"Доверие. Социальные добродетели и путь к процветанию" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Фукуяма (Francis Fukuyama))
ГЛАВА 3. Масштаб и доверие
В начале 1990-х, когда страну захлестнул поток публикаций об информационной революции и о переменах, которые пресловутая «информационная супермагистраль» заставит каждого ощутить на себе, глашатаи информационного века стали соревноваться друг с другом в рассуждениях о том, что новый технологический переворот покончит с любого рода иерархиями — политическими, экономическими, социальными. Если резюмировать эти рассуждения, они сводились к следующему. Поскольку информация есть власть, люди, стоявшие во главе традиционных иерархий, всегда удерживали свои позиции благодаря контролю за доступом к информации. Современные коммуникационные технологии — телефоны, факсы, копировальные аппараты, аудиои видеомагнитофоны и, самое главное, связанные в единую электронную сеть персональные компьютеры — наконец позволили разрушить этот незыблемый устой. По словам нынешних гуру от футурологии — от Элвина и Хейди Тоффлеров и Джорджа Гилдера до вице-президента Эла Гора и спикера Палаты представителей Ньюта Гингрича, — итогом переворота станет рассредоточение власти по всему спектру общества и освобождение людей из-под деспотического гнета централизованных организаций, в которых им приходилось работать прежде(1)*.
На протяжении жизни нынешнего поколения информационные технологии действительно активно способствовали децентрализации и демократизации. Электронные средства массовой информации и коммуникации, констатируют сегодня многие, сыграли далеко не последнюю роль в падении деспотических режимов, в том числе диктатуры Маркоса на Филиппинах и коммунистического правления в Восточной Германии и бывшем Советском Союзе(2)*. Но теоретики информационного века говорят о большем — о том, что новый технологический прорыв губителен для всех форм иерархии вообще. Это значит, что крах ожидает и гигантские корпорации, в которых работает подавляющее большинство американцев. Произошедший в 1980-х процесс «отъедания» рынка компьютерного оборудования у его когда-то легендарного лидера, компании «IBM», — «отъедания», осуществленного новичками вроде «Sun Microsystems» и «Compaq», — нередко изображают как нравоучительный спектакль, в ходе которого маломасштабное, гибкое и новаторское предпринимательство бросает вызов традиционно крупным, централизованным и бюрократизированным бизнес-структурам и добивается внушительного успеха. Многие авторы утверждают, что в результате телекоммуникационной революции все мы рано или поздно станем работать в компактных и объединенных в единую сеть «виртуальных» корпорациях: фирмы начнут безжалостно сжиматься до размеров, необходимых для сохранения «основной специализации», а остальные виды работ — от поставки сырья и материалов до оказания услуг по бухгалтерскому учету и сбыту продукции — возьмут на себя такие же мелкие фирмы-подрядчики, получающие заказы по оптико-волоконным линиям связи(3)*. Некоторые считают эти сети мелких фирм надвигающейся «волной будущего», которая, вследствие неумолимого прогресса электронных технологий, погребет под собой гигантские иерархии и стихийные рынки. Не хаос и анархия, а естественная общность возникнет между людьми, когда общество освободится из-под централизованного гнета крупных организаций, начиная с федерального правительства и заканчивая корпоративными монстрами вроде «IBM» и «AT&T». С техническим развитием средств коммуникации надежная информация вытеснит ненадежную, честным и трудолюбивым не нужно будет связываться с мошенниками и паразитами, и люди наконец начнут добровольно сотрудничать во имя общих благих целей(4)*.
То, что информационный переворот приведет к широкомасштабным переменам, бесспорно. Однако эпоха крупных иерархических организаций еще далеко не закончена. Провозвестники информационного века часто делают слишком далеко идущие обобщения на основе опыта компьютерной отрасли, стремительный прогресс в которой действительно создает ситуацию, когда на стороне мелких и гибких фирм оказывается явное преимущество. Однако работа многих других областей экономической жизни — от самолетои автомобилестроения до производства кремниевых плат — требует растущих объемов капиталовложений, техники и человеческих ресурсов. Даже в телекоммуникационной отрасли технология оптико-волоконной связи способна лучше работать тогда, когда ее эксплуатацией занимается одна гигантская и географически рассредоточенная компания. Не случайно, что к 1995 году корпорация «AT&T» вновь выросла до своих размеров десятилетней давности, когда в 1984 году 85% фирмы было преобразовано во множество локальных телефонных компаний(5)*. Информационные новшества способны кое-где помочь мелким фирмам лучше справляться с масштабными задачами, однако они никогда не отменят саму необходимость в сосредоточении капитала.
Более важный момент заключается в том, что наиболее восторженные адепты информационного века, ликуя по поводу крушения всяческих иерархий и авторитетов, забывают об одной принципиальной вещи — о доверии и общности этических норм, на которых покоится любая иерархия и любой авторитет. Человеческие сообщества зависят от взаимного доверия и не возникают естественным образом, если оно отсутствует. Иерархия же необходима потому, что не от всякого члена сообщества можно ожидать добровольного и постоянного соблюдения принятых в сообществе неписаных этических правил. Какое-то число членов всегда будет активно асоциальным, то есть будет — либо в корыстных целях, либо, что называется, просто «из вредности» — подрывать сложившуюся общность или злоупотреблять ею. Еще большая часть сообщества будет просто на нем паразитировать, то есть стремиться получить максимальную выгоду от участия в нем, но взамен отдавать как можно меньше. Таким образом, иерархия необходима в связи с неосуществимостью ситуации, когда всякому можно доверять всякое время — доверять в том, что он будет жить в соответствии с негласно принятыми этическими правилами и отдавать все, с него причитающееся. В случае, когда член сообщества нарушает установленный порядок, сообществу, имеющему для этого эксплицитные нормы и санкции, приходится прибегать к принуждению. И такое положение дел существует не только в обществе в целом, но и в экономике: основным стимулом возникновения крупных корпораций было желание избавиться от издержек, всегда сопряженных с необходимостью договариваться о поставке товаров и оказании услуг на стороне — то есть с плохо знакомыми или не внушающими доверия людьми. Руководители фирм пришли к мнению, что гораздо выгоднее будет включить сторонних подрядчиков в собственную организацию и контролировать их непосредственно.
Доверие не живет в соединенных друг с другом микросхемах или оптико-волоконных линиях. Предполагая информационный обмен, оно отнюдь не сводится к информации. «Виртуальная» фирма может собрать самые обширную «сетевую» информацию о поставщиках и подрядчиках, но окажись они преступниками или мошенниками, иметь с ними дело будет весьма накладно, для этого понадобится составлять сложные контракты и терять время на их принудительное исполнение. В отсутствие доверия всегда будет сохраняться сильный стимул вернуть большинство функций под свой контроль и возродить тем самым старые иерархии.
Таким образом, ниоткуда не следует, что информационная революция оставит крупные иерархические организации в прошлом и на их месте возникнут добровольные человеческие сообщества. Поскольку объединение людей зависит от доверия между ними, а доверие, в свою очередь, обусловлено существующей культурой, следует сделать вывод, что в разных культурах добровольные сообщества будут развиваться в разной степени. Иными словами, способность компаний к переходу от крупной иерархической структуры к гибкой сети мелких фирм будет зависеть от степени доверия и социального капитала, характерного для общества в целом. В обществах с высоким уровнем доверия — скажем, в Японии — сетевые организации возникли задолго до того, как информационная революция пустилась в свой галоп. Наоборот, общество с низким уровнем доверия может так никогда и не выиграть от перспектив, открываемых информационными технологиями.
Доверие — это возникающее у членов сообщества ожидание того, что другие его члены будут вести себя более или менее предсказуемо, честно и с вниманием к нуждам окружающих, в согласии с некоторыми общими нормами(6)*. Кое-что из этих норм относится к сфере «фундаментальных ценностей» (например, к пониманию Бога или справедливости), однако в их число входят и такие вполне светские вещи, как профессиональные стандарты и корпоративные кодексы поведения. Так, доверяясь врачу и надеясь, что он не причинит нам умышленного вреда, мы рассчитываем на его верность клятве Гиппократа и установленным правилам медицинской профессии.
Социальный капитал — это определенный потенциал общества или его части, возникающий как результат наличия доверия между его членами. Он может быть воплощен и в мельчайшем базовом социальном коллективе — семье, и в самом большом коллективе из возможных — нации, и во всех коллективах, существующих в промежутке между ними. Социальный капитал отличается от других форм человеческого капитала тем, что обычно он создается и передается посредством культурных механизмов — таких, как религия, традиция, обычай. Экономисты любят говорить, что образование социальных групп вполне объяснимо в терминах добровольного договора между индивидами, рассчитавшими, что сотрудничество отвечает долгосрочным эгоистическим интересам каждого из них. С такой точки зрения сотрудничество может обойтись и без доверия: разумный эгоизм в сочетании с необходимыми правовыми механизмами вроде контрактной системы может компенсировать его отсутствие и позволить незнакомым людям создать организацию, работающую на достижение общей цели. Имея в основе общность эгоистических интересов, группы способны возникать когда и где угодно, а поэтому процесс их формирования не связан с культурой.
Не принижая роли договора и эгоистического интереса как основ ассоциации, надо сказать, что наиболее действенные организации имеют под собой другую основу: коллектив, объединенный общими этическими ценностями. Членам таких коллективов не требуется подробная контрактно-правовая регламентация их отношений, потому что существующий между ними моральный консенсус является базисом их взаимного доверия.
Социальный капитал, требующийся для создания такой моральной общности, в отличие от других форм человеческого капитала, невозможно получить как отдачу от того или иного рационального вложения. «Вложиться» в то, что обычно называется человеческим капиталом — в высшее образование, в получение профессии механика или программиста, — достаточно просто, человек лишь должен пойти учиться в соответствующее учебное заведение. Напротив, приобретение общественного капитала требует адаптации к моральным нормам определенного сообщества и усвоения в его рамках таких добродетелей, как преданность, честность и надежность. Более того, прежде чем доверие сможет стать обезличенной характеристикой группы в целом, она должна иметь некоторые нормы, общие для всех ее членов. Иными словами, социальный капитал не может стать результатом действий отдельного человека, он вырастает из приоритета общественных добродетелей над индивидуальными. Склонность к социализированности усваивается куда труднее, чем другие формы человеческого капитала, но, поскольку в ее основе лежит этический навык, она также труднее поддается изменению или уничтожению.
Еще один термин, которым я буду широко пользоваться в этой книге, — спонтанная социализированноcть (spontaneous sociability), понятие, входящее в понятие социального капитала. В любом современном социуме организации находятся в постоянном процессе возникновения, изменения и распада. Поэтому наиболее полезным типом общественного капитала является не способность успешно действовать в рамках того или иного устоявшегося сообщества или коллектива, а способность создавать новые объединения и новые рамки взаимодействия. Объединения такого типа, возникающие в условиях присущей индустриальному обществу сложной системы разделения труда, но в то же время сплоченные скорее общими ценностями, нежели договорными отношениями, можно отнести к разряду явлений, которые Дюркгейм когда-то назвал явлениями «органической солидарности»(7)*. С этой точки зрения термин «спонтанная социализированность» призван описать те многочисленные промежуточные сообщества, которые отличаются как от родственных, так и от создаваемых целенаправленными государственными усилиями. Правительствам часто приходится брать на себя роль отсутствующей спонтанной социализированности и содействовать образованию сообществ, однако их вмешательство сопряжено с очевидным риском, ибо таким путем они гораздо быстрее могут разорвать естественные связи гражданского общества.
И наоборот, люди, друг другу не доверяющие, в конце концов смогут сотрудничать лишь в рамках системы формальных правил и регламентаций — системы, требующей постоянного переписывания, согласования, отстаивания в суде и обеспечения выполнения, иногда принудительного. Весь этот юридический аппарат, заменяющий доверие, приводит к росту того, что экономисты называют «операционными издержками». Другими словами, недоверие, распространенное в обществе, налагает на всю его экономическую деятельность что-то вроде дополнительной пошлины, которую обществам с высоким уровнем доверия платить не приходится.
Социальный капитал не распределен между обществами поровну: в некоторых склонность к объединению явно сильнее, чем в других, да и сами формы ассоциаций могут значительно разниться. Где-то первичная форма ассоциации — семья и родство, где-то — гораздо крепче добровольные ассоциации, которые к тому же перетягивают людей на свою сторону, уводя их из семьи. В США, к примеру, обращение в новую веру нередко заставляет человека покинуть семью и последовать зову секты или, во всяком случае, взять на себя обязательства, вступающие в противоречие с обязательствами перед членами семьи. В Китае, наоборот, буддистским священникам гораздо реже удается увести детей из лона семьи, более того, за такую попытку их могут публично наказать. В ходе истории общество может как накапливать общественный капитал, так и терять его. В конце Средних веков во Франции существовала плотная сеть гражданских объединений, но, начиная с XVI— XVII столетий, спонтанная социализированность французского общества была уничтожена победоносным наступлением централизованной монархии.
Согласно расхожему мнению, Германия и Япония являют собой пример коллективистски ориентированных обществ. Традиционно поощряющие подчинение авторитету, в области экономики и та и другая практикуют то, что Лестер Туроу назвал как-то «коммунитаристским капитализмом»(8)*. Основной объем литературы по конкурентоспособности последних десятка-полутора лет содержит то же самое утверждение: Япония — «коллективистски ориентирована», но зато США находятся на противоположном полюсе, полюсе беспримерного индивидуализма, и являются обществом, в котором люди с большой неохотой работают сообща или помогают друг другу. По мнению япониста Рональда Дора, все общества вообще можно расположить на шкале, краями которой будут индивидуалистские англосаксонские страны (в частности, Англия и США) и коллективистская Япония(9)*.
Но такое противопоставление отражает лишь две вещи: искаженное представление о распределении социального капитала в мире и глубокое непонимание как японского, так и американского общества. Подлинно индивидуалистические общества, члены которых не умеют объединяться друг с другом, действительно существуют. В таких обществах слабыми являются и семья, и добровольные объединения, а наиболее крепкими сообществами подчас оказываются преступные группировки. В качестве примеров можно назвать Россию и некоторые другие бывшие коммунистические страны, а также отдельные районы некоторых крупных городов США.
Более высоким уровнем социализированности, чем современная Россия, обладают так называемые фамилистические общества, то есть те, в которых наиглавнейшим (а иногда единственным) путем реализации общественного инстинкта является семья или более широкие родственные структуры: кланы и племена. В фамилистических обществах добровольные ассоциации как правило слабы, поскольку между людьми не существует иного базиса доверия, кроме родства. Примером здесь могут послужить такие китайские общества, как Тайвань, Гонконг и собственно Китайская Народная Республика, поскольку сущностью конфуцианской культуры является возвышение семейных уз над всеми другими социальными отношениями. Но то же самое характерно и для Франции и некоторых районов Италии. И хотя в двух последних фамилизм выражен не так ярко, как в Китае, все равно их жители не склонны доверять другому, если он не является членом их семьи; соответственно, добровольные объединения тоже остаются слабыми.
Противоположны фамилистическим обществам те, для которых характерен высокий уровень обезличенного социального доверия и, соответственно, спонтанной социализированности. Как раз в эту категорию действительно попадают Япония и Германия. Однако и Америка со времени своего основания никогда не была тем индивидуалистическим обществом, которым ее считают сами американцы: в ней всегда существовала обширная сеть добровольных ассоциаций и коммунальных структур, интересам которых люди подчиняли свои собственные. Американцы и впрямь всегда были большими антигосударственниками, чем японцы и немцы, однако отсутствие сильного государства не препятствует возникновению сильного общества.
Общественный капитал и спонтанная социализированность имеют важные экономические последствия. Если мы взглянем на размер крупнейших фирм разных стран (исключая фирмы, находящиеся либо в собственности, либо на финансировании у государства, а также филиалы многонациональных корпораций), мы получим довольно интересные результаты(10)*. Если брать Европу и Северную Америку, частные предприятия в США и Германии намного крупнее таких же предприятий в Италии и Франции. В Азии еще более разительное отличие имеется между Японией и Кореей — странами с крупными корпорациями и высокой концентрацией производства — и Тайванем и Гонконгом, чьи фирмы обычно масштабом не отличаются.
На первый взгляд может показаться, что способность к созданию крупных фирм связана просто с абсолютными масштабами экономики той или иной страны. По понятным причинам Андорра или Лихтенштейн вряд ли будут местом рождения многонациональных корпораций типа «Shell» и «General Motors». Но с другой стороны, во многих странах промышленно развитой части мира такая связь между абсолютной величиной ВВП и наличием крупных корпораций нарушается. Три европейские экономики с не самым большим ВВП на континенте — Голландия, Швеция и Швейцария — имеют на своей территории гигантские частные корпорации, а Голландия вообще имеет самый высокий в мире уровень промышленной концентрации. В Азии Тайвань и Южная Корея, которые в послевоенный период имели более или менее одинаковые показатели ВВП, тоже обнаруживают диспартитет концентрации: первый имеет компании куда меньшие, чем вторая.
Хотя имеются и другие факторы, влияющие на масштаб компаний (в частности, налоговая политика, наличие антитрестовского и иного ограничительного законодательства), между высоким уровнем доверия и социального капитала в стране — в частности, в Германии, Японии и США — и наличием крупных частных коммерческих организаций можно установить определенную связь(11)*. Три названные страны, причем как в масштабе всемирной истории, так и их собственной, стали первыми, кто сумел создать крупные современные иерархические структуры с профессиональным управлением. В экономиках обществ с низким уровнем доверия — Тайваня, Гонконга, Франции, Италии — наоборот, традиционно преобладает семейный бизнес. Здесь нежелание не связанных родственными узами людей доверять друг другу задержало, а иногда вообще воспрепятствовало возникновению профессионально управляемых корпораций современного типа.
Если в фамилистическом обществе с низким уровнем доверия возникает потребность в создании крупных предприятий, эту роль должно взять на себя государство, вооруженное такими инструментами, как субсидии, административное руководство и даже возможность непосредственного владения. Тогда в стране возникнет «седлообразное» распределение экономических предприятий, где на одном краю шкалы — большое количество относительно мелких семейных фирм, на другом — небольшое число крупных государственных, а в средней части — почти ничего. Во Франции государственное вмешательство помогло с развитием капиталоемких и требующих крупномасштабной структуры производства отраслей, однако оно имело и отрицательный эффект: государственные предприятия обречены быть менее производительными и менее эффективно управляемыми, чем частные.
Преобладание доверия в обществе содействует не только росту крупных организаций. Если при помощи современных информационных технологий крупные иерархии смогут преобразоваться в сети мелких компаний, доверие будет содействовать и этому. Достаток общественного капитала позволяет быстрее осваивать новые организационные формы, нужда в которых возникает с развитием технологии и рынков; недостаток, напротив, замедляет такое освоение.
Как минимум на раннем этапе экономического развития размер предприятий не кажется каким-то серьезным фактором, влияющим на перспективу роста и процветания общества. Отсутствие доверия может ограничивать масштаб экономической деятельности, как бы облагая ее дополнительным налогом, но эти недостатки с лихвой окупаются теми преимуществами, которые малые предприятия часто имеют перед крупными: их легче создавать, они более гибкие и способны быстрее адаптироваться к изменчивым рынкам, чем крупные. В последние годы мы видим этому подтверждение: страны с преобладанием мелких фирм в экономике — Италия в Европе, Тайвань и Гонконг в Азии — развиваются более высокими темпами, чем их соседи с преобладанием крупных.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |