"Доверие. Социальные добродетели и путь к процветанию" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Фукуяма (Francis Fukuyama))
За последние пятьдесят лет баланс между индивидуализмом и общинностью в США сильно пошатнулся. Группы — носители нравственных ценностей, составлявшие в середине века костяк американского гражданского общества, — семья, местная община, церковный приход, трудовой коллектив, — все они подверглись суровым испытаниям. Многое говорит о том, что американцы утрачивают способность жить общественной жизнью.
Наиболее заметно этот процесс выразился в распаде семьи, о чем свидетельствует неуклонный рост числа разводов и неполных семей начиная с конца 1960-х годов. Данная тенденция не замедлила сказаться и в экономической сфере: в связи с увеличением количества матерей-одиночек резко выросла бедность. Конечно, семья и сообщество это, строго говоря, разные вещи — мы уже видели, что избыточная роль семьи может сопровождаться слабостью неродственных связей, быть препятствием для развития объединений, основанных на иных принципах, нежели кровные узы. Что касается американской семьи, то как институт она всегда была во многих отношениях слабее китайской или итальянской, и с экономической точки зрения это оказалось скорее преимуществом, чем недостатком. Однако на сегодняшний день ослабление американской семьи вовсе не связано с укреплением других форм человеческой самоорганизации. И то, и другое ослабевает одновременно, и на этом фоне значение семьи только возрастает, поскольку она остается единственным носителем нравственной человеческой общности.
Данные, собранные Робертом Патнэмом, указывают на резкое оскудение общественной жизни американцев(4)*. С 1950-х годов сократилось число добровольных объединений. Количество посещающих церковь в Америке, по-прежнему выделяющейся на фоне других промышленно развитых стран своей религиозностью, за тот же период уменьшилось приблизительно на одну шестую. Снизилось и членство в профсоюзах — с 32,5% до 15,8%, и родительское участие в школьных комитетах — с 12 млн человек в 1964 г. до 7 млн на сегодняшний день. Всевозможные «братства» — такие, как «Lions», «Elks», масоны, «Jaycees», — потеряли от одной восьмой до почти половины своей численности. О подобном сокращении свидетельствует и статистика других организаций — от бойскаутов до Американского Красного Креста(5)*.
С другой стороны, во всех сферах американской общественной жизни не прекращают возникать организации — лоббистские, профессиональные, отраслевые и т. п., — единственной целью которых является защита экономических интересов конкретных групп на политической арене. Многие из них, к примеру, Американская ассоциация пенсионеров или «Sierra Club», с гордостью заявляют об огромном количестве своих членов. Грустная правда заключается в том, что самих этих членов практически ничто не связывает: как правило, их участие в организации ограничивается уплатой взносов и получением информационных бюллетеней(6)*. Конечно, правовая система страны по-прежнему предоставляет американцам массу возможностей для формального объединения на основе контрактов, законов и бюрократической иерархии. Однако объединений общинного толка — объединений, члены которых разделяют одни и те же ценности и готовы подчинять свои интересы целям коллектива, — становится все меньше и меньше. А ведь только такие объединения способны создать тот фундамент общественного доверия, который необходим для нормальной жизни организаций.
Феноменом, возможно, даже более красноречивым, чем оскудение общественной жизни, является изменение отношения американцев друг к другу. В одном опросе американцев просили ответить, кажется ли им, что «большинству людей» можно доверять. За период с 1960 по 1993 год доля утвердительных ответов уменьшилась с 85% до 37%. В другом опросе речь шла о том, как часто респондент проводит вечер вместе с соседом, и пропорция тех, кто отвечал «больше раза в год», сократилась с 72% в 1974 году до 61% в 1993(7)*.
Помимо опросов общественного мнения о снижении существующего в обществе уровня доверия свидетельствует рост двух других показателей «по обе стороны закона»: преступности и числа гражданских исков. Такой двоякий рост говорит, что в Америке увеличивается число членов общества, не заслуживающих доверия, и это заставляет людей, в нормальных условиях доверяющих другим и самих пользующихся доверием, становиться все более подозрительными. Как отмечают многочисленные наблюдатели, показатели преступности в США, скакнувшие вверх на протяжении жизни двух последних поколений, существенно превышают аналогичные показатели для любой другой развитой страны(8)*.
Преступность в Соединенных Штатах в основном сосредоточена в населенных бедняками внутренних районах больших городов, и состоятельные граждане в последнее время нашли способ огородиться от ее прямого воздействия — либо переселившись в пригород, либо как-то иначе. Однако косвенный эффект, производимый преступностью, возможно, более разрушителен для общинного чувства граждан, чем непосредственный. Типичный американский город поделился на черный центр и белую периферию, и вместе с этим из него ушла та «светская» культурная жизнь, которая по-прежнему характерна для европейских городов: вечером после работы американские города пустеют. В самих пригородах домам с выходящим на общую улицу крыльцом пришел на смену новый тип поселений: огороженные застроенные территории с охраной у въездных ворот. Чтобы защитить своих детей, родители учат их не доверять незнакомцам, и такая практика распространена даже в захолустных сельских общинах.
В 1992 году в Луизиане произошел случай, который привлек внимание общественности и в Америке, и в Японии: Йосихиро Хаттори, японский студент, обучавшийся в США по обмену, отправился на вечеринку и по ошибке оказался перед входом в дом Родни Пэйрса, где был застрелен хозяином. Многие японцы (как, впрочем, и американцы) были поражены этим примером того, насколько бесконтрольным является в США употребление оружия(9)*. Но подлинным источником обеспокоенности в той ситуации был страх: домовладелец, заперший себя в своей личной крепости и настолько озлобившийся на внешний мир, что оказался готов выстрелить в живущего по соседству подростка, случайно оказавшегося перед его дверью, предстал в глазах общественности настоящим воплощением социальной изоляции.
На увеличение числа гражданских тяжб в Америке указывают почти так же часто, как и на выросшую преступность. Бесспорно, США никогда не переставали быть «нацией законников», однако во второй половине ХХ столетия готовность граждан страны идти в суд по малейшему поводу приняла невиданные ранее масштабы. Трудно понять, стали ли американцы гораздо чаще обманывать друг друга, однако они определенно ведут себя так, будто совершенно в этом убеждены. Рост числа судебных разбирательств означает, что все меньше споров можно урегулировать неформальным путем: переговорами или решением третьей стороны. Чтобы переговоры могли иметь действие, каждая сторона должна хоть сколько-нибудь верить в добрые намерения другой и быть готовой не отстаивать свои права любой ценой. Исходной установкой человека должно быть то, что производитель старался произвести качественный продукт, что врач или больница сделали все возможное, чтобы его вылечить, что у партнера по бизнесу не было намерения его мошеннически обмануть. Тем не менее число тяжб растет, и это отражает отсутствие у людей готовности полагаться на авторитет существующих общественных структур и улаживать свои проблемы в их неформальных рамках.
Понижение уровня общественного доверия имеет не только прямой отрицательный эффект в виде все больших издержек на адвокатов, но и косвенный. Так, в последнее время на многих американских предприятиях перестали давать рекомендации служащим, решившим устроиться на другое место работы. Причиной тому послужил целый ряд выигранных у работодателей судебных дел, инициированных служащими, которые были недовольны содержанием полученных рекомендаций. Поскольку написание рекомендации не приносит бывшему работодателю никакой прямой пользы, многие сочли, что безопасней всего будет отказаться от этого вообще. Прежняя действенность такой практики зависела исключительно от доверия: работник не сомневался, что наниматель даст справедливую оценку его качествам, и был готов мириться с последствиями, если оказывалось, что эта оценка — не в его пользу. Конечно, случалось и так, что наниматели сознательно и злонамеренно пытались повредить карьерным перспективам бывшего работника. Однако общей посылкой было то, что подобные случаи должны быть достаточно немногочисленны, а любой возможный ущерб все равно перевесится совокупной выгодой от честной системы оценки. Теперь же эта неформальная, основанная на доверии система, оказавшись постепенно вытесненной на правовое поле, окончательно рухнула. На смену субъективным суждениям пришли безличные бюрократические правила, которые, подобно профсоюзному контролю за производственным процессом, не только менее эффективны, но и требуют больших затрат для своей реализации.
Причин усиления американского индивидуализма в ущерб американскому общественному инстинкту множество. Главная из них — это, конечно, сама капиталистическая система(10)*. Современный капитализм, если воспользоваться определением Йозефа Шумпетера, представляет собой процесс непрерывного «творческого разрушения». По мере того как технический прогресс захватывает все большие области, вместе с ним расширяются рынки и возникают новые формы организации. Под колесами этого локомотива гибнут прежние формы социальной жизни. В свое время промышленная революция уничтожила гильдии, города, фермерское хозяйство, крестьянскую общину. Сегодня, когда так возросла мобильность капитала, заставляющего работать людей в других странах и вообще там, где вложение может обернуться наибольшей прибылью, продолжающаяся капиталистическая революция разрушает другой институт: соседскую общину. Семьям все чаще приходится сниматься с насиженных мест. Увеличивается и число увольнений, вызванных сокращением. Интенсификация мировой конкуренции в 1980-х и 1990-х, без сомнения, динамизировала все эти процессы. Так, многие из американских компаний — например «IBM» и «Kodak» — прежде практиковавших своего рода корпоративный патернализм, с щедрыми льготами и гарантиями сохранения рабочих мест, были вынуждены прибегнуть к сокращению штатов. (Это явление, конечно, не было только американским, в течение рецессии начала 1990-х суровые испытания на долю патерналистской политики выпали и в Японии, и в Германии.)
Американцы за последние десятилетия привыкли наблюдать, как предприятие за предприятием мелкий семейный бизнес, участники которого связаны между собой крепкими внутренними узами, выкупается крупными компаниями, и на смену прежним владельцам приходят неулыбчивые управляющие с репутацией настоящих хищников. Служащие-ветераны либо начинают бояться потерять свое место, либо на самом деле его теряют, атмосфера доверия сменяется всеобщей подозрительностью. Устойчивые традиционные сообщества так называемого «ржавого пояса» на Северо-Западе были на протяжении жизни одного поколения уничтожены ситуацией хронической незанятости и миграции их членов на Запад или Юг в поисках работы. Исчезновение низкоквалифицированных специальностей в легкой и пищевой промышленности — фактор, в немалой степени ответственный за послевоенную люмпенизацию негритянского городского населения и превращение «черных» кварталов в настоящий ад, где царствуют наркотики, насилие и нищета.
Не стоит забывать, что капитализм способен создавать новые объединения не хуже, чем разрушать их. Достаточно взглянуть на такой новый тип экономической организации, возникший в Японии после войны, как кайся: во многом он стал даже более мощным источником сплоченности, чем семья, и во всяком случае более мощным, чем его довоенные предшественники. В течение 1980-х, так называемой «декады жадности», пока одни американские компании безжалостно сокращали штаты и разрушали сложившиеся коллективы, многие другие вводили на своих заводах и фабриках облегченное производство, работу «командами», кружки качества, системы поощрения инициативы, требовавшие оценки труда внутри малых групп, и множество других новшеств экономической организации на низовом уровне. Целью этих новшеств было сломать стену социальной изоляции, воздвигнутую в свое время тейлористским массовым производством и его порождением — профсоюзным контролем за производственным процессом. Предприятия, вставшие на этот путь обновления, не только создавали благоприятные условия для реализации общественного инстинкта, но и одновременно достигали более высокой экономической отдачи.
Помимо самой природы капиталистического общества рост индивидуализма в Америке во второй половине ХХ столетия имеет и несколько других причин. Первой оказались непредвиденные последствия либеральных реформ 1960—1970-х. Так, уничтожение трущоб разрушило большинство систем социального взаимодействия, существовавших в бедных кварталах, и обрекло их жителей на прозябание в безликих районах высокоэтажной массовой застройки, обстановка в которых с течением времени становится все более криминогенной. Форсированное вмешательство «компетентного правительства» привело к сворачиванию политических машин, традиционно управлявших крупными американскими городами, и хотя эти доминируемые этническими группами структуры местной власти нередко были до основания поражены коррупцией, в глазах избирателей они являлись символом сплоченности горожан и общности их интересов. В последующие годы политическая активность стала уходить с низового уровня и перемещаться на все более высокие этажи региональной и федеральной власти.
Второй фактор имеет отношение к начавшейся при «новом курсе» многоуровневой экспансии «государства благосостояния», в процессе которой власти стали брать на себя все большую ответственность за оказание разнообразных услуг, прежде находившихся в ведении гражданского общества. Первоначально в качестве главного довода в пользу такой передачи ответственности — включавшей социальные гарантии, обеспечение минимального достатка, страхование на случай безработицы, финансирование обучения и т. п., — приводился тот факт, что органически сложившиеся в доиндустриальную эпоху носители этих функций теперь, в условиях урбанизации, индустриализации, исчезновения института объединенной семьи и прочих явлений того же порядка, просто не способны с ними справляться. Однако, как показала практика, разрастание «государства благосостояния» только ускорило деградацию коммунальных институтов, которые оно ставило себе целью поддержать. Прекрасный пример результатов такого процесса — нынешний уровень зависимости американцев от правительственных субсидий. Так, принятый еще при Великой депрессии закон «О помощи семьям с детьми-иждивенцами», который был призван помочь социальной реабилитации семей, лишившихся кормильца, и матерей-одиночек в условиях экономического спада, оказался механизмом, позволившим целому населению бедных городских районов растить детей без отца.
Как бы то ни было, вряд ли можно счесть рост «государства благосостояния» исчерпывающим объяснением упадка общинной жизни американцев. Во многих европейских странах имеется гораздо более масштабное «государство благосостояния», и все-таки, несмотря на аналогичный процесс распада нуклеарной семьи, уровень наблюдаемой социальной патологии там значительное ниже. По всей видимости, более серьезная угроза для общественного самосознания таится в чем-то другом, связанном с неискоренимой убежденностью американцев в наличии у них неотъемлемых прав. Если конкретно, проблема заключается в том, что область применения этих прав год от года расширяется, а их количество увеличивается. Можно сказать, что к настоящему моменту в США уже сформировалась особая «правовая» культура.
«Правовой» индивидуализм вообще глубоко укоренен в американской политической теории и конституционно-законодательной системе. Не будет, наверное, преувеличением сказать, что в первую очередь американские институты призваны обеспечивать реализацию человеческой индивидуальности. В этой книге уже не раз было продемонстрировано, что нетерпимость сообщества к чуждому элементу прямо пропорциональна его внутренней сплоченности, поскольку сама сила принципов, связующих членов любого сообщества, выталкивает людей, их не разделяющих. Для многих базовых институтов американского общества середины века дискриминация по тому или иному признаку была явлением вполне заурядным: членами загородных клубов, служивших местом встреч для бизнес-элиты, не могли быть ни евреи, ни черные, ни женщины; школы при церквах, где воспитание велось в духе твердых моральных устоев, также оберегали конфессиональную чистоту своих учащихся; благотворительные организации мало того, что часто ограничивали помощь рамками конкретных групп населения, но еще и ставили условием получения этой помощи соблюдение строгих поведенческих норм. Поскольку закрытость этих сообществ вступала в конфликт с принципами равноправия, в противостоянии изгонявших и изгоев государство все чаще становилось на сторону последних.
Расовая дискриминация, борьба с которой и положила начало «революции прав», была, несомненно, наиболее вопиющим примером социальной несправедливости, и ее законодательное устранение, давно назревшее, стало одной и великих побед американского либерализма. Эта победа ознаменовалась принятием двух актов: «О гражданских правах» и «О правах избирателей» (в 1964 и 1965 годах, соответственно), а также энергичной деятельностью судебных исполнителей по применению того пункта Четырнадцатой поправки, который гарантировал право на равную защиту. Движение за гражданские права достигло успеха в борьбе за общедоступность публичных учреждений (а затем и частных организаций, оказывающих услуги населению) благодаря использованию судов. Именно эта стратегия и была взята на вооружение всеми последующими движениями ущемленных меньшинств, включая обвиняемых, женщин, инвалидов, гомосексуалистов и в последнее время — представителей иммигрантских общин, в частности выходцев из Латинской Америки. Весь послевоенный период тенденция «включения исключенных» вела ко все более широким интерпретациям прав личности, определенных Конституцией. Хотя каждый из этих шагов в отдельности был оправдан в рамках принятых в стране базовых принципов, их совокупным и непредвиденным эффектом стала враждебная позиция государства по отношению к многим коммунальным институтам. Практически ни одно сообщество не избежало ослабления своего авторитета: у муниципальных властей были ограничены возможности контроля за распространением порнографии; чиновникам, занимающимся расселением, было запрещено отказывать в жилье наркозависимым и людям с криминальным прошлым; полицейским департаментам отказывалось в праве даже на такие вполне невинные действия, как установление пунктов проверок трезвости.
Примером трудностей, с которыми в последнее время пришлось столкнуться коммунальным институтам, могут послужить недавние события в истории бойскаутской организации, которая была основана как христианская группа, призванная развивать в мальчиках разнообразные «мужские» добродетели: смелость, уверенность в собственных силах, телесную крепость. Раз за разом проигрывая судебные иски — еврейской общине по вопросу о недопущении не-христиан, женщинам по вопросу о недопущении девочек, группам за права гомосексуалистов по вопросу об исключении наставников нетрадиционной ориентации, — организация становилась более равноправной и терпимой, однако в процессе «диверсификации» и сближения в этом плане с остальным американским населением она утратила те изначальные черты, которые делали ее сплоченным моральным сообществом.
Развившаяся в США своеобразная «правовая» культура существенно выделяется на фоне практики остальных современных демократий. Как указывает исследователь конституционного законодательства Мэри Энн Глендон, это «язык прав» остается уникальным явлением, несмотря даже на то, что после Второй мировой войны в большинстве демократически устроенных государств были приняты акты, аналогичные американскому Биллю о правах(12)*. Для американцев права имеют абсолютный характер, и слова конституции, очерчивающие круг ответственности человека перед себе подобными, никак подобный абсолютизм не ограничивают. В конституциях и основных законах большинства европейских стран, помимо перечисления прав всегда присутствуют и статьи в духе Всемирной декларации прав человека, гласящей, что «каждый имеет обязанности перед обществом»(13)*. Американское же законодательство не закрепляет даже такой обязанности, как неоставление в опасности. В США добрую самаритянку скорее засудили бы за оказание неквалифицированной помощи, чем вознаградили за ее добровольный порыв(14)*.
По словам Глендон, принятая в стране особая «правовая» терминология придает политическому дискурсу ненужную бескомпромисность, причем эта черта свойственна как «левой», так и «правой» риторике. Либералы, которые чрезвычайно бдительно пресекают любые попытки урезать распространение порнографии, видят в этом нарушение свободы слова, гарантированной Первой поправкой, а консерваторы, с одинаковым рвением препятствующие введению контроля за распространением оружия, подкрепляют свои доводы соответствующими формулировками Второй. Но ведь в действительности ни то, ни другое право не может осуществляться безусловно: телеканалы не транслируют фильмы категории XXX в прайм-тайм, а частные граждане не владеют портативными средствами ПВО. И тем не менее, со слов адвокатов той и другой стороны складывается впечатление, что реализация какого-либо права является самоцелью — вне зависимости от общественных последствий. Яростно сопротивляясь малейшему посягательству на эти права, они боятся, что любая уступка неведомым образом вынудит их встать на скользкий путь, ведущий к тирании и отмене всех прав вообще.
Бескомпромисность американского «языка прав» коренится в убеждении, что у любого правительства есть только одна цель — оберегать сферу автономии самодостаточной личности, сферу удовлетворения ее естественных прав, не сдерживаемого какими-либо обязательствами перед окружающими. За последние несколько десятилетий эта сфера существенно расширилась. Так, право на тайну частной жизни первоначально было введено для защиты известных лиц и общественных деятелей от неумеренного любопытства фотографов и посягательств психически неуровновешенных людей. Однако впоследствии оно стало применяться и к другим категориям личного поведения, и, в частности, именно с его помощью удалось сделать незаконным любое ограничение на проведение абортов(15)*. Особый — в силу своей неявности — ущерб, причиняемый американской «правовой» культурой, заключается в том, что благодаря ей низменная корысть нередко выступает в благородном обличии высокоморального побуждения. Например, дебаты по поводу порнографии звучали бы совсем иначе, если бы речь шла о конфликте интересов производителей порнографии и местных сообществ, а не об абстрактной «свободе слова». Также и контроля за использованием оружия удалось бы достичь гораздо быстрее, если бы речь шла о сдерживании интересов соответствующих производителей, а не об ущемлении права на ношение средств защиты. Вместо того чтобы быть принадлежностью свободных и сознательных граждан, права все чаще становятся чем-то вроде прикрытия для безоглядного удовлетворения своей алчности.
Последней в ряду причин роста индивидуализма можно назвать распространение электронных технологий. Несмотря на заявления апологетов «глобальной паутины» о том, что компьютер открывает беспрецедентные возможности для создания не зависящих от географической близости «виртуальных сообществ», складывается впечатление, что главным эффектом многих технических новшеств послевоенного периода стала дальнейшая изоляция личности. Кино и телевидение, в отличие от традиционных способов проведения досуга — ярмарки, встречи людей, связанных одним интересом, обыкновенной беседы, — представляют собой средство лишь односторонней коммуникации, без возможности для непосредственного общественного взаимодействия. Более того, способ доступа к ним — через эфир, видеокассету, кабель, — означает, что их все проще иметь у себя дома, не выбираясь для этого даже в такое сравнительно публичное место, как кинотеатр. Хотя новейшие телекоммуникации могут содержать некую тенденцию-противовес, пока остается далеко не ясным, насколько виртуальные сообщества смогут стать полноценной заменой личному человеческому контакту(16)*.
Каковы же последствия дрейфа американской культуры в сторону абсолютизации «правового» индивидуализма для всего общества и, в частности, всех его экономических субъектов: акционеров, управленцев, простых рабочих?
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |