"Том 6" - читать интересную книгу автора (Лесков Николай Семенович)Глава седьмаяЯ о нем в мою последнюю поездку за границу наслышался еще по дороге — преимущественно в Вене и в Праге, где его знали, и он меня чрезвычайно заинтересовал. Много странных разновидностей этих каиновых детей встречал я на своем веку, но такого экземпляра не видывал. И мне захотелось с ним познакомиться — что было и кстати, так как я ехал с литературною работою, для которой мне был нужен переписчик. Шерамур же, говорят, исполнял эти занятия очень изрядно. Его адреса никто не знал, но я взял адрес Tante Grillade, и он мне помог. По письму, оставленному в этом кабачке, Шерамур ко мне явился, совершенно таким, каким я его описал выше: маленький, коренастый, с крошечным носиком и огромной бородой Черномора. Здесь, кстати, замечу, что кличка Шерамур была не что иное, как испорченное на французский лад Черномор, а происхождение этой клички имеет свою причину, о которой будет упомянуто в своем месте. Я не торопил Шерамура сближением, а просто дал ему работу, и в первый визит он со мною не говорил почти ни слова, а только кивал в знак согласия, но, принеся через три дня назад переписанную тетрадь, разговорился. — Все ли вы, — спрашиваю, — разобрали в моей рукописи, — не трудно ли было? — Ничего нет трудного, а только одно трудно понять: зачем вы это пишете? — Печатать буду. — Очень нужно. — Вам это не нравится? — Не не нравится, а зачем всякую юрунду. (Он именно говорил юрунду.) — Добрые люди купят, прочтут, посмеются и бросят. — Ну да; только и всего. Стоит того дело. Могли бы что-нибудь лучше написать. — Да что лучше-то? — Не умею. — Ну да; не умеете! Нет, вы, я вижу, не совсем глупый! — Да не знаю, — говорю, — что же такое надо писать? — Полезное что-нибудь. — Например? — Я ведь не писатель, — что меня спрашивать. Если бы я был писатель, — я бы написал. — Статью? — Не знаю, может быть и статью. — О чем? — О том, чтобы всем было что жрать, — вот о чем. — Как же это надо написать? — Не знаю, — пишут — Где? — Я не знаю; а пишут. — Да все, — говорю, — мало куда годится. — Оттого, что не дописывают. — А отчего не дописывают? — А черт их знает. — Ума мало или смелости недостает? — Да я не знаю. — Вы революционер? — Ну вот еще! Жрать всем надо, вот революция. В революцию хорошо, кто большого роста. — Это почему? — Потому что маленького никто не послушает. — А вот Наполеоны-то, — ведь они оба были небольшого роста, а их слушались. — Так это у французов; они на рост не глядят; а у нас надо, чтоб дылда был и ругаться умел. — А вы разве этого не можете? — Нет, не могу. — А жрать? Он улыбнулся, но только удивительно странно, сначала одним, а потом другим глазом, точно он не смел сразу обоими улыбнуться, и отвечал: — Могу. — Ну, идемте. И он ходил со мною раз и два, и, наконец, за обычай взял со мною питаться, и освоился до того, что раз сказал: — А я еще и другую штуку могу. — Какую? — Подвыть. — Как же это? — Здесь нельзя — страшно. Я об этом и позабыл, но потом мы с ним как-то пошли за город в Нельи*. Это был хороший вечер; мы всё бродили, бродили, сели на бережку ручья и незаметно осмеркли. Он так же незаметно от меня отлучился и где-то исчез. Я задумался и совсем про него позабыл, но вдруг вздрогнул и вскочил в ужасном испуге, и было чего: в самом недалеком от меня расстоянии громко и протяжно провыл голодный волк… И прежде чем я мог оправиться, — он завыл снова. Надо было опомниться, что я всего в двух шагах от Парижа, которого грохот слышен и которого огни отражаются заревом, чтобы понять, как трудно было появиться здесь волку. И пока я это сообразил, предо мною предстал Шерамур. — Каково? — говорит. — Это вы выли? — Я. Разобрали, в чем дело? — Какое же дело? — Слушайте. И он опять сел на корточки, сложил у рта ладошки и завыл: «Уаа-уаа-уаа». — Разобрали? — Нет; но вы действительно воете как настоящий волк. — Еще бы! Мы, бывало, все этак хором воем. — Кто, где? — Техноложцы-то, в Петербурге, когда топить нечем и жрать нечего. Завоем, — хозяйка испужается и даст дров и поплеванник* — чтобы замолчали. Ведь это слова. Он опять опустился на корточки и еще раз завыл, но гораздо протяжнее, и в этот раз в этом вое я разобрал слова: И мне стало жутко и больно, а он стал рассказывать, как им бывало холодно и как голодно, и как они, вымолив полено дров и «поплеванник», потом разогревались, прыгая вокруг пустой комнаты и напевая: На него, кажется, действовала ночь, звезды и свобода открытого пространства. Он был в духе и в каком-то порыве на откровенность. Я этим воспользовался. |
||
|