"Зеленый папа" - читать интересную книгу автора (Астуриас Мигель Анхель)VГоловы солдат над стеною, словно отсеченные ею, поворачивались в такт колебанию тел двух удавленников. Косой луч лунного света стегал тела, когда раскачиваемые ветром огромные маятники попадали в яркую полосу влажного серебра; и это «туда-сюда» самоубийц повторяли головы солдат — огромные тени над темной стеною патио. Капитан нагишом — только ботинки, чтоб не поранить ноги, только ботинки успел натянуть впопыхах, пошел, прикрывая рукой стыд, узнать, почему кричит часовой. А часовому, хоть он и не смыкал глаз всю ночь, почудилось, что его разбудили, когда он увидел болтающиеся под стропилами у самой крыши тела двух узников. Начальник, как был голышом, так и стоял, чертыхаясь, среди солдат, которые сбежались с ружьями наперевес на крики часового. Смачный плевок капитана. Плевок и сухое покашливанье подчиненных. Капитан снова прикрылся рукой и вернулся в свою беседку, скинув с размаху башмаки, с грохотом упавшие на каменные плиты. Часовой обалдело глядел на солдат. Солдаты глядели на часового. Тишина. Луна. Луна. Тишина. Длинные безжизненные тела, то светлые, то черные в тени. Они повесились на своих поясах. На поясах, которыми подвязывали штаны. У одного пояс был алый, у другого — зеленый. Колодезный холод в патио, холод камня колодезной закраины. Крысы шуршат. Уходят в лес. Луна на кровлях. В беседке капитана вокруг настольной лампы разбросана шелуха света. Три круга тени, а в центре, за столом, он сам — от пояса до головы. Его рука. Пишет донесение. Зовет сержанта. Надо немедленно идти в Бананеру. Это не близко. А потом, на обратном пути — было бы очень кстати! — пусть разбудят телеграфиста и прикажут отправить срочную телеграмму. — Плохо, что нет здесь судьи… — сказал он себе вслух. Сержант услышал и ответил ему, что любой алькальд может составить акт о смерти, согласно закону. Голос сержанта отозвался в его ушах, как ответ самому себе. Но это сержант ответил. Ответил просто так. Очень хорошо. Правильно. Пусть сержант поедет в ближайший муниципалитет и приведет алькальда для составления акта. Сержант отправляется в путь. Он не может по- пасть в Тодос-лос-Сантос, не переходя реку. Вокруг такое сияние, что кажется, будто река течет, сжигая на своем пути леса, скалы и равнины. Движущийся поток огня, шествующий огонь, огонь, льющийся в море. Но алькальда не оказалось дома. Нет его — и все тут. Сержант стал допрашивать беременную женщину. Животу ее уже немало времени. На голове платок, лицо изможденное, одежда чистая, ветхая. — Куда ушел алькальд? — спросил он ее. — Ушел в столицу, потому что землю хотят у нас отобрать. — Не отобрать, сеньора, а купить. — Все равно, ведь мы ее не продаем. Если я у вас выторгую то, что вы не хотите продавать, я ведь отбираю это, отбираю, а не покупаю. Так-то… И так же считает дочка доньи Флоры Поланко, вдовы де Пальма. — Вот что, сеньора, вам надо пойти со мной. — Нет, я… — Как «нет»?.. Ну-ка, пошевеливайтесь!.. — Я жена алькальда! — Не перечьте! Идите-ка лучше добром. Если по своей воле не пойдете, погоню силой. Там вы расскажете капитану все, что знаете о дочке доньи Флоры… Если будете орать — хуже для вас; я все равно вас притащу, хоть за волосы, а доставлю… Марш вперед!.. Нечего охать!.. Марш!.. Прогулочка вам полезна… Небось не думали, что придется прогуляться… Такова жизнь. Вам полезно в вашем положении, а там расскажете шефу, что говорила девчонка, учившая не бросать земли, не продавать их… — Ладно, пойду, если только ради этого… Ах вы звери… Начинало светать. Луна, похожая на большое разбитое колесо, соскочившее с оси, погружалась во мрак, не имея сил катиться дальше, и падала вниз, стараясь сделать еще хоть один оборот. А с другой стороны — равнина, молочная, жаркая, уже залитая светом дня. Сержант доложил капитану о новости, услышанной от жены алькальда. Капитан, не вставая — за столом не было видно, что он сидел голый, накинув на плечи китель, — велел ввести женщину. — Ваше имя… — Дамиана я… — «Я» это ваша фамилия? — Нет, я Дамиана Мендоса… — Замужем? — Чего спрашиваете — ходить с таким грузом да не быть замужем… — Сержант доложил мне, что вы видели девушку Майари, дочку доньи Флоры. — Да, дней десять назад. — Где вы ее видели? — В моем доме видела. Она приходила в деревню, чтобы растолковать тем, у кого есть земля, мужчинам, что не по закону это — продавать землю тому рыжему, который сулит за нее золотые горы. «Если вы ее продадите, сказала, то потеряете на нее всякое право». И кроме того, посоветовала моему мужу — он ведь алькальд в нашем округе, — чтоб пошел в столицу правду искать, потому как не по-божески то, что затеяли рыжий человек, донья Флора да комендант, — этот, говорят, одной веревочкой с ними связан. — Прекрасно, сеньора. Когда ваш муж вернется? — А кто его знает? Он не говорил. — Ну, так посидите пока под арестом здесь, с нами. — Детки-то мои как же? Или вы думаете, что только это бремя бог на меня взвалил? — И она погладила рукой тяжелый живот. — Ну, тогда сделаем так. С вами отправится солдат, и вы будете сидеть там, под домашним арестом. — Я живу при муниципалитете… — Значит, муниципалитет будет вам тюрьмой. — Вы — начальник, раз так велите, надо подчиняться. Какой солдат поведет меня? — Сержант скажет… — Ликера лимонного выпьете, шеф? — Пожалуй. Вам, сержант, придется пойти в другую деревню, ведь не всех же алькальдов понесло в столицу по совету исчезнувшей сеньориты. — Он, наверно, двинул в столицу, чтоб накрутить там всех против гринго. С другой стороны, я рад. Верзила гринго мне не по нутру. Думает, он тут царь и бог. — Но ведь он жених, а она водит его за нос. — От этого мужчин только еще больше разбирает, шеф. Настоящим пепелищем выглядела деревушка, куда уже далеко за полдень прибыл сержант. Утро было прежарким, а в этой дыре с тремя глинобитными домами и кучей хижин зной просто испепелял. Бешено лающих собачонок — тучи, что правда, то правда. Мошкарой сыпались они из-за тростниковых и живых изгородей, из щелей в каменных оградах, отовсюду, где были