"Пересекая границы. Революционная Россия - Китай – Америка" - читать интересную книгу автора (Якобсон Елена Александровна)

ГЛАВА 5 Тяньцзмнь

Было лето. Наша семья сняла дом на берегу моря в Пей-тахо, популярном китайском курортном местечке, где горы обрамляли берег и выдавались в море, образуя уютные бухточки и причудливые нагромождения камней. В последние свои месяцы в Харбине я очень похудела, страдала от головных болей и головокружений, иногда у меня поднималась температура.

Мама несколько раз робко спрашивала: «С тобой что-нибудь случилось в Харбине? Очень сложные были экзамены?» Видя, что я не собираюсь облегчать душу признаниями, она оставляла меня в покое.

Я много спала, читала или гуляла одна по морскому берегу и писала рассказы — главным образом об одиночестве и о том, как с этим одиночеством справляться. Меня обуревали сомнения, сейчас бы это назвали «личностным кризисом». Потерпела ли я неудачу как женщина? Действительно ли я любила Виктора? Если да, то почему я его отпустила? Способна ли я вообще любить? Потерпела ли я неудачу как ученый? После того случая в институте могла ли я считать себя настоящим интеллектуалом? Что будет со мной дальше? В чем мой «долг перед государством»? Каким государством? И как насчет «служения народу»? Какому народу? Стоила ли моя жизнь что-нибудь?

Однако в сентябре, когда мы вернулись в Тяньцзинь, мои страдания пошли на убыль и я начала осваиваться. Город был одним из важнейших промышленных и торговых центров Китая. После поражения боксерского («ихэтуаньского») восстания в 1900 году (это была провалившаяся попытка очистить страну от «иностранных дьяволов»)

Тяньцзинь превратился в цитадель многонационального колониального правления.

Город был разделен на несколько концессий и перестроен на европейский лад, на широких проспектах располагались магазины таких великих столиц мира, как Лондон, Париж и Берлин. Рестораны, кафе и ночные клубы были всегда полны. Существовали частные клубы и загородные клубы для британских, французских, немецких и американских граждан, где проводились соревнования по поло, футболу и теннису. В выходные дни устраивались танцевальные вечера, а по случаю государственных праздников или особых событий — настоящие балы. Это был «нормальный колониальный стиль жизни» на маленьком островке безопасности, окруженном морем дружественных и услужливых азиатских лиц.

На высшей ступени неофициальной колониальной иерархии стояли британцы: солнце над их империей еще не зашло. Кто поверил бы, что через несколько месяцев японская армия будет маршировать по Викториа и британские подданные подвергнутся унижениям и жестокому обращению? Но в 1935 году все было еще «нормально» — британский флаг гордо развевался на Викториа-роуд и войска четырех главных держав устраивали военные парады, маршируя по городу под аплодисменты и приветственные крики толп европейцев и китайцев.

В русском обществе Харбина эмигранты не чувствовали себя «иностранцами», но в Тяньцзине и Пекине все мы, белые люди, независимо от гражданства и национальности, были иностранцами и временными жителями. Китайцы терпели наше присутствие, получали от него пользу и прибыль, но никогда не позволяли нам почувствовать себя своими. В отличие от эмигрантских общин в Париже, Берлине или Нью-Йорке, которые со временем влились в местное население, русские эмигранты в Китае всегда оставались чужаками. Живя обособленно, русские все же общались с другими иностранцами. У некоторых состоятельных русских эмигрантов были швейцарские, бельгийские или латвийские паспорта.

В Харбине наши контакты с китайцами ограничивались общением со слугами-китайцами и редкими выходами за пределы русского города, чтобы посмотреть на празднование китайского Нового года. В Тяньцзине мы жили в близком соседстве с местным населением; иностранные кварталы были только маленькими островками в большом городе. У наших домов на обочине улицы сидели рикши, в ожидании пассажиров обедая или обмениваясь новостями и слухами. Китайские торговцы носили свои товары в больших корзинах, свисающих с длинной палки, которую они держали на плече. Завидев потенциального покупателя, они мгновенно раскладывали свои товары. Портные, сапожники, парикмахеры и гадалки занимались своим бизнесом во дворах и в переулках иностранных кварталов.

Я была зачарована постоянным потоком двигающихся фигур, нестройным шумом разных по тону и высоте голосов. У отца появилось несколько пациентов-китайцев. Богатые китайские семьи нанимали врача для поддержания здоровья всех членов семьи, в том числе и слуг. Врачу платили по договоренности, он мог сам выбирать время своих визитов, и, если семья оставалась здоровой, его контракт возобновлялся на следующий год. В какой-то мере он сам становился членом семьи, его приглашали на семейные праздники: свадьбы, Новый год и т.п.

Сначала мы жили во французском квартале, потом переехали в британский. Семья наша жила хорошо, разумно тратя деньги, заплаченные японским генералом за наш дом в Харбине. Отец опять открыл кабинет, мама нашла новых друзей, вступила в Международный женский клуб и занималась делами русской общины.

Сестра моя Нина подрастала. Она была живым, привлекательным подростком, и в нашем доме обычно крутились какие-нибудь мальчики. Родители, как всегда, окружили себя разными интересными людьми. Большинство их друзей были русскими, которым хватило благоразумия (или просто денег) на то, чтобы вовремя покинуть Харбин и поселиться в Тяньцзине.

Мы все знали об агрессивных замыслах японцев захватить Китай и имели все основания думать, что это им удастся. Мы отдавали себе отчет, что Тяньцзинь — только временная остановка на пути нашего «изгнания», однако жизнь в русской общине протекала так же, как и в Харбине: дети ходили в русские школы, существовали русские литературные и театральные клубы, давались благотворительные балы, а православные церкви занимались нашими духовными нуждами. Многие из нас втайне надеялись, что, может быть, на этот раз исторические бури пронесутся мимо.

В Тяньцзине я на время отложила свои планы «служить народу» и решила заняться более выполнимым делом — выучить английский язык. Я учила английский в школе в Харбине и потом брала частные уроки у пожилого англичанина, пытавшегося — безуспешно — научить меня говорить, не шевеля губами, как должна говорить настоящая «английская леди». Он наверняка сомневался, действительно ли я принадлежу к семье из хорошего общества, поскольку такой способ говорить мне никак не давался!

Я поступила в школу при католическом монастыре. Там меня определили в шестой класс, и не только из-за моего неважного английского, но в основном из-за роста: столы и стулья в этом классе были почему-то больше, чем в других. В программу входили арифметика, география и история. Учились там девочки разных национальностей, но преподавание велось целиком на английском. Я думала, что такой метод «полного погружения» станет наикратчайшем путем к тому, чтобы я по-настоящему выучила английский язык. Неожиданностью для меня стало то, что я совершенно не понимала учителей, не могла следить за их объяснениями. У моих одноклассниц были свои трудности, и я не могла просить их о помощи, хотя как-то и договорилась с русской девочкой, сидевшей передо мной: я решала ее арифметические задачи, а она переводила то, что говорила учительница. Но после того как учительница отчитала ее за разговоры в классе, я оказалась предоставленной самой себе. Я терпела эту муку месяц и в конце концов должна была признать, что «полное погружение» мне не помогало. Я ушла из школы.

В этой школе произошла очень интересная встреча. Идя однажды по коридору, я узнала одну молодую монахиню. Это была Евгения, моя одноклассница по харбинской школе! Я обратилась к ней, но она не ответила. Я не могла ошибиться! На следующий день я вышла за ней во двор и встала прямо перед ней. Очень спокойно она мне сказала: «Да, я была той, кого ты думаешь, что узнаешь, но я больше не твоя бывшая одноклассница. Я — сестра Агата. Нам нечего сказать друг другу». И быстро ушла. Я была поражена ее невероятным перевоплощением из пухленького смешливого подростка в спокойную, уверенную в себе католическую монахиню! Вскоре после того как я ушла из школы, я опять увидела Евгению — сестру Агату — на улице. Я подошла к ней и сказала: «Я так рада за тебя. Ты сделала выбор и, кажется, нашла свой правильный путь в жизни».

«Ты права, — спокойно ответила сестра Агата. — У меня был выбор: стать любовницей японского солдата, проституткой или самоубийцей. Моих родителей забрали японцы и отправили работать в провинцию, а наш дом в Харбине конфисковали. Я осталась одна, почти все русские, которых мы знали, уже уехали. Меня подобрали на улице монахини и предоставили мне еще один вариант — стать одной из них». Прощаясь, она твердо сказала: «Прошу тебя, не заговаривай больше со мной».

Рассказ Евгении меня потряс. Как нам повезло, что наша семья осталась вместе и что нам удалось бежать!

После монастырской школы я учила английский самостоятельно. Я брала большой словарь и заучивала в алфабитном порядке по двести слов в день. Еще я читала популярные английские романы Элеоноры Гвин, которые были написаны достаточно просто для моего понимания. Но говорить я толком не могла и потому решила организовать обмен уроками. Я поместила в местную английскую газету объявление, предлагая уроки фортепьяно в обмен на разговорный английский. Вскоре мне позвонил американский юноша и сказал, что мое предложение его заинтересовало, что работает он в Британско-Американской табачной компании и немного говорит по-русски — это родной язык его родителей.

На следующий день он пришел, и я начала урок музыки с объяснения важности правильной постановки руки. С самого начала мы встали перед непредвиденной проблемой: его ноги были такие длинные, что он никак не мог правильно сидеть за пианино. Довольно скоро стало ясно, что он не особенно стремился выучить ноты. Он только хотел разучить какую-нибудь мелодию и барабанить ее по клавишам. «Извините, но я не думаю, что смогу вас этому научить», — сказала я. На это он весело ответил: «Ну ничего, учите меня как вам хочется или вообще не учите. Неважно. Мне просто взбрело в голову немного поиграть на рояле. Забудем об этом. А английскому я вас и так научу».

Такое предложение я принять не могла. Ведь он пришел на урок, и если вдруг решил не учиться музыке, то, следовательно, он не мог учить меня английскому! Сложившаяся ситуация явно казалась ему забавной. Он сказал: «Подумайте. Мне нечего делать, а вам нужна помощь с английским. Почему вы не разрешаете вам помочь?»

Я внимательно на него посмотрела. Он был примерно моего возраста, высокий, симпатичный и, кажется, действительно искренне хотел мне помочь. «Вот что, — сказал он, — я приду завтра, и мы посмотрим, что у нас получится». С этими словами он пожал мне руку и ушел.

Я пошла за советом к маме. «Если он хочет с тобой заниматься, то почему бы и нет? — спросила мама. — Кажется, он довольно симпатичный молодой человек ». Я, однако, подозревала, что в намерения этого симпатичного юноши входили не только английские уроки.

Он пришел на следующий день вечером, и мы говорили с ним по-английски больше часа, пока я совсем не измучилась от напряжения. Он заметил мою усталость и сказал: «В следующее воскресенье мы пойдем гулять. Вы любите гулять? »

После его ухода мама спросила: «А где виноград, который я поставила на обеденный стол?» И тут я вспомнила, что, когда мы сели за стол в столовой, этот «симпатичный молодой человек» воскликнул: «Виноград!» и постепенно все съел. Я же так старалась поддерживать разговор по-английски и понимать его американский акцент, что не обратила на это внимания. «Ну-ну, — сказала мама, — уж не знаю, в какой семье он воспитывался!»

В следующее воскресенье мы пошли в парк, расположенный в русском квартале. Он привык подолгу ходить, как и я. Этому меня научила мама, а она прошла школу ходьбы в Швейцарии, когда училась в Женевском университете.

Скоро мы нашли еще одно общее увлечение — фотография. На следующую прогулку мы взяли фотоаппараты. Мы прекрасно ладили. Ему нравилось говорить, а я умела слушать. Мне казалось, что я действительно делаю успехи в английском. Теперь по вечерам я заучивала из словаря уже не двести, а только сто слов.

Как сильно отличался этот человек от моих русских поклонников! Он всегда был весел, судьбы мира его не интересовали. Все было о'кей. Он водил меня в кино, потом пригласил на бал, организованный Британской благотворительной организацией. Танцевал он великолепно! Я никогда еще ни с кем не танцевала в такой близости, но, поскольку так танцевали все пары, я не беспокоилась и наслаждалась прекрасным вечером. После бала он отвез меня домой и, собираясь уходить, сказал: «Я должен поцеловать вас на прощанье. Это американский обычай». Я подставила щеку, и он ее чмокнул. Расстались мы очень друг другом довольные.

Я подумала, что мне повезло. Он совсем как мой кузен Виктор! Мы с Виктором тоже обнимались и целовались, но он был для меня всегда только хорошим другом. Может, и в этот раз обойдется без всяких этих сердечных штучек?

Но мои иллюзии скоро рассеялись. Через несколько недель мой «кузен » заявил, что он меня любит. Какое разочарование!

«Простите, но я вас не люблю», — заявила я ему со свойственной мне прямотой, надеясь, что этого будет достаточно. Он же настаивал: «Но я вам нравлюсь?» С этим я вынуждена была согласиться, но это ведь не означало, что я его люблю, и сказала, что при данных обстоятельствах нам лучше больше не встречаться. Он попытался меня переубедить: может, я к нему привыкну и полюблю со временем. Но я ничего не хотела слушать. Он заметно огорчился, явно не ожидая такого упрямого отказа. «Но я говорю серьезно! — настаивал он. — Я хочу на вас жениться».

«Как странно! — подумала я, — Ты говоришь человеку, что ты его не любишь, а он в ответ предлагает пожениться!» Вслух я сказала: «Как вы можете просить меня выйти за вас замуж? Как вы можете на мне жениться, зная, что я вас не люблю?»

Он ответил: «Я знаю, что я вам нравлюсь, и у нас так много общего!» Кроме прогулок, танцев и фотографии, у нас не было ничего общего. Что знал он о моем внутреннем мире?

Я решила быть покатегоричней: «Простите, если я вас обижаю, но мы должны прекратить всякие отношения. Спасибо за помощь с английским». И, к большому его удивлению, я протянула ему руку, которую он молча пожал. После этого он ушел.

Когда я рассказала своей многострадальной маме об очередном предложении выйти замуж, она вздохнула:

«Придется тебе как-нибудь самой выучить английский». Что я в конце концов и сделала.

Профессор Чепурковский, один из друзей моих родителей, предложил мне организовать учебную группу «способных молодых людей», желающих узнать побольше о Китае. К нему обратилось немецкое издательство, задумавшее издавать ежемесячный журнал на русском языке, и такая группа могла бы стать редакционной коллегией этого журнала. Я не знала никаких «способных молодых людей», которым можно было бы доверить такое дело, но профессор Чепурковский заверил меня, что он мне поможет найти их к началу выпуска журнала.

Через три или четыре дня мы организовали редакционную коллегию, и встречаться она должна была в нашем доме. Профессор Чепурковский председательствовал, представляя нас друг другу: там было пятеро мужчин разного возраста — двое русских, кореец, китаец и японец. Я знала только одного, экономиста, учившегося на Юридическом факультете в Харбине. Четверо остальных, таинственные незнакомцы, свободно говорили по-русски, по-китайски и, я подозреваю, на некоторых других языках.

Собрание проходило очень организованно и по-деловому. Новый журнал должен был называться «Китайский вестник», его цель — знакомить русских читателей с разными сторонами жизни Китая, его историей, культурой и обычаями. Мои родители тоже вошли в редакционную коллегию, и отец согласился делать переводы китайской поэзии с помощью китайца, члена коллегии. Мама вызвалась написать серию очерков о флоре и фауне Китая. Я же должна была заведовать отделом текущих событий — подбирать месячную хронику новостей из русских, английских и китайских источников. Меня также попросили писать очерки, представляющие интерес для широкой публики.

Мы составили план на первые шесть выпусков, и каждый пообещал представить материалы и статьи по своей области знаний или интересов. Главным редактором был Всеволод Иванов, опытный журналист, сотрудничавший с различными русскими изданиями. Издательство «Пей-Янг Пресс» хотело выпускать престижное издание: нам они платили очень мало, но на фотографии или цветные вклейки денег не жалели.

Первый номер журнала — привлекательная, небольшого формата книжка в тридцать страниц — вышел в марте 1936 года. Отзывы были положительные, и издательство поняло, что не прогадало. Этот проект меня воодушевил, потому что мне нравилось пробовать свои силы и способности среди мужчин, обладавших несомненно большей квалификацией для такой работы, чем я.

Редакционная коллегия собиралась в нашем доме раз в две недели, и я не могла не заметить, что на этих собраниях все постоянно друг за другом следили, а их вопросы и замечания часто не имели никакого отношения к журналу. Когда присутствовал профессор Чепурковский, казалось, что только я одна интересуюсь делом и вообще слушаю его рассказы. Я не понимала, что происходит. На третье собрание не пришел кореец. Мы пытались его разыскать, но по тому адресу и телефону, которые он нам оставил, о нем ничего не знали. Я начала подозревать, что в нашей группе происходит что-то странное. Однако это никого не беспокоило, даже тогда, когда на следующее собрание не пришел уже и японец. И опять все попытки его найти успехом не увенчались. Третьим исчез русский историк, и тоже оказался «невидимкой». Как ни странно, издатели нисколько не волновались из-за постепенного исчезновения редакционной коллегии.» Наконец на четвертом номере журнала ушел и Всеволод Иванов. Очень любопытно!

А вскоре после этого в русской ежедневной газете появился большой заголовок: «Советский шпион разоблачен». На фотографии мы узнали одного из пропавших членов нашей редколлегии. В статье сообщалось, что Тяньцзинь стал центром международных шпионских организаций.

«Ну вот, — заметила мама за ужином, — значит, наш дом служил местом встречи международных шпионов. Но кто за кем шпионил? Издательство — немецкое, и все эти люди попали к нам через издательство. Немцы сотрудничают с японцами, а советские всегда ловят рыбку в мутной воде».

Профессор Чепурковский заверил нас, что понятия не имел о том, что редакционная коллегия интересовалась чем-либо, кроме журнала. «Конечно, — добавил он задумчиво, — их всех порекомендовали издатели. Но зачем?»

Как я позже узнала, в 1935-1936 годах Тяньцзинь действительно был местом бурной подпольной деятельности. В это время знаменитый авантюрист и двойной агент Тре-бич-Линкольн сделал этот город своим «опорным пунктом». Он выдавал себя за буддистского монаха. Высокий представительный человек с бритой головой в развевающихся монашеских одеждах, он ходил по нашим улицам в сопровождении небольшой группы учеников. Я иногда их видела во время своих прогулок в парке старого русского квартала. Требич-Линкольн снимал большой дом в дальнем углу парка. Дом был заброшенным и явно требовал ремонта. Ученики выглядели бледными и слабыми. Их всех окружала какая-то тайна. Однажды ночью отца срочно вызвала полиция, чтобы помочь группе женщин, умиравших, как казалось, от голода. К нашему немалому удивлению, они оказались «учениками» Требича!

Эти восемь женщин были из Бельгии, они последовали за Требичем-Линкольном в Тибет и потом в Китай в поисках «глубинного смысла жизни». Они отдали ему все свое состояние и согласились на монашескую аскетическую жизнь, включая обет молчания. Они жили в нищете и голодали в этом огромном доме, пока Требич-Линкольн совершал одну из своих очередных таинственных поездок. Женщин отвезли в больницу, связались с бельгийским консулом, и скоро их отправили на родину.

Вскоре после этого эпизода Требич-Линкольн вернулся в Тяньцзинь и нанес визит моему отцу. Он поблагодарил его за услуги и полностью оплатил счет. На отца этот странный человек произвел большое впечатление, и отец пригласил его остаться на ужин. Я сидела напротив него за столом и понимала, почему бельгийки последовали за ним в Тибет. Этот человек с бритой головой, глубоко посаженными горящими темными глазами, худым телом в буддистском одеянии и с изысканной британско-европейской речью был неотразим. Меня заинтриговало это странное сочетание религиозной позы, мессианского напора, мании величия и беспринципного авантюризма. Это был действительно очень опасный человек. Недавно я прочитала его биографию, написанную Бернардом Вассерстайном, «Тайные жизни Требича-Линкольна ». Кажется, он был венгерским евреем, дважды сменившим религию и основавшим собственную буддистскую секту. Он был членом британского парламента и немецким шпионом в период обеих мировых войн. Когда я его встретила, странствования забросили его в Китай, где он стравливал китайских военачальников друге другом и в конце концов дождался и приветствовал японских захватчиков. Вассерстайн называет Требича-Линкольна «маниакальным мессией», претендовавшим на то, что свою власть он получил «свыше». Все это казалось очень интересным, но я была рада, что после того ужина мы больше никогда его не видели.

Когда задумывался наш русскоязычный журнал, японцы закрепили свои позиции в Маньчжурии и подошли к осуществлению главного плана — завоеванию Китая. Это угрожало колониальным интересам, а Гитлер в это время готовился к нападению на Европу. Немецкое издательство вполне могло служить прикрытием, а русский журнал и наш дом — местом встречи их агентов. Шпионили ли члены редакционной коллегии и за нами? Или просто использовали нас в своей игре? Журнал перестал выходить после шестого номера, и вся эта история меня порядком деморализовала.

К счастью, в это время уже существовал человек, который мог мне помочь. Это был очаровательный русский юноша, его звали Толя. Я встретила его еще в Харбине, а теперь он жил в Тяньцзине с матерью и младшей сестрой. Его покойный отец был крупным банкиром в дореволюционной России, а после революции сумел добраться с семьей до Китая. Это были милые люди, принадлежавшие к высшему обществу и совершенно неприспособленные к эмигрантской жизни. Толя был прекрасным товарищем, начитанным, чутким, умеющим хорошо выражать свои мысли. Мы подолгу гуляли, он водил меня в кино (тогда я обожала Грету Гарбо). Мы никогда не говорили о таких прозаичных предметах, как работа, деньги или наши шансы на выживание: мы прятались от реального мира, искали безопасное убежище, место, где можно было побыть одним, в покое, с нашими книгами, музыкой и мечтами. Мы оба испытывали глубокое отчаяние из-за неумения действовать перед лицом неопределенного будущего.

Я настаивала на чисто дружеских отношениях, а бедный Толя, как ни старался, не мог справиться со своими чувствами. И опять я услышала то же отчаянное объяснение в любви.

Я знала, что я в него не влюблена, но если бы он мог предложить мне где-нибудь в мире тихую и безопасную гавань, то я, возможно, вышла бы за него замуж, и даже с радостью. Семья его вскоре уехала из Тяньцзиня и поселилась в Гонконге. Недавно мне сказали, что Толя стал врачом и теперь живет в Израиле.

Не имея подруг своего возраста, я стала постоянной спутницей своей матери и сопровождала ее на множество общественных мероприятий. Одна из маминых приятельниц, Матильда Генриховна Зиссерман, сильно повлияла на мою жизнь. Она была родом из Вены, но вышла замуж за русского. У них было четверо сыновей, учившихся в то время в Европе, и дочь-подросток. Ее муж поехал в Европу с младшим сыном, чтобы помочь ему устроиться в школе в Вене, и теперь никак не мог вернуться в Тяньцзинь.

По-русски Матильда Генриховна говорила с сильным акцентом, но была великолепной рассказчицей. Я рядом с ней, затаив дыхание, слушала рассказы, переносящие меня в другой мир — блестящий мир довоенной Вены. Она родилась в богатой культурной семье, и за ней ухаживали многие известные молодые люди ее времени — поэты, артисты и музыканты. Она даже была знакома с Зигмундом Фрейдом. Очень красивая и умная, она покоряла мужчин, появляясь в опере или танцуя на балах. Влюбилась же она в русского офицера, вышла за него замуж и последовала за ним в Санкт-Петербург.

Матильда Генриховна прекрасно чувствовала себя в петербургском высшем свете, общаясь по-французски или по-немецки, однако решила во что бы то ни стало выучить и русский язык. Когда они переехали в имение мужа недалеко от Тулы, по соседству с имением Льва Толстого, она задалась целью перед встречей со знаменитым соседом прочитать его книги в оригинале. При ее уме и упорстве ей это удалось. Матильда Генриховна не разделяла убеждения Толстого, что следует вести простой трудовой образ жизни и не гоняться за земными удовольствиями. Она в этом не видела никакого смысла и с жадностью наслаждалась всем, что предлагала ей жизнь. Но, увы, недолго. В 1914 году муж ее отправился на войну, и она оказалась отрезанной от своей семьи в Австрии. Революция и Гражданская война лишили ее имения и всего имущества. После победы Красной армии семья добралась до Харбина, разделив судьбу тысяч обедневших эмигрантов, а потом переехала в Тяньцзинь.

Разговоры с Матильдой Генриховной придавали мне смелости. Я видела, что можно не просто выжить при смене культурного пространства, но и найти в этом вызов своим силам, принять его и даже обновляться и обогащаться с каждой новой переменой.

«Это возможно, — говорила она твердо, — если ты не замыкаешься в себе, если ты слышишь, видишь, чувствуешь мир вокруг себя, если ты открыта новым впечатлениям и впитываешь их себе на пользу.

Конечно, — добавляла она, — надо стараться избегать скучных, глупых людей. Они обедняют все, к чему прикасаются ».

Я стараюсь следовать ее мудрым словам до сего дня.

Снова я встретила Матильду Генриховну в Лондоне после Второй мировой войны. Она соединилась с мужем и жила теперь с дочерью и внуками. Один из ее сыновей поселился в Новой Зеландии, и после смерти мужа она переехала к нему. Последний раз я видела ее в Нью-Йорке в 1961 году, где она остановилась по пути в Новую Зеландию. Ей было уже сильно за восемьдесят, но она сохранила живость и интерес к окружающему миру и по-прежнему рассказывала любопытнейшие истории. Когда я сама наконец попала в Новую Зеландию, я пыталась представить, как она там «впитывала» новые впечатления и обживала новый для себя мир.

Незадолго до кончины нашего «Китайского вестника» мне дали «задание» — поехать в Пекин и написать статью о китайских студентах и их отношении к Новой китайской политике Чан Кайши. Как раз тогда генерал порвал с коммунистами и пытался объединить страну под лозунгом Новой китайской политики, ставящей целью развитие страны через индустриализацию, сотрудничество с Западом и постепенную демократизацию.

Я влюбилась в Пекин, бродя по лабиринтам узких улочек — даже не улочек, а проходов между стенами, за которыми скрывались частные дома и прелестные сады, — и исследуя парки и озера вокруг Запретного города[ 13 ]. Дворец увидеть было нельзя, виднелись только ярко раскрашенные крыши, увенчанные фигурками маленьких уродливых существ, охранявших дворец от злых духов. Мне нравилась суета городских торговых центров, каждая улица имела свое лицо и свое назначение: улица тканей, улица драгоценностей, улица кухонных принадлежностей, улица готовой одежды... Улицы с ресторанами еще издали манили восхитительными ароматами специй. Там подавали лучшую еду в мире!

Моими гидами были редактор нашего журнала Всеволод Иванов и его тогдашняя подруга Зоя. Оба были высокими, красивыми, эффектными, оба были остроумны, жизнерадостны, знали китайскую историю и культуру, прекрасно ориентировались в Пекине.

Иванов превосходно говорил по-китайски, почти как китаец, и когда он говорил со сторожами или охранниками, перед нами магически открывались все двери. Зоя была в дореволюционной России актрисой, но в эмиграции ей пришлось оставить это занятие. У нее был красивый глубокий голос, и она великолепно читала стихи.

Главным событием путешествия стало посещение императорского летнего дворца, примерно в часе езды от города. Был прекрасный весенний день. Мы ходили по дорожкам когда-то безупречно содержавшихся садов с арочными мраморными мостами, прудами и большим озером, где стояла на якоре знаменитая императорская мраморная лодка. Последняя императрица присвоила государственные деньги, предназначенные на развитие флота, и потратила их на этот великолепный памятник. Может быть, она не очень-то верила в свой флот.

Мы набрели на складское помещение, в котором хранились искусно изукрашенные императорские лодки и кареты, — темное, сырое место, все в густых зарослях, где развелось множество лягушек, и их громкий хор встретил нас, когда мы приоткрыли дверь и заглянули внутрь.

Потом мы нашли дворцовый театр, построенный в расчете на большую аудиторию, сцена была плотно закрыта занавесом. По просьбе Иванова сторожа раздвинули занавес, и Зоя взошла на сцену.

Иванов и я сидели целый час, затаив дыхание, а Зоя читала стихи, разыгрывала сцены из спектаклей, в которых она когда-то участвовала, ее великолепный голос отзывался эхом по пустым комнатам и галереям дворца.

На обратном пути Зоя плакала, а Иванов ее утешал, хотя и он, и я еле сдерживали слезы — слезы обо всех изгнанниках и жертвах истории.

Но были у нас и более веселые вылазки, особенно когда мы шли ужинать на какую-нибудь «ресторанную» улицу. Когда мы сворачивали в такую улицу, мальчишки, чьей работой было зазывать посетителей, начинали кричать: «Два больших белых человека и один маленький!» Зазывалы ссорились из-за нас, пытаясь затащить именно к себе, и в ресторане, на котором мы в конце концов останавливались, нас сажали за лучший стол и подавали самую лучшую еду. Это было замечательно! Мы так наедались, что еле вставали из-за стола.

В Пекине я посетила университет, среди студентов были мои знакомые. Как похожа была студенческая атмосфера на ту, что витала в России перед революцией, когда мои родители были студентами в Москве! Я узнала все признаки надвигающейся катастрофы, глядя, как они маршируют по территории университета с плакатами «Долой старый Китай!» и «Революция!».

Я была чужой, но на каком-то глубинном уровне чувствовала себя частью происходивших драматических событий. Китайцы стояли на пороге новой эпохи своей долгой истории, и эта новая эпоха разрушит традиционный стиль жизни и принесет раздоры, лишения и страдания.

Атмосфера в китайском обществе была наэлектризована беспокойством и неуверенностью. Нам, беженцам, пережившим подобные катаклизмы, хотелось крикнуть: «Стойте! Остановитесь! Не повторяйте наших ошибок! Мы знаем, что принесет революция вашей стране, вашему народу!»

Эти слова, написанные мною спустя шестьдесят лет, особенно горьки. Жестокая расправа «народного» правительства со студентами на площади Тяньаньмэнь еще раз доказала тщетность и неудачу китайской культурной революции.

«Ложь, написанная чернилами, не может затмить правду, написанную кровью», — написал в начале века китайский писатель Лу Синь. Китайские студенты, вышедшие на площадь, выкрикивали лозунги, в которых звенят потерянные иллюзии и обманутые надежды.

Пламенные революционеры 1936 года превратились в неповоротливых, косных бюрократов 1989 года, отдавших приказ о расправе с новым поколением студентов, протестующих против сорокалетнего коммунистического правления.

Другие задания «Китайского вестника», связанные с поездками вглубь Китая, тоже позволили мне больше узнать о стране. Я достаточно хорошо говорила по-китайски, чтобы сориентироваться в деревнях и селах, находящихся неподалеку от колониального Тяньцзиня. Все чаще меня сопровождал в этих поездках мой американский друг, пришедший когда-то брать у меня уроки музыки, Эйб Биховски.

После того как я отказалась выйти за него замуж, мы несколько месяцев не виделись, но время от времени я где-нибудь с ним сталкивалась, и мы оставались как бы добрыми знакомыми. Когда мне для какой-нибудь статьи был нужен фотограф, я приглашала его, и он с радостью сопровождал меня. Мы хорошо ладили, и я действительно начала к нему привязываться. После закрытия «Китайского вестника» мне предложили преподавать русский язык и литературу в тяньцзиньской русско-еврейской гимназии.