"Доверие. Социальные добродетели и путь к процветанию" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Фукуяма (Francis Fukuyama))
Другие культурные особенности Кореи также повлияли на характер ее индустриального развития. К примеру, предпринимательский класс, как уже говорилось, происходит главным образом из нескольких конкретных регионов: одна группа происходит из областей (опять же, не всех), которые теперь входят в состав КНДР, другая — в основном из окрестностей Сеула и южных провинций Кёнсан, на долю же провинций Чхунчхон, Чолла и Канвондо не остается почти ничего. Причины такого положения дел неясны, так как социальная среда, в которой росли выходцы с Севера и Юга, совсем не одинакова. Общим, однако, может быть следующее: в обоих случаях истории этих предпринимателей отличаются от историй остальной массы корейцев, и, следовательно, в какой-то степени можно говорить о наличии у них статуса чужаков(65)*.
Еще одним фактором корейского экономического развития стало, безусловно, христианство. Помимо Филиппин, Корея является единственным восточноазиатским государством с внушительной долей христианского населения. Массовая христианизация началась еще в эпоху японской оккупации, когда обращение в новую веру представляло собой пассивный акт протеста против колониальных властей. После Корейской войны стратегическое сотрудничество с Соединенными Штатами открыло ворота для американского культурного, а следовательно, и религиозного влияния. Протестантская община Кореи после войны стала расти ускоренными темпами, и теперь одна она составляет 20% от всего населения. Большинство новообращенных принадлежит к таким фундаменталистским деноминациям, как «Ассамблеи Иисуса Христа». Крупнейший пятидесятнический храм в мире, Центральная церковь Полного Евангелия, расположен в Сеуле, и число его прихожан насчитывает сегодня 500 тыс. человек(66)*. Надо заметить, что активность христиан в политической и общественной жизни страны явно несоразмерна их представительству. Для примера: первый президент Южной Кореи Ли Сын Ман был христианином, демократическое движение, добившееся в 1987 году отставки правительства, включало христиан как важную движущую силу, наконец, три университета, входящих в число самых лучших в стране, спонсируются христианскими организациями(67)*.
Корейские протестанты, разумеется, принимают самое активное участие в экономической деятельности. Почти половина из недавней волны корейских иммигрантов в США, заработавших себе столь громкую репутацию работящих и предприимчивых людей, исповедуют христианство. Тем не менее нелегко найти свидетельство тому, что пропорциональная роль протестантов в быстром развитии корейской экономики превышает их представленность в составе населения(68)*. Возможно, дело в том, что протестантская и конфуцианская культуры вырабатывают в людях одинаковые хозяйственные и предпринимательские ценности, а потому именно в Корее роль первой гораздо труднее выделить на общем фоне, чем, скажем, в странах Латинской Америки(69)*.
Корейский пример показывает, что если государство компетентно и решительно, оно способно преодолеть культурный крен в сторону мелких форм организации и запустить работу крупномасштабного бизнеса в тех отраслях, которые, на его взгляд, имеют «стратегическое» значение. Несмотря на наличие в Корее дополнительных источников социализированности, нельзя сомневаться, что местная экономика и близко не достигла бы нынешнего уровня концентрации в отсутствие неослабевающего контроля, осуществлявшегося властями начиная с 1961 года.
Как мы видим, корейцы сумели придать национальному производству желаемую структуру, избежав многих неудач промышленной политики французского и итальянского типа, — благодаря тому, что каналами централизованных вложений в экономику были назначены не государственные, а частные компании. Непреклонная позиция ответственных чиновников, сосредоточивших деятельность чэболь на участии в высококонкурентных международных рынках, привела к тому, что корейские концерны стали в конце концов обгонять европейские и латиноамериканские, находившиеся либо в собственности государства, либо на его финансировании. Необходимость продавать продукцию за рубеж на рыночных условиях дисциплинировала их в той же степени, что и когда-то в 1920-х предприятия немецкой химической промышленности, слившиеся в итоге в единый картель.
Сделав выбор в пользу укрупнения, авторы планов развития корейского государства получили почти все, на что рассчитывали. Сегодня корейские компании, далеко обогнав тайваньские и гонконгские, соревнуются с американскими и японскими в таких капиталоемких сферах, как полупроводниковая и аэрокосмическая отрасли, производство потребительской электроники и автомобилестроение. В отличие от стран остальной Восточной Азии, которые получали доступ на эти секторы главным образом благодаря иностранным партнерам по совместным предприятиям, строившим сборочные заводы «под ключ», Корея справилась с той же задачей благодаря творческому подходу и деятельности собственных организаций. Корейцы смогли выйти на такой уровень, что в некоторых областях — полупроводниковой и сталелитейной промышленности — стали наступать на пятки даже японским производителям. Корейский крупный бизнес в лице чэболь обеспечил стране одно серьезное преимущество: ее компании стали способны осваивать новые сферы и, благодаря экономии от масштаба, быстро добиваться в них эффективности производства(70)*.
В связи с этим возникает вопрос: означает ли сказанное, что культурные факторы, в частности общественный капитал и спонтанная социализированность, в конечном счете оказываются не так уж важны, если государство своим вмешательством может успешно восполнить культурный пробел? Ответом будет «нет», и по нескольким причинам.
В первую очередь, не каждое государство обладает нужной культурной компетенцией, чтобы проводить столь же эффективную промышленную политику, как Корея. Многочисленные льготы и кредиты, раздававшиеся все послевоенные годы корейским корпорациям, вполне могли привести к столь же многочисленным злоупотреблениям, коррупции и нецелевому расходованию средств. Если бы президент Пак и его чиновники не устояли перед политической целесообразностью делать то, что удобно, а не то, что, на их взгляд, благотворно для экономики, если бы они не были столь ориентированы на экспорт, наконец, если бы они были попросту коррумпированы и обеспокоены единственно ростом потребления, сегодня Корея, наверное, по своей экономической и политической ситуации очень напоминала бы Филиппины — достаточно вспомнить, что в 1950-х, при Ли Сын Мане, такое сходство явно просматривалось. Пак Чжон Хи, несмотря на все его недостатки, вел дисциплинированный и спартанский образ жизни и имел ясное представление о том, какой он хотел видеть свою страну в экономическом плане. Он не чуждался фаворитизма и часто закрывал глаза на коррупцию, однако, по меркам других развивающихся стран, всегда оставался в разумных пределах. Он тратил скромные суммы на собственные нужды и не позволял бизнес-элите вкладывать свои средства в швейцарские виллы или в продолжительный отпуск на Ривьере(71)*. Пак был диктатором, установившим в стране ужасный авторитарный режим, однако как экономический руководитель он достиг многого. Та же власть над экономикой, окажись она в других руках, могла бы привести нацию к катастрофе.
Но у насаждаемого сверху укрупнения структуры производства есть и другие отрицательные стороны. Наиболее часто экономисты-«рыночники» критикуют ее со следующих позиций. Поскольку, утверждают они, направление инвестиций определялось не рынком, а правительством, Южная Корея в результате нагрузила свою экономику несколькими разорительными отраслями — кораблестроением, нефтехимией, тяжелым машиностроением. В эпоху, когда малый размер и гибкость являются ключами к успеху, корейцы создали ряд централизованных и неповоротливых корпораций, которые обречены на постепенную утрату своего конкурентоспособного преимущества, основанного на низкой оплате труда. Некоторые подтверждают свои слова указанием на то, что совокупный послевоенный рост тайваньской экономики был даже несколько выше, чем у корейской, — считая это лишним доводом в пользу разукрупнения и более конкурентной производственной структуры.
Существуют и другие проблемы, на этот раз более тесно связанные с вопросом о культуре. Плохое соответствие между крупным масштабом бизнеса и корейскими традициями семейственности явилось, очевидно, тормозом эффективного развития. Культура замедлила внедрение профессионального управления несмотря на то, что крупный корейский бизнес — в отличие от малого китайского — испытывал в нем острую нужду. Кроме того, сравнительно низкий уровень доверия, присущий корейской культуре, не позволил чэболь в той же мере выиграть от экономического эффекта масштаба, в какой это смогли сделать японские кейрецу. То есть чэболь, с их внушительным центральным аппаратом, ответственным за принятие общеобязательных административных решений, обнаружили больше сходства не с сетевыми организациями кейрецу, а с традиционными американскими конгломератами. На раннем этапе корейской индустриализации экспансия чэболь в новые сферы бизнеса, возможно, имела экономический смысл — ибо позволяла внедрить современные управленческие методы в традиционных отраслях. Но по мере того, как экономика взрослела, обоснованность сетевого объединения компаний, работающих в несопредельных или вовсе не связанных между собой секторах, становилась все более и более сомнительной. Размер чэболь давал им, возможно, некоторые преимущества в плане привлечения капитала и перекрестного финансирования, однако, принимая во внимание, что все издержки содержания централизованной организации должны были в итоге вычитаться из баланса, возникал закономерный вопрос о том, выиграет ли от этого корейская экономика в целом. (Так или иначе, правда, основная часть финансирования чэболь исходила от правительства, которое фиксировало ставку рефинансирования, сообразуясь не с рынком, а с экономической целесообразностью.) В действительности включение в чэболь могло даже послужить тормозом для их более конкурентоспособных членов — ставя их в зависимость от других, более неповоротливых партнеров. Например, из всего пестрого перечня участников конгломерата «Samsung» только компания «Samsung Electronic» является серьезным игроком на мировой арене, но даже ей на протяжении нескольких лет (конец 1980-х) пришлось поучаствовать во всеобъемлющей реорганизации управления, затеянной после перехода руководства от президента-основателя группы к его сыну(72)*.
Другого рода проблемы связаны со сферой политики и общественной деятельности. В Корее богатство гораздо менее равномерно распределено среди населения, чем на Тайване, и чтобы понять, какое напряжение в обществе порождается таким имущественным разбросом, достаточно взять хотя бы историю корейских трудовых отношений. Несмотря на то что совокупный рост двух стран за последние сорок лет был приблизительно одинаков, сейчас уровень жизни корейского рабочего ниже, чем тот, что достигнут на Тайване. Корейские власти, не закрывавшие глаз на пример соседа по Восточноазиатскому региону, приблизительно с 1981 года начали пересмотр своих предпочтений, пытаясь переориентировать инвестиционную политику на поддержку малого и среднего бизнеса. Однако к этому времени крупные корпорации заняли столь прочное место на рынке, что потеснить их было уже очень трудно.
Что-то поменялось и в самой культуре, прежде столь благоприятной для развития мелких семейных предприятий: подобно Японии, престиж, закрепившийся теперь за работой в крупном бизнесе, обеспечивал чэболь постоянный приток самой способной и продвинутой корейской молодежи(73)*.
Несмотря на видимую аномальность, Корея, с ее семейной структурой и крупными корпорациями, по-прежнему не выпадает из рамок, очерчиваемых моей общей гипотезой. Корея, как и Китай, является фамилистической культурой с относительно низким уровнем доверия во внесемейной сфере. В отсутствие необходимой культурной предрасположенности корейское государство было вынуждено направить собственные усилия на создание крупных организаций — что оказалось бы не по плечу частному сектору, если бы он действовал в одиночку. Управляясь более эффективно, чем государственные компании во Франции, Италии и странах Латинской Америки, корейские чэболь не в меньшей степени явились результатом таких правительственных мер, как финансирование, протекционизм, контроль и т. п. Конечно, о корейских показателях экономического роста большинство стран могло бы только мечтать. Однако трудно сказать, чего они достигли бы в итоге, если бы решили скопировать корейские методы.
ЧАСТЬ III. Общества с высоким уровнем доверия и задача поддержания социализированости
ГЛАВА 13. Экономические системы без разногласий
Почему для объяснения причин существования в той или иной стране крупных корпораций или, в более широком плане, ее экономического процветания становится необходимо прибегнуть к такой культурной характеристике, как степень спонтанной социализированности? Разве нынешняя контрактная система и торговое право не создавались именно для того, чтобы освободить людей, связанных одним делом, от нужды поддерживать друг с другом доверительные отношения наподобие внутрисемейных? В странах, которые являются лидерами промышленного развития, выработана всеобъемлющая правовая база экономической организации, и в ее рамках прописано огромное множество юридических форм: от предприятий в индивидуальной собственности до крупных международных компаний, чьи акции обращаются на публичном рынке. По мнению большинства экономистов, чтобы объяснить возникновение современных хозяйственных структур в этих условиях, к перечисленному просто нужно добавить фактор разумного эгоизма. Если же взять деловую практику, которая опирается на прочные родственные связи и неписанные моральные обязательства, то разве не обречена она выродиться в семейственность и кумовство, разве не подразумевает она общую неспособность к рациональному ведению дел? И не сводится ли сущность современной экономической жизни как раз к тому, что на место неформальных моральных обязательств в ней приходят обязательства формальные и обладающие ясным правовым статусом?(1)*
Отвечая на все эти вопросы, нужно сказать, что, хотя права собственности и другие современные экономические институты были необходимы для возникновения современных форм хозяйствования, мы зачастую не отдаем себе отчета, сколь глубоко последние укоренены в существующей социальной и культурной традиции — той традиции, которую, принимая ее за нечто незыблемое, слишком часто просто не замечают. Современные институты являются, конечно, необходимым, но недостаточным условием нынешнего процветания и общественного благосостояния, в поддержании которых они участвуют. Чтобы нормально функционировать, они должны действовать в связке с определенной системой социальных и этических навыков. Трудовой контракт, например, позволяет работать друг с другом людям, ранее не знакомым и потому не имеющим основы для обоюдного доверия; однако если доверие присутствует, та же самая работа оказывается гораздо более плодотворной. Правовая рамка компании с акционерным капиталом дает возможность вести совместный бизнес тем, кто не связан узами родства; однако мера их дальнейшего успеха зависит от того, с какой готовностью они будут идти на сотрудничество с чужими для себя людьми.
Вопрос о наличии спонтанной социализированности особенно важен по той причине, что мы уже не можем считать все эти этические навыки чем-то само собой разумеющимся. Ведь богатое и сложно устроенное гражданское общество вовсе не является неизбежным следствием передового промышленного развития, — напротив. Как мы увидим в следующих главах, Япония, Германия и США стали ведущими индустриальными державами во многом благодаря тому, что имели здоровую опору в виде социального капитала и социализированности, а не наоборот. Между тем нынешней тенденцией либеральных обществ, например тех же Соединенных Штатов, становятся индивидуализм и потенциально губительная социальная раздробленность. В Америке, как уже отмечалось, многое свидетельствует о том, что роль доверия и тех навыков общественной жизни, которые в свое время привели страну к положению великой индустриальной державы, за последние полвека значительно понизилась. Некоторые примеры, приведенные во второй части книги, должны были послужить предупреждением о том, что имеющийся в обществе социальный капитал в ходе истории может быть растрачен. Так, сложной системе процветавшего когда-то во Франции гражданского общества в определенный момент был нанесен непоправимый урон, и произошло это вследствие чрезмерной централизации государственного управления.
Страны, которые мы будем рассматривать в этой и следующей частях, отличаются высоким уровнем доверия и спонтанной социализированности, структура их общества изобилует многочисленными промежуточными формами взаимосвязи. Те мощные, сплоченные и разветвленные организации, которые существуют в Японии, Германии и США, возникали спонтанно, и преимущественно в частном секторе.
Вмешательство государства, хотя кое-где оно и давало о себе знать — в поддержке проблемных отраслей производства, финансировании технического развития, управлении такими крупными экономическими структурами, как телефонные и почтовые компании, — всегда оставалось незначительным, особенно в сравнении со странами, которые были описаны во второй части. По контрасту с Китаем, Францией и Италией и типичным для них «седлообразным» распределением организаций по двум полюсам, семейному и государственному, в Японии, Германии и США всегда были сильны организации в средней части спектра. Именно эти общества с самого начала своего промышленного развития удерживают лидирующие позиции в глобальной экономике, являясь в настоящий момент богатейшими в мире.
В аспекте их хозяйственной структуры и, если взять шире, структуры гражданского общества анализируемые здесь страны больше похожи друг на друга, чем любая из них похожа на Тайвань, Италию или Францию, то есть на страны преимущественно фамилистические. В то же время в каждой из них спонтанная социализированность имеет весьма различную историю. В Японии она вырастает из структуры местной семьи и природы местного феодализма; в Германии она связана с тем, что такие традиционные сообщества, как гильдии, сохранились вплоть до ХХ века; в Соединенных Штатах она уходит корнями в религиозное наследие протестантских сект. Как мы увидим в последних главах настоящей части, более общинный характер этих социумов проявляется не только на макро-, но и на микроуровне, например, в «низовых» отношениях, которые складываются между рабочими, мастерами и управляющими.
Однако прежде чем приступить к рассмотрению деталей, нам нужно сделать шаг назад и бросить взгляд на экономическую функцию доверия и спонтанной социализированности. Никто не будет спорить, что такие институты, как контракт и торговое право, являются необходимыми предпосылками появления современной индустриальной экономики. Никто не будет утверждать и то, что доверие и моральное обязательство самопроизвольно могут занять их место. Но если мы допускаем, что подобные правовые институты существуют, наличие высокой степени доверия как дополнительного условия налаживания хозяйственных отношений может повысить эффективность экономики путем сокращения так называемых «операционных издержек», то есть затрат на такие действия, как поиск подходящего покупателя или продавца, обсуждение контракта, осуществление правительственных норм и принуждение к выполнению контракта в случае конфликта или обмана(2)*. Каждая из перечисленных операций совершается легче, если стороны изначально уверены в честности друг друга: меньше нужды разъяснять элементарные вещи в объемистых контрактах, меньше нужды предусматривать все непредвиденные риски, меньше споров, меньше нужды в судебных тяжбах, если споры возникают. На самом деле, когда отношения пронизаны доверием, стороны иногда даже не беспокоятся об увеличении краткосрочной прибыли, поскольку знают, что дефицит за один период будет позднее компенсирован другой стороной.
Фактически, очень трудно представить себе, как бы выглядела современная экономическая жизнь в отсутствие минимального уровня неформального доверия. Вот что говорит об этом нобелевский лауреат по экономике Кеннет Эрроу: Вообще-то доверие имеет как минимум очень важную ценность с прагматической точки зрения. Доверие — это своеобразная смазка общественного механизма. Оно крайне эффективно; имея возможность положиться на слово другого человека, ты экономишь себе массу усилий. К сожалению, это не тот товар, который можно легко купить. Если вам приходится его покупать — значит, у вас уже есть некоторые сомнения по поводу того, что вы покупаете. Доверие и подобные ему вещи, такие как преданность или правдивость, — пример того, что экономисты называют «внешними условиями». Это товар, у него есть реальная экономическая и практическая ценность; он повышает эффективность системы в целом, позволяет вам производить больше благ или чего-то другого, что вы считаете ценностью. Но он не относится к тем товарам, торговля которыми на рынке технически осуществима или вообще осмыслена(3)*.
Часто мы принимаем минимальный уровень доверия и честности за что-то безусловное и забываем о том, что они присутствуют повсюду в обычной экономической жизни и играют принципиально важную роль в ее нормальном протекании. Почему, скажем, люди не так часто выходят из ресторанов или такси, не расплатившись, или почему в США они не забывают добавить к счету обычные 15%-процентные чаевые? Не заплатить по счету, конечно, незаконно, и во многих случаях людей удерживает мысль о возможном наказании. Но если бы, как настаивают экономисты, они были движимы простым намерением максимизировать свой доход и не сдерживались бы неэкономическими факторами вроде правил приличия или моральных соображений, тогда, каждый раз входя в ресторан или садясь в такси, они должны были бы рассчитывать, смогут ли они убежать, не заплатив; если бы цена мошенничества (в виде стыда или даже небольшого конфликта с законом) была выше, чем ожидаемая выгода (бесплатный ужин), тогда человек оставался бы честным, в противном случае он бы решался сбежать, не заплатив. Стань такое злоупотребление доверием общепринятым, хозяевам пришлось бы нести дополнительные издержки, например, ставя у двери человека, который будет останавливать нерасплатившихся, либо требуя у клиентов предоплаты. И если в большинстве случаев так не происходит, это говорит о том, что в обществе в целом принят некий базовый уровень честности, который поддерживается в силу скорее привычки, чем разумного расчета.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |