"Доверие. Социальные добродетели и путь к процветанию" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Фукуяма (Francis Fukuyama))
Другим следствием относительно малых размеров китайских фирм является отсутствие китайских торговых марок(44)*. Когда в конце XIX века в Соединенных Штатах и Европе значительно выросло количество потребительских товаров, продаваемых в фирменной упаковке, — табачных, пищевых, одежды и т. д. — это стало результатом интеграции производителей, стремившихся взять под контроль новые массовые рынки, которые открывались для их продуктов. Торговые марки в принципе могут создаваться только компаниями, которые в состоянии пользоваться экономическим эффектом масштаба в области сбыта — такие компании должны быть достаточно крупными и достаточно долговечными, чтобы зарекомендовать себя с точки зрения качества и узнаваемости своего товара. «Kodak», «Pitney-Bowes», «Courtney's» и «Sears» — все это торговые марки, которые существовали уже в XIX веке; японские «Sanyo», «Panasonic» или «Shiseido» появились позднее, но и они были созданы крупными и стабильными корпорациями. В китайском деловом мире, наоборот, существует крайне мало торговых марок. Единственная знакомая большинству американцев — «Wang», но это исключение лишь подтверждает правило. Китайские компании, производящие текстиль в Гонконге и на Тайване, продают его в Америке под марками «Spaulding», «Lacoste», «Adidas», «Nike» и «Arnold Palmer», но крайне редко учреждают марки сами. Причины этого уже должны быть понятны, если учесть особенности эволюции китайских семейных фирм. Из-за их нежелания осваивать профессиональное управление они останавливаются в развитии, особенно на незнакомых заокеанских рынках, где требуются маркетинговые навыки местных обитателей. Маленьким китайским семейным фирмам трудно вырасти до того уровня, на котором они смогли бы производить узнаваемый массовый продукт, и лишь некоторые из них живут достаточно долго, чтобы заслужить репутацию у потребителей. В результате китайские фирмы, в отличие от крупных японских корпораций, вместо того, чтобы самим наладить сеть сбыта, ищут для этого западных бизнес-партнеров. Это оказывается очень удобным для западных компаний, поскольку существует меньше шансов, что китайская компания последует примеру японской и захочет доминировать в том или ином секторе маркетинга(45)*. В другом варианте организацию сбыта берут на себя китайцы, живущие в Америке и знающие американскую культуру, — как, например, в случае с линией одежды «Bugle Boy».
Тенденция китайских фирм к сохранению своих небольших размеров и семейной структуры не всегда оказывается столь уж непродуктивной и кое-где может даже обернуться преимуществом. Лучше всего они отличились в сравнительно трудоемких секторах и в секторах с быстро меняющимися, сложно сегментированными и оттого мелкими рынками: в производстве текстиля и одежды, в торговле, в поставке леса и других строительных материалов, в изготовлении комплектующих для ПК и их сборке, в производстве изделий из кожи и металла, мебели, товаров из пластмасс, игрушек, бумаги, а также в банковском деле. Маленькая, управляемая семьей фирма обладает большой свободой деятельности и способна к быстрой смене курса. На фоне крупной, иерархически организованной японской компании, с ее медлительной системой достижения консенсуса при принятии решений, мелкий китайский бизнес гораздо лучше приспособлен к изменчивости требований рынка. Хуже китайские фирмы работают в секторах повышенной капиталоемкости или тех, где прибыль от масштаба велика в силу сложности производственного процесса: в полупроводниковом, аэрокосмическом, автомобилестроительном, нефтехимическом и т. п. Частные тайваньские компании никогда не смогут тягаться с «Intel» и «Motorola» в производстве микропроцессоров последнего поколения — в то время как «Hitachi» и «NEC» в принципе на это способны(46)*. Вместе с тем, они чрезвычайно конкурентоспособны на конечной стадии производства компьютеров — на стадии, когда бесчисленные ПК сходят с линий небольших сборочных цехов.
Для китайских обществ существуют три пути преодоления их неспособности к созданию крупных корпораций. Первый — это сетевые организации. Китайские компании могут достигать эффекта, эквивалентного эффекту масштаба, если посредством семейных или личных связей соединяют маленькие фирмы между собой. Сегодня во всем регионе Тихоокеанского бассейна существует огромное количество сетей китайских фирм, которые постоянно разветвляются и пересекаются друг с другом. Большая часть идущего сейчас широким ходом строительства оранжерейных плантаций в китайских провинциях Фуцзянь и Гуаньдун ведется базирующимися в Гонконге семейными сетями, которые распространяются на соседние территории КНР. Семьи важны и для сетевых организаций, а не только для отдельных фирм — хотя, возможно, и не в той мере. Многие такие структуры пользуются преимуществом родственных связей и за пределами семьи, в частности это относится к крупным клановым объединениям Южного Китая. (С другой стороны, некоторые сети вовсе не основываются на родстве, а только на личном доверии и контакте.)
Второй метод развития крупномасштабного производства — прямые иностранные инвестиции. Китайцы всегда настороженно относились к возможности существенного присутствия иностранцев в своей экономике. На Тайване и в КНР эта практика строго регламентировалась.
Третья возможность воспользоваться экономическим эффектом масштаба, открытая для китайских обществ, это либо государственная поддержка крупного бизнеса, либо развитие государственного сектора как такового. Раздробленный и высококонкурентный рынок мелких предприятий — не новый феномен для Китая: фактически он является отличительной особенностью его экономической жизни уже многие столетия, причем как в городах, так и в сельской местности. Кроме того, хотя до индустриализации Китай обладал довольно развитым производством и высоким уровнем технологий (имеется в виду, по сравнению с Европой), все эти преимущества относились лишь к государственному сектору. К примеру, рабочее население города Цзиндэчжэнь, центра производства фарфора, составляло сотни тысяч человек, и, по словам историков, каждый предмет проходил в процессе изготовления через семьдесят с лишним пар рук. Однако фарфоровое производство всегда было в руках государства, и ни о каких сопоставимых по размеру частных фирмах, занятых в нем, свидетельств не сохранилось(47)*. В том же ключе власти Китая в конце правления последней, Циньской династии основали ряд так называемых компаний кван-ту шань-пан («под верховным контролем, в частном владении»), в число которых входили соляная монополия и некоторые оружейные предприятия, представлявшие государственный интерес с точки зрения национальной безопасности. В этих случаях власть назначала своего контролера, а право владения продавала частным коммерсантам, которых затем облагала специальной пошлиной(48)*. Одержав победу в гражданской войне в 1949 году, китайские коммунисты, руководствуясь марксистской идеологией, немедленно приступили к национализации китайской промышленности, и теперь, по доброй социалистической традиции, у КНР имеется столько гигантских (и чудовищно неэффективных) государственных предприятий, сколько она может себе позволить. Однако тайваньские националисты, унаследовав от японцев несколько крупных государственных компаний, до недавнего времени тоже не спешили их приватизировать. Если Тайвань намерен широко присутствовать на рынке полупроводников и самолетостроения, то для него государственная поддержка производителей в этих областях (через владение или через субсидирование) остается, по-видимому, единственной возможностью.
Поскольку фамилистический характер китайской деловой жизни имеет глубокие корни в китайском культурном наследии, именно в нем нам следует искать объяснение ее уникальных особенностей.
ГЛАВА 9. «Феномен булаенброков»
Китайские коммунисты пришли к власти в 1949 году с намерением разрушить господство семейных связей в китайском обществе. Они неверно полагали, что традиционная патрилинейная китайская семья была угрозой для экономической модернизации. Однако они также отчетливо сознавали, что в политическом отношении семья — это соперник, ослабляющий влияние идеологии на всю нацию. Именно поэтому был предпринят ряд мер, направленных на разрушение традиционной семьи: принято «современное» семейное законодательство, отменявшее полигамию и гарантирующее права женщин. Кроме того, крестьянские домохозяйства были разрушены во время аграрной коллективизации, семейные предприятия национализированы или экспроприированы иным способом, детей воспитывали с убеждением, что верховный авторитет — это партия, а не семья. Предпринятые для снижения катастрофического уровня рождаемости меры по планированию семьи, которые разрешали родителям иметь только одного ребенка, были, возможно, самой откровенной атакой на традиционное китайское конфуцианство, которое на протяжении тысячелетий призывало к тому, чтобы в семье было много сыновей(1)*.
Однако коммунисты слишком недооценили влияние конфуцианской культуры и китайской семьи, причем последняя после полувека политических потрясений окрепла как никогда. Четкое понимание роли семьи в китайской культуре принципиально важно с точки зрения понимания хозяйственных особенностей китайского общества (так же как и остальных фамилистических обществ мира).
Конфуцианство в куда большей степени, чем буддизм или даосизм, обусловливает характер общественных отношений в Китае на протяжении последних двух с половиной тысячелетий. Это учение содержит ряд этических принципов, которыми должно руководствоваться любое правильно устроенное общество(2)*. Подобное общество регулируется не с помощью конституции или системы законов, сформулированных на основе конфуцианства, а посредством его этических принципов, усвоенных каждым в ходе социализации. Эти этические принципы определяют надлежащий характер самых разнообразных общественных отношений, из которых главные пять — это отношения господин — слуга, отец — сын, муж — жена, старший — младший брат и друг — друг.
Много было написано о таком явлении, как «политическое конфуцианство» (термин Ту Вей-Мина), то есть о поддерживаемой конфуцианским учением иерархической системе социальных отношений, центральная роль в которой отводится императору и сословию «благородных», играющему при нем роль централизованного бюрократического аппарата. Предполагалось, что такая политическая структура играет роль «сверхсемьи» для китайцев, а отношение императора к его народу соответствует отношению отца к детям. Заслуженное продвижение по карьерной лестнице в этой системе было возможным благодаря серии императорских экзаменов, позволявшим занять место в чиновничьей иерархии, однако общественным идеалом, к которому стремились кандидаты, был образ ученого, начитанного в конфуцианской литературе. Считалось, что высший человек (чжун цзы) — это тот, кто обладает ли, способностью всегда действовать в соответствии с подробными и четко прописанными правилами этикета(3)*, — то есть, можно сказать, некто весьма далекий от образа современного предпринимателя. Он стремится к досугу, а не к тяжкому труду, живет на ренту и считает себя хранителем конфуцианских традиций, а не новатором. В традиционном, сословном китайском обществе купец не пользовался большим уважением. Если семья купца становилась богатой, то его сыновья надеялись не продолжить семейное дело, а сдать императорские экзамены и стать чиновниками. Вместо того чтобы вкладывать полученную прибыль в дело, многие купцы предпочитали покупать землю: общественный статус землевладельца был куда более высоким, чем их собственный(4)*.
Многие отрицательные оценки экономического влияния конфуцианства, высказанные в первой половине ХХ века, были связаны с тем, что политические аспекты этой доктрины были сочтены ядром культурной системы в целом. Однако политическое конфуцианство практически исчезло с исторической сцены. Последняя династия китайских императоров была свергнута в 1911 году, а бюрократический аппарат распущен. Несмотря на то что позднее некоторых генералиссимусов и генеральных секретарей сравнивали с императорами, имперская система умерла навсегда и вряд ли когда-нибудь будет возрождена. Социальная стратификация, поддерживаемая политическим конфуцианством, тоже была в основном свернута. Старая классовая структура в КНР была отменена сверху после революции, а на Тайване ее слом стал результатом успешного экономического развития. В других нематериковых китайских сообществах традиционная для Китая политическая система попросту не могла быть принята, поскольку изначально речь шла о сравнительно однородных в социальном отношении этнических группах, состоявших из купцов и мелких предпринимателей(5)*. Некоторые китайские общества (например, Сингапур) попытались возродить что-то вроде политического конфуцианства с целью легитимизировать собственную версию «мягкого авторитаризма», однако эти попытки выглядели довольно искусственными.
Из пяти основных конфуцианских типов взаимоотношений ключевая роль принадлежит тому, который существует между отцом и сыном, ибо он устанавливает сяо, или долг сыновней почтительности, главный нравственный императив согласно Конфуцию(6)*. Уважение к родителям поощряется во всех культурах, однако в традиционном Китае оно возведено в чрезвычайную степень. Сыновья обязаны подчиняться воле своих родителей, даже будучи уже взрослыми, содержать их в старости, поклоняться их духу после смерти и продолжать их род, который уходит в глубь веков и поколений. На Западе авторитет отца должен соперничать с множеством других, включая учителей, работодателей, государство, наконец, Бога(7)*. В такой стране, как США, восстание против отцовской власти стало практически ритуалом взросления. В традиционном Китае это немыслимо. В конфуцианстве не существует аналога иудеохристианского представления о божественном источнике власти или высшем законе, который способен санкционировать бунт индивида против диктата семьи. В китайском обществе послущание родительской власти в чем-то похоже на выполнение божественной воли, а понятие личной совести, которая может заставить человека вступить с этой властью в противоречие, просто отсутствует.
Центральная роль семьи в традиционной китайской культуре становится очевидной, когда возникает конфликт между преданностью семье и преданностью политической власти — императору или, если речь идет о КНР, руководителю партии. Конечно, с точки зрения ортодоксального конфуцианства таких конфликтов даже не должно быть, ибо в правильно устроенном обществе все отношения гармоничны. Однако они все-таки возникают и бывают особенно острыми в том случае, если отец совершит преступление и агенты властей приходят за ним. Многие классические китайские драмы повествуют о нравственных мучениях сына, вынужденного выбирать между преданностью государству и преданностью семье, однако в конце концов семья всегда побеждает: сын отца не выдаст. Одна классическая история рассказывает о беседе между Конфуцием и главой соседнего царства. «Царь похвалялся перед Конфуцием: столь добродетельно мое государство, что если отец украл, то сын сообщит властям и о преступлении, и о преступнике. Конфуций отвечал: мое государство куда добродетельнее, ибо сыну никогда в голову не придет так поступить со своим отцом»(8)*. Коммунисты справедливо полагали, что авторитет семьи был действительной угрозой их собственному авторитету, и вели долгую борьбу за то, чтобы подчинить семью государству: по их мнению, добродетельный сын — это тот, кто сообщает о преступлении отца властям. Однако, как показала история, попытки коммунистов подточить сплоченность китайской семьи полностью провалились. Именно превосходство семьи над государством, вообще над всяким другим общественным институтом, есть то, что так отличает ортодоксальное китайское конфуцианство от его японского ответвления и что имеет важные следствия для организации хозяйственной жизни в стране.
Соперничество между семьями создает обманчивое впечатление индивидуалистического характера китайских обществ, однако в них не существует соперничества между индивидом и его семьей в западном варианте — индивидуальное самосознание в огромной степени определяется здесь как раз семьей. Антрополог Марджери Вулф в своем исследовании, посвященном тайваньской деревне, пишет:
Человеку, у которого нет множества родственников, нельзя доверять в полной мере, поскольку непонятно, как с ним иметь дело. Если он ведет себя неправильно, то его поведение нельзя обсудить с братом или попросить родителей сделать ему упрек. Если с таким человеком необходимо решить какой-то деликатный вопрос, то нет возможности попросить его дядю подготовить почву. Деньги способны исправить этот дефект не больше, чем вернуть отрезанную руку или ногу. У денег нет ни прошлого, ни будущего, ни обязательств. Зато они есть у родственников(9)*.
Слабость чувства ответственности и обязанности по отношению к неродственникам в традиционном Китае особенно четко проявлялась в самодостаточности китайского крестьянского домохозяйства(10)*. Обычно крестьяне старались не обращаться за помощью к своим соседям, хотя во время особо богатого урожая коллективный труд мог иметь место. В отличие от европейской средневековой поместной системы, в рамках которой крестьяне были тесно связаны с домохозяйствами своих сеньоров и зависели от них в плане земли, долгов, семян и т.п., китайский крестьянин обычно владел собственным участком земли и, за вычетом налогообложения, почти не вступал в контакт с властями. Домохозяйство было независимой единицей и в плане производства, и в плане потребления. В сельской местности практически не было разделения труда, и крестьянское хозяйство обычно само обслуживало свои потребности в неаграрной продукции, предпочитая не приобретать ее на рынке. Поэтому кустарные промыслы, которые поощрялись в Народной Республике и стихийно возникали на Тайване, имели глубокие корни в китайской культуре(11)*.
Семьи мелкого дворянства были экономически менее самодостаточны, хотя такое положение и оставалась социальным идеалом. У человека благородного происхождения было достаточно средств, чтобы поддерживать более крупное хозяйство и большее количество жен. Члены его семьи не работали, а управляли людьми, не входившими в семью, и зависели от их труда. Существовала система императорских экзаменов — тогдашний способ повысить социальное положение вне рамок семьи. Кроме того, семьи мелкого дворянства обычно жили в городах, где было больше развлечений и возможностей для внесемейных общественных отношений. Тем не менее китайские аристократические семьи оставались более самодостаточными, чем европейские(12)*.
Если посмотреть на китайский фамилизм с исторической точки зрения, становится понятным, что он был системой, во многом экономически обоснованной. В традиционном Китае не было прав собственности. На протяжении практически всей китайской истории налогообложение было весьма произвольным: государство продавало право сбора налогов или местным чиновникам, или специальным сборщикам, а те, устанавливая уровень обложения, рассчитывали на максимальные возможности населения(13)*. Кроме того, крестьян в произвольном порядке могли привлечь к воинской повинности или к общественным работам. В обмен на налоги государство почти не предоставляло социальных гарантий. Сколь бы противоречивым и часто лицемерным характером они ни отличались, патерналистские обязательства, существовавшие между землевладельцем и крестьянином в Европе, в Китае не имели аналога вообще. Традиционный Китай постоянно сталкивался с проблемой перенаселения и недостатка ресурсов (в данном случае земли), по этой причине соперничество между семьями было довольно напряженным. Не существовало и никакой формальной системы соцобеспечения — черта, и по сей день присущая многим конфуцианским обществам.
В таких условиях сильная семейная структура вполне может рассматриваться как механизм защиты от враждебного и изменчивого окружения. Крестьянин может доверять только членам своей семьи, поскольку чужие ему люди — представители местной или верховной власти, дворяне — не имеют никаких обязательств по отношению к нему и ничто не будет их сдерживать, захоти они поживиться за его счет. Поскольку большинство крестьян жили впроголодь, у них не было никаких излишков, которыми они могли бы поделиться с друзьями или соседями. Сыновья — чем больше, тем лучше, пока жена способна рожать, — были абсолютной необходимостью, поскольку иначе крестьянину не на что было рассчитывать в старости(14)*. В таких суровых условиях самодостаточная семья была единственным рациональным институтом поддержки и взаимопомощи.
В традиционном Китае не было возможности скопить богатство, достаточное, чтобы вложить его в дело на раннем этапе индустриализации, поскольку в культуре был глубоко укоренен принцип раздела наследства(15)*. Семейная система была строго патрилинейной, наследство передавалось только по мужской линии и распределялось равномерно между всеми сыновьями. С ростом населения земельные наделы, постоянно делившиеся между наследниками, становились настолько малы, что уже не могли нормально прокормить семью. Такое положение дел сохранилось до ХХ века(16)*.
Даже в богатых семьях равный раздел наследства означал, что состояние будет распылено за одно-два поколения. Следствием этого стало в том числе то, что, в отличие от Европы, в Китае существовало довольно мало крупных поместных особняков и родовых усадеб, в которых одна аристократическая семья проживала бы на протяжении поколений. Дома знати были маленькими одноэтажными постройками, в которых размещались сыновья патриарха и которые грудились вокруг общего двора. Также, в отличие от обществ с системой майората (в частности, Англии и Японии), в Китае не было постоянной прослойки младших сыновей, которые, ввиду отсутствия наследства, были бы вынуждены искать счастья на поприще коммерции, искусства или военного дела. По этой же причине удельный вес рабочей силы, которая оставалась в деревне, был большим, нежели в странах с практикой майората.
Сыновья играли важную роль и как потенциальные наследники, и как своеобразная гарантия безбедной старости. Однако усыновить постороннего человека, если в семье не было сыновей, или они умерли в раннем возрасте, или были неспособными, было чрезвычайно трудно(17)*. Несмотря на то что теоретическая возможность принять в семью некровного родственника в Китае существовала (чаще всего, женив его на дочери), этого старались избегать. Приемный сын никогда не будет чувствовать тех же моральных обязательств по отношению к семье, и к тому же, с точки зрения патриарха, всегда существовала опасность, что, сам став отцом, он может пожелать забрать своих детей и покинуть семью, например, посчитав, что ему досталось слишком мало наследства. Из-за таких опасений предпочитали усыновлять младенцев, после чего приемный отец изо всех сил старался сохранить происхождение своего нового сына в тайне. Если кого-то вообще усыновляли, то в основном детей родственников(18)*. Принятие в семью абсолютно посторонних людей было событием экстраординарным, и усыновителя, отважившегося на это, публично порицали(19)*. Таким образом, в китайской культуре между семьей и несемьей была проведена четкая граница. Японская практика усыновления, как мы увидим, опять же отличалась от китайской коренным образом.
Сильный фамилизм китайского общества, принцип равного раздела наследства между сыновьями, отсутствие механизма усыновления, недоверие к посторонним — сочетание этих факторов привело к формированию в традиционном Китае определенной системы экономической деятельности, которая во многом предвосхитила культуру деловых отношений в современном Тайване и Гонконге. В сельской местности не было больших поместий — лишь микроскопические наделы, продолжавшие дробиться в следующих поколениях. Семьи постоянно переживали периоды возвышения и падения. Трудолюбивые, бережливые и способные сколачивали состояние и двигались вверх по социальной лестнице(20)*. Однако в следующем поколении семейная собственность — не только земля, но и дом (дома), и имущество домохозяйства — могла исчезнуть после ее раздела между сыновьями. Поскольку никто не мог гарантировать, что дети и внуки будут обладать такими же моральными и прочими качествами, как родители, со временем семья могла вновь кануть в безвестность и обнищать. Антрополог Хью Бейкер, исследователь китайской сельской жизни, отмечал: «Ни одна семья в нашей деревне не была способна владеть одним и тем же количеством земли дольше, чем в трех поколениях»(21)*. Разные семьи в разное время выдвигались на первое место: «Этот процесс постоянного возвышения и падения семей делал общество похожим на кипящий котел, в котором семьи были пузырьками, поднимающимися вверх лишь для того, чтобы лопнуть и опять опуститься на дно. Когда они распадались, вместе с ними распадались и земельные наделы, и в результате этого непрекращающегося дробления и воссоединения китайский ландшафт напоминал лоскутное одеяло»(22)*. Семьи не могли стать ни очень богатыми, чего не позволил бы технический уровень традиционного крестьянского хозяйства Китая, ни очень бедными, поскольку, опускаясь ниже определенной черты, мужчина терял возможность жениться и обзаводиться потомством(23)*. Единственный шанс вырваться из этого круга возникал тогда, когда какой-нибудь особо одаренный крестьянский сын сдавал императорский экзамен — но такое случалось редко и в любом случае имело значение только для отдельного человека.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |