"Доверие. Социальные добродетели и путь к процветанию" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Фукуяма (Francis Fukuyama))


Такое движение, как я уже утверждал в предыдущей книге, представляет собой «конец истории» — в марксистско-гегелевском понимании Истории как всеохватывающей эволюции человеческих обществ в направлении к некоей конечной цели(1)*. Разворачивающийся технический прогресс, оказывая поступательное и формообразующее влияние на национальные экономики, соединяет их в огромное мировое хозяйство. При этом в условиях растущей сложности и информационной насыщенности современной жизни всякое централизованное планирование становится чрезвычайно затруднительным. Высокий уровень благосостояния, обеспечиваемый технологически ориентированным капитализмом, в свою очередь служит питательной средой для либерального режима всеобщего равноправия, в установлении которого борьба за человеческое достоинство достигает своей кульминации. Следует признать, что многие общества с немалым трудом вводили у себя демократические институты и свободный рынок, а другие, особенно на территории бывшего коммунистического лагеря, быстро скатились обратно к фашизму или анархии. И тем не менее у развитых стран мира не осталось иной перспективной модели политической и экономической организации, кроме демократического капитализма. Нынешний процесс конвергенции государственных институтов к модели демократического капитализма вовсе не обещает грядущее исчезновение социальных проблем. В рамках этой самой модели могут существовать страны более и менее богатые, климат общественной и духовной жизни в них может быть более и менее благоприятным. Как бы то ни было, одним из следствий происходящей в «конце истории» конвергенции стало широкое признание того факта, что в постиндустриальном обществе дальнейшее совершенствование не может быть достигнуто путем воплощения в жизнь каких-либо амбициозных социальных «проектов» — надежды на то, что нам удастся построить «великое общество» благодаря набору правительственных программ, остались в прошлом. Трудности, с которыми столкнулась в 1994 году клинтоновская администрация при проведении реформы здравоохранения США, показали, что жители страны по-прежнему относятся с недоверием к крупномасштабному государственному присутствию в важном секторе национальной экономики. В Европе уже почти никто не берется отстаивать ту точку зрения, что главные проблемы континента, а именно растущие безработица и иммиграция, могут быть решены дальнейшей экспансией «государства благосостояния»,— наоборот, цель реформы скорее видится в том, чтобы урезать социальные функции государства и позволить европейскому производителю стать более конкурентоспособным на мировом рынке. Сегодня основная масса экономистов признает, что даже кейнсианское дефицитное расходование — инструмент, к которому индустриально развитые демократии стали прибегать после Великой депрессии для регулировки бизнес-циклов, — в долгосрочной перспективе продемонстрировало свои разрушительные последствия. Поскольку главной заботой большинства правительств стало стабильное пополнение валютных резервов и контроль за крупным бюджетным дефицитом, на первый план выходит единственный макроэкономический лозунг: «Не навреди!»

В эпоху, когда никто уже не вспоминает об амбициозных социальных проектах, практически все серьезные наблюдатели понимают, что для существования либеральных политических и экономических установлений жизненно важным является гражданское общество, здоровое и динамично развивающееся(2)*. В свою очередь, «гражданское общество» — сложнейшее переплетение различных институтов «среднего звена», в числе которых экономические предприятия, добровольные ассоциации, образовательные учреждения, клубы, союзы, СМИ, благотворительные организации, церкви,— надстраивается над семьей как первичным инструментом социализации. Именно в семье человек обретает культуру и навыки, которые позволяют ему нормально существовать в обществе и через которые ценности и опыт этого общества передаются от поколения к поколению.

Прочные и устойчивые семейные и общественные институты не могут быть учреждены правительственным декретом подобно, скажем, центральному банку или армии. Существующее в реальных условиях гражданское общество всегда опирается на людские привычки, традиции и нравственные устои — все то, на что политические меры способны повлиять лишь косвенно и что чаще всего требует старательного взращивания, с повышенным вниманием и уважением к культуре.

Но дело не только в той или иной конкретной нации. Все большее значение культура имеет и в мировом масштабе, а именно — в мировой экономике и в системе международных отношений. По иронии, одним из следствий наметившейся после конца «холодной войны» унификации государственных институтов стало более глубокое осознание людьми своего культурного разнообразия. Так, за последнее десятилетие американцы стали гораздо чувствительнее к тому факту, что в Японии, бывшем члене «свободного мира» и стране-союзнике в «холодной войне», и демократия, и капитализм функционируют согласно иному набору культурных норм, нежели тот, что принят в Соединенных Штатах. Подобные отличия уже не раз были причиной серьезных трений. К примеру, у американцев вызывает недоумение обычай членов японских бизнес-сообществ, известных как кейрецу, покупать товары и услуги друг у друга и игнорировать даже те иностранные компании, которые способны предложить лучшую цену или лучшее качество. Со своей стороны многие представители азиатских стран тоже выражают обеспокоенность такими аспектами американской культуры, как склонность к сутяжничеству и готовность отстаивать свои индивидуальные права в ущерб возможно более благоприятным перспективам. Говоря об уважении к авторитету, акценте на образование, семейных ценностях, азиаты все чаще указывают на большую предпочтительность этих элементов своего культурного наследия с точки зрения практики общественной жизни(3)*.

Самюэль Хантингтон, констатируя растущую роль культуры в глобальном устройстве, выдвинул тезис о том, что мир движется к эпохе «столкновения цивилизаций» — эпохе, когда идеология перестанет быть первичной человеческой самоидентификацией, как во время «холодной войны», и ее место займет культура(4)*. Согласно Хантингтону, если возникнет новый конфликт, то скорее всего это будет конфликт не между фашизмом, социализмом и демократией, а между крупнейшими мировыми культурными группами: западной, исламской, конфуцианской, японской, индуистской и т. п.

Важность культурных различий в дальнейшем действительно будет только расти, и любой стране действительно придется уделять все больше внимания проблемам этого порядка, причем не только во внутренних, но и во внешних делах, — в этом Хантингтон безусловно прав. Однако гораздо менее убедительным выглядит его утверждение, что культурные различия обязательно должны привести к конфликту. Наоборот, культурное соперничество вполне способно приводить не к конфликту, а к творческому перерождению, и примеров такой кросс-культурной стимуляции не так уж мало. Именно соприкосновение и противопоставление японской и западной культур, начавшееся в 1853 году, когда «черная эскадра» коммодора Перри достигла берегов Японии, стало прологом к Реставрации Мэйдзи и последующей индустриализации страны. Многие поколения спустя так называемое «облегченное производство» — технологическое новшество, при котором в результате удаления резервных запасов деталей на линии сборки значительно повышается отдача на низовом уровне, — перекочевало из Японии в США, к немалой выгоде для экономики последних. Вне зависимости от того, ведет противостояние культур к конфликту или к прогрессу и дальнейшей адаптации, сегодня стало жизненно важным выработать более глубокое понимание в отношении того, что делает различные культуры различными и что составляет основу их функционирования, — ибо проблемы глобальной конкуренции, как политической, так и экономической, все чаще будут формулироваться именно в терминах культуры.

Из всех областей современной жизни экономика является, пожалуй, той, где наиболее заметно прямое влияние культуры на благосостояние отдельных стран и на международный порядок в целом. Хотя хозяйственная деятельность неразрывно связана с социальными и политическими процессами, существует ошибочная тенденция, поощряемая современной экономической мыслью, рассматривать экономику как самостоятельную сферу, управляемую своими особыми законами и отделенную от остальной жизни социума. В таком свете экономика предстает неким изолированным пространством, в котором люди собираются вместе лишь для того, чтобы удовлетворить эгоистические потребности и желания, а уже затем вернуться к своей «настоящей» жизни в обществе. Но на самом деле это неверно, поскольку в любом современном обществе экономика представляет собой одну из наиболее базовых и постоянно изменяющих сфер человеческого общения. Из всех форм экономической деятельности — от управления обыкновенной химчисткой до изготовления сложных микросхем — едва ли существует такая, в которой можно было бы обойтись без социального взаимодействия. Хотя, поступая на работу на предприятия и в организации, люди видят в этом средство удовлетворения собственных потребностей, сама деятельность неизбежно выводит их из замкнутого частного пространства и разными способами связывает их с обществом. Такая связь с внешним миром — уже не просто средство (в данном случае — обеспечить свое существование), но и важная жизненная цель. Ибо насколько человеческой личности присущ эгоизм, настолько ей присуща и потребность быть частью того или иного общественного целого. В отсутствие норм и правил, связывающих человека с себе подобными, он испытывает острое беспокойство — состояние, названное Эмилем Дюркгеймом anomie, — и «работа» в нынешнем понимании слова есть то место, где человек, частично или полностью, способен от этого беспокойства избавиться(5)*.

Чувство полноценности, которое вселяет в нас сознание причастности к рабочему коллективу, имеет свой исток в нашем базовом стремлении к обретению признания. Как я указывал в своей предыдущей книге «Конец истории и последний человек», потребностью каждого человеческого существа является признание его достоинства — он хочет, как мы говорим, чтобы его «по достоинству оценили». Насущность и фундаментальность этой потребности делают ее, по сути дела, одним из главных двигателей всего исторического процесса. На ранних стадиях истории она реализовывалась на полях сражений, где короли и принцы вели свою битву за первенство, не щадя ни своей, ни чужой жизни. В современную эпоху борьба за признание переместилась в экономическую сферу, отчего общество в целом только выиграло: теперь эта борьба способствует уже не уничтожению, а созиданию материальных благ. Дело в том, что занятие экономической деятельностью, если речь перестает идти об обеспечении прожиточного минимума, чаще всего имеет целью не удовлетворение материальных потребностей, а именно признание(6)*. Материальных потребностей, как указывал Адам Смит, не так уж много, и удовлетворяются они сравнительно легко. Работа и деньги гораздо более значимы с точки зрения самоутверждения и статуса, причем это применимо к достижениям любого ранга: от организации международной медиа-империи до получения места цехового мастера. В свою очередь, эти достижения никогда не являются плодом усилий одного человека, они существуют только в контексте социума.

Таким образом, экономическая деятельность есть важнейшая часть социальной жизни, и в ней принципиальным образом задействованы всевозможные нормы, правила, моральные обязательства и другие общественные навыки человеческого существа, из которых эта жизнь складывается. Как я покажу в дальнейшем, одним из главных уроков изучения экономической жизни является то, что благополучие страны, а также ее состязательная способность на фоне других стран определяются одной универсальной культурной характеристикой — присущим ее обществу уровнем доверия. Рассмотрим следующие любопытные примеры из экономической истории XX столетия:

• Во время нефтяного кризиса начала 1970-х две автомобильные компании на разных концах земного шара — «Mazda» и «Daimler-Benz» (производитель «мерседесов») — были застигнуты врасплох резким падением объема продаж и создавшейся в связи с этим перспективой банкротства. И там, и там миссию спасения взяла на себя коалиция компаний, с которыми эти автопроизводители традиционно находились в партнерских отношениях и которая возглавлялась крупным банком: «Sumitomo Trust» в случае «Mazda» и «Deutsche Bank» в случае «Daimler». И там, и там сиюминутная прибыль была принесена в жертву ради спасения организации, а в немецком случае еще и ради предотвращения перехода компании в руки арабских инвесторов.

• Рецессия 1983—1984 годов, которая нанесла серьезнейший урон промышленным районам, расположенным в «сердце» США, весьма тяжело отразилась на корпорации «Nucor». Незадолго до этого «Nucor» влилась в ряды производителей стали благодаря своим мини-заводам, на которых была внедрена новая немецкая технология непрерывного литья. Предприятия корпорации были построены в местах вроде Крофордсвилля, штат Индиана, т. е. за пределами традиционного «ржавого пояса», и использовали труд рабочих, не объединенных в профсоюзы, в том числе многих бывших фермеров. Чтобы справиться с падением доходности, «Nucor» перевела своих сотрудников — от топ-менеджеров до самого обыкновенного наладчика — на двухили трехдневную рабочую неделю с соответствующим урезанием зарплаты. Важно, что при этом никто не был уволен, и когда компания, вместе со всей экономикой страны, начала снова набирать обороты, огромный энтузиазм служащих позволил ей быстро выйти на первые места в американской сталелитейной промышленности(7)*.

• На принадлежащем «Toyota Motor Company» такаокском сборочном заводе любой рабочий на конвейере способен остановить всю линию, дернув за специальный шнур на своем рабочем месте. Такое, правда, происходит нечасто. В противоположность этому, рабочим на огромных фордовских автозаводах в Хайленд-парке или в Ривер-руж — заводах, практически предопределивших тип современного промышленного производства, — никто никогда не вверял такого рода ответственность. Сегодня фордовские рабочие, усвоив японские организационные новшества, имеют аналогичные полномочия и, соответственно, большую возможность контролировать происходящее на их рабочем месте.

• В Германии мастера цехов на обычном предприятии способны выполнять работу своих подчиненных и часто занимают их место, если в том возникает нужда. Мастер имеет право перебрасывать рабочих с одного задания на другое и оценивает их, опираясь на свое личное знание. Гибкой является и система продвижения по служебной лестнице: «синему воротничку» не нужно идти в вуз, чтобы получить квалификацию инженера, он может сделать это, посещая организуемые компанией курсы обучения.

Объединяет эти четыре, по всей видимости, не связанных примера то, что в каждом случае причиной поддержки, которую экономические субъекты разного уровня оказывают друг другу, является их убежденность в своей принадлежности к одному сообществу, скрепленному взаимным доверием. Банки и фирмы-поставщики, который смогли выкупить «Mazda» и «Daimler-Benz», чувствовали себя обязанными поддержать этих автопроизводителей, поскольку те помогали им в прошлом и точно так же поступят в будущем. Более того, в случае с «Daimler» присутствовало еще и националистическое нежелание отдавать известную немецкую торговую марку в руки иностранцев. Рабочие «Nucor» с готовностью пошли на сокращение недельного заработка, ибо не сомневались, что менеджеры, его планировавшие, страдают от кризиса в той же мере и при этом ставят своей целью не допустить их увольнения. Сборщики на заводе «Toyota» получили неслыханную прежде возможность останавливать работу всей линии, потому что начальство сумело довериться их добросовестности, и они ответили на это доверие более ответственным отношением к производительности. Наконец, германский цех оказывается более гибким и неиерархическим производством, потому что уровень доверия между рабочими и руководителями больше, чем на предприятиях в других европейских странах.

В каждом из приведенных случаев хозяйствующее сообщество имеет культурную природу и опирается в своей деятельности не на зафиксированные регламентации, а на группу этических навыков и взаимных моральных обязательств, усвоенных его членами. Соответственно, подоплекой готовности каждого члена оказать поддержку своему сообществу является совсем не экономическая заинтересованность. Руководству «Nucor» ничто не мешало повысить себе оклад за счет дополнительных увольнений — то есть последовать тогдашнему примеру многих американских компаний; «Sumitomo Trust» и «Deutsche Bank» тоже наверняка увеличили бы доходность, если бы сбыли с рук стремительно дешевеющие акции своих клиентов-автопроизводителей. Солидарность, объединяющая членов сообщества, в каждом этом случае могла иметь благотворные последствия только в долгосрочной перспективе — что, в итоге, и произошло. После того как рецессия закончилась, рабочие «Nucor» были явно более мотивированы в своих усилиях на благо компании, как, впрочем, и немецкий цеховой мастер, которому компания помогла стать инженером. Однако взятые нами экономические субъекты вели себя так, а не иначе вовсе не потому, что заранее рассчитали подобный эффект. Дело, скорее, в том, что для них солидарность со своими сотрудниками была в некотором роде самоцелью. Иначе говоря, каждый из них был движим чем-то более всеохватывающим, нежели частный корыстный интерес. Как будет показано в дальнейшем, в любом экономически успешном обществе жизнеспособность хозяйственных объединений зависит от их уровня внутреннего доверия.

По контрасту, рассмотрим теперь ситуации, в которых отсутствие доверия привело к плачевным экономическим, а также и социальным результатам:

• Проводя свои исследования в одном городке на юге Италии в 1950-х годах, Эдвард Бэнфилд отметил следующий факт: несмотря на острую нужду в школе и больнице, богатые горожане не желали объединять усилия ради того, чтобы построить подобные учреждения, — как, впрочем, и ради того, чтобы построить фабрику, которая тоже была необходима. И капитала, и рабочей силы город имел в достатке, однако ничто не смогло сломить убеждение богатых членов сообщества в том, что ответственность за подобные дела лежит на государстве.

• В противоположность немецкой практике, отношения между мастером и подчиненными во Франции регулируются объемистым сводом правил, выработанных соответствующим министерством в Париже. Такое положение дел напрямую связано с тем, что французы не склонны ожидать от начальства справедливой оценки собственного труда. Поскольку формальные правила запрещают мастеру переставлять рабочих с одного места на другое, это не дает развиваться естественному чувству солидарности с коллегами и делает весьма затруднительным введение инноваций, подобных уже упоминавшейся японской «облегченной» системе.

• В центральных районах американских мегаполисов почти не существует предприятий малого бизнеса, находящихся во владении афро-американцев, и в основном такие предприятия контролируются другими этническими группами: прежде — евреями, теперь — корейцами. Одна из причин этого заключается в том, что представителей современной «деклассированной» афро-американской среды не связывает сколько-нибудь сильная общность и взаимное доверие. Корейский бизнес опирается на крепкую и стабильную семью и в своем этническом кругу поддерживается таким средством сосредоточения капитала, как ассоциации лотерейного кредита. В афро-американских гетто, напротив, семья как институт очень слаба, а кредитные ассоциации практически не существуют.

Три приведенных здесь случая представляют собой показательные примеры того, как отсутствие развитого общественного инстинкта мешает людям использовать доступные им экономические возможности. Эту проблему, заимствуя термин социолога Джеймса Коулмэна, можно назвать проблемой дефицита «социального (общественного) капитала» — способности людей ради реализации общей цели работать вместе в одном коллективе(8)*. Экономисты уже давно приняли на вооружение понятие «человеческого капитала» — понятие, базирующееся на предпосылке, что сегодня капитал все в меньшей степени воплощен в земле, предприятиях и оборудовании и все в большей — в человеческих знаниях и навыках(9)*. Коулмэн же утверждает, что, помимо навыков и знаний, человеческий капитал состоит и в способности людей составлять друг с другом некую общность, причем эта часть человеческого капитала имеет принципиальное значение не только для хозяйственной жизни, но и буквально для каждого аспекта социальной жизни в целом. В свою очередь, такая способность к ассоциации зависит от существования внутри сообщества норм и ценностей, разделяемых всеми его членами, а также от готовности последних подчинять свои интересы интересам группы. Результатом общих норм и ценностей становится взаимное доверие, у которого, как будет показано в дальнейшем, есть своя немалая и вполне конкретная экономическая величина.

С точки зрения навыка в создании добровольных объединений Соединенные Штаты обнаруживают явное родство с Японией и Германией. Эти три государства в данном аспекте гораздо ближе друг к другу, чем, с одной стороны, к китайским обществам Гонконга и Тайваня, а с другой — к Италии и Франции. Хотя американцы и считают себя «закоренелыми» индивидуалистами, США, подобно Японии и Германии, всегда были обществом с высоким уровнем доверия, обществом, коллективистски ориентированным.

Тем не менее на протяжении жизни последних двух поколений американское искусство объединения претерпело довольно радикальные трансформации. Во многом США становятся теперь той страной индивидуализма, каковой американцы ее всегда и считали: либеральный режим первенства прав личности в своем расширении и умножении самого числа таких прав двигается к своему логическому пределу, и в Америке практически не осталось ни одного сообщества, чей авторитет не был бы поставлен этим расширением под вопрос. Падение уровня доверия и степени социализированности в США прослеживается почти в любом изменении, произошедшем со страной за последнее время: в росте числа насильственных преступлений и гражданских тяжб, в разрушении традиционной структуры семьи, в упадке множества сообществ «среднего звена» (местных, церковных, профессиональных, клубных, благотворительных), наконец в широко распространившемся среди американцев ощущении, что никакой духовный интерес больше не связывает их между собой.

Упадок социализированности имеет важные последствия для американской демократии — возможно, даже более важные, чем для экономики. На сегодняшний день Америка далеко обогнала остальные промышленно развитые государства по количеству средств, расходуемых на содержание полиции, а в тюрьме находится более одного процента ее населения. Чтобы позволить жителям страны в свое удовольствие судиться друг с другом, в США имеется армия юристов, и она значительно более обременительна для кошелька граждан, чем в странах Европы и в Японии. Обе эти статьи расходов, составляющие немалую часть ВВП, представляют собой что-то вроде прямой пошлины, налагаемой дефицитом общественного доверия. Грядущие экономические последствия грозят стать еще более серьезными: американцы, не исключено, будут и дальше терять способность создавать новые организации и работать в них по мере того, как ширящееся разнообразие населения будет приводить к снижению уровня доверия и возникновению новых барьеров на пути взаимодействия. Таким образом, США растрачивают не только физический капитал, но и общественный. Если уменьшающийся прирост валютных резервов не позволяет обновлять промышленные мощности и инфраструктуру, то и естественное воспроизводство социального капитала в последние годы также идет на убыль. Его накопление — сложный и во многом непонятный культурный процесс. Насколько легко для правительственных мер способствовать его истощению, настолько трудно, почти невозможно сделать что-то, чтобы его восполнить.

Следовательно, либеральная демократия, возникающая в «конце истории», не является чем-то вполне «современным», каким-то «новейшим» феноменом. Для эффективного функционирования институтов демократии и капитализма требуется, чтобы они могли сосуществовать с разнообразными «до-современными» культурными навыками общества. Закон, договор, экономическая целесообразность являются необходимым, но отнюдь не достаточным базисом стабильности и благосостояния в постиндустриальный век — они должны опираться на такие вещи, как взаимодействие, моральные обязательства, ответственность перед обществом и доверие, которые, в свою очередь, живут традицией, а не рациональным расчетом. В современном обществе все эти вещи не становятся анахронизмами, наоборот, они суть залог его успешного развития.

Подлинная проблема Америки состоит в том, что жители страны не могут дать верную оценку своему обществу и его исторически сложившейся коммунитаристской ориентации. В первой части книги я обращаюсь к этой теме и начинаю с обсуждения вопроса, который почему-то оказался забыт в спорах последнего времени, — вопроса о культурном измерении экономической жизни. Далее часть посвящена более четкому определению терминов «культура», «доверие», «социальный капитал». В ней объясняется, каким образом доверие связано со структурой производства, и в том числе — с существованием крупных корпораций, этим жизненно важным фактором экономического благосостояния любой страны и ее конкурентоспособности.