"Доверие. Социальные добродетели и путь к процветанию" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Фукуяма (Francis Fukuyama))
Капиталовложения, которые делали эти банки в те или иные компании и отрасли, не были ни краткосрочными, ни неподконтрольными: как и в случае японских дзайбацу, представители банка длительное время отслеживали деятельность своего клиента. Обычно банк был представлен в так называемом Aufsichtsrat — высшем их двух советов директоров, которые вели надзор за деятельностью немецких компаний. Инвестиционные банки Германии первыми стали создавать большие штаты специалистов в отдельных отраслях, которые должны были нести ответственность за политику банка в той или иной сфере(8)*. Сегодня финансово-промышленные группы (как и их японские аналоги) обеспечивают определенный уровень стабильности в финансировании, что позволяет немецким фирмам осуществлять более долгосрочные проекты, чем американским акционерным обществам(9)*. Вместе с законодательным положением, согласно которому для враждебного поглощения требуется скупить 75% акций, большие пакеты, находящиеся в руках самих банков, позволяют им блокировать нежелательных покупателей. Успех «Deutsche Bank» в предотвращении попытки арабских инвесторов скупить компанию «Daimler Benz», о которой говорилось в первой главе, — лишь один из примеров. В других развитых обществах не было ничего подобного этим финансово-промышленным группам.
В конце XIX века некоторые американские тресты включали в себя финансовые институты, которые осуществляли капитализацию подконтрольных промышленных предприятий, но во время антитрестовой политики рубежа веков многие из них прекратили свое существование, а впоследствии такая форма организации была вовсе запрещена актом Гласса— Стигала от 1933 года, который разделил коммерческое и инвестиционное кредитование. Во Франции банк «Credit Mobilier», основанный как инвестиционная организация Эмилем и Исааком Перейрами, со скандалом лопнул еще в 1867 году. Британские банки в конечном счете отказались от долгосрочных капиталовложений в промышленность, особенно под влиянием краха «City of Glasgow Bank» в 1878-м. Это отразило существовавший раскол между финансистами лондонского Сити и промышленниками из северных английских городов — Ливерпуля, Лидса и Манчестера. Первые, довольно легко ассимилировавшиеся в высших слоях британского общества, смотрели свысока на неотесанных северян с их в лучшем случае техническим образованием. Банкиры предпочитали надежность и стабильность риску долгосрочного вложения капитала в новые отрасли, в результате чего, к примеру, британская автомобильная и электротехническая промышленность так и не получали требуемого финансирования и не сумели стать конкурентоспособными на мировом рынке(10)*. По типичному для истории британской экономики сценарию ее развитию было суждено пострадать от предрассудков класса и положения, подрывавших солидарность общества и становившихся ненужным препятствием на пути сотрудничества в хозяйственной сфере. Хотя Германия тоже была страной с жесткой сословной структурой, в ней не существовало аналогичной разницы в статусе между банкирами и промышленниками — в отличие от Англии, эти две группы не были ни физически, ни культурно изолированы друг от друга.
Вторым характерным коммунитаристским институтом экономики Германии были промышленные картели (существовавшие также и в Японии). В отличие от американских, они никогда не пользовались сугубо отрицательной репутацией, и в Германии начала века не было своих законов, аналогичных антитрестовым актам Шермана и Клейтона, — то есть законов, запрещавших объединяться для блокирования рынков. Более того, в то время, когда Верховный суд США подтверждал конституционность акта Шермана, немецкий высший суд подтверждал легальный статус контрактов, заключаемых между фирмами с целью закрепления цен, количества выпускаемой продукции и доли на рынке. В конце XIX века количество картелей постоянно росло, увеличившись с 4 в 1875 году до 106 в 1890-м и 385 в 1905 году(11)*. Кроме прочего они занимались тем, что сообща вкладывались в научные исследования и конструкторские разработки и осуществляли совместные планы по переоборудованию целых отраслей. Договоренности картелей обычно играли более важную роль во время экономических спадов, чем во время роста: вместо того, чтобы ополчаться друг на друга и пытаться вытеснить слабейшего с рынка, в эти периоды фирмы в основном заключали соглашения по его разделу. В течение 1920-х картели постепенно замещались более формальными интеркорпоративными организациями: либо IG (вроде упомянутого выше «IG Farben»), либо Konzerne, которые были не столь масштабны и контролировались — посредством системы перекрестного держания акций — семьями или группами отдельных людей.
Хотя разрушение трестов в Соединенных Штатах и создание картелей, IG и Konzerne в Германии стали результатом отличий в законодательной практике двух стран, эти отличия сами по себе отражали определенные культурные склонности. Несмотря на умение американцев создавать крупные организации, в Соединенных Штатах всегда с большим недоверием относились к сосредоточению экономической мощи в одних руках. Шермановский акт был принят на волне общественного недовольства, вызванного поведением некоторых компаний (особенно компании «Standart Oil Trust», которой удалось скупить большую часть американского нефтяного рынка), а проведение этого закона в жизнь стало одной из самых популярных мер администрации Теодора Рузвельта. Политический популизм поддерживался и либеральной идеологией, которая верила, что общественное благосостояние выигрывает не за счет объединения крупных компаний, а только за счет активной конкуренции между ними.
В Германии, наоборот, люди никогда не испытывали недоверия к размеру как таковому. Немецкая промышленность изначально была ориентирована на экспорт, и размер компаний гораздо чаще оценивался в масштабе глобальных рынков, на которых они действовали, а не в масштабах самой страны. В отличие от американских фирм, чьей конкурентной сферой, как правило, от начала до конца оставались Соединенные Штаты, немецкие компании, конкурируя с сильными международными противниками, обладали гораздо более сильным национальным самосознанием. Поскольку немецкий бизнес ориентировался на экспорт, потенциальный негативный эффект от монополии на внутреннем рынке был крайне мал — крупные фирмы Германии удерживались в дозволенных рамках не друг другом, а крупными фирмами прочих стран.
Хотя крупный бизнес играл ведущую роль в немецкой экономике, в ней, как и в Японии, существовал довольно объемный и динамичный сектор мелкого бизнеса, так называемый Mittelstand. Как и в других частях света, семейный бизнес распространен в Германии и играет важную роль в ее экономике: случаев сохранения семейного контроля над предприятием, которое уже разрослось до огромных размеров, здесь даже больше, чем в Соединенных Штатах(12)*. Но институт семьи никогда не препятствовал созданию масштабных и профессионально управляемых организаций в той степени, в какой это имело место в Китае, Италии, Франции или даже в Великобритании.
После войны картели и IG как крупные и законодательно оформленные индустриальные объединения были распущены оккупационными властями союзников, и вскоре им на смену пришли объединения более неформальные, но не менее мощные — немецкие отраслевые торгово-промышленные ассоциации (Verbande). В их число входят Федеральная ассоциация немецких работодателей, Федеральная ассоциация немецкой промышленности и многие другие группы, связанные с отдельными секторами(13)*. Эти ассоциации не имеют аналогов за пределами Центральной Европы, и их сфера деятельности и ответственности гораздо шире, чем у американских лоббистских ассоциаций вроде Американской торговой палаты или Национальной ассоциации производителей. Verbande выступают партнером профсоюзов при заключении коллективных договоров, на основе которых размер окладов и дополнительных выплат, а также условия труда фиксируются для отрасли в целом; они принимают активное участие в выработке стандартов профессионального обучения и качества продукции; они вовлечены в планирование долгосрочного перспективного развития отдельных индустрий. Торгово-промышленные ассоциации сыграли ключевую роль в переговорах, приведших в 1952 г. к принятию акта «Об инвестиционной поддержке», согласно которому сравнительно доходные отрасли немецкой экономики облагались специальным налогом, используемым для поддержки кризисных отраслей: угольной, сталелитейной, электроэнергетической, железнодорожной(14)*.
Третий коммунитаристский институт немецкой экономики — это особая система трудовых отношений, законодательно закрепленная как часть послевоенной концепции Людвига Эрхардта — так называемой Sozialmarktwirtschaft (социальной рыночной экономикой). В Германии исторически существует мощное и хорошо организованное рабочее движение, с конца XIX века представленное на политической арене социал-демократической партией (СДПГ). Несмотря на марксистские течения, которые одно время главенствовали в этом движении, в послевоенный период между управленческим и рабочим сословием в Германии царило примечательное согласие. Страну не разрывали те классовые антагонизмы, которые часто были характерны для трудовых отношений в Великобритании, Франции и Италии. Количество забастовочных дней в Германии, к примеру, было одним из самых низких в развитых странах мира — на одном уровне с Австрией, Швецией и Японией(15)*. В отличие от других национальных рабочих движений, немецкие профсоюзы не выдвигали жестких протекционистских требований для защиты кризисных отраслей и практически не предпринимали никаких действий, которые управленческий аппарат мог бы счесть безответственными. Одним словом, в Германии существует гораздо более высокий уровень доверия между рабочими и руководством, чем в других, не отличающихся коммунитаристской ориентацией странах.
Такого рода относительная гармония возникла главным образом благодаря взаимопониманию между управляющими и сотрудниками, сложившемуся за долгие годы немецкой истории. Немецкий управляющий класс и государство традиционно отличались высокой степенью патернализма в отношении интересов рабочих. Первую в Европе систему социального обеспечения в 1880-х реализовал на практике не кто иной, как Бисмарк (правда, эта система была частью его антисоциалистического законодательства, запрещавшего, в числе прочего, деятельность СДПГ)(16)*. Sozialmarktwirtschaft имела свои корни уже в 1920-х годах, во времена Веймарской республики: отдельные положения принятого тогда трудового законодательства разрешили заключение коллективных договоров и создание рабочих советов(17)*. После бурных 1930-х и 1940-х, когда фашистами были запрещены независимые профсоюзы и взамен учреждены «желтые» корпоративные организации, лидеры послевоенной Германии пришли к выводу, что стране необходима новая система трудовых отношений, направленная на соучастие обеих сторон. Главными элементами Sozialmarktwirtschaft стали, во-первых, так называемая система Mitbestimmung (взаимонаправленности) — при ней представители рабочих коллективов были допущены на заседания советов директоров компаний, имели доступ к корпоративной информации и принимали действительное, хотя и ограниченное участие в управлении; во-вторых, учреждение сети рабочих советов для урегулирования проблем и конфликтов на уровне предприятия; в-третьих, практика заключения между отраслевыми ассоциациями и профсоюзами коллективных контрактов, оговаривавших размер заработной платы, временные ограничения на задания, дополнительные выплаты и льготы и т. п. на уровне отдельной отрасли(18)*; наконец, в-четвертых, принятие подробного законодательства, регулирующего нормы социального обеспечения, выплаты по больничным листам, условия труда, продолжительность рабочего дня, гарантии занятости и т. д. Контрольные и административные функции в этой системе лежат на ряде промежуточных институтов, прежде всего на всегерманских профсоюзных организациях и отраслевых ассоциациях — с той целью, чтобы исключить самостоятельные действия независимых работодателей и местных профсоюзов(19)*.
Взаимные обязательства смогли принять в Германии институализированную форму не в последнюю очередь благодаря преобладающим в ней интеллектуальным настроениям — всегдашней настороженности по отношению к разобщающим и индивидуалистическим последствиям реализации принципов классической и неоклассической экономики(20)*. В XIX веке немецкая экономическая мысль породила школу «национал-меркантилизма», ведущий представитель которой, Фридрих Лист, пытался определить экономические цели с точки зрения престижа и мощи каждой страны и отстаивал необходимость государственного вмешательства в экономику(21)*. Возникшая после Второй мировой войны в среде ученых Фрайбургского университета «либеральная школа порядка» (оказавшая влияние на развитие концепции Sozialmarktwirtschaft) оппонировала любой возможности возврата к дикому капитализму. Ее представители настаивали на том, что государство должно сыграть важную роль в установлении четких правил для рынка и в защите интересов групп, на нем представленных(22)*. Умеренно-консервативные партии Германии — Христианско-демократический союз и его баварское крыло, Христианско-социалистический союз — никогда не придерживались либеральных экономических идей вне связки с политикой социальный гарантий, поэтому либеральная идеология оставалась уделом гораздо более мелкой Свободной демократической партии. Сама система Sozialmarktwirtschaft изначально представлялась как попытка найти средний путь между чисто рыночным капитализмом и социализмом, и заслуга воплощения ее в жизнь принадлежала не канцлеру-социалисту, а главе христианских демократов Людвигу Эрхардту(23)*.
Трудовые отношения в Германии похожи на японские: они в той же мере опираются на взаимные обязательства управляющих и рабочих и в той же мере зависят от существующего в обществе высокого уровня обезличенного доверия. Однако в том, какое место в сознании японцев и немцев занимают эти коллективистские традиции, есть немало разного. Так, в отличие от своих японских коллег, немецкие профсоюзы, плодотворно сотрудничая с управляющим аппаратом, всегда оставались более политизированными и независимыми. В Германии нет «корпоративных» профсоюзов, характерных для послевоенной Японии: введенные во время правления национал-социалистов, они были раз и навсегда дискредитированы.
Другое важное отличие немецких институтов от японских состоит в том, что они в гораздо большей мере законодательно кодифицированы — что, разумеется, не обязательно делает их более устойчивыми. В Японии пожизненная занятость, система взаимозависимости внутри кейрецу, подобающий уровень социальных выплат компании своему работнику не прописаны в законе: они основываются на неформальных моральных обязательствах, и право на них нельзя вытребовать по суду. В Германии, наоборот, практически все элементы Sozialmarktwirtschaft законодательно закреплены, нередко в весьма подробной форме. Даже те коммунальные институты, которые напрямую зависят от деятельности промежуточных организаций немецкого гражданского общества (такие, как взаимонаправленность и заключение коллективных договоров), появились в результате возглавленного правительством всегерманского политического процесса. Японские же коммунальные институты как будто сами кристаллизовались в рамках гражданского общества. Хотя никто не возьмется сказать, что японская экономика подвергается меньшему регулированию, чем немецкая, все же основной массив общественных взаимодействий происходит здесь неофициальным образом. Так, исторически социальное обеспечение в Японии брали на себя именно частные компании, а не государство. В результате немецкий «бюджетный» сектор является одним из самых больших в промышленном мире, потребляя около половины национального ВВП, а японский всегда был одним из самых маленьких среди стран-членов Организации экономического сотрудничества и развития. Однако с точки зрения получаемых социальных услуг (гарантии занятости и т. п.) пропасть между Японией и Германией даже приблизительно не так велика, как могло бы показаться на основе сравнения их госсекторов.
Роль властей в организации хозяйства послевоенной Германии вполне вписывается в ее долгую традицию государственного присутствия в экономике. Подобно правительствам Японии и других недавно прошедших индустриализацию азиатских стран, в XIX веке немецкое правительство занималось тем, что оказывало протекцию и выделяло финансирование различным отраслям национальной промышленности — достаточно вспомнить знаменитую бисмар-ковскую политику «союза стали и ржи», в ходе которой защита новых сталелитейных заводов в Руре была увязана с тарифами на сельскохозяйственную продукцию Пруссии. Многими важными экономическими объектами, особенно железными дорогами и коммуникациями, государство в объединенной Германии и ее предшественниках владело напрямую. Возможно, главным достижением немецкого правительства было учреждение первоклассной системы общего и высшего образования. Именно входящие в нее технические школы стали источником кадров, обеспечивших успехи Германии в так называемой «второй» промышленной революции (вторая половина XIX века) — успехи в развитии сталелитейной, химической и электроэнергетической отраслей(24)*. Позже, при национал-социалистах, государство взяло под свой прямой контроль особо важные отрасли экономики и стало по собственному усмотрению распределять кредиты, устанавливать цены и размер заработной платы, принимать производственные решения(25)*.
Роль государства в немецкой экономике весьма значительна, и об этом говорилось уже не раз. Но подобная политика не является ни уникальной для Германии, ни обязательно характерной для обществ с высоким уровнем доверия и сильной склонностью к спонтанной социализированности(26)*. В самом деле, как мы уже видели, различные формы экономического этатизма интенсивно практикуются фамилистическими обществами, для которых как раз характерен низкий уровень доверия: от Тайваня до Франции. Что действительно уникально в немецкой экономике и является спонтанным результатом повседневной социальной жизни, — это коллективистская природа взаимоотношений на низовом уровне. В свою очередь, эти взаимоотношения тесно связаны с ее системой производственного обучения. Однако прежде чем проанализировать их подробнее, необходимо несколько отпустить в сторону и рассмотреть, каким образом отношения на низовом уровне вообще могут зависеть от доверия.
ГЛАВА 19. Вебер и тейлор
Один из показательных фактов, характеризующих немецкое общество, касается роли унтер-офицеров в немецкой армии. Задолго до послевоенных демократических реформ немецкие унтер-офицеры были облечены доверием гораздо большим, чем их коллеги во Франции, Великобритании или Соединенных Штатах, и они выполняли многие функции, которые в других странах были закреплены за старшим командным составом. В армии любой страны унтер-офицеры обычно являются выходцами из малообразованных рабочих слоев — среды «синих воротничков»; соответственно, в результате того, что во главе боевого отряда или роты ставился именно такой человек, а не лейтенант-«белый воротничок», разница в социальном положении между командиром и солдатами значительно сглаживалась. Одной из причин успехов рейхсвера и вермахта на полях сражений была именно сплоченность низового армейского звена. Отношения между немецким унтер-офицером и его солдатами имеют свою параллель и в мирной жизни — в тесных и равноправных отношениях между цеховым мастером на немецком заводе (Meister) и рабочим коллективом в его подчинении.
Может удивить, что подобные отношения внутри малых групп (в армии или на заводе) существуют именно в Германии — в обществе, прославившемся своим почитанием власти и иерархии. Однако высокий уровень обезличенного доверия, который характерен для этой страны, позволяет ее гражданам сравнительно легко вступать друг с другом в контакт, не опосредованный внешними правилами и формальными процедурами. Чтобы понять, какую роль играет доверие в отношениях на уровне заводского цеха, нам на более общем уровне необходимо понять сложную природу взаимосвязи между доверием и формальными правилами.
Согласно Максу Веберу и основанной им социологической традиции, сущность современной экономической жизни состоит в возвышении и распространении правил и законов. Одной из самых знаменитых его концепций стало трехчастное деление авторитета: на традиционный, харизматический и бюрократический. В первом случае авторитет имеет свой источник в традиционной культуре, например, в религии или патриархате. Во втором авторитет расценивается как «дар свыше»: лидер считается избранным Богом или другой сверхъестественной силой(1)*. Становление же современного мира напрямую увязано с распространением рациональности, то есть феноменом упорядоченного подчинения средств целям, и предельным ее воплощением Вебер считал современную бюрократию(2)*. Бюрократия опирается на «принцип официально закрепленных областей юрисдикции, для структурирования которых служат правила, то есть законы и административные положения»(3)*. Бюрократический авторитет стабилен и рационален как раз потому, что он «правилосообра-зен»: пределы полномочий начальника ясно и четко артикулированы, а права и обязанности подчиненных заранее прописаны(4)*. Современные бюрократические системы суть социальное воплощение регулярности, и они затрагивают практически все аспекты современной жизни: от корпораций, правительств и армий до профсоюзов, религиозных организаций и образовательных учреждений(5)*.
Кроме прочего, современная экономическая жизнь, согласно учению Вебера, связана с возникновением института контракта. Вебер отмечал, что контракты, особенно те, которые касаются брака и наследства, существовали в течение тысячелетий. Однако он отличал «статусные» контракты от так называемых «целенаправленных»(6)*. При составлении первых человек в вольной форме соглашался вступить в какие-либо отношения (например, вассальные или ученические): его обязанности и ответственность не оговаривались особо, а подразумевались традицией или общей природой данных «статусных» отношений. Целенаправленные контракты, напротив, заключались ради совершения некоего акта экономического обмена. Они не опирались на систему общественных взаимоотношений в целом, а ограничивались конкретным действием. Распространение контрактов такого вида как раз и характеризует современность:
В отличие от прежнего закона, важнейшей чертой современного материального права, особенно касающегося частных лиц, является возросшая роль правозаконных операций, в первую очередь контрактных, как источника притязаний, принудительное удовлетворение которых гарантировано законом. Эта черта столь характерна для частного права, что современный тип общества — насколько в нем главенствует частное право — можно безусловно определить как «контрактный»(7)*.
Обсуждая ранее стадии экономического развития (в главах 7 и 13), мы уже видели, что возникновение таких институтов, как частная собственность, контракт и стабильная система коммерческого права, было решающим моментом в зарождении современного западного мира. Эти юридические институты пришли на смену доверию, естественным образом существовавшему между членами семьи или рода, и определили условия, в которых посторонние люди могли взаимодействовать между собой в совместных предприятиях или на рынке.
Правила и контрактная система действительно важны для современного бизнеса. Но столь же очевидно, что они вовсе не отменили необходимость взаимного доверия между теми, кто принимает в нем участие. Рассмотрим для примера «специалистов» — врачей, юристов или университетских профессоров. Эти люди не только получают общее образование, но и несколько лет учатся своей специальности, а потому естественно, что от них ожидают умения выносить квалифицированные суждения и действовать по собственной инициативе. Однако поскольку природа их работы зачастую очень сложна и зависит от множества обстоятельств, она не может быть оговорена в деталях заранее. Именно по этой причине специалисты, однажды прошедшие профессиональную подготовку, могут работать без контроля вообще — если работают на себя, — или — если они работают в административной иерархии — находиться лишь под самым общем контролем. Другими словами, специалистам обычно доверяют в большей степени, чем неспециалистам, и поэтому они оперируют в менее регламентированной среде. Хотя такие сотрудники вполне могут не оправдать оказанного доверия, понятие специалиста как раз и подразумевает человека, занятого ответственным и относительно нерегламентируемым трудом(8)*. С падением уровня образования и профессиональной подготовки неизбежно падает и уровень доверия: квалифицированному рабочему — к примеру, опытному токарю, — предоставляется меньшая степень самостоятельности, чем специалисту, а работа неквалицированного — к примеру, сборщика на конвейере — требует большего контроля и регламентации, чем квалифицированного.
С экономической точки зрения существуют совершенно очевидные преимущества работы в нерег-ламентированной среде. Это явствует хотя бы из негативных коннотаций слова «бюрократизация». Труд будет более эффективен, если все (а не только квалифицированные) работники будут действовать — и восприниматься — как специалисты, отвечающие определенным стандартам поведения и подготовки. В любом случае избыточное умножение правил, регулирующих все большее и большее число общественных отношений, свидетельствует не о рациональном и эффективном подходе, а о социальной дисфункции. Между правилами и доверием существует обычно обратная зависимость: чем больше людям нужны правила, которые регулируют их действия, тем меньше они доверяют друг другу, и наоборот(9)*.
На протяжении долгих лет существует расхожее мнение, что процесс индустриализации, и особенно развитие серийного производства, неизбежно приводит к размножению всевозможных правил и фактической ликвидации ответственных и доверительных взаимоотношений на рабочих местах. До ХХ века любое сложное производство обслуживалось в первую очередь ремесленниками. Понятие ремесла подразумевало, что обученные ему работники, используя инструменты общего назначения, выполняют самые разнообразные задания, но изготавливают продукцию небольшими партиями. Не будучи «специалистом» в современном смысле, такой работник, чтобы приобрести нужную квалификацию, должен был долго учиться. Ему обычно доверяли осуществлять контроль над самим собой, и, следовательно, он мог иметь высокую степень свободы в организации работы по своему усмотрению. Ремесленное производство прекрасно сочеталось с потребностями сравнительно небольшого рынка товаров для высшего сословия: именно таким образом в начале ХХ века изготавливались автомобили, в то время еще считавшиеся предметами роскоши(10)*.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |