"Доверие. Социальные добродетели и путь к процветанию" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Фукуяма (Francis Fukuyama))
Вероятно, будет проще понять экономическую ценность доверия, если мы представим, как будет выглядеть мир без доверия. Если бы мы заключали каждый контракт, предполагая, что партнеры, если удастся, не приминут нас обмануть, мы тратили бы массу времени на то, чтобы сделать документ «неуязвимым», ибо только тогда мы были бы абсолютно уверены, что не оставили предполагаемым мошенникам никаких юридических лазеек. Контракты, учитывая все непредвиденные обстоятельства и предусматривая все мыслимые обязательства, удлинились бы до бесконечности. Участвуя в совместном предприятии, со своей стороны, мы бы никогда не стали предлагать больше, чем требуется по закону, — из-за боязни невольно сыграть на руку злокозненному партнеру — и подозревали бы в его новых и, возможно, перспективных предложениях искусно спрятанную ловушку, придуманную, чтобы поживиться за наш счет. Кроме того, мы все равно предполагали бы, что, несмотря на потраченные при выработке договора усилия, некоторые контрагенты найдут способ нас обмануть и уйти от выполнения своих обязательств. Мы не могли бы прибегнуть к арбитражному суду, так как не вполне доверяли бы и третьей стороне. Всякий конфликт приходилось бы решать со ссылкой на законодательство со всеми его громоздкими правилами и процедурами, а возможно даже, и обращаться в уголовный суд.
То, что житель США все чаще узнает в этом описании характеристику окружающей его ситуации в бизнесе, — лишь один из показателей растущего в американском обществе недоверия. Более того, к некоторым областям американской экономической жизни это описание подошло бы еще больше. Причина, по которой — как недавно обнаружили американцы — Пентагону в 1980-е годы приходилось платить по 300 долл. за один молоток и 800 — за одно сиденье для унитаза, в конечном итоге может быть объяснена как раз отсутствием доверия в системе оборонных подрядов. Оборонные подряды — это уникальная область экономической деятельности, в силу хотя бы того факта, что многие комплексы вооружения являются штучным продуктом. Поскольку в оборонной промышленности выбор между ними невелик, цена на них устанавливается не столько в рыночном, сколько в аукционном порядке. Естественно, что эта система чревата возможностью для манипуляций и даже махинаций со стороны либо подрядчиков, либо представителей правительства, составляющих контракт. Один из способов обойти проблему — это избавиться от волокиты и довериться в области контрактов опыту ответственных чиновников Пентагона, то есть быть готовым расплачиваться за нормальное ведение дел перспективой время от времени случающихся скандалов и ошибочных решений. Некоторые приоритетные вооружения, надо сказать, были действительно успешно разработаны в рамках этой модели(4)*. Однако обычные контракты на поставку заключаются с предпосылкой отсутствия доверия в системе: подрядчики будут по возможности стремиться нажиться на налогоплательщике, а представители правительства, наделенные абсолютной свободой действий в отношениях с ними, будут стремиться этой свободой злоупотреблять(5)*. Соответственно, размер оплаты должен оговариваться в огромном количестве документов, проверка и перепроверка которых требует и от подрядчиков, и от министерства держать под рукой дорогостоящий штат аудиторов. Все это обрекает систему госзаказа на гигантские дополнительные операционные издержки, и главным образом именно поэтому оборонные поставки отличаются такой дороговизной(6)*.
Как правило, доверие возникает в том случае, если сообщество разделяет определенный набор моральных ценностей и его члены вследствие этого могут полагаться на предсказуемое и честное поведение друг друга. В каком-то смысле сам характер этих ценностей не так важен, как то, что они являются для людей общими: к примеру, естественно, что и пресвитериане, и буддисты видят много общего между собой и людьми своего вероисповедания — в чем и находят нравственную основу для взаимного доверия. Однако это не всегда показатель, поскольку некоторые этические системы ставят одни формы доверия над другими: в обществах колдунов или каннибалов между членами, скорее всего, будет иметься определенное внутреннее напряжение. В целом, чем более требовательны этические нормы сообщества и чем строже ограничения, связывающие тех, кто хочет в него вступить, тем выше степень солидарности и взаимного доверия среди его членов. Поэтому мормоны и свидетели Иеговы, с их относительно высокими стандартами членства — такими, как воздержание и десятина, — чувствуют большую привязанность друг к другу, чем, скажем, современные методисты и епископалисты, принимающие в свою церковь практически кого угодно. С другой стороны, члены сообществ с сильнейшими внутренними связями, скорее всего, будут иметь самую слабую связь с внешним миром. Поэтому расстояние, разделяющее мормона и немормона, будет больше, чем расстояние между методистом и неметодистом.
Именно в этом контексте можно увидеть экономическое значение протестантской Реформации. Историки экономики Натан Розенберг и Л.Е. Бердзелл отмечают, что в ранний период капитализма (с конца XV века) люди, постепенно перерастая организацию фирм по семейному признаку, столкнулись с нуждой отделять свой личный капитал от капитала фирмы. В такой ситуации нововведения вроде двойной бухгалтерии становились просто необходимы. Однако подобных ухищрений самих по себе было недостаточно:
Потребность создания формы предприятия, в котором доверие и преданность не основывались бы на родственных отношениях, была лишь одной из граней более широкой потребности: зарождающийся коммерческий мир нуждался в моральной системе. Он нуждался в морали для того, чтобы обеспечить надежную работу его сложного аппарата гарантий и обещаний, который включал заимствования, гарантии качества, обещания доставки партии товара или покупки ее в будущем, договоренности о разделе выручки, полученной после торговой экспедиции. Моральная система была нужна... и как опора личной преданности, необходимого фактора расширения предприятий за пределы семей, а также как опора в ожидании добросовестного поведения различных посредников — от капитанов кораблей до торговцев на удаленных территориях — и собственных партнеров. Этическая система феодального общества была выстроена на основе той же военной иерархии, что и остальные феодальные институты, но нуждам коммерсантов она не отвечала. Именно в бурную эпоху протестантской Реформации зародились та мораль и те конфессиональные формы, которые оказались совместимы с нуждами и ценностями капитализма(7)*.
Религия может быть препятствием для экономического роста — например, когда священнослужители, а не рынок устанавливают товару «справедливую» цену или объявляют определенную ставку процента «ростовщической». Однако некоторые формы религиозности могут быть крайне полезны для становления рынка, поскольку религия представляет собой действенный инструмент воспитания правил правильного рыночного поведения.
Существует и другая причина, по которой общества с высокой степенью солидарности и разделяющие одни и те же моральные ценности оказываются более эффективны в экономическом отношении, чем общества индивидуалистические, которым приходится сталкиваться с известной проблемой «безбилетника». Многие организации производят то, что экономисты называют «общественными благами», — то есть блага, которыми пользуются все члены организации, независимо от того, сколько усилий каждый из них вложил в их производство. Обороноспособность страны и общественная безопасность являются классическими примерами благ, которые обеспечиваются государством и достаются гражданам просто в силу их гражданства. Организации меньшего масштаба тоже производят блага, которые являются общественными по отношению к их членам. Например, когда профсоюз ведет переговоры о повышении заработной платы, это выгодно для всех его членов, независимо от того, насколько активен каждый из них, и даже независимо от того, уплатил ли он свои взносы.
Как отметил экономист Манкур Олсон, все организации, производящие такого рода общественные блага, страдают от собственной же внутренней логики: чем крупнее они становятся, тем больше вероятность того, что их члены будут стремиться стать «безбилетниками». «Безбилетник» получает выгоду от благ, производимых организацией, но сам в их производство свой личный вклад не вносит(8)*. В очень маленькой группе, вроде партнерства, состоящего из полудюжины юристов или бухгалтеров, проблема «безбилетника» практически не возникает. Если кто-то один попытается увильнуть от выполнения своих обязанностей, коллеги немедленно вынесут ему предостережение, и к тому же обычно его бездействие будет более заметно сказываться на прибыли всей группы в целом. Но как только размер организации вырастает, вероятность влияния на производительность группы любого ее отдельного участника снижается до пренебрежимых величин и вместе с ней — вероятность того, что «безбилетник» будет обнаружен и предан порицанию. Рядовому рабочему на фабрике, где заняты тысячи людей, гораздо проще симулировать болезнь или увеличить себе перерыв, чем тому, кто трудится в маленьком коллективе, в котором все зависят друг от друга.
Проблема «безбилетника» — классическая дилемма группового поведения(9)*. Обычное решение этой проблемы заключается в том, что группа, дабы ограничить возможность «безбилетничества» со стороны своих членов, прибегает по отношению к ним к некоторым формам принуждения. Вот почему, например, профсоюзы требуют закрытия цехов и уплаты взносов: в противном случае отдельным членам организации будет выгодно выйти из профсоюза и сорвать забастовку или же не платить взносы, но все равно получать выгоду от повышения заработной платы. Нет нужды говорить, что этим же объясняется использование правительством уголовных санкций, чтобы заставить граждан служить в армии или платить налоги.
Тем не менее, если группа обладает высокой степенью солидарности, проблему «безбилетника» можно решать и другим способом. Становясь «безбилетниками», люди ставят свои личные экономические интересы выше интересов группы. Однако если они четко отождествляют свое собственное благосостояние с благосостоянием группы или даже ставят второе выше первого, то вероятность того, что они увильнут от выполнения работы или своих обязанностей, значительно снижается. Именно поэтому семейный бизнес является естественной формой экономической организации. Сколь бы ни чувствовали многие американские родители, что их еще не подросшие дети становятся «безбилетниками», обычно люди гораздо энергичнее способствуют успеху семейного дела, чем если бы они работали на неродственников, и к тому же их гораздо меньше беспокоит, сколько вложили и сколько получили остальные члены семьи. Виктор Ни отмечает, что «безбилетничество» значительно снижало производительность сельских коммун, организованных в Китае при Мао. Распад этих коммун в конце 1970-х и замена их на индивидуальные крестьянские хозяйства как основные единицы сельскохозяйственного производства способствовали впечатляющему росту производительности именно потому, что естественным образом решили проблему «безбилетников»(10)*.
Индивиду достаточно просто поставить цели организации выше своих личных, если эта организация не носит строго экономический характер. Отряды коммандос и религиозные секты являются примерами организаций, в которых люди сами заинтересованы в том, чтобы общие цели достигались в первую очередь. Вероятно, именно в этом заключается причина, по которой веберовские предприниматели-пуритане в давнем прошлом или, уже в недавнем, новообращенные протестанты в Латинской Америке так преуспевали: гораздо труднее быть «безбилетником», если за тобой наблюдает Бог (а, скажем, не контролер). Но даже не в столь экзотических типах организаций, преследующих экономические цели, хорошие руководители всегда будут стараться привить своим подчиненным чувство гордости и веру в то, что они являются частью чего-то большего, чем они сами. Люди станут работать с большим энтузиазмом, если будут убеждены, что цель их компании, к примеру, состоит в развитии передовых информационных технологий, а не в том, чтобы — по выражению экс-председателя совета директоров «IBM» Джона Эйкерса — максимизировать прибыль акционеров от своих вложений (что, в общем-то, было правдой).
Хотя группы с высоким уровнем доверия и солидарности могут быть более результативны в экономическом отношении, чем группы с недостатком того и другого, не все формы доверия и солидарности обязательно полезны. Если преданность оттесняет экономическую рациональность, тогда общая солидарность просто вырождается в семейственность и фаворитизм. В покровительстве начальника к своим детям или особо отмеченным подчиненным для организации нет ничего полезного.
Европейские государства в Средние века и в раннеиндустриальный период были во многих отношениях весьма коммунитаристски ориентированными обществами с большим числом пересекающихся ветвей общественной власти — княжеской, церковной, феодальной, местной, — контролирующих поведение отдельных людей. Экономическая жизнь в городах четко регламентировалась традиционными ремесленными гильдиями, которые устанавливали условия членства в гильдии и ограничивали как количество тех, кто может вступить в нее, так и виды работ, которые они должны выполнять. На ранних этапах промышленной революции новые предприятия приходилось располагать за пределами городов для того, чтобы избежать ограничений, накладываемых гильдиями, — что, по иронии судьбы, полностью противоречило известному средневековому изречению Stadttuft macht frei («городской воздух делает свободным»). Многие переломные этапы индустриализации, набиравшей тогда ход в Великобритании и Франции, были отмечены как раз разрушением гильдий и освобождением экономической деятельности от их власти.
Картели, гильдии, профессиональные ассоциации, профсоюзы, политические партии, лоббистские организации и т. п. выполняют важную политическую функцию, систематизируя и выражая интересы в плюралистической системе демократии. Но, как правило, преследуя экономические цели своих членов и стремясь перераспределить благосостояние в свою пользу, они редко выражают широкие интересы всего общества. По этой причине многие экономисты считают, что распространение подобных групп является в целом сдерживающим фактором экономической эффективности. Манкур Олсон даже сформулировал теорию, согласно которой экономический застой может быть объяснен ростом числа «групп по интересам», имеющим место во всех стабильных экономических обществах(12)*. В отсутствие внешних потрясений — войн, революций, торговых соглашений, открывающих новые рынки, — организационные способности общества будут стремиться реализоваться в создании новых распределительных картелей, навязывающих экономике все более жесткие рамки. Как полагает Олсон, одной из причин британского экономического упадка за последнее столетие был тот факт, что, в отличие от других европейских стран, в Великобритании сохранялось длительное общественное спокойствие, и это способствовало постоянному росту числа представительских групп, разрушающих эффективность экономики(13)*.
Общества, которые преуспевают в создании организаций, повышающих благосостояние, обычно так же успешно создают и перераспределительные группы, вредящие эффективности. Поэтому, высчитывая положительные экономические последствия спонтанной социализированности, мы должны не забывать об издержках, связанных с деятельностью «групп по интересам». В некоторых обществах могут возникать только такие группы и может не существовать эффективного бизнеса: в этом случае социализированность следует рассматривать как фактор сдерживания роста. Средневековая Европа во многих отношениях напоминала именно такой тип общества, так же как сегодня — некоторые страны Третьего мира, где наблюдается чрезмерное количество паразитирующих на социальном теле ассоциаций работодателей, профсоюзов и общественных деятелей и дефицит производящих экономические блага корпораций. Хотя говорится, что из-за размножившихся представительских групп Соединенные Штаты тоже все более впадают в паралич, вряд ли кто-то взялся бы утверждать, что склонность американцев к объединению исторически являлась сдерживающим фактором их экономического или политического развития(14)*.
Социальные группы в любом обществе пересекаются и наслаиваются друг на друга, и поэтому то, что с одной стороны выглядит как проявление чувства общественной солидарности, с другой может выглядеть как раздробленность и расслоение. Фамилистические общества вроде Китая и Италии кажутся исключительно коммунитаристскими, если смотреть на них с внутрисемейной точки зрения, и сугубо индивидуалистическими, если увидеть, сколь низок уровень доверия и взаимных обязательств между семьями. То же самое относится и к классовому сознанию. Рабочий класс Великобритании всегда был более сплочен и воинствен, чем в Америке, а профсоюзные члены всегда составляли больший процент от всего рабочего населения. Это обстоятельство заставило некоторых утверждать, что британское общество менее индивидуалистично и более коммунитаристски ориентировано, чем американское(15)*. Но сама эта классовая солидарность углубляет пропасть между британскими управляющими и рабочими, ибо в таких условиях последние просто отмахнутся от идеи, что они и руководство могут представлять собой одну большую семью с общими интересами. Та же классовая солидарность рабочих может препятствовать реорганизации отношений между ними и руководством на более коммунитаристском основании — в частности, введению работы «командами» или «кружков качества».
В Японии «горизонтальная» солидарность рабочего класса выражена гораздо меньше, чем в Великобритании, и в этом отношении о японцах можно сказать, что они меньшие коллективисты, чем англичане(16)*. Японские рабочие отождествляют себя скорее со своей компанией, чем с сослуживцами; японские профсоюзы, которые обычно являются профсоюзами одной компании, удостаиваются лишь презрения со стороны своих воинственных собратьев за рубежом. Однако обратная сторона этой медали состоит в том, что на японских предприятиях более развита вертикальная солидарность, и, значит, мы не ошибаемся, считая японцев большими коллективистами, чем англичане. Опыт свидетельствует, что именно вертикальная, а не горизонтальная солидарность в коллективе оказывается более экономически эффективной.
Очевидно, что социальная солидарность не всегда благо с точки зрения экономического благосостояния. Капитализм, если вспомнить формулу Шумпетера, — это процесс «творческого разрушения», в ходе которого старые, экономически ущербные или неэффективные организации видоизменяются или уничтожаются, и на их место приходят новые. Экономический прогресс требует постоянной замены одних групп другими.
Традиционную социализированность можно охарактеризовать как верность старым и устоявшимся социальным группам. Средневековые производители, действующие в согласии с экономической доктриной католической церкви, попадают именно в эту категорию. Спонтанная социализированность, напротив, это способность собираться вместе в сплоченные группы и сосуществовать в рамках новых форм общежития. Спонтанная социализированность может принести экономическую пользу, только если она используется для создания экономических организаций, занятых производством материальных благ. Наоборот, традиционная социализированность часто может служить препятствием для роста.
Памятуя об этих общих вещах, мы переходим к анализу общества, которое демонстрирует, пожалуй, высочайшую степень спонтанной социализированно-сти среди всех современных наций — японского.
ГЛАВА 14. Глыба гранита
Опыт конкуренции с японскими фирмами на протяжении последних двух десятилетий помог американцам гораздо лучше понять сущность японской экономики и ее отличительные черты. Различия между экономическими системами Японии и китайских обществ, как и фамилистических обществ вообще, гораздо менее очевидны, но они важны для правильной оценки того влияния, которое культура оказывает на экономику. Среди американцев и европейцев распространено мнение, что большинство азиатских экономических систем одинаково. Такая точка зрения и в Европе, и в Америке вдохновляется сторонниками идеи «восточноазиатского», которым Азия представляется единым, неделимым регионом. Однако на самом деле в том, что касается спонтанной социализированности и способности членов общества создавать и управлять крупномасштабными организациями, Япония гораздо больше похожа на Соединенные Штаты, чем на Китай. Отличия между Японией и Китаем, особенно в отношении семейной структуры, показывают чрезвычайное влияние японской культуры на экономическую жизнь, что дает основание для сравнения Японии с теми западными обществами, для которых характерен высокий уровень доверия.
Первая существенная черта современной японской структуры промышленного производства состоит в том, что в ней доминируют крупные организации. Быстрое развитие экономики из преимущественно сельскохозяйственной в современную индустриальную, произошедшее при Реставрации Мэйдзи в 1868 году, тесно связано с ростом дзайбацу — огромных семейных конгломератов, к примеру «Mitsubishi» или «Sumitomo», главенствовавших в японской промышленности до Второй мировой войны (дзай по-японски означает «состояние» или «деньги», а бацу — «клика»). До Второй мировой войны десять крупнейших дзайбацу обладали 35% оборотного капитала в финансовом секторе, 49% — в тяжелой промышленности и 35% — в экономике в целом(1)*. К концу войны «большая четверка» — «Mitsui», «Mitsubishi», «Sumitomo» и «Yasuda» — полностью контролировала четверть всего оборотного капитала Японии(2)*.
Дзайбацу были распущены во время американской оккупации, но постепенно восстановились уже в качестве современных кейрецу. Японская промышленность продолжает быстро развиваться, и сейчас частный сектор в Японии гораздо более концентрирован, чем в Китае. Десять, двадцать, сорок крупнейших японских компаний являются вторыми по величине годового дохода после компаний, занимающих те же позиции в Соединенных Штатах; 10 крупнейших японских предприятий получают в 20 раз больше прибыли, чем 10 крупнейших гонконгских фирм, и в 15 раз больше, чем 10 тайваньских.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |