"Доверие. Социальные добродетели и путь к процветанию" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Фукуяма (Francis Fukuyama))
Второе объяснение связывает относительную неуспешность «черного» бизнеса со спецификой спроса: в отличие от прочих этнических групп, у афро-американцев отсутствуют потребности, которые могли бы удовлетворять только они сами. Если в китайском ресторанном бизнесе белым не на что рассчитывать в конкуренции с китайцами, в той же сфере они успешно обыгрывают черных на их собственном поле(11)*. Аналогичное суждение высказывается и по поводу специфики афро-американского предложения: негритянская кухня, к примеру, никогда не была так популярна за пределами своей среды, как другие этнические кухни(12)*. Подчеркивается, что единственная сфера услуг, благоприятствовавшая развитию афро-американского бизнеса, связана как раз с удовлетворением специфических нужд чернокожего населения — речь идет о парикмахерских и салонах красоты(13)*.
Как бы то ни было, ни одна из названных причин неспособности афро-американцев развивать малый и средний бизнес не кажется убедительной(14)*. Враждебность внешней среды могла бы объяснить слабую представленность черных в корпоративных правлениях или низкий процент их найма на предприятиях, контролируемых белыми, однако она никак не объясняет, почему столь малое число черных трудятся сами на себя. В социологической литературе есть целый ряд теорий, согласно которым предрассудки и враждебность внешней среды, наоборот, заставляют многих «чужаков» — в частности, представителей меньшинств — полагаться только на себя: создавать предприятия с исключительным участием соплеменников и ориентироваться на потребности своей этнической группы(15)*. Именно невозможность найти работу у белых в первые десятилетия ХХ века была одной из причин тогдашнего высокого уровня самостоятельной занятости среди китайских и японских иммигрантов(16)*. То, что черные пострадали от предрассудков больше, чем какая-либо другая расовая или этническая общность США, является бесспорным фактом, как и то, что азиатские иммигранты, встречаемые более враждебно, чем европейские, все же не сталкивались в такой степени с отторжением доминирующих групп населения, как потомки завезенных из Африки рабов. Однако это никак не связано с тем, почему так мало афро-американцев сбывают товары и услуги своим же соплеменникам или почему столь многие из них предпочитают покупать «на стороне». Афро-американцы не преуспевают не только в «ядерной» части экономики (если таковая вообще существует), но равно и в ее «периферийной» части. Это становится особенно наглядным при сравнении их с выходцами из стран Латинской Америки, бизнес которых тоже считается «периферийным» и которые практически в той же степени страдают от дискриминации(17)*.
Второй аргумент, касающийся недостаточного «внешнего» спроса на товары и услуги, производимые чернокожим населением, не столь беспомощен. Однако, как показал социолог Айвен Лайт, критики не выдерживает и он. У выходцев из Азии действительно имелся определенный «внутренний рынок» их сообщества, однако они вполне преуспели и в производстве товаров и услуг для потребления окружающих — чего нельзя сказать об афро-американцах. В частности, наличный оборот «азиатской» торговли с неазиатами в Калифорнии в 1929 году был больше, чем вся «черная» розничная торговля в Иллинойсе — несмотря на то, что по численности негритянское население превосходило азиатское в три с половиной раза(18)*. Это подтверждает, что высокий уровень активности азиатов напрямую связан с их общими рыночными навыками, гораздо более развитыми, нежели у афро-американцев.
Если рассмотреть вопрос о банковских кредитах чуть более пристально, причины неодинаковой экономической развитости этнических групп постепенно начинают проясняться. Эти причины почти никак не относятся к внешним факторам, зато непосредственно увязаны со степенью внутренней сплоченности. Ограниченность доступа к банковским средствам уже многие поколения является одной из главных проблем афро-американского сообщества, нередко — даже теперь, в клинтоновскую эпоху — давая повод для федеральных расследований. Неравный подход по отношению к черным несомненно имел место в кредитной политике банков, особенно что касается ссуд на покупку жилья, однако он не имеет почти ничего общего с причинами различной предпринимательской активности черных и азиатов. Для начала следует сказать, что за всю историю страны совсем незначительное число малых предприятий было основано при помощи банковского кредита, — фундаментом преобладающего большинства были личные накопления(19)*. Кроме того, нужно упомянуть, что в течение короткого периода в середине XIX века афро-американцам удалось создать несколько коммерческих банков, которые были готовы ссужать деньги своим соплеменникам. Тем не менее эти банки довольно быстро прекратили существование из-за недостатка желающих получить ссуду и тем самым продемонстрировали, что проблема рынка кредитов в афро-американской среде заключалась не в отсутствии предложения, а в отсутствии спроса(20)*. Наконец, китайский и японский семейный бизнес первых десятилетий ХХ века в большинстве случаев тоже был лишен доступа к контролируемой белыми банковской системе, и если считать такой доступ ключом к успеху малого предпринимательства, то становится непонятным, почему показатель представленности азиатов в этой экономической категории значительно превосходит аналогичный показатель для белых.
Причина того, что отсутствие банковских займов не стало таким камнем преткновения для азиатских предпринимателей, проста: китайские, японские и корейские иммигранты привезли с собой национальную культуру, с ее многочисленными формами организации общинной жизни, и одной из этих форм были ассоциации лотерейного кредита (rotating credit associations), своеобразная разновидность складчины. Именно так представители одной группы могли сосредоточивать свои сбережения в одних руках, чтобы впоследствии использовать их для поддержки хозяйственных начинаний того или иного члена сообщества(21)*. Показательна та разница которая имелась между китайским и японским видом складчины. Китайская система хуэй опиралась на кровные узы и учреждалась людьми одной и той же деревни, одного и того же рода или одной и той же фамилии. По контрасту, японская танамоси, как правило, включала и неродственников, жителей одного района или одной префектуры(22)*. (Аналогичный институт, существующий в Корее, называется кые.) Обе системы работали по одному принципу: небольшое число людей жертвовало равную долю денег в общий котел, после чего вся сумма посредством либо лотереи, либо аукциона переходила в руки одного из участников. По мере того, как эти ассоциации укрупнялись и становились все сложнее, они перерастали в своего рода прототипы кредитных союзов, практиковавших выплату дивидендов вкладчикам и выдачу ссуд под проценты.
Ни хуэй, ни танамоси не имели легального статуса, а иногда даже минимальных формальных правил. Ничто не мешало человеку, выигравшему лотерею, скрыться со сбережениями всех членов общины. Законного наказания, которому мог бы подвергнуться мошенник, не существовало; единственное, что его ждало в таком тесно сплоченном сообществе, как японское или китайское, было моральное осуждение. Если кто-то терпел крах, от его семьи требовалось возместить нанесенный ущерб. Функционирование такой неформальной системы требовало высокой степени доверия между членами ассоциации, которое, в свою очередь, было продуктом устоявшихся социальных связей в стране происхождения, родственных или географических.
Существование высокого уровня доверия внутри китайского и японского сообщества является, вероятно, не менее важным фактором, чем спрос на особую «этническую» продукцию, если вести речь о причинах покровительства членов этих сообществ хозяйственным начинаниям своих соплеменников. Причем сфера действия такого доверия не обязательно простиралась на все сообщество. Зачастую оно не выходило за пределы рода или деревни, к которой относился конкретный человек, и совсем нередки были случаи, когда соперничающие ассоциации вступали между собой в конфликт. Также следует сказать, что уровень доверия между людьми одной национальности обычно ощутимо вырастал на американской почве, ибо здесь им приходилось сталкиваться с неразличающей враждебностью окружающего мира. Как бы то ни было, все эти группы получили немалую выгоду от того, что культура обеспечила их моральной конструкцией, позволяющей без труда сотрудничать друг с другом.
Лотерейные ассоциации были лишь одним из социальных институтов, стихийно зародившихся в китайском и японском сообществах. Многие китайцы, обычно выходцы из одного региона на юге страны, в XIX веке прибывали в США поодиночке(23)* и становились основателями клановых или фамильных ассоциаций, чьи местные филиалы далее группировались в более крупные федерации (самой известной стали так называемые Шесть Компаний в Сан-Франциско)(24)*. Эти клановые ассоциации обеспечивали целый ряд социальных услуг, так что людям, временно безработным или стесненным в средствах, обычно не требовалось обращаться за помощью к кому-то вне своего окружения. Другие китайские сообщества, так называемые тонги, оставили по себе печальную славу: это были преступные группировки, контролировавшие китайский игорный бизнес, проституцию и рэкет.
Японский аналог китайской родовой или фамильной ассоциации был, естественно, основан не столько на кровных узах, сколько на географическом происхождении: так называемые кай связывали тех, кто прибыл из одной и той же японской префектуры, и обеспечивали похожий набор услуг. Именно эти организации, которые помогали людям с трудоустройством и заботились о тех, кто не мог позаботиться о себе сам, стали причиной столь необычайно низкой зависимости американских японцев от правительственного соцобеспечения(25)*. Подобные коммунальные институты брали на себя и другую функцию: посредством коллективного давления они нередко улаживали проблемы с мелкими правонарушителями, не доводя их до сведения полиции или судебных властей. Таким образом, семья не была единственным инструментом социализации, она имела мощный тыл в виде более крупных объединений, усиливавших ее влияние(26)*.
Ассоциации лотерейного кредита были главной пружиной японского и китайского экономического развития лишь на протяжении жизни первой пары поколений иммигрантов, впоследствии ту же функцию стали выполнять другие культурные факторы. Конфуцианский акцент на образовании и уменьшавшееся отторжение со стороны доминирующего белого сообщества позволило последующим поколениям иммигрантов успешно ассимилироваться и достичь высоких показателей восходящей мобильности вовне этнического анклава. Клановые и географические ассоциации постепенно утратили свое центральное место и им на смену пришли более современные добровольные организации, такие, как Лига американских граждан японского происхождения, которые теперь существуют наравне со всеми прочими представительскими группами в демократии. Однако факт остается фактом: культурно укорененные кредитные ассоциации сыграли важную историческую роль в развитии малого предпринимательства в рамках азиатских этнических сообществ.
В послерабовладельческом опыте афро-американцев нет ничего, что можно было бы сравнить с китайскими и японскими ассоциациями лотерейного кредита. Предпринимателям-неграм, как правило, приходилось противостоять окружающему миру в одиночку, имея в запасе только собственные сбережения и моральную поддержку семьи и друзей. Но, как справедливо указывает Айвен Лайт, произошло это вовсе не потому, что в африканской культуре отсутствовали соответствующие институты. Ассоциации лотерейного кредита являются практически культурной универсалией традиционных обществ, в том числе и в той части Западной Африки, из которой было вывезено большинство североамериканских невольников. Так, в Нигерии институт, подобный хуэй или танамоси, был известен как эсусу. Лайт утверждает, что подобные институты вместе с рабами перекочевали и в Новый Свет, однако в Соединенных Штатах их носители оказались фактически вырваны с корнем из собственной культурной почвы. Он также приходит к выводу, что чрезвычайная экономическая успешность в США черных выходцев из Вест-Индии обязана тому факту, что характер Карибского плантаторского рабовладения был менее разрушителен для традиционных форм африканской культуры(27)*. Соответственно ямайцы и тринидадцы, прибывшие в Нью-Йорк в первые десятилетия ХХ века, имели значительно более высокий уровень общинной сплоченности, чем потомки рабов. И это означает, что рабовладение в Соединенных Штатах не только лишило афро-американцев их личной свободы и достоинства, — оно также лишило их социальной сплоченности, искоренив культурные формы внутриобщинного сотрудничества. Североамериканское рабство никаким образом не поощряло бережливость, умение обращаться с деньгами или предприимчивость. Британское рабство в Вест-Индии, также вполне бесчеловечное, оставило в неприкосновенности гораздо больший фрагмент оригинальной африканской культуры и не раздробило устоявшиеся социальные группы в такой степени, в какой это удалось сделать в США(28)*.
Дефицит спонтанной социализированности становится тем более выраженным, чем ниже уровень достатка — что и не удивительно, если учесть существование причинной зависимости между неспособностью к объединению и бедностью. Городская беднота, как хорошо известно, организуется с большим трудом, даже если речь идет о таких сиюминутных экономических задачах, как забастовка протеста против повышения квартплаты. На нижних ступенях лестницы достатка исчезают не только внесемейные социальные группы — дезинтегрируется сама семья. Из всех сообществ, что известны в человеческой истории, современный американский люмпен-класс представляет собой, пожалуй, одно из наиболее раздробленных: в этой культуре людям требуются огромные усилия, чтобы скооперироваться ради какой угодно цели — от воспитания детей до обращения в муниципалитет. И если индивидуализм означает нежелание или неспособность подчинять свои личные интересы коллективным, то люмпен-класс — один из самых индивидуалистических сегментов американского социума.
Афро-американцы и выходцы из Азии представляют собой противоположные полюса как в плане экономического успеха, так и в плане стихийной социальной сплоченности. В обостренной форме их отличия отражают те, что существуют между двумя европейскими иммигрантскими группами: евреями и ирландцами. Вообще можно проследить связь между степенью сплоченности внутри конкретного этнического сообщества и скоростью, с которой оно экономически развивается и ассимилируется в национальном масштабе. Еврейское сообщество всегда отличала многочисленность новых организаций, призванных позаботиться о его членах, — здесь достаточно вспомнить Немецко-еврейский союз иудейской благотворительности, в 1900 году заявлявший, что позаботится о каждом нищем еврее, Образовательный Альянс, а также современные «Бнай Брит» и Американский еврейский конгресс. Другие еврейские организации взаимопомощи и благотворительности брали на себя такие функции, как страхование жизни, больничные расходы и оплату похоронных услуг(33)*.
Еврейская склонность к спонтанной социализированности в какой-то мере контрастирует с ирландским опытом, который в чем-то стал предвестником опыта афро-американцев в ХХ веке. Ирландское социальное развитие стремилось идти не путем самозанятости в малом бизнесе, а скорее путем проникновения в крупные, централизованные институты — такие, как городские управы или католическая церковь. Ирландское господство в политическом хозяйстве больших городов — Нью-Йорка, Бостона, Чикаго, Буффало, Милуоки — к началу ХХ века уже вошло в легенду, и вместе с политическим контролем ирландцы получили возможность назначать членов своей общины на должности в полицейских департаментах и городских бюрократиях, что и обеспечивало значительный процент ирландской занятости в Америке. В удовлетворении многих социальных нужд ирландцы продолжали зависеть от одной организации — католической церкви. В отличие от итальянцев и иммигрантов из латиноамериканских стран, они были гораздо менее антиклерикальны, и причиной тому была роль, которую церковь сыграла в поддержке национальной идентичности ирландцев и борьбе с британским владычеством у них на родине. Большую часть той энергии, которая в протестантских и еврейских общинах уходила бы на обустройство местных приходов, ирландцы тратили на американскую католическую церковь, многие годы находившуюся под руководством именно ирландских священников. Напротив, в малом бизнесе участие ирландцев было минимальным: в 1909 году ирландцы Бостона имели больший совокупный доход, чем местные евреи, и тем не менее евреи были в девять раз более представлены в малом бизнесе(34)*.
Итальянцы, которые развивались быстрее, чем ирландцы, но не так быстро, как евреи, занимали промежуточное положение между ними в плане общинной самоорганизации. В их среде существовали немногочисленные общества взаимопомощи, которые создавались рабочими и владельцами магазинов, однако итальянская диаспора так и не смогла создать организаций всеамериканского масштаба, которые бы занимались благотворительностью и оказанием социальных услуг, — например, таких, как еврейская «Бнай Брит». Хотя итальянцы жертвовали на благотворительность, большая часть этих пожертвований уходила не на поддержание устойчивых социальных институтов, а на широкие жесты вроде установки памятников(35)*.
Бесспорно, разная скорость развития иммигрантских групп в США объясняется не только разным уровнем их социализированности, но и другими факторами, наиболее важным из которых являлось, пожалуй, отношение к образованию. Кроме того, существование итальянских, ирландских, китайских, негритянских и других этнических криминальных сообществ показывает, что сама по себе склонность к объединению не приводит автоматически к успешности той или иной группы в экономической сфере. Чтобы иметь своим результатом экономически продуктивную деятельность, такая склонность должна сочетаться с другими факторами — честностью, бережливостью, предприимчивостью, пониманием ценности образования.
Главной задачей, вставшей перед всеми иммигрантскими группами в США, было изменение характера привычных им форм общественного взаимодействия с культурно-унаследованного на добровольный. Ведь пересаженные на американскую почву традиционные социальные структуры всегда базировались на чем-то, присущем человеку по факту рождения: семейных узах, национальности, месте происхождения и т. п. Степень доверия, которая создавалась всем этим в первом поколении переселенцев, была достаточна для функционирования ассоциаций лотерейного кредита, семейных ресторанов, прачечных и бакалейных лавок. Однако в последующих поколениях то, что было опорой, могло стать ограничением, существенно сужающим круг возможностей для развития бизнеса и удерживающим потомков иммигрантов в рамках территориальных анклавов. В наиболее успешных этнических группах детям первых иммигрантов, чтобы найти себе место в других отраслях и специальностях, пришлось усвоить новые формы общественного взаимодействия.
Скорость превращения иммигрантов из членов этнических анклавов в среднестатистических американцев демонстрирует потенциал Соединенных Штатов как страны, сочетающей широкое этническое разнообразие с традиционной предрасположенностью к коллективизму. Во многих других частях света потомки переселенцев так и не получили возможность покинуть свое этническое гетто, отчего солидарность внутри иммигрантских общин не ослабевала, однако общественная обстановка в целом становилась год от года более конфликтной. Я хочу сказать, что при всех очевидных выгодах разнообразия, в оптимальном варианте оно должно усваиваться обществом малыми дозами, постепенно. Можно с легкостью представить себе общество воплощенного разнообразия, члены которого не только не разделяют ценностей и устремлений друг друга, но даже не говорят на одном языке. В такой ситуации сферы проявления спонтанной социализированности будут жестко ограничены линиями водораздела, пролегающими между разными расами, национальностями, языками и т. п. Следовательно, чтобы страна имела возможность оставаться одним сообществом, этнический фактор необходимо уравновешивать ассимиляционной языковой и образовательной политикой.
Сегодня американское общество представляет собой пестрый и меняющийся ландшафт. Если принять во внимание такие его черты, как религиозная культура и разноликий этнический состав, есть все основания классифицировать США как страну с двоякой — индивидуалистской и коллективистской — ориентацией. Так что те, кто видит один индивидуализм, закрывают глаза на существеннейшую часть американской социальной истории. Однако за последнюю пару десятилетий баланс действительно все более и более склонялся в пользу индивидуализма, и потому, наверное, не случайно, что носители азиатской культуры называют Соединенные Штаты апофеозом индивидуалистического общества. Наметившийся дрейф уже создал в стране многочисленные проблемы, и многие из них неминуемо должны будут проявиться в экономической сфере.
ГЛАВА 26. Исчезающая середина
Соединенные Штаты унаследовали две главных традиции, одна из которых сугубо индивидуалистическая, другая — гораздо более ориентирована на жизнь в сообществе. Поскольку вторая традиция объективно сдерживала индивидуалистические тенденции, заложенные в американской идеологии и конституционно-правовой системе, именно симбиоз этих двух факторов послужил успеху американской демократии в целом. Как бы то ни было, и та, и другая сторона американского наследия ответственна не только за достижения, но и за целый ряд социальных проблем. Именно поэтому сегодня перед страной стоит задача установить между ними подобающее соотношение.
Никто не будет ставить под сомнение тот факт, что индивидуализм принес немало пользы американскому обществу, и не в последнюю очередь в экономической сфере. Несмотря на 1980-е, когда японская конкуренция заставила американцев усомниться в собственных силах, в 1990-х экономика страны сумела показать себя бесспорным мировым лидером в целом ряде новых, критически важных направлений: производстве компьютеров и полупроводников, аэрокосмической отрасли, разработке программного обеспечения, телекоммуникациях, финансовой сфере, усовершенствовании средств производства, биотехнологиях(1)*. По-прежнему главные технологические и организационные новации первыми усваиваются не в Европе или Японии, а именно в США. Благодаря слабому доллару объем американского экспорта за последнее десятилетие резко вырос, особенно в нетоварной сфере. И если посмотреть не на привычное товарное, а на общеторговое сальдо американских материнских компаний, вне зависимости от того, в какой стране расположены их филиалы, мы увидим, что огромный пассив оборачивается не меньшим глобальным активом(2)*.
В немалой степени это лидерство в мировой конкуренции является прямым следствием неисчерпаемой новационной и предпринимательской энергии американских компаний, которая, в свою очередь, вполне согласуется с всегдашним американским стремлением идти против течения. В этом отношении, конечно же, разнообразие представляет собой безусловный плюс. Не уменьшающийся приток иммиграции, который некоторые считают угрозой американской культуре и существующей в стране структуре занятости, уже долгое время является для США важнейшим источником человеческого капитала(3)*. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на список топ-менеджеров главных высокотехнологических компаний: руководитель «Intel» Эндрю Гроув родился в Венгрии, Эрик А. Бен-хаму, руководитель ведущей телекоммуникационной компании «3COM», — в Алжире, а руководитель «Borland» Филипп Кан, французский еврей по происхождению, и вовсе попал в Соединенные Штаты как нелегальный иммигрант. Все они нашли в США то, чего не могли найти на родине: богатую почву для применения своих предпринимательских дарований.
Как бы то ни было, американцы, привычно превознося свой индивидуализм и свои отличия, порой забывают, что иногда слишком хорошо — это тоже плохо. Ведь американские демократия и экономика обязаны своим успехом именно тому, что в своем развитии они опирались на индивидуализм и на общинность одновременно. Упомянутые предприниматели-иммигранты никогда бы не добились успеха, окажись их единственным дарованием (помимо технических талантов) способность бросать вызов авторитету. В той же степени от них требовалось быть хорошими организаторами, людьми достаточно общительными, чтобы уметь наладить работу крупных компаний и мотивировать нанимаемых работников. Иными словами, вполне возможно иметь значительное человеческое разнообразие и оказаться в ситуации, когда члены общества не связаны друг с другом ничем, кроме системы права, — не имеют общих ценностей и, соответственно, не имеют базиса для взаимного доверия, а в предельном случае могут даже не иметь одного языка, чтобы общаться друг с другом.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |