"Стадия серых карликов" - читать интересную книгу автора (Ольшанский Александр Андреевич)Глава девятнадцатаяНынче у Василия Филимоновича Триконя выдался нелегкий денек. Началось с того, что его вызвал подполковник Семиволос, долго разглядывал участкового (вечером старший лейтенант будет точно так смотреть на рядового генералиссимуса пера), усмиряя в себе немалые сомнения, а затем спросил: — Ну? Что мог ответить Василий Филимонович на столь странный вопрос? Никогда начальник не говорил с ним подобным образом загадочно ни лично сам, ни в служебных мыслях участкового. Перед Семиволосом лежал его последний рапорт и прикрепленные к нему скрепкой две справки о том, что он, старший лейтенант Триконь В. Ф., не является и не состоит, а также о том, что в тот день был абсолютно трезвым. Морщины на лбу подполковника зашевелились — как по волнам прошелся ветерок… — Слушай, может, ты — тайный третий брат Вайнеров? Василий Филимонович из привычки к служебному рвению сразу поднапрягся, припоминая, по какой ориентировке проходили Вайнеры, когда на них объявлялся розыск, насколько они опасны при задержании, особые приметы, и вдруг осознал свою полную профессиональную несостоятельность: содержание ориентировки он совершенно не помнил, а фамилия такая знакомая! «А разве их еще не поймали, товарищ подполковник?» — чуть-чуть не сорвалось с языка за миг до того, как вспомнилось: да это же не преступники, а писатели! — Пишут, пишут, — морщины на подполковничьем челе совсем сморщились от обиды своего хозяина на издержки всеобщей грамотности. — И Вася туда же… Участковый от Господа Бога, а настрочил какую-то белиберду. Пусть братья Вайнеры пишут, бутерброд у них не отымай! — начальник отделения загнанно задышал, встал из-за стола, подошел к нему вплотную и, глядя снизу вверх, потому что Триконь всю жизнь стоял на правом фланге, поинтересовался: — Василий Филимонович, скажи-ка: зачем ты к рапорту справку от психиатра приложил?.. Есть сомнения, да?.. Знаешь, я бромом спасаюсь, а ты? — Не знаю, что и сказать, товарищ подполковник… — Тогда ясно, тогда надо идти к врачу, Вася, — начальник пошел к своему креслу, упруго выкручивая наружу каблуки. — Возьми свои художества, — он вернул рапорт, — и разберись с заявлением, ага, вот оно, на гражданку Тарасенко, заядлую самогонщицу. Во время следования к месту жительства гражданки Тарасенко, как выразился бы участковый в рапорте, начальник отделения продолжал вести с Василием Филимоновичем индивидуальную работу. «Не занимайся, Вася, всякой ерундой, — наставлял Семиволос. — Из-за твоей привычки совать нос во все, что происходит на участке, не только у меня одни неприятности. Потому ты до сих пор и не капитан». В рассеянности после начальнического поучения Василий Филимонович не запомнил номер квартиры, указанный в письме неизвестного поборника трезвости, и, подойдя к серому, грязно-бетонному дому постройки начала пятидесятых годов, вынужден был раскрыть планшетку и уточнять адрес, по которому занималась противозаконной деятельностью злостная самогонщица Тарасенко. «Восемьдесят третья?!» — удивился участковый. Эта квартира принадлежала Виктору Сергеевичу Халабудину — ветерану, в конце войны он командовал дивизией, но генералом не стал — вместо штанов с лампасами пришлось надевать ватные на лесоповале, где искупал бессилие своей роты в июле сорок первого остановить зарвавшегося врага и победить на его собственной территории. Поскольку Василий Филимонович находился с ветераном в приятельских отношениях, Виктор Сергеевич каждый раз, как бы оправдываясь, напоминал ему, что тогда тридцать две жизни спас, когда приказал отходить в глубь пущи. Эти тридцать два стали ядром партизанского отряда, затем полка. Побывал он и в лапах полицаев (по пути из штаба соединения наткнулись на засаду), бежал с помощью подпольщика в полицейской форме, за что немцы потом его расстреляли. В конце концов, вернулся в кадры армии, без пяти минут генералом взят под стражу, осужден, спустя восемь лет оправдан и реабилитрован. В общем, все как у людей. Последний год Халабудин сильно болел, и участковый время от времени навещал его — человек он был одиноким, ухаживали за ним какие-то сердобольные старушки. Месяца полтора назад Виктор Сергеевич умер, и вот его квартиру кто-то превратил в винокурню. Дверь открыла ветхая старушонка, молча впустила милиционера, и того поразила пустота однокомнатной квартиры — на стенах не осталось ничего, кроме прошлогоднего табель-календаря с кукольно-красивой развеселой снегурочкой, катившей на санках, да еще на кухне над окном висела деревянная, выкрашенная в вишневый цвет палка для занавесок. Халабудин жил по-солдатски скромно, однако пустота и для его жилья казалась слишком обнаженной и тягостной. Только в прихожей стоял видавший виды фибровый чемодан с металлическими округлыми накладками на углах и обыкновенный старушечий узел из суконного клетчатого платка. «Обокрали?» — прежде всего подумал Василий Филимонович и с подозрительностью взглянул на старушку. И наткнулся на взгляд ее удивительно чистых, по-детски наивных глаз — нежно-синих, словно два пролеска, только-только проклюнувшиеся из-под прошлогодней лиственной прели. Два немигающих кружочка синевы на мятом, изжеванном жизнью лице. «А проверить документы не мешает», — решил Василий Филимонович и попросил позволения ознакомиться с паспортом. Вообще-то на похоронах она пошмыгивала мышкой, да только порядок есть порядок, к тому же она и самогонщица Тарасенко — как пить дать, одно и то же лицо. Старушка отвернулась, полезла за пазуху. А может, старушка и есть та медсестра, которая выхаживала Халабудина в июле-августе сорок первого, работала по заданию партизан в немецком госпитале, добывая там лекарства, перевязочные материалы, заодно и нужные сведения? Ее выследили, мучили, но не расстреляли — стерилизовали, отрезали груди в том же госпитале, где она работала, и отпустили, искалеченную и полубезумную, в расчете на то, что все равно с ее помощью выйдут на подпольщиков или партизан. Только она не спешила им помогать: набравшись сил, исчезла из городка, правда, не бесследно — однажды утром врач, стерилизовавший ее, трудно приходил в себя после наркоза и, когда приобрел способность соображать, понял, что ночью его лишили мужских достоинств, а денщику перерезали горло — как-никак она была хирургической медсестрой. Когда старушонка повернулась к участковому с развязанным платочком в руке и подала паспорт, опытный глаз Василия Филимоновича в развязанном узелке различил удостоверение инвалида войны. — Та-ак, та-ак, гражданка Тарасенко Мокрина Ивановна, проживающая… — участковый открыл страничку паспорта с пропиской. — На вас серьезное заявление в органы поступило. Василий Филимонович интуитивно предчувствовал, что здесь можно лишь рассчитывать на беседу воспитательного характера, ни о каком изъятии самогонного аппарата и речи быть не может. — Самогоноварением занимаемся, гражданка Тарасенко? — Ни, нэ занимаемся, — замотала головой старушонка и подошла к окну, взглянула во двор. «Подпольщица: проверила, один я приехал или нет», — отметил Василий Филимонович и сказал: — Позвольте, на поминках гражданина Халабудина здесь, как нам сообщается, рекой лился самогон. — Помынкы — хиба цэ самогоноварение? Похорон — раз, девять днив — два, сороковины — три, а грошей у Сергийовыча не було. Яки там у нього гроши, колы вин тридцяты вдовам допомагав? Ликарствамы… Тут старушонка расчувствовалась от собственных слов, всхлипнула, поднесла свободный уголок носового платка к глазам, затем отвернулась и водрузила узелок с документами на прежнее место, за пазуху. — Как же так, Мокрина Ивановна, память о таком замечательном человеке, как Виктор Сергеевич Халабудин, вы уронили, надо прямо это признать, нетрезвыми поминками да еще с применением самогона. В стране идет перестройка, ускорение, а вы… — Канешно, воно ускорение, а хороныть надо, нэ ждать же, колы воно закончиться. Верно, Сергийовыч тоже перестройкой занимался — перестройыв бак и змиевык, бо продуктывнисть дуже мала була… Ото ж для ускорения, а як же… Золотый чолов’яга був, царство йому нэбэснэ… — Гражданка Тарасенко, что вы чепуху мелете? Где этот бак и где змеевик? — Якый бак? Тю-ю… — Вы же только что сказали, как покойный бак перестраивал. — Так вы ж у нього и спросить. — Вы в своем уме, гражданка Тарасенко? — Не, у мэнэ справка, шо я дурна, як пробка. Показаты? — Послушайте, но вы же варили самогон, признайте хоть это! — Канешно. Вси варылы и я варила. В партызанському отряде, колы у нас спырту не було, а багато раненых… Варыла градусив пид девяносто, було дило… З усього варыла: з картошки, буряка, яблук, груш, ягод, морквы, помидорив… А з кавунив?.. З усього варила, бо нимецький гебиткомиссар талонив на сахарь не давав. З талонив не зварыш. Вообще той, хто талоны прыдумав, не знае, що самогон можно вариты з усього, що зелэние та ростэ. — Я еще раз вас спрашиваю, гражданка Тарасенно: где находится самогонный аппарат? — Та його красни слидопыты откопалы в блиндажи, хотилы в музейному куточку поставыты, так директора школы за цэ чуть з партии не выкынули. — Вы мне байки не рассказывайте, гражданка Тарасенко! А если я сейчас приду с понятыми и найду самогонный аппарат здесь? — Та нэ треба людей беспокоиты. Дывиться без понятых, колы вам так хочэться. А шо найдэтэ, так хай вашэ будэ… «Вася, ты соображаешь, с кем ты связался? Она же гестапо вокруг пальца обвела, а там волкодавы сидели не чета нам, извини, пожалуйста, — услышал Василий Филимонович голос горячо любимого начальника. — Тебе хочется, чтобы заявление обязательно подтвердилось? Зачем тебе это? Улик ты не найдешь, самогонный аппарат она так запрятала, что с собаками не разыщешь, сам же продукт, как ты догадываешься, выпит, а запах выветрился. Заявление может и не подтвердиться, если ты ласково улыбнешься гражданке Тарасенко, расположишь ее к себе. Только не обольщайся, не забывай, кто она… Дай ей почитать заявление, а?» Товарищ подполковник толкал как бы участкового к сговору с самогонщицей, пожалуй, с полувековым стажем, и хотя Василий Филимонович не до конца понял замысел начальника, сомневался даже в целесообразности такого шага, однако перечить руководству не привык. Старушонка цепко взяла бумагу, отставила ее подальше от себя, собираясь читать без очков, и по тому, как пролесковые глаза забегали по строчкам, участковый определил, что самогонщица обладает приемами скорочтения, может при этом и способностью запоминать текст слово в слово — как никак она именно этим когда-то и занималась. — Так цэ ж Араплан, черна душа, Сергийовычу и писля смерти дошкуляе. — Кто-кто? — переспросил Василий Филимонович, предчувствуя совершенно нехороший поворот событий. — Та е такый гад на свити. Араплан Биля-Брычко, або Около-Бричко по-российському. Ходыв-ходыв, напысав все-таки… «Силы небесные! — взмолился в душе Василий Филимонович. — Сохраните меня и помилуйте! И здесь он, как же, без него нигде вода не святится, нигде самогон не варится. Надо же — какой вездеход!..» И еще он подумал, что надо сменить участок, пасть на колени перед Семиволосом, пусть сжалится, иначе никакого житья, никакого нормального отправления милицейских обязанностей. — Вы шось пополотнилы, — сказала старушонка и, видя, что он не понял, разъяснила: — Ну, побледнели… — Ничего, душновато сегодня, — поправил на боку планшетку Василий Филимонович. — А кто это такой Около-Бричко? — Хто такый Биля-Бричко? Зараза, ось хто. На початку вийны хлопци Сергийовыча зустрилы його в лесу з матрасом грошей. Хлопци тилькы начинали партизаныты. Так Араплан гроши отдав Сергийовычу пид розписку, а сам чкурнув, втик, бо велыкым начальником сэбэ считал — фининспектор!.. Вже в Германии, колы Сергийовыч командував дивизией, воно, оцэ Биля-Бричко, служыло писарчуком. Так воно прыйшло до Сергийовыча и кажэ: трэба мэни даты за той матрас грошей якщо не звания Героя Радянського Союзу, то бойовый орден. Война закинчылась, а у нього нэма бойового ордена! Сергийовыч взяв та и послав його по-нашему, по-простому… А воно взяло та и напысало: матрас грошей взяв, розпысочка ось вона, а гроши дэ? Хлопци дэсь закопалы, а тых хлопцив в жывых нэма. Та видступыв без наказу, та пивчаса в плену був, та вроди цэ скрыв, можэ, вин нимэцькый шпигун, так на всякый выпадок Сергийовичу десятку далы на роздумы. Ото такый вам и Араплан… Зараза вона и е зараза… — Значит, вы категорически отрицаете факт самогоноварения, — сказал Василий Филимонович, и в тоне его основное место занимала полная и безоговорочная капитуляция. — Заявление без подписи вы считаете злостной клеветой на товарища Халабудина, то есть на его светлую память? — Та про шо ж мы з вамы балакаем?! — удивилась старушонка. — Так и запишем. Он расположил планшетку на окне и стал писать, что, дескать, она, Тарасенко Мокрина Ивановна, никогда самогон не варила, никаких продуктов самогоноварения в квартире умершего гражданина Халабудина В. С. не держала, на поминках вышепоименованного гражданина самогон, упаси Бог, никто не пил и не употреблял, а заявление без подписи считает клеветой на светлую память ветерана войны. С моих слов записано верно… — Прочтите и распишитесь. Тут за окном несколько раз просигналила машина, старушонка засуетилась, и Василий Филимонович помог ей вынести узел на улицу. Перед подъездом стоял самосвал, предназначаемый, судя по всему, для роли такси, и водитель, человек в годах, сын одной из товарок, как объяснила гражданка Тарасенко, был немало озадачен, увидев возле машины милиционера. Василий Филимонович тоже был смущен: он своими действиями, то есть доставкой старушкиного узла к самосвалу и погрузкой его в кабину, способствовал злостному нарушению законодательства о нетрудовых доходах, каковыми здесь, надо сказать, никак не попахивало. Тем не менее, старший лейтенант милиции Триконь В. Ф. должен был незамедлительно пресечь попытку использования государственного транспорта не по назначению, хотя старушонка Тарасенко — не очень-то частное лицо, в столице проживала не по собственной прихоти, а по поводу исполнения гражданского и товарищеского долга. Короче говоря, Василий Филимонович угодил в парадоксальную ситуацию и выход из нее нашел проще простого: пожелал гражданке Тарасенко удачного пути, козырнул и пошел в общественный пункт охраны общественного порядка. Взял служебный грех на душу: нет и не может быть такого закона, который всю жизнь распишет, разложит ее всю по полочкам… «Нет же такого закона, товарищ подполковник?» — спросил он у начальника. «Эх, Вася-Вася…» — послышалось в ответ. |
||
|