее точки зрения, человека. А Эйб обрел надежду и завел разговор о женитьбе. Я отказала. Наконец он уехал. Я была согласна с мамой: Эйб не соответствовал моему представлению о будущем муже. Но я все равно спорила. «Знаешь, — говорила мама, — он не очень-то образован». Я защищала Эйба: «Но, мама, он так много читал!» На это у мамы было свое мнение: «Дорогая, тебе так кажется, потому что он читал другие книги, английских и американских авторов». Тут она была права. «Сейчас, — продолжала она, — не так много вокруг нас интересных юношей, а ты молода и неопытна. Помнишь поговорку — на безрыбье и рак рыба? Когда нет рыбы, радуешься и раку. Но если ты принимаешь рака за рыбу, ты скоро видишь разницу и жалеешь, что согласилась на не самое лучшее. Поверь мне, это пройдет». Мамины слова на меня подействовали, поговорка о рыбе и раке, как это ни нелепо, звучала убедительно. После отъезда Эйба мы вернулись к ежедневному распорядку — ходьба по горам, посещения китайских храмов и деревень в долине. Вечером мы много читали и рассказывали всякие истории. Сестра сидела с альбомом для рисования — она была очень одарена художественно, — рисовала и слушала с открытым ртом мамины рассказы. Ни телефона, ни почты там не было. Я не получала ничего от Эйба, и, под постоянным давлением мамы, поговорка «рак на безрыбье» все глубже врезалась в мое сознание. Мы были отрезаны от всего мира. Единственным источником информации был наш повар, ежедневно ездивший на велосипеде в деревню за продуктами. Он сообщил нам, что люди говорят о том, что японская армия приближается к северным границам Китая, готовясь объявить войну правительству Чан Кайши. Из-за этих слухов, качал он головой, цены на овощи и мясо растут. Крестьяне прячут свой урожай, рассказывал он нам, потому что в случае войны деньги обесценятся, а благодаря запасам они хотя бы не будут голодать. Мама сказала, что все это уже знает, но мы почему-то не принимали этих разговоров всерьез. Мы ведь жили в британском квартале, и наверняка британцы нас защитят. Это не может быть похожим на войну в Харбине, когда завоевателей встретила только беспомощная община русских эмигрантов. Великие европейские державы не позволят случиться ничему подобному. Мама говорила, что впервые после революции мы можем чувствовать себя в безопасности и не волноваться о будущем. Я надеялась, что она права. Повар тоже не беспокоился. Ему казалось, что если он работает на иностранцев, то и ему японское вторжение ничем не грозит, если оно когда-нибудь вообще произойдет. Наша беззаботная жизнь в горах подошла к концу. Лето кончилось. Мы возвращались в Тяньцзинь с некоторой опаской, но никаких перемен там не нашли. Если и существовала опасность японского вторжения, то это никак не отражалось на обычной жизни города. На улицах было так же много народа и так же шумно, магазины и уличные рынки были полны продуктов и товаров, дети ходили в школу, а иностранцы готовились к новому светскому сезону. Как только мы подъехали, я увидела на нашем пороге Эйба. «Дорогая, — заявил он, — я по тебе очень скучал». Он заключил меня в объятия. Я почувствовала, что мое предательское тело с радостной готовностью сливается с ним. Спасло меня появление в прихожей мамы. «Елена, — сказала она вежливо, но твердо, — пожалуйста, проводи твоего гостя в гостиную. Мы собираемся обедать. Эйб остается на обед? Но ведь ты еще не распаковала вещи. Может, Эйб зайдет попозже?» «Привет, миссис Зи! — весело сказал Эйб. — Хорошо отдохнули? Я с удовольствием останусь обедать». «Теперь твоя очередь действовать», — ясно читалось в мамином взгляде. От меня ожидалось, что я поступлю правильно и отошлю Эйба. Эйб же был глух к таким нюансам и вообще к сложностям отношений матери и дочери. «Мама права, — сказала я, — я должна разложить вещи, сделать несколько звонков... Ты не возражаешь? Позвони мне сегодня вечером». «Конечно, как хочешь, дорогая, — покорно и грустно ответил Эйб. — Позвоню тебе после ужина? Около восьми?» Маму это устроило, хотя она предпочла бы, чтобы Эйб вообще не звонил. Она продолжала стоять в прихожей, не позволив, таким образом, Эйбу еще раз меня обнять. Он чмокнул меня в щеку и неохотно ушел. Не говоря ни слова, мама прошла в гостиную. Я поднялась на свой третий этаж. На вечерний звонок ответила мама. Она объяснила Эйбу, что я очень устала и рано легла спать. Я знала, что долго так продолжаться не может; Эйб тоже пытался найти выход из создавшейся ситуации. Когда мы с ним встретились, он оборвал мои пространные рассуждения о наших отношениях. И не предложил мне выходить за него. Он просто пригласил меня на танцевальный вечер, который устраивала его контора на следующей неделе. Я приняла приглашение с облегчением, не зная о его планах постепенно заманить меня в ловушку. На вечере меня приветствовали как «новую подружку » Эйба, его друзья меня одобрили, и мы очень веселились. Я опять начала преподавать, в драматическом обществе мы готовили рождественское представление. Эйб почти постоянно был где-то рядом: помогал придумывать и делать декорации, заходил на репетиции и провожал меня домой, водил в кино, целовал на прощание вечером около дома, но на меня не давил. Я начала расслабляться, все было хорошо, все были довольны, и я могла плыть по течению, не принимая никаких важных решений. Наступили праздники — американское Рождество, Новый год, русское Рождество, русский старый Новый год, китайский Новый год... бесконечные танцы, приемы и вечеринки. Почти на все я ходила с Эйбом. Нам было так хорошо! Танец переносил нас обоих в другой мир, мы сливались в одно тело, мы принадлежали друг другу. Я все больше чувствовала, что теряю контроль над ситуацией. Моя плоть, казалось, четко понимала, что ей нужно. Она не намерена была отказываться от своего и подчиняться разуму. Я вспомнила Виктора: почему я не могу держать свои чувства под контролем, как это мог он? Может быть, для этого надо быть членом коммунистической партии? Я пыталась бороться с собой. Мой дневник тех дней полон строгих лекций самой себе о «безнравственном» поведении, решений измениться. Но все было напрасно. «Бедный ребенок, — думаю я сейчас, перечитывая эти страницы, — бедный запутавшийся ребенок интеллектуальной матери, которая обсуждала все возможные философские проблемы, но никогда не поднимала вопрос о сексе!» Когда наступил китайский Новый год, мы пошли на большой прием в конторе Эйба. Оркестр играл все наши любимые мелодии. Я перестала уже волноваться о том, что моя мама думает об Эйбе и кто он сам — рак или рыба. В этот вечер он опять сделал мне предложение. И я его приняла. Мы сообщили новость своим семьям и натолкнулись на оппозицию с обеих сторон. Семьи жили в двух разных мирах, и им не очень-то хотелось налаживать связи друг с другом. Мама была поражена. Ее обманули мои разумные рассуждения об Эйбе и замужестве, она не подозревала, что мое тело жило независимой от разума жизнью. Она немедленно предложила купить мне билет до Шанхая, чтобы я навестила свою подругу Анну и провела с ней какое-то время. Мне было больно смотреть, как переживает мама. Если бы она купила мне этот билет месяцем раньше, я, наверное, уехала бы в Шанхай. Но теперь я не могла этого сделать. В конце концов была же у меня гордость! Отец отнесся ко всему философски: «Эйб выглядит сильным, здоровым парнем. И он Британский волонтер[ 14 ], человек, готовый защищать свой дом. Я не возражаю против этого брака». Мои ученики, однако, чрезвычайно огорчились. Для них я была совершенно особенным, необыкновенным созданием, и уже если мне выходить замуж, то только за принца, прискакавшего на белом коне из далекой страны, чтобы увезти меня с собой, а не за какого-то младшего брата их учительницы английского! И Эдит больше не пила со мной кофе и не разговаривала. Русские друзья моих родителей были шокированы. Это не было хорошей партией: молодой человек без всякого положения в обществе, без денег и особых видов на будущее. Такой поступок не вязался с общественным положением уважаемой русской семьи. Мои родители должны были проследить, чтобы я нашла себе более подходящего жениха! Семейство Эйба тоже впало в отчаяние. Это была американо-русско-еврейская семья из Нью-Йорка с глубокими корнями на Востоке. Отец Эйба, Соломон, торговал пушниной. В начале века он управлял крупным семейным предприятием, организованным на дальневосточных границах России, в Маньчжурии и Монголии. Семья принадлежала к новому, быстро набиравшему силу классу русских купцов и предпринимателей, открывающих новые рынки и делавших себе порядочные состояния. Какое-то время Соломон Биховски возглавлял отделение предприятия в Угре (Монголия), теперь это Улан-Батор. Он привез туда из России свою жену и дочь Эдит, там родился Эйб. Это их монгольское предприятие в конце концов было разрушено большевиками, но к тому времени Соломон уже переехал в Нью-Йорк. Там он вел свое дело до 1926 года, а потом переехал в Тяньцзинь с женой и младшим сыном Мартином. Эдит и Эйб остались с родственниками в Бруклине. Семья соединилась в 1930 году, когда Соломон утвердился в должности управляющего китайской ветвью одной американской компании. С их точки зрения и с точки зрения их друзей, женитьба Эйба была катастрофой. Он был старшим сыном, только начинавшим свою карьеру, и семья рассчитывала на его финансовый вклад в семейный бюджет. Было чистым безумием жениться на нищей русской эмигрантке, когда вокруг было столько подходящих еврейских девушек из зажиточных семей. И вот, к нашему немалому удивлению, Эйб и я оказались в центре семейной драмы почти шекспировского размаха. Моя сестра, внимательно за всем наблюдавшая, очень за нас переживала. «Да, — говорила она мечтательно, — это совсем как Ромео и Джульетта. Только вот Эйб уж слишком веселый и жизнерадостный. Он должен быть более грустным и романтичным. И никто из вас не понимает всей трагичности ситуации! Вы вообще не страдаете!» Нина была права: мы как-то не принимали все это всерьез. Просто старались поменьше попадаться на глаза нашим семьям и избегали разговоров, которые неизменно начинались мольбой: «Будьте благоразумны, не объявляйте пока о своей помолвке!» — и заканчивались упреками: «Вас совсем не волнует, какую боль вы причиняете людям, которые вас любят? Вы губите свои жизни! Вы еще пожалеете, но будет поздно!» Мы же стояли на своем и говорили, что не хотим никакой свадьбы, а просто хотим вместе жить. Но на нас распространялись нормы поведения тогдашнего общества. Наша помолвка должна быть объявлена. Должна быть свадьба. Наконец две несчастные матери встретились, состоялся обмен семейными ужинами, меня представили тетям и дядям. Самые черные дни драмы остались позади. Теперь всеобщее внимание обратилось на то, как организовать свадебную церемонию. Свадьбу назначили на 21 марта. Из-за того что мы принадлежали к разным религиям, о православном венчании не могло быть и речи. Однако американский пастор согласился поженить нас в армейской часовне, а прием решили устроить в одном из клубов. Итак, мы поженимся «как положено», в списке гостей — двести пятьдесят человек, будет много подарков и недельный медовый «месяц» в «Гранд-Отеле» в Пекине. Мама, по-прежнему противница этого брака, была несчастна все то время, пока мы занимались разными приготовлениями. За неделю до свадьбы она опять предложила мне билет до Шанхая. Я должна взять его, говорила она, если хоть немножко сомневаюсь. Мне было очень больно, что она так к этому относится, но билет я не взяла. Я, как ни странно, чувствовала себя отрешенной ото всех этих спешных приготовлений. Мама и сестра выбирали мне приданое. Мне понравилось мое свадебное платье, когда его выбрали, но я бы согласилась на любое, предложенное мамой. Нисколько не задумывалась я и о том, как мы с Эйбом обставим снятую нами двухкомнатную квартиру. Я была счастлива и спокойна: я сделала правильный выбор. Он был хорошим человеком, и я его любила. Планировалось, что в августе он получит отпуск для поездки домой и мы поедем на месяц в Нью-Йорк. Передо мной открывалась новая, интересная жизнь. На очень скромной церемонии в часовне присутствовали только наши отцы и моя сестра, но послеобеденный прием превзошел все ожидания. Клуб выглядел как декорации к фильму — великолепный бальный зал, украшенный цветами, праздничная толпа, невеста в пышном белом платье, матери в сером и сиреневом, сестра Эйба в черном бархате (она не хотела покупать новое платье для этого случая, так как ей нечего было праздновать) и моя сестра в кокетливом наряде. Нина твердо решила веселиться. Все-таки это была свадьба ее сестры и здесь было столько симпатичных молодых людей! Официанты ставили на столы невероятный ассортимент блюд. Свадебный торт являл собой настоящее произведение искусства, шампанское лилось рекой, оркестр играл и играл... Я сначала танцевала с моим отцом, а Эйб торжественно и почтительно вальсировал с моей матерью. После этого танцевальную площадку заняла молодежь, и все очень веселились. Мы разрезали торт и вскоре после этого выскользнули в заднюю дверь, чтобы переодеться и успеть на восьмичасовой поезд на Пекин. Мы ни разу не задумались о тех, кого мы оставляем... Неделя в «Гранд-Отеле» с американским мужем сразу превратила меня в настоящую «жительницу колоний». Это было очень приятно: завтрак в постели, низко кланяющиеся слуги-китайцы, чаепитие и танцы во второй половине дня, переодевание к ужину. Первый раз в жизни я была хорошо и модно одета. Когда мы выходили из дверей отеля, нас предупредительно провожали до уже ожидавшего рикши, который вез нас по узким улицам на очередную экскурсию по городу. Мы поднимались по мраморным ступеням «Небесного храма», не пропускали ни одного исторического памятника и бесконечно все фотографировали. Увиденный в этот раз Пекин казался мне другим городом, отличным от того, который я посетила год назад, но и я уже не была той русской эмигрантской девочкой, которая плакала в императорском летнем дворце, слушая, как актриса-эмигрантка читает стихи. Одна глава моей жизни закончилась, началась другая. В эту первую неделю замужней жизни я с удивлением поняла, как много энергии и времени нужно было теперь отдавать другому человеку, моему мужу. Мы погрузились в процесс узнавания друг друга. Каждый день приносил новые открытия общего или различного в наших характерах. Мы исповедовались друг другу в прошлых проступках, которые тут же прощали друг другу в теплых объятиях. Мы приближались к тому уровню близости, когда супруги связаны особыми узами, живя в особом мире, отдельном от всех остальных. Мы также строили планы на будущее, особенно нас занимало предстоящее осенью путешествие в Нью-Йорк. Блаженная слепота застилала наш взгляд на мир. Планируя свое будущее, мы совершенно упустили из виду и не учли мировые кризисы, войны и революции. Вероятность того, что по нашем возвращении в Тяньцзинь из Америки работа Эйба в Британско-Американской табачной компании (точнее, сама эта компания) может уже не существовать, никогда не приходила нам в голову. Мы не сомневались, что съездим в Нью-Йорк и вернемся к нашей приятной жизни в колониальном уюте и безопасности. Мы вернулись в Тяньцзинь счастливые и веселые, уже настоящая супружеская пара. На подшучивание коллег по работе Эйб отвечал счастливой улыбкой. Я была тепло встречена моими учениками. Мама и ее друзья, видя, какой счастливой и здоровой я выглядела, пожимали плечами и говорили: «Ну, никогда не знаешь! Похоже, все не так уж плохо... по крайней мере, пока...» Наша двухкомнатная квартира была частью большого односемейного дома в бывшем русском квартале. Величественный дом, в прошлом резиденция бывшего царского чиновника, в котором мы оказались единственными жильцами. Квартира была в прекрасном состоянии: мама и Нина об этом позаботились. На обеденном столе и в спальне стояли свежие цветы, в буфете горкой были сложены тарелки, столовое серебро разложено подобающим образом, за стеклом второго буфета сверкали стаканы, рюмки, бокалы и чайный сервиз на серебряном подносе. В другом углу стоял диван, и на нем лежала гора не раскрытых нами свадебных подарков. Как много красивых, бесполезных вещей! Нам подарили одиннадцать хрустальных графинов для вина, несколько вышитых льняных скатертей для банкетного стола, несколько сервизов для завтрака, гобелены, вазы, серебряные солонки и перечницы и разные предметы из слоновой кости — все обязательные украшения колониального семейного быта. Нашим слугам было с нами легко. Молодая, очень приличная супружеская пара, часто принимавшая приглашения на разные мероприятия и редко ужинавшая дома! Иногда по вечерам Эйб шел на собрания Британских волонтеров, а я часто ходила на обеды и чаепития к подругам. В апреле мы праздновали еврейскую Пасху с семьей Эйба, а русскую Пасху — с моими. Скоро мы решили, что будем делать летом. Мы с Эйбом сняли на шесть недель ту же хижину в Западных холмах, которую моя семья снимала предыдущим летом. Эйб договорился об отпуске в конце июня. Мы заперли свою квартиру и в сопровождении повара и слуги перебрались в этот чудесный монастырь Спящего Будды. В последнюю минуту Эдит, сестра Эйба, тоже решила поехать с нами (несмотря на свои прежние чувства по поводу нашего брака), ее муж и моя мама и Нина должны были приехать к нам позже. Западные холмы были так красивы ранним летом! Мы лазили по горам, устраивали пикники около нашего пруда, а по вечерам сидели у костра в нашем дворе и пели популярные песни Гилберта и Салливана. Эйб был большим поклонником этих композиторов и знал наизусть почти все их мюзиклы. Но не прошло и недели, как муж Эдит, журналист из агентства ЮПАИ, прислал к нам посыльного со срочным предупреждением: собирайтесь и немедленно уезжайте! Япония начинает войну с Китаем. Нам грозила опасность быть отрезанными от Пекина. Эдит уехала, но Эйб не собирался жертвовать двухнедельным отпуском. Я с ним согласилась: война между Японией и Китаем не имела к нам никакого отношения... День или два спустя мы услышали вдалеке перестрелку. Повар поехал на велосипеде в деревню и привез тревожные новости: идут бои на дороге в Пекин, крестьяне прячутся в горах. Автобусы и такси в Пекин не едут. Из-за инцидента на мосту Марко Поло, как раз на дороге между нами и Пекином, официально началась война между Японией и Китаем. Мы были отрезаны! «Наверно, твоя сестра была права, — упрекнула я Эйба. — Нам нужно было уехать». «Нам ничего не грозит, — заявил мой самоуверенный муж. — Мы не имеем никакого отношения к этой проклятой войне, мы отдыхаем!» Нашего повара, однако, не так-то легко было успокоить. Он сел на велосипед и снова отправился в деревню за новостями. Вернувшись, он сообщил нам, что всем иностранным гражданам приказано связаться со своими посольствами. Он разговаривал с поваром семьи датских миссионеров: они собираются покинуть Западные холмы немедленно. Он посоветовал нам собрать вещи и приготовиться к отъезду и велел слуге укладывать посуду, кастрюли и сковородки. Эйб позаимствовал у повара велосипед и поехал искать датчан. Эйб вернулся и сказал, что у датчан большой грузовик и они могут взять нас с собой в Пекин, если мы будем готовы к завтрашнему утру. В этот вечер мы долго бродили, прощаясь со всеми нашими любимыми местами. Самым грустным было прощание с храмом Пятисот Будд. Там никого не было. Идя по длинным темным коридорам, мы заметили, что глаза статуй закрыты кусочками бумаги — трогательная попытка бежавших сторожей защитить Будд от зрелища позора японской оккупации. Мы были готовы к отъезду, когда большой открытый грузовик датчан остановился у ворот внешнего монастырского двора. Несколько детей, коза, сам миссионер и его жена сидели на груде чемоданов. На грузовике гордо развевался датский флаг. Мы залезли в кузов и устроились на своих вещах. На трассе нас постоянно останавливали, сначала китайские, потом японские солдаты. Некоторые смотрели с подозрением на датский флаг, не узнавая его. По совету нашего повара, мы сняли американский флаг с его велосипеда и водрузили рядом с датским. Это помогло. Два государства были важнее одного, а американский флаг узнавали все. Наш грузовик благополучно доехал до Пекина. Датчане высадили нас у железнодорожной станции. Эйб позвонил в американское посольство, сообщил, что мы в безопасности и возвращаемся в Тяньцзинь. Позвонил он и нашим семьям, очень обрадовавшимся известию от нас. Мы вернулись в тревожный и предчувствующий недоброе Тяньцзинь. Спокойствие колониальной жизни было уже нарушено, но жители еще не понимали, какими опасностями чреваты происходящие события. По городу ходили разные слухи. Британские волонтеры были в боевой готовности и выпустили инструкцию, как вести себя «в крайнем случае». Несколько иностранных фирм паковали имущество, собираясь покинуть город. Наша эйфория и «блаженная слепота» были оборваны резко и жестоко. Русская эмигрантская община впала в отчаяние. Живя в Китае среди других иностранцев, мы были на равном с ними положении, но они могли вернуться из Китая в свои страны, а нам ехать было некуда, у нас не было «родины». Мы оказывались в безвыходном положении. Люди старались не поддаваться панике, но у дверей иностранных консульств выстраивались длинные очереди. Мало кто верил в армию Чан Кайши. Те же, кто был свидетелем японского завоевания Маньчжурии, знали, что китайские солдаты не смогут противостоять японцам. Мой отец не падал духом, но мама не могла скрыть своего горького разочарования в том, что колониальная мощь так легко рушится. Британская империя, похоже, не собиралась защищать даже своих собственных граждан, ограничиваясь принятием первых необходимых мер, и было ясно, что она не будет открыто поддерживать Китай в войне с Японией. Через несколько недель японская армия заняла наш город. Поначалу колониальные территориальные права уважались и все жители колоний, независимо от их национальности, находились под защитой колониальных властей. Как и в Харбине, русские эмигранты опять попали под власть японского Бюро по делам русских эмигрантов. В нем верховодили ультраправые представители русской общины — российские фашисты. Бюро было уполномочено выдавать вид на жительство и должно было сообщать о «нежелательном поведении» любого человека. Однажды Эйб пришел домой и сказал, что фабрики Британско-Американской табачной компании закрываются, а все иностранные граждане, там работавшие, немедленно отправляются домой. «Что же будет со мной?» — испугалась я. «Скоро узнаем, — ответил мой муж. — Думаю, что ты имеешь право на защиту со стороны Америки как моя жена». К нашему отчаянию, он оказался не прав. Он мог взять меня с собой, но только как обычную иммигрантку. То, что я являлась его женой, не делало меня американкой, и, по иммиграционным правилам, он должен был внести две тысячи долларов как доказательство того, что я не стану обузой для американских налогоплательщиков, или же уехать и прислать за мной, как только докажет, что у него есть хорошо оплачиваемая работа в США. У нас не было двух тысяч долларов, и собрать такую сумму мы не могли. Семья Эйба эвакуировалась в Америку, и им были нужны деньги для себя. Моя семья тоже не могла нам помочь. Это был страшный удар. Начались срочные приготовления к отъезду Эйба и его семьи. Казалось, что весь город уезжает. Продать мебель из нашей квартирки было теперь невозможно, поэтому мы отдали часть нашему повару, а остальное перевезли в дом моих родителей, на третий этаж, куда опять переехала и я. Когда Британско-Американская табачная компания закрылась, Эйб должен быть отдавать все свое время семье. Он выполнял бесконечные поручения своей матери и сестры, делал покупки и паковал, паковал, паковал... Гора ящиков, сундуков, чемоданов росла с каждым днем. В день отъезда мы не могли говорить, слов не было. Я затерялась в толпе родственников и друзей, пришедших на вокзал. Последний отчаянный поцелуй — и мой муж уехал. Я вернулась домой подавленная, опустошенная, опять беззащитная эмигрантка, бездомная брошенная беженка. Я скучала по мужу. Я привыкла к тому, что меня любят, привыкла делить с ним мою жизнь. Мне нужно было на кого-нибудь опереться, и тут мама поддержала меня своей любовью и нежностью, ни разу не напомнив о своих первоначальных возражениях против моего брака. Хотя, наверно, она думала: «Хороший муж не оставил бы жену в такое время!» Наступил сентябрь, я снова начала преподавать в школе. Теперь это была очень маленькая школа — многие семьи уехали. Но жизнь продолжалась и, казалось, входила в обычную колею. Семья наша старалась не покидать пределов британских или французских кварталов. В Нью-Йорке бедный Эйб метался в поисках работы, достаточно хорошо оплачиваемой для того, чтобы можно было привезти меня в Америку. В 1937 году США только оправлялись от Великой депрессии, безработица еще была очень высокой, и бывшему жителю колоний трудно было рассчитывать на приличное место. Он ходил по всем объявлениям, обошел всех друзей и знакомых, старался не упустить ни одну возможность. Какое-то время он даже продавал пылесосы. Удача в конце концов ему улыбнулась, и в апреле 1938 года он нашел работу с жалованьем, позволявшим удовлетворить требования иммиграционных властей. Он должен был ехать в Вашингтон, чтобы получить для меня специальную въездную визу. Любовь восторжествовала! Меня вызвали к удивленному чиновнику американского консульства. «Вам очень повезло, — сказал он. — У вашего мужа, наверно, хорошие связи в Вашингтоне. Мы нечасто сталкиваемся с такими случаями. Большинство ждет годами. Поздравляю! Вот ваши документы». Следующие недели были заняты приготовлениями к моему отъезду. Покупки, укладка чемоданов, последние наставления мамы, прощальные визиты к друзьям... Вдруг я поняла, что могу никогда их больше не увидеть. Я почувствовала страшную тревогу за свою семью. Никто не знал, как долго еще пробудут британцы в Тяньцзине. Куда двинутся мои родители и сестра? Я надеялась, попав в Америку, сделать что-нибудь для того, чтобы они тоже смогли туда приехать. И вот наконец, испуганная, с тяжелым сердцем, я была готова к отъезду. Где-то мне не хотелось уезжать, я бы с удовольствием отложила отъезд! Но, проявив свою самоотверженную любовь, мама буквально вытолкнула меня из дома. У меня были билеты на поезд до парохода, отплывавшего в Японию, там я должна была пересесть на канадский пароход, направлявшийся в Ванкувер, откуда поездом собиралась добираться до Нью-Йорка. Проводить меня на вокзал пришла целая толпа друзей, учеников и друзей Эйба. Сцена напоминала наш отъезд из Москвы. Слезы, слезы, крепкие долгие объятья, протянутые руки с подарками, цветами, конфетами, несвязные разговоры и постоянная мысль: «Не расстаемся ли мы навсегда? Увидимся ли когда-нибудь?» Я совсем уже не могла держать себя в руках — плакала, цеплялась за маму, обнимала плачущую сестру, почти никого другого не замечая. Кто-то внес в купе мой багаж, и в последний момент чьи-то сильные руки подняли меня с платформы и сунули в поезд. До сего дня я ненавижу железнодорожные станции, и мои частые ночные кошмары всегда связаны с отъездом поезда. * * * О путешествии на пароходе через Тихий океан у меня остались лишь смутные воспоминания. Я много спала, не проявляла никакого интереса к другим пассажирам и страдала морской болезнью с первого до последнего дня двухнедельного путешествия. Я это стойко выдержала и, вероятно, умудрилась так хорошо скрыть свое состояние, что в конце пути капитан отметил меня среди лучших путешественников. Просто смешно! Я была самым несчастным существом на борту, одиноким и испуганным. В одной каюте со мной ехала русская дама, недавно овдовевшая, вся в черном. Она направлялась в Сиэтл к сеетре. Мы походили друг на друга — обе мрачные и чуждавшиеся общества. Через какое-то время между нами протянулась ниточка симпатии и сочувствия. Мы жалели не только сами себя, но и друг друга. Лежа на двухъярусной кровати в нашей каюте, она рассказала мне о своей жизни. Ей было всего шестнадцать лет, когда нищие родители уговорили ее выйти замуж за человека намного старше ее, который мог спасти семью от безденежья. Она согласилась. «Это все было как в романе XIX века, — рассказывала она, — когда героиня выходит замуж за старика, которого она не любит, чтобы спасти свою семью. Я не была несчастлива. Он был добрым человеком, и я жила в Шанхае рядом со своей семьей. Но когда моя старшая сестра вышла замуж за американца и уехала с ним в Америку, мои родители решили вернуться в СССР. Я осталась с мужем. А теперь его не стало, и я совсем одна!» Она расплакалась. Заплакала и я. Нам обеим предстояло неизвестное будущее в неизвестном мире. На нашем пароходе, только в первом классе, ехала американская девушка примерно моего возраста, очень почему-то мною заинтересовавшаяся. Рут Парке, так ее звали, возвращалась домой в Оклахому из кругосветного путешествия. Она сообщила мне, что ее родители «занимаются нефтью», факт, который не произвел на меня никакого впечатления. Она очень гордилась, что путешествует одна, и не очень-то радовалась возвращению домой. Чего бы я :только не отдала, чтобы быть на ее месте! Как бы я хотела «возвращаться домой»! Рут Парке не знала, что обо мне и думать: русская девушка, говорящая по-английски с колониальным британским акцентом, хорошо одетая и следящая за собой, держится особняком и не интересуется ничем происходящим на пароходе! Она решила, что я, наверно, русская княгиня, Путешествующая инкогнито, и что обо мне надо обязательно узнать побольше. Я рассеянно слушала ее рассказы, оставаясь молчаливой и замкнутой. Гораздо живее я реагировала на дрессированную обезьянку, которую она везла домой в подарок младшему брату. Я сразу почувствовала родство с этой обезьянкой — мы обе были пленниками, беспомощными в новой обстановке. Когда мы приплыли в Ванкувер, Рут пришла в голову идея купить машину. Она предложила мне поехать с ней в Чикаго, осматривая по дороге всякие достопримечательности, а уже из Чикаго я могла бы сесть на поезд до Нью-Йорка. «Будет так здорово!» Я позвонила мужу. Эйб был ужасно возмущен одной мыслью об отсрочке моего приезда и обеспокоен тем, что какая-то сумасшедшая американка пытается похитить его жену. Его уверенный голос успокоил меня, и я очень обрадовалась, что он решительно не позволял мне ехать в Чикаго. Рут меня поняла. «Наверно, придется все-таки вернуться домой, — вздохнула она. — Мы обе сядем на поезд. А пока не поедешь ли со мной в Сиэтл за покупками? У нас целый день, а мне совершенно нечего надеть!» Я согласилась и попрощалась со своей соседкой по каюте, которую в Сиэтле ждала сестра. Меня потрясло первое посещение большого американского универмага, я удивлялась всему — от эскалатора до невероятного разнообразия фасонов, цветов, качества и размеров одежды и количества всевозможных товаров. Рут выбрала блузку за восемнадцать долларов и спросила меня, не слишком ли это дорого. Я удивилась: «Но это очень дешево! Я обычно платила за блузку в два раза дороже». Теперь наступила ее очередь удивляться: «Правда? Наверное, ты права. Меня слишком долго здесь не было. Я ее покупаю!» На самом деле я думала о ценах в китайских деньгах и не понимала, что восемнадцать американских долларов, вероятно, в десять раз превышают то, что платила я в Китае. Рут купила еще несколько вещей, слушая мои замечания о том, как в Америке все дешево. Она была абсолютно уверена, что я очень богатая и важная персона, путешествующая инкогнито в туристическом классе под вымышленным именем. В поезде, идущем на восток, я читала и играла с ее обезьянкой. В Чикаго, где Рут выходила, я должна была пересесть на поезд до Нью-Йорка, но поезд уходил только вечером, и я с радостью согласилась на предложение Рут отдохнуть в ее гостиничном номере и выпить с ней и ее друзьями по коктейлю. Она побежала в парикмахерскую, а я осталась в номере, и мы с обезьянкой расположились на ее огромной кровати. На тумбочке лежала брошюра, из нее я узнала, что в Чикаго находится знаменитая картинная галерея. Я решила туда пойти. Очень импозантный швейцар указал мне дорогу: галерея была всего в квартале или двух от гостиницы, и я ее легко нашла. В первом же зале я потеряла чувство времени и места. Я впервые видела французских импрессионистов в оригинале! Перед каждой картиной я замирала в ошеломлении. Какие великолепные краски, совсем не такие, как на альбомных репродукциях, которые я рассматривала дома! Я бродила из зала в зал, открывая для себя все новые сокровища. И вдруг оказалось, что музей уже закрывается, и я оказалась на улице. У меня безумно болела голова, я не понимала, где я нахожусь. На улицах было темно, мимо меня проходили толпы людей. Я попробовала повернуть налево, потом направо. Все вокруг было незнакомым. Я потерялась и даже не могла спросить дорогу, потому что не помнила названия гостиницы! Меня охватила паника, и я почувствовала приступ тошноты. Я испугалась, что мне станет плохо прямо здесь, перед какой-нибудь модной витриной. Я прислонилась к стене и закрыла глаза. Наконец передо мной остановились какие-то сердобольные люди: «Вам плохо? Вам помочь? » Конечно, мне было плохо! Я описала шикарный гостиничный холл, и они решили, что это может быть недалеко отсюда расположенный «Пальмер-Отель», «лучший в Чикаго». Потерявшуюся иностранку бережно довели до нужной улицы и передали с рук на руки услужливому швейцару. Он довел меня до конторки, но здесь возникла новая проблема: у меня не было ключа от комнаты, и я не помнила ее номер. Комната была зарегистрирована только на одно имя — на имя Рут Парке. «Рут Парке сейчас нет в номере», — сказал управляющий и стал меня расспрашивать. Как я оказалась одна, без Рут? Где я была все это время? Рассказ о моем потрясении от картин в музее звучал неубедительно, но мой аристократический британский акцент, билет на поезд в моей сумочке и, главное, упоминание об обезьянке мисс Парке убедили их, и они разрешили мне войти в комнату и забрать чемоданы, но только в их присутствии. Мы вошли в комнату. Она выглядела так, как будто по ней пронесся ураган. Бедная обезьянка висела на одной из оконных занавесок. По полу были раскиданы столики, стулья, лампы, мусорные корзины и пепельницы. Я сняла дрожащего зверька и крепко прижала к себе — наконец-то нашелся кто-то, напуганный так же, как и я! Сердитый управляющий составлял описание ущерба, нанесенного обезьянкой, чтобы предъявить его мисс Парке по ее возвращении, а я уложила обезьянку под одеяло на большой кровати, написала благодарственную записку Рут и взяла свои чемоданы. Я поблагодарила управляющего и выразила ему свое сочувствие по поводу учиненного разгрома, и он проводил меня вниз до дверей, бормоча под нос что-то насчет избалованной богатой молодежи, которую бы следовало держать дома под замком. Вылезая из такси около вокзала, я еле двигалась от усталости. К счастью, кто-то указал мне нужный вагон. Когда я собиралась с силами, чтобы подняться в него, на верхней ступеньке возникло большое черное лицо. «Ну, барышня, — сказало лицо, скаля блестящие белые зубы, — давайте я вам помогу!» Это был проводник. Он протянул мне руку, взял мои чемоданы и довел меня до купе. Там он повесил мое пальто на вешалку, взглянул на мои растрепанные волосы и спросил: «А где ваша шляпа?»— «Наверно, забыла в гостинице», — ответила я. «Подумать только! — он неодобрительно хмыкнул. — Едет в Нью-Йорк без шляпы!» В 1930-х годах шляпа была неотъемлемой частью туалета настоящей дамы. К счастью, на мне были белые перчатки, и на них он взглянул одобрительно. Все-таки я могла сойти за леди! Я рухнула на сиденье, а как только поезд тронулся, проводник вошел и приготовил постель. «Спите спокойно, — сказал он мне. — Я разбужу вас утром». Я была ^жасно рада очутиться наконец-то в поезде, везущем меня к мужу, и не удержалась, чтобы хорошенько не выплакаться в моем маленьком купе. Проводник все еще беспокоился об отсутствии у меня шляпы, когда на следующее утро мы прибыли в Нью-Йорк. Однако, увидев высокого молодого человека, бегущего по платформе мне навстречу, он широко улыбнулся и сказал: «Наверно, шляпа теперь и не важна!» Какое облегчение оказаться опять в сильных руках, принимать поцелуи и уверения в том, что теперь путешествие закончилось, что я «храбрая девочка» и что с этого момента обо мне будут заботиться. Может быть, и правда я приехала «домой»! |
||
|