жилища. Но и в Буэнавентуре не оказалось алькальда. — Где он шляется? — повторил мальчишка, которого сержант встретил на площади. Это, наверное, была площадь — грязная лужайка, окруженная деревьями. — Где алькальд шляется?.. Да никто не знает где, — сверкнул один мальчишечий глаз, другой скрывался под клоком волос. — А куда он пошел, не знаешь? — Не. Неизвестно. Его тут уже два дня нету. — И не сказал, куда пошел?.. — Не. Ничего не сказал. Ушел… Сержант направился к ранчо разузнать, куда девался алькальд. Три глинобитных домика оказались пусты. В патио — куры и поросята. На галерее прикорнула в тени еще какая-то живность. А солнце, огненное солнце — как жаровня. Ни шороха, ни дуновения. Никто не знал, где алькальд. Сержант двинулся в обратный путь. В дороге, если идешь один, полезно закурить. Он зажег вонючую сигару — подарок мистера, который снюхался с доньей Флорой. «Что-то есть у них с доньей Флорой, что-то есть. Недаром они тогда валялись в лесу, когда патруль на них наткнулся…» Вынимая сигару изо рта, он поглаживал себя ладонями по груди, промокая пот; ворот рубахи уже успел изрядно ороситься слюной и потом, стекавшим со щек. «Мамаша-то ему, этому гринго… — он курил и шагал, — подходит, пожалуй, больше, чем дочь; больше самка она; больше места есть, где ему свой… х-х-характер выказывать. Так-то вот, понятное дело. Да девчонка ведь и не ходила с ними предлагать деньги крестьянам — то она спит, то проверяет счета, то пироги печет, то письма родственникам пишет. В общем, чего только старуха не придумывала, чтоб оставить ее дома, а самой «оторвать» с гринго — на благо людям, на пользу стране. Плохо, что девчонка-.то сообразила и захотела им насолить… Не стала унижаться, не сказала матери: оставь моего гринго, — а пошла подбивать крестьян не продавать землю, как призналась эта брюхатая, что арестована в Тодос-лос-Сантос… Пока я тут рыскаю, — говорил он себе, — наверное, уже привели доктора, а зачем, зачем?.. Чтоб ихнюю смерть признал, будто и без того не видно… Бедняги колдуны, вчера похвалялись своими чумазыми рожами, ракушками и черепахами, а теперь с петлей на шее болтаются, листы банановые!..» Сплюнув окурок из жгучего, как перец, табака — «сигара что удила: чем пуще рвет рот, тем лучше сорт», он вошел в прихожую дома, превращенного в казарму, доложить капитану о новой неудаче: не было алькальда и в Буэнавентуре. Капитан в это время выходил с врачом из своего кабинета, чтобы присутствовать при снятии повесившихся. Острыми мачете перерубили пояса, на которых они висели, и обыскали их. На шее одного нашли несколько образков с изображением Сеньоры де Эскипулас, нанизанных на шнурок. На другом — ничего. Ни волоска. Только дюжая грудь и умолкшее сердце. Врач констатировал смерть, не коснувшись тел. Воронье кружило над крышами. Чтобы похоронить, ждали приказа коменданта порта. От трупов уже несло смрадом, когда их бросили в глубокую яму среди поля. Поверх них — земля, а еще выше — небо; но не сами они укрылись небом: голубизну дня и темноту ночи на них набросил бог. И в глаза ее не видывали в доме крестных Асейтуно. Донья Флора и янки застали родственников уже на ногах. В домашних хлопотах. Если тут, на побережье, не встать с петухами и не использовать утреннюю прохладу, ничего не успеешь сделать. — Перекусите, кума, немножко… кофе с булочкой… Нехорошо столько времени с пустым желудком… Надо что-нибудь проглотить… если можете… — Я сама скорбь ходячая… Знаете ли вы, кума, что такое скорбеть, глядя вдаль из окна поезда и зная, что где-то в этой неведомой дали — моя дочь, одетая в белое платье невесты, плывет по реке? Дон Косме Асейтуно утешал ее: — Не может того быть, кумушка; я тысячу раз говорил с Майари и никогда не слыхал от нее о самоубийстве. Это все ваши выдумки… — Не знаю, не знаю, как я сюда живой добралась… Бывали минуты, когда меня так и подмывало броситься с поезда, покончить с собой… Ужасно, ужасно, ужасно!.. Ехали, ехали, ехали… Эти бесконечные просторы под луной, бледной, как моя дочь, погибшая в реке… — Перекусите, кума, немножко… кофе с булочкой, убеждала ее донья Паула де Асейтуно, придвигая к ней чашку и плетенку с хлебом. — Майари, говорите, не думала о самоубийстве!.. Отец ее покончил жизнь самоубийством. — Но это не передается, кума, не наследуется; известное дело… — Здесь Джо; пусть он вам расскажет, пусть расскажет, крестные, какой она номер выкинула, когда приняла его предложение. Она побежала, эта злодейка, по острову, по косе, прямо в море, чтобы он ее окликнул, и он окликнул ее, когда увидел, что она летит уже по колено в воде. Если бы он ее не позвал, она бы утонула. — То было совсем другое, донья Флора, — спокойно возразил Мейкер Томпсон, — то было испытание любви. — Да, испытание любви, которое она начала там и закончила, нарядившись невестой, вчера вечером в реке… Ради бога, идемте к коменданту, надо же что-то предпринять… Сердце чует недоброе. Коменданта пришлось ожидать. После утренней зорьки он всегда уходил купаться подальше от порта. По временам слышались выстрелы. Он стрелял цапель. Рука ли поднимала пистолет или пистолет руку? Быть или не быть? Тысячи черных пятен усыпали небо. Птицы летели к югу, образуя прихотливые геометрические фигуры. Уроки стереометрии. Там и сям — рыбаки. Возвращаются. Уходят в море. Неизвестно, возвращаются ли, уходят ли они — слепит солнце и сапфир. — Хорошо, что пароход еще не прибыл, а мои бананы уже здесь, — сказала донья Флора по пути в комендатуру. Супруги Асейтуно остались дома ожидать, что скажет комендант, смоляной чурбан в белом мундире, выскочка, которому они отвечали на приветствие лишь потому, что он представитель власти. Если бы не это — никогда в жизни. Подумать только — лишить работы дона Косме, учителя с таким стажем, получившего отставку по возрасту и из-за пустячной глухоты!.. — Слышишь, Косме?.. Ты как думаешь? Крестница сама лишила себя жизни или с ней что-нибудь сделали? — Не знаю, что тебе сказать. Самоубийство заранее отвергаю. Я уже говорил куме, Майари — девочка рассудительная, разумная и к тому же добропорядочная. Такие матери, как донья Флора, мало знают о том, что творится в сердцах их детей. Увлекаясь своими делами, они забывают о единственном деле, каким должны заниматься, — спасением душ, воспитанием детей, ибо в детях, в тех, кто будет спасен или обречен на мучения, обитает также и душа тех, кто им даровал жизнь. Плохое дитя — это ад. Хорошее — рай. — Ты мне дашь хоть слово вымолвить?.. — Говори, Паблита, говори, но не себе под нос; погромче, чтобы я тебя слышал. — Злые языки болтают, — ты не поверишь, — что крестница очень страдала, глядя, как мать и этот мистер, который к ним липнет, стараются отобрать землю у людей в Бананере. Если это так, то в припадке отчаяния она могла сделать какую-нибудь глупость. — Тогда, значит, я был прав, что выбил у кумы из головы мысль о самоубийстве Майари. Если девочка и страдала, то страдала, как говорится, за чужие беды, а вот те, кому угрожала потеря земли, на собственной шкуре испытали все ужасы обезземеливания. За это они и отомстили, отомстили, сорвав зло на той, кого так любили донья Флора и сеньор Джо. Ясно как день, она не стала бы убивать себя из-за чужой беды, а вот те, другие… Знаешь, как кличут этого гринго?.. Зеленый Папа… — Помилуй бог, это все равно что сказать — антихрист. Зеленый тент, распростертый над верандой, смягчал свет в кабинете. Комендант, обмахиваясь веером из игральных карт, ждал посетителей, известивших о себе еще поутру. Ему нравилось давать аудиенции. Двое повесившихся, одна пропавшая девушка, алькальды, ушедшие в столицу, крестьяне, не желающие ни за какую цену продавать землю. Хорошо же начался денек. Он высморкался, будто дал залп из обеих ноздрей, услыхав голоса доньи Флоры и ее будущего зятя. Эта манера сморкаться по-военному служила своего рода предупреждением для посетителей, которые должны понять, что приближаются, преодолевая сопротивление часовых, к трону самого властелина. Не поздоровавшись, донья Флора бросилась к нему: — Вы что-нибудь знаете о ней, комендант? И прежде чем военный успел ответить, она стала сыпать словами, фразами, жалобами, обвинять владельцев земли — земли, которую у них если не купят, то отберут, — обвинять в том, что они украли дочь и хотят надругаться над нею… — Ах она, растяпа!.. Ах, растяпка моя дорогая!.. Ах, моя глупенькая!.. — рыдала донья Флора. Мейкер Томпсон удовольствовался тем, что пододвинул ей стул, маленький железный стул, способный выдержать всю тяжесть матери, а мать, порой теряющая контроль над собою, в общем, самозабвенно исполняла роль благородной страдалицы, затаив в душе гнев и жажду мести. — Насчет того, сеньора, что с вашей дочкой могла стрястись беда, о которой вы говорите, насчет мести крестьян вы и не думайте. За это я вам ручаюсь. — Ах, как я рада!.. — воскликнула она. — Вы с моей души камень сняли… Но тогда что же могло с ней случиться? Почему она исчезла втихомолку? Не сказала, мол, иду туда-то. Или, вы думаете, можно взять так просто и уйти?.. Скотник последним ее видел. Он шел с парным молоком в кухню, проходил мимо по галерее… — Все дело в том, сеньора, что дочка ваша занималась вещами недозволенными… — Враки, комендант, враки! Здесь сеньор Мейкер Томпсон, и он отвечает за нее как жених и будущий муж. — Не кипятитесь. Речь не об этом. Мейкер Томпсон раскрыл шире свои холодные карие глаза, — жара давила, по лицу тек пот, — и взглянул на коменданта; тот осторожно протянул ему сигарету. — Майари-то, ваша растяпка… — повторил он ласкательное прозвище и сделал паузу, пока Джо брал предложенную сигарету, — вовсе не была ручною голубкой. Прошу прощения за свои слова. Но она вас провела… а?., провела, как настоящая дочь своего отца. — Не понимаю, — сказал Мейкер Томпсон, весьма заинтересованный, и даже сделал шаг вперед, к коменданту, и уставился на его губы, над которыми гарцевали смоляные усы. — Майари Пальма, как вы сейчас услышите, была вожаком крестьян, которые отказывались продавать землю. Женщина, арестованная вчера вечером, супруга одного из алькальдов, которую я оставил под домашним арестом, — она беременна и имеет к тому же маленьких детей, — эта женщина показала, что ваша сеньорита притворщица уговорила алькальдов и старейшин идти в столицу и просить защиты от Мейкера Томпсона, а заодно донести на меня, что я был вами подкуплен… — Здесь есть такая женщина? Как ее зовут? — Как так «есть»? Разве я не сказал вам, сеньора, что она арестована и имя ее Дамиана Мендоса… — Вы меня просто огорошили… — Майари — хотите верьте, хотите нет — вся пошла в своего отца, а он был анархистом в Барселоне и сюда-то приехал, наверное, не просто так, а сбежал откуда-нибудь. — Да, он имел разные там идеи; но ведь Майари была совсем маленькая, когда он покончил с собой. — Политические идеи наследуются, донья Флорона, они передаются по крови, и ничего нет опаснее, чем этот вид наследственности. Так же, как от революционера родится революционер, от полицейского — полицейский… — Но о ней, о ней известно еще что-нибудь? — вмешался Мейкер Томпсон, и в голосе его звучало нетерпение. — Ничего конкретного. Лично я думаю, что она отправилась в столицу с алькальдами и старейшинами. Я послал сегодня утром телеграмму с донесением и попросил, чтобы ее разыскали и арестовали за подстрекательство. Не сегодня завтра мы получим известие, и вы увидите, вы увидите, донья Флорона, что та, которая, по-вашему, изнасилована и убита крестьянами или плывет, бездыханная, в подвенечном платье, по реке Мотагуа, на самом деле торопится в столицу и болтает всякий вздор; мы, мол, грабим тех, кому за землю предлагалась настоящая цена в золотых песо. — Ну, ладно; пока есть время, пойду с Джо, посмотрю, как управляются с моими бананами… — Вот так-то: сеньора Флора ставит дело на широкую ногу, а ее дочка обвиняет меня в том, что я вам продался, сеньор Мейкер Томпсон… И все из-за того, что мне захотелось увидеть прогресс в своей стране, процветающие города, увидеть, как эти берега превратятся когда-нибудь в эмпиреи богатства и цивилизации. Мне надоело любоваться индейцами! Как входишь в казарму, только и видишь одних индейцев, только с ними и возишься день-деньской! Если бы я имел сына, а я его не имею, ибо еще мальчишкой заполучил свой недуг, имей я сына, я бы влепил ему пулю, но не позволил бы стать военным… чтобы влачить такую же жизнь, глядеть на этих индейцев… хотя я и сам похож на чистейшего ишкампарике[43]. Донья Флора встала со стула — хрупкого скелета из белесых железных прутьев — и вышла вместе с Джо и комендантом, проводившим их до часового. — Сегодня утром были и другие приятные вести. Славно начался денек! Двое повесились там, в Бананере, где мы поставили заставу, чтобы солдаты помогли вам разбивать плантации. — А это, комендант, не имеет какого-нибудь отношения к Майари?.. — Я полагаю, не имеет. Те люди, кажется, были колдуны. Когда их схватили, у них в ушах красовались ракушки, а на головах — черепахи; говорят, они ждали появления луны — вчера как раз наступило полнолуние. А в полночь они преспокойно повесились[44]. — Ладно, шеф, мы еще зайдем сюда. — Не будем терять друг друга из виду, сеньор Мейкер Томпсон. — Мы, наверное, зайдем к нашим родственникам Асейтуно; если будут новости, сообщите нам. — Хорошо, хорошо, сеньора… Вы говорите, прибыли ваши бананы? — Да, вчера вечером с товарным поездом, мы тоже на нем приехали. Бананы — один к одному! Только этот вот сеньор скуп до жути и не хочет дать мне больше шестидесяти двух с половиной сентаво за кисть… — И это лишь в том случае, если плоды будут наливные, в восемь ярусов; цена обычная… — Дружба — дружбой, а деньги врозь… Бизнес… Бизнес… — были последние слова коменданта при прощании. Перед тем как вернуться в свой кабинет, остановившись в дверях сторожевого помещения, где солдаты замерли навытяжку, а офицер, шагнув вперед, произнес: «Все спокойно, начальник», — комендант долго созерцал море, будто видел его впервые, будто оно тут и не волновалось все дни и все ночи: образ непостижимого, портрет непостижимого, зеркало непостижимого. Солнце жгло землю с усердием паяльщика, заливая расплавленным свинцом селение с пальмовыми кровлями, полузасохший кустарник зеленовато-песочного цвета, портовые здания, ярко окрашенные деревянные дома, причал, пути, вагоны, где жили некоторые служащие; трубы на вагонах, окошки, завешенные сетью, и ступеньки, ведущие внутрь. В бухту, где сапфирная синева стерла грань между морем и небом, входил пароход. Он приближался, сверкая белизной. Вскоре загудела сирена. Вода полыхала солнцем. А на берегу упали первые капли. В полной тиши заулюлюкали огромные каплищи — ливень плыл с побережья к заливу, словно желал преградить путь кораблю-призраку, внезапно исчезнувшему за пологом струй. И потому не шло больше время, не разгорался вечер. Неуверенность — минута или час? — и бесконечный дождь, и отчаянная жара. Донья Флора по собственной инициативе отправила телеграмму брату, инженеру Тулио Поланко, спрашивая, не заходила ли Майари к нему, ибо о дочери нет никаких сведений с тех пор, как она без разрешения уехала в столицу. Донья Флора послала телеграмму и ее приятельнице, соученице по колледжу, с которой дочь переписывалась, но не сообщила ей, что Майари пустилась в путь без спроса. Главное — не опорочить дочь. И так комендант позволил себе обозвать ее со всей бестактностью неотесанного индейца «подстрекательницей». Тем лучше!.. Пусть подстрекательница… анархистка… что угодно… только бы не умерла! — У Косме зудит глаз, пойду поищу кошку. Мазнуть бы кошачьим хвостом ему по векам, а то, может, сглазил кто. Когда жена вышла, старик произнес: — Ну вот, теперь мы одни, и я хочу вам сказать…Он понизил голос. — Я думаю, она отправилась в столицу или еще куда-нибудь похлопотать, чтобы не отбирали землю у крестьян. Жена моя рассказывала, что ходят слухи, будто Майари была очень недовольна действиями гринго и вашими. Вот видите, кума, как оборачивается дело. Сначала считали самоубийство причиной ее исчезновения, после того как она обманулась в своих надеждах относительно ваших намерений, после того как разочаровалась в своих близких, увидев, что мать и жених выступают рука об руку против бедняков. И нам в голову не приходила другая причина — этот ее план: поднять против вас землевладельцев при поддержке муниципалитетов. Как вам кажется? — Лишь бы она была жива, дон Косме, я со всем смирюсь. — А доном Косме она его называла потому, что подобные суждения о ее поступках не слишком приличествует делать куму. Донья Паблита принесла кота, и отставной учитель позволил мазнуть себя хвостом по глазам. — Тирания домашнего врачевания, кума… — Святым Харлампием молю, сплюнь!.. — сказала донья Паблита. — Святым Харлампием молю, сплюнь от дурного глаза, сплюнь от дурного глаза!.. Джо принес с парохода пакет с холодным мясом, чтобы украсить обед — жидкий рыбный суп с ломтиками поджаренного в масле хлеба и картофель, испеченный в кухне супругов Асейтуно, — а также бутылку красного вина, и бутылку белого вина, и бутылку кубинского рома, и бутылку виски, и бутылку коньяку, и бутылку настойки, и бутылку шампанского, и вместе со всем этим еле дотащил самого себя, пьяного вдребезги; еще немного, и дело кончилось бы катастрофой. Он чуть не свалился на дона Косме. — Боже милостивый! — простонала донья Паблита и тотчас зашептала молитву, а донья Флора с трудом поддержала эту гору мяса и бутылок: гора в сумраке дна морского — в тусклом свете настольной лампы — вращала карими стеклянными глазами. Самое плохое, что он забыл испанский язык. Бормотал только по-английски. И никто ничего не понимал. Дон Косме с тех времен, когда учительствовал и сдавал конкурсные экзамены по английскому языку на занятие должности в Национальном институте, запомнил только «forget, forgot, forgotten»[45], и произносил эти слова, от которых Джо зарыдал, как ребенок, схватил руки доньи Флоры, и, покрыв их поцелуями, обнял ее, сжал ей голову своими огромными пальцами, и пробормотал прерывающимся голосом, качая головой: «Нет!.. Нет!.. Нет!..» — Что ты ему сказал?.. — упрекнула донья Паблита мужа. — Ты ему сказал что-то такое, от чего он с ума сходит… — Почем я знаю, жена… — Как же ты мог сказать? — Вспомнились мне звуки: «форгет, форгот, форготен»… Мейкер Томпсон, снова услышав эти слова, трахнул себя кулаком по скуле и собирался нанести еще удар, посильнее, но донья Флора вовремя подставила подушку. В ней и утонул его дрожащий, белый, жаркий кулак. Нет!.. Нет!.. Нет!.. — Да замолчите вы, кум! — повысила голос донья Флора, нежно гладя влажную от пота голову Джо, чтобы он утихомирился. Огонек настольной лампы погружался куда-то все глубже, а с ним погружались в полумрак и люди. Янки вцепился зубами в коробку папирос, пытаясь открыть ее, и открыл. Не поднимая второй руки, выхватил зубами папиросу и отбросил коробку. Дон Косме приблизился к нему, молча и услужливо, с зажженной спичкой. Все закурили. Вдали слышалось завывание норда, который входил в силу там, за бухтой. Больше дождя, чем ветра. Потоки холодного дождя. Жару как рукой сняло. — Виски? — спросила донья Флора. — О, yes! Донья Паблита принесла штопор, и все выпили как добрые христиане, сказал дон Косме, кроме гостя, который выпил как янки. Дон Косме так и не смог восстановить в памяти значение слов «форгет, форгот, форготен», вспомнившихся ему в недобрый час. Но ругательством они быть не могли. Их спрашивали на экзаменах. Однако гринго — точь-в-точь антихрист, очень подходило ему прозвище Зеленый Папа, — остервенев в дикой оргии (бокс — это оргия англосаксов), сжимал и разжимал кулак, огромный, как шестнадцатиунцевая перчатка, повторяя без передышки: — Shut up!.. Shut up!..[46] Он разбил об пол бутылку виски и ушел, невзирая на ураган, не закрыв за собой дверь. Кто хотел выкорчевать море? Ветер и вода били в глаза, и он нагнул голову, чтобы не слепили ружья, заряженные солью, — выстрелы солью прямо в лицо. Но не только он один брел на ощупь, спрашивая, кто выкорчевал море, содрогавшееся от самых глубоких корней своих до бескрайней волнистой кроны. Маяки, как слепые, напрасно вытягивали темные шеи, стараясь воткнуть свой луч в залитый пеной берег. Все плясало вместе с ним, помимо него и вокруг него: там-там-там, все кружилось в танце…. Он ударил ногой по песку, и щиколотку пронзила боль, словно от острых кандалов. Рванувшись вперед, спасаясь от оков, он бросился бежать куда глаза глядят, между раскатистым эхом прибоя и грязной, смрадно-сладкой дымкой болот. Но вот янки качнулся, колени его подогнулись в борьбе с кустами коки, не пропускавшими его. Он бросился на них, бросился на острия бычьих рогов, чтобы этот бык, потрясающий рогами-гребнями и гроздьями яичек, сам не напал на него. Сразившись с кустарником коки, прорвавшись сквозь храп вросшего в землю быка, он встретил коней из пены — одних оседлал, другие мчались над ним. Там-там-там. Все кружилось- в танце. Что влекло его?.. Куда он несся, куда мчались над ним кони? Дивная скачка; тело распростерто на земле, а через него летят, скачут кони. Он вернулся к побережью не вплавь, не на волне, а в ветре, лежа в ветре, который швырнул его на скалистый берег. Он ощупывал землю, словно узнавал место, и звенящим голосом подноса, уставленного рюмками, сказал, тыча пальцем в разгулявшееся море: — Я соскользнул в эту скорлупку!.. Неизвестно, шел ли он по верному пути или нет. Он не видел и не слышал, куда идет. Стал ее звать. Кто остановит ее своенравный бег, если не он? — Майари-и-и-и!.. Майари летела впереди, а он следовал за нею. По его учащенному дыханию было заметно, что он выбивался из сил, почти бежал, но она удалялась. На груди полунагого человека, на мощных плечах, на мокром жилистом теле поднимался лес дождя, пахшего землею, вырастали гигантские горы пены, что срывалась с высоких волн, обезглавленных морем, а море било его. — Майари-и-и!.. Майари-и-и!.. Майари-и-и!.. — Какая масса воды разделяла их, в глубинах и в небе вода, повсюду вода… — Майари-и-и!.. Охрипнув, потеряв голос в открытом чемодане рта, янки поднял лицо, стегаемое волосами и струями воды, и крикнул в бурлящий водоворот моря: — Вернись, Майари-и-и!.. Вернись… подожди… Я снова уйду в море… я буду, как раньше, искателем жемчуга… я стану торговать индейцами с Кастилья-деОро… черными людьми и черным деревом… буду продавать крупинки золота и золото волос рыжих девок в Панаму… А когда мой корабль вернется, ты крикнешь мне с острова: «Пират, любимый!» Только вернись, вернись, подожди, ты уже слишком далеко от острова, тебе не доплыть до него. Джо Мейкер Томпсон больше не банановый плантатор. Кончился Зеленый Папа. Лучше плавать в море, чем в поту человеческом… Он проснулся утром на пароходе, куда его притащили, немало потрудясь, два негра. Ночью и не разглядишь, что это были негры. Донья Флора руководила операцией. Восемь, девять, десять часов утра; телефонные разговоры, прерываемые из-за неполадок на линии. Донья Флора расположилась на телеграфе. Чем ближе, тем лучше. Она то и дело поднималась, выскальзывала в Дверь посмотреть, что делается снаружи, — нет, ничего, там ничего не увидишь, — возвращалась и снова падала на лавку. И опять вставала, будто скамья жгла ее, и принималась читать календарь или изучать тарифы… — Ты не думай, Косме, что у меня мозги не туда повернуты, куда надо, но втемяшилось мне в голову, что наша крестница бросила дом из-за ревн… ревнителей мира домашнего. Уж так-то любовно обращается кума со своим будущим зятем. Не знаю, заметил ли ты. Наверное, не заметил: заладил свое «фор…» да «фор…"выкинул фортель, одним словом… — Это времена глагола «забывать», Паблита, сегодня утром я вспомнил. Я ночь напролет пролежал с открытыми глазами и наконец вспомнил. Неправильный глагол. Понятно, что он взбесился, когда я ему сказал… — Ты, значит, просил его забыть ее, ну и хорош! Правда, многие мужчины не считают это неправильным. Так всегда бывает. А я все-таки думаю, из-за ревности сбежала девочка. Этот человек считает ту для себя более подходящей. — Слишком честолюбив. Я с тобой согласен. Типичный пират… — Пират? Поднимай выше. Акула!.. А она, старая плутовка, хотела бы, чтобы эти невинно-беленькие пароходы были бы завалены бананами по самые трубы. Эти светлые пароходы похожи на гробы, Косме. Вот до чего мы дожили… из чужих краев шлют нам здоровенные плавучие склепы, будто мы и без них не похоронены здесь заживо. Зазвенел звонок; глаза телеграфиста не могли обмануть донью Флору. Вызывала столица. Он положил палец на ключ и ответил. Она, чтобы лишний раз убедиться, спросила его, не нарушилась ли связь. Он отрицательно мотнул головой. И продолжал свои манипуляции… — А где она? — спросил дон Косме. — Там, на телеграфе. Я ее отсюда вижу. Совершенно верно, честолюбие их связало и связь их скрепило. — Женщины видят лучше, чем мы, у них даже это самое в форме глаза… — Или ты замолчишь, или я тебя стукну! Старый развратник… Ты бы мне лучше ответил, ведь до сих пор не сказал, не кажется ли тебе тоже, что крестницу заставила уйти ревность? — Нет. Она ушла потому, что ее возмутила несправедливость, и сейчас она, наверное, убеждает людей землю из рук не выпускать. Телеграфист протянул донье Флоре ленту с двумя сообщениями. Ее брат Тулио и приятельница отвечали, что Майари не приезжала. Брат прибавил: «Очень опечалены сообщи о ней когда узнаешь». Она не думала о своих бананах. Побрела на мол поглядеть на воду. Ничего не соображая. Просто так, поглядеть на воду. Бездонные трюмы. Сотни, тысячи банановых кистей. Грузчики, скрючившиеся под огромными кистями бананов, казались дону Косме, — он пришел узнать у доньи Флоры о содержании телеграмм, — процессией ломаных букв «Г». — А мне все-таки не очень верилось про столицу, кум… — Мне тоже… — согласился дон Косме, прочитав телеграммы. Донья Флора внимательно посмотрела на него и промолвила: — Скажите же, говорите… — Я не верил в ее бегство в столицу. Она ходит, наверное, где-нибудь рядом, тормошит народ, дрожащий за свои земли; тут она и сыщется… — Да услышит вас бог, кум; со столицей-то не получилось ничего. Вздохнув и помолчав, она продолжала:- Зачем она надела подвенечное платье? Об этом я все время себя спрашиваю… Она бы не оделась невестой, чтобы идти в лес «подстрекать», как выразился комендант. Она оделась невестой, чтобы покончить с собой, вот и все: просто чтобы кинуться в реку. И никто меня в этом не переубедит. Я сердцем вижу ее в наряде новобрачной, плывущей по воде, как белая орхидея… Вы же знаете, кум, сердце не обманывает… — Если бы вы были более начитанны, я сказал бы, что вас сбила с толку Офелия… — Дочка моя, дон Косме; какая там Офелия… Подстрекательница в наряде невесты! Представляете вы ее такую, кум?.. — А если она взяла с собой платье в знак того, что не хотела выходить замуж за вашего возлюбленного? Давайте, кума, называть вещи своими именами. Не думаете ли вы, что девочка ревновала к вам гринго? В этом случае действительно можно было бы предположить самоубийство. — Не болтайте, кум, глупостей. Мы не давали никакого повода для ревности. — Откуда вы знаете!.. Она ведь, кажется, уже не сопровождала вас в поездках, оставалась одна дома… А вы ведь еще очень аппетитны, милая сеньора, очень аппетитны! Ну и телеса… — Поосторожнее, кум, не то превратитесь в камень! — Из-за вас — хоть в скалу! — Бросьте свои дурацкие шутки, старый бабник; они хуже всякой пошлости… Я скажу куме, она отобьет у вас охоту задевать людей… С парохода спускался Мейкер Томпсон. Он приветствовал ее громким возгласом. Знаками дал понять, что бананы грузятся. Дон Косме глядел на воду. — В столице ее нет, — сказала она, идя навстречу Джо с телеграммами в руке. — Ну и что же? Она, может быть, не захотела зайти к вашему брату или к приятельнице. Это тоже вполне возможно. Не на прогулочку ведь отправилась!.. Ответ на запрос коменданта прояснит все дело. Идемте туда, спросим, нет ли у него новых известий. — Телеграфист говорит, что нет… — Ладно; не хотите ли тогда подняться на пароход?.. — Да, да. Меня очень расстроил старый дурак, мой кум. Этот прохвост говорит, что Майари ушла из-за ревности, из-за того, что между мной и вами будто бы что-то есть. — Ну конечно, предположить такое всегда можно. Еще и побольше могут наплести, но это же неправда. На верхней палубе парохода, в салончике под вентиляторами, жара донимала меньше. Они спросили лимонада со льдом. Не произнося ни слова, разговаривали дымками сигарет. Его мысли неслись легким бризом туда, к зубчатым островкам, которые едва рисовались вдали. Какой же из них? Можно ли теперь узнать? Тот ли это был? Или другой? По одному из них он бежал однажды вечером. «Майари! Майари!»- позвал ее Джо. И она остановилась. В радуге моря — хрустальные брызги слез, застывших в затуманенных глазах доньи Флоры. — Не плачьте, еще получим известие… — Теперь я знаю, что вы ее любите; это так меня утешает, вы даже представить себе не можете. Если бы мы вас не удержали вчера вечером, вы бросились бы в море искать ее. Скажите мне, что влекло вас? Хотелось бы знать. Ведь души призывают друг друга, и, может быть, моя бедная дочь звала вас из пучины? Теперь я спрашиваю себя: почему мы вас удержали? Мы, люди, так глупо поступаем, желая изменить предначертания судьбы, и потому все идет у нас кувырком. Она вас звала. Хотела взять с собой. Не хотела оставлять здесь. Не хотела оставлять… — Я ничего не помню, кроме того, что звал ее и обещал вернуться добывать жемчуг. Я был здорово пьян. — А почему вас так задела болтовня глухого старика, моего кума? — «Забыть»! Он все твердил «забыть, забыть…». — Ну и нахал! Заварил кашу, а потом заявляет: я, мол, сам не знаю, что говорил. Он, значит, просил вас забыть ее. Ну и хитрец! Они долго молчали и курили сигарету за сигаретой. Затем, когда Джо протягивал пустой стакан из-под лимонада глядевшему на него с усмешкой слуге-негру — одному из тех, кто приволок янки сюда вчера вечером, — донья Флора сказала, что, будет ли получено в комендатуре известие или нет, она думает вернуться в Бананеру. — Деньги за мои бананы получите вы. Я уеду сегодня же вечером; нельзя мне так забрасывать дела. Вспомните, я ведь там и администратор, и работник, и вол… — Позавтракаем на пароходе? — Нет, я хочу отдохнуть. Спасибо за все. — Я вас провожу… У меня не хватает людей в Бананере, пойду посмотрю, не найдется ли здесь хоть нескольких человек. Дело расширяется, а рабочих рук недостает. — Заодно зайдем, если не возражаете, в комендатуру, это ведь нам по пути. Кто знает, может быть, там уже известно что-нибудь… Какой же вы бесчувственный! Ну, не будьте таким бесчувственным! Только потому, что вчера я сама видела, как вы бросились искать ее в море, я прощаю вам ваше поведение. Вы хуже истукана, равнодушный человек! Словно вас и не интересует, где сейчас ваша будущая супруга… — Для меня она уже не… — Почему же?.. Из-за платья?.. Сеньор, мы выпишем другое… — Даже если она объявится, она уже не для меня… — И через секунду, стараясь пояснить свои слова, прибавил:- Не из-за платья. Если и объявится, она уже не для меня. Она встала на сторону тех, других, — индейцев, мулатов, негров, но я вовсе не собираюсь требовать или просить у нее объяснений. Зачем? Поступки стоят больше, чем слова. Майари стала другой; для меня она потеряна навсегда. — Знаете, сеньор, у меня и так сегодня с утра неприятности, не хватает только, чтобы еще ястреб на голову наделал! Не кум, так вы; то глухой старик пытался растравить мне душу, то вы теперь огорчаете меня, даже больше, чем дочь, переметнувшаяся к другим. Мне остается одно: уйти… Печаль подчеркивала ее красоту. Богатство увеличивало соблазны этой знойной женщины. Коменданта не оказалось на месте. Донья Флора отправилась отдыхать, а Джо пошел за людьми. Теперь он знал, как действовать! Глупая девчонка! Он вербовал людей для всяких работ. Корчевка пней, вывоз леса, очистка земли… может быть, придется жечь ранчо, говорил янки, как бы между прочим, жечь, чтобы покончить с болезнями, с заразой, идущей к нам из Панамы, с черной оспой и желтой лихорадкой… Надо все предать огню, все старые хибарки, они лишь очаги заболеваний… Подряд их надо жечь, ибо лучше покончить с несколькими ранчо и пустить по миру какойнибудь десяток человек, чем позволить, чтобы все нанятые туда рабочие погибли от этих болезней… Больше всего не нравилось людям то, что надо было отказаться от развлечений портового города. В лесах нет никакого веселья, говорили они между собой, нет радости, а хуже всего в этих дебрях то, что там только лес да лес, один сплошной лес. Кто не умеет обходиться без увеселений, тому лучше не ехать. Хороши часы, когда поют трубы и горны в военной комендатуре. Слушаешь, как они заливаются на утренней зорьке или играют вечернюю зорю. Смотришь, как швартуются пароходы, приходящие из Белиза, с островов или из самого Ливингстона. Гуляешь по молу, когда на волнах бурлит водоворот помоев, превращающийся в водоворот акул. Дивишься на красивые корабли, что заходят за бананами, глядишь на вереницу людей, ползущих, как муравьи, друг за другом с кистями бананов на плечах. Есть ли большее наслаждение для бедного люда, чем наблюдать, как работают «канчес»[47], как обливаются они потом на пароходах, как моют палубы, готовят обед, чистят картошку… Много чего дорогого сердцу придется бросить в порту, если уйти в сельву на заработки… Или вот ждешь прихода пассажирского поезда и поднимаешься в вагоны первого класса, потом выходишь из второго: или, наоборот, проберешься во второй, а выйдешь через первый, сядешь и вообразишь себя путешественником. А зрелища? Можно любоваться в вечерний час фонариками на молу, блестящими четками, которые тускнеют рядом с иллюминацией трансатлантических гигантов. Можно пристать к толпе зевак и ждать, когда всхлипывающая цепь вытащит какоенибудь морское чудище. Да и бойцовых петухов не бросишь ради леса. А другим жаль бросить спиритизм. А иные не могли отказаться от… В общем, и думать нечего. Да и гуаро там вовсе не жгуч. О какой выпивке с приятелями можно говорить, если в тех местах живой души не сыщешь. Дай бог здоровья мистеру, предлагающему им такие большие деньги, но лучше оставаться бедными в порту, где от долгого любования морем нет-нет да и блеснут жемчужинки в глазах. Единственная надежда. И ради этого часами без устали глядят они в бескрайнюю даль. Если долго глядеть на море, соленая слеза может превратиться в жемчужину. Деньги предлагались хорошие, огромные. Дьявольски высокую плату предлагал гринго. Это все так, но есть и еще одно «но»… Надо жечь ранчо. Чтобы не было болезней. Ну, а если дело не только в этом, и есть какая-нибудь другая причина, и они совершат преступление? Деньги в конце концов всегда делают из человека преступника, хоть его никто и не арестовывает и не судит. И тем не менее стоило только бросить людям приманку — большую плату, как они, один за другим, прилипали к ней, как мухи к патоке. Им давали задаток, несколько песо на дорожные припасы, а тем, кто хотел ехать поездом, достаточно было заявить об этом: проезд бесплатный. Пароход уходил в полночь. Джо пригласил коменданта отобедать с ним на борту. Небольшая любезность перед возвращением в свое лесное логово. Донья Флора вначале приняла предложение, а затем отказалась. Джо Мейкер не понял. Словно она сказала не на испанском языке, которым он прекрасно владел, а на каком-то другом. — Мне неудобно обедать вместе с вами, садиться за один стол, если вы говорите, что порываете с моей дочерью, сеньор Мейкер Томпсон. — А про себя подумала: «Пришпилю ему «сеньора» и фамилию, пусть не думает, что остается все тем же Джо; если он покончил с моей дочерью, то я покончила с Джо». — Очень жаль… Может быть, зашли бы выпить | кофе?.. — Я подумаю, сеньор Мейкер Томпсон, ведь если у вас нет теперь ничего общего с Майари, то не должно | быть ничего общего и со мною… — С вами должно… — Со мною? Вот новость! — И не последняя: с вами мне надо решать деловые вопросы. — Я лишь на этот раз затрудню вас просьбой | получить деньги за мои бананы, потому что мне надо ехать. В дальнейшем буду справляться сама. И — Правильно, я тоже так думаю. Я пойду, уже поздно; с минуты на минуту придет комендант. Если вы пожелаете зайти выпить кофе, буду очень рад. — Если я зайду, то только ради коменданта; он телеграфировал в столицу, и ему не ответили. Просто ужасно… Жара, тоска. Сижу здесь, как прикованная, и не знаю, что делать… остаться ли, отправляться ли в Бананеру, ехать ли в столицу… Ах, впрочем… это верно, что вам дела нет до Майари! — Как нет дела, донья Флора, если я ваш друг, если я друг вашего дома, если я люблю Майари… к чему:| мне это отрицать? Я только не вижу возможности остаться ее женихом, когда она вернется, или тотчас праздновать свадьбу, как я думал раньше, когда не знал, в чем она замешана. — Мы еще не знаем, правда ли это. — Ладно, потом выясним… — Сомнение в таких случаях оскорбляет… — Решать все вопросы разом — значит быть верхоглядом, как вы сами говорите… А пока всего хорошего, приходите пить кофе на пароход… Она ненавидела его. Презирала всеми силами души. Слабые, правда, были эти силы, как у умирающего, который ненавидит и презирает живых, оставшихся проводить его в последний путь. А мелкие поставщики бананов агонизировали. На них надвигалась большая плантация, словно море выходило из берегов, чтобы затопить долины среди гор, ущелья, лощины с жующими папоротниками, которые, шурша, жуют ветер и тянутся к свету из сумрака. Зеленое наводнение. Все затопляют, все покрывают банановые кусты, сотни, тысячи миллионов кустов, теряющихся вдали, уходящих за горизонт. Мейкер Томпсон дважды перечитал телеграмму — бумажку цвета слоновой кости с голубым заголовком и виньеткой — официальную телеграмму, которую комендант расправил и протянул ему раскрытой. — Как вам понравится? — Это меня не удивляет: не раз бывало, когда, вспоминая о Чи — Слова, пришедшие вам на память, сеньор Мейкер Томпсон, все проясняют. Бедная мать!.. — Да, мне жаль ее. Эх, если бы Майари была такою, как она. Однако жизнь не дает всего сразу, или «враз», как говорил мой трухильянец. — Надо преподнести ей телеграмму, прямо так, как это делают газеты, когда не знают, что приплести, без комментариев. — Она, возможно, придет выпить кофе. — А хорошо мы с вами пообедали… Бананов-то сколько погружено! До сих пор грузчики работают! — С каждым разом будет все больше. Спрос очень велик, и это заставляет нас расширить посадки на свой страх и риск. Впрочем, я и хотел поговорить с вами об этом, комендант, но прежде опорожните рюмку, и закажем еще по одной… — Мне, пожалуй, хватит. Я уже и счет потерял тем, что мы с вами опрокинули. Однако предпоследненькая не повредит… — Пока принесут виски и прежде чем явится донья Флора, я хотел бы поговорить с вами о двух вещицах. Вы мне не сказали, в каком виде вам удобнее получать от нас вознаграждение. Это не следует афишировать, за тем исключением, когда людей надо прямо ввязать в дело. В Центральной Америке, например, депутатам вручают чеки, и они оказываются пойманными за хвост. Но их это не пугает. Такой народ открыто сотрудничает с нами. Однако в других случаях мы предпочитаем вручать greenbacks[48]. Не остается никаких следов. В этом конверте вы найдете обещанное, просто аванс за все предстоящее. Официант принес два виски. — Ладно, приятель, за ваше здоровье; и спасибо за подарочек. Правда, я его не просил. Я вам помогаю бескорыстно, то есть, лучше сказать, за то, что вы нас просвещаете, цивилизуете. Нам всего-навсего и нужното немного машин, чтобы построить дороги, посеять всякую всячину, вывезти древесину из наших лесов, дать по рукам англичанам из Белиза… — Ваше здоровье, комендант, — и второй вопрос. У меня в Бананере собралась тьма народу, уже перевалило за тысячу, и я боюсь, что может разразиться эпидемия черной оспы или желтой лихорадки… Многие люди пришли с этой заразой из Панамы… — Ладно, вы скажите, что надо делать; только бы не просить денег у правительства: ответят, бюджет, мол, по швам трещит. Может, я сам справлюсь, мне давно хотелось очистить территорию у порта, это сущий пустяк. — Напротив, мы сами хотим помочь вашему правительству; но для этого мне нужно… нет, не разрешение ваше, а просто понимание: смотрите на все сквозь пальцы, если я предам огню вонючие хибарки, которые там стоят, рассадник вшей, где живет грязный народ… — Паршивое это дело!.. — Нет-нет, погодите. Я предоставлю им приличные; жилища, построю новые дома… Дома около новых плантаций, где они смогут работать, если захотят, а если не захотят, будут жить там, как у себя дома, и работать, где понравится. — Ну, если так, мне подходит ваш тон, как говорят индейцы. Ничего не скажешь, приятель, практичные вы люди. Если дадите мне слово построить дома, чтобы люди не остались под чистым небом… — И жилье, и утварь, и одежду — все будут иметь. Наконец-то у бедняг все будет новое… — Если бы вы и их самих могли сжечь да заменить… Слезами горчил кофе в чашке, жужжали вентиляторы и голоса прохожих, молчали Джо и комендант. В тумане плыли буквы телеграммы. «…Алькальд Габриель Герра сообщает запрос вашего превосходительства женщина Майари Пальма Поланко исчезнувшая этом месте… числа отплыла побережью Эль-Чилар лодке управляемой неким — Ничего страшного в этом нет, дорогая сеньора, — старался успокоить Флору комендант. — Теперь мы знаем, куда она отправилась и с кем. Мы распорядимся, чтобы капитан гарнизона в Бананере тотчас отплыл к побережью Эль-Чилар, где, говорят, лихорадка всем пупы выела… — И я сейчас же поеду… — И вы сейчас же поедете, с первым поездом. — Во всяком случае, сделаем так, чтобы попасть в Бананеру к рассвету, — резюмировал Джо. — Я тоже должен быть там утром. — Ее околдовал Чи У борта парохода драка между неграми и белыми. При свете прожекторов они яростно тузили друг друга. Ни стона. Только хриплое дыхание и глухой стук тел, ударяющихся о мол; свалка, удары ногами, кулаками, головой, подножки, прерывистая брань, проклятья. В потасовку ввязались и женщины: одни пытались восстановить мир, другие подстрекали. Растрепанные, в съехавших с плеч платьях, они царапались, плевались, ругались; их вмешательство походило на танец, на чечетку, на перепляс, на оргию у берегов Карибского моря. Осколок луны, челнок червонного золота, вынырнул из необъятной жары и повис над залитою шоколадом цепью гор и тишью бухты. Внизу — безмолвие и блеск золотых монет, рассыпанных маяками в воде, а вверху — ночь и безмолвие звезд. |
||
|