"Стадия серых карликов" - читать интересную книгу автора (Ольшанский Александр Андреевич)Глава двадцатаяСкоростной лифт низвергал рядового генералиссимуса пера едва ли не на грани свободного падения, и поэтому душа героя героев находилась в состоянии парения. Еще бы, расчудесным образом отделался от приставучего американца, судьба послала родного участкового тютелька в тютельку и, если бы в кабине не находилось много посторонней общественности, в том числе и от прогрессивной части всего человечества, он высказал бы Василию Филимоновичу Участкового и рядового генералиссимуса пера разделяли три или четыре белобрысых иностранца, судя по невозмутимости — скандинавов, а товарищ Тетеревятников стоял рядом и приглядывался к Аэроплану Леонидовичу с нескрываемым профессиональным интересом. Приятного мало, когда смотрят на симптомы, а не на тебя, которого не видят, хотя и смотрят, что называется, в упор. «СПИД?» — содрогнулся Аэроплан Леонидович, вспомнив угрозу мистера Гринспена, и даже обрадовался мелькнувшему, как черный мотылек, чувству ужаса, которого он давно не испытывал, так как боялся на свете лишь политической невыдержанности и вследствие этого идеологической измены. Ужаснуться было приятно, сильные чувства вносили в душу свежесть, тем более что насчет СПИДа американец сильно загнул — после Марьи Лошаковой рядовой генералиссимус возненавидел женщин, вел не столько по моральным соображениям, сколько по техническим причинам исключительно целомудренный образ жизни. «А что если добрейший Василий Филимонович — агент Даниэля Гринспена, ну и эти, — он взглянул на эскулапов, — его сообщники?» — такой поворот сюжета могло подкинуть лишь расхулиганившееся вдохновение, понизившее оптимизм Аэроплана Леонидовича до самой низкой отметки в нынешний вечер. У любого другого человека столь разительная смена настроения могла бы привести к трещине морально-психологических устоев, возможно, и к полному их крушению, особенно, если они кристально чистые. Но устои Аэроплана Леонидовича были отлиты из того материала, из которого вначале делали людей, а потом вознамерились делать самые крепкие в мире гвозди — кто знает, быть может, по этой причине последние попали в разряд стойкого дефицита, поскольку централизованно все фонды были направлены на человеческий фактор? В вестибюле башни рядовой генералиссимус пера неожиданно сделал несколько шагов к внимательно-задумчивому милицейскому лейтенанту и, торопясь, зашептал ему: — Запомните меня, лейтенант! Я — Около-Бричко, если что случится — вспомните обо мне. Увидев сопровождающих в белых халатах, лейтенант понимающе улыбнулся, с готовностью согласился: — Непременно запомню. Будьте спокойны. И подмигнул белым халатам. Возле машины «скорой помощи» Аэроплан Леонидович немного поупрямился, отказываясь садиться. Василий Филимонович не стал выкручивать до боли ему руки, хватать за шиворот и сгибать в три погибели перед тем, как затолкать в машину, а бережно, как и предписывается представителям органов внутренних дел, взял клиента под локоток и сказал: — Многоуважаемый товарищ Около-Бричко, будьте любезны, надо ехать, — и в извиняющемся стиле добавил: — Вы же пили… Пожалуйста, — Василий Филимонович, как и советовали ему медики и во избежание потрясения психики больного, продолжал деликатничать с Аэропланом Леонидовичем, в полном соответствии со своими служебными инструкциями. Да и нельзя было говорить напрямик, что Степан Лапшин отдал концы, не приходя в сознание, что в его квартире было обнаружено четыре стакана, на двух остались отпечатки пальцев хозяина, а на двух других — товарища Около-Бричко. Не мог говорить Василий Филимонович, что он давно, главным образом для установления авторства анонимок, заполучил отпечатки пальцев гражданина Около-Бричко. Говорить же о том, как его удалось мгновенно найти на «Седьмом небе», участковому попросту было нечего: когда стало ясно, что вместе с Лапшиным древесный спирт пил Около-Бричко, Василий Филимонович спросил о нем старух, которые как всегда сидели на лавочке перед подъездом. Не видели ли они его в последние два часа?.. Да, они его видели, выходил из дому. Потом старухи загалдели, заспорили, кажется, кое-кто кое с кем тут же рассорился, причем спорили о том, что давали сегодня в Марьинском мосторге, будет ли у какой-то Акимовны пенсия шестьдесят рублей или о бесстыднице Люське, которая так и вертит задом, еще о чем-то. Однако сведения дали точнейшие: сидит он в ресторане на телебашне. Невероятно, всевидящие и ясновидящие они что ли? Действительно, в двух с лишним километрах от дома гражданин Около-Бричко пребывал там, где ему по слухам и надлежало быть. Как же они догадались, где их сосед? Не сходя с места знать все, что вокруг происходит — вот это класс! «Спокойно, Вася, все объясняется просто, — сказал голос начальника, — это и есть связь с массами, ей не то под силу!» — Сколько я там выпил… — настаивал на своем Аэроплан Леонидович, имея в виду фужер шампанского в «Седьмом небе», а не дозу древесного, которой он избежал старым испытанным способом: вместо спирта выпил воду и крякнул для силы впечатления. — Ладно, не базлай, садись и — поехали! — не сдержался незнакомый эскулап, судя по всему, водитель, и своей бесцеремонностью едва не взвинтил рядового генералиссимуса пера до состояния невменяемости. — Как это так: садись и поехали?! Вы по какому такому праву со мной так разговариваете?! Сегодня, в условиях демократии? — По-твоему демократия — это древесный жрать, да? С этим, ну как его, жмуриком нынешним… — Степаном Лапшиным, — пришел на помощь участковый инспектор. — Жрал? Жрал! Так что поедем, может, все еще и обойдется. Говорят, если березовый, то можно только ослепнуть, если немного вылакал, а еловый — все, хана, причем неотложная. — Не пил я с ним, не пил! — выкрикнул Аэроплан Леонидович, припоминая, что на жаргоне «жмурик» — не иначе как покойник. — Лапшин перед смертью сказал, что вы тоже пили, — Василий Филимонович пошел на явный служебный подлог ради спасения жизни рядового генералиссимуса пера. Кто теперь подтвердит или опровергнет, говорил тот или не говорил, с потусторонним миром нет никакой связи, в том числе и служебно-оперативной. Пусть жалуется всевышнему, он только туда не жаловался, даже в Совет Безопасности трижды обращался с меморан- — Не спирт, воду пил. Воду, понимаете? — Во — уже воду! Еще пять минут и скажет, что хватанул граненый до краев! — победно хихикнул грубиян в белом халате. — Поехали, — вдруг согласился Аэроплан Леонидович к изумлению собеседников, которые подумали, что клиент сознался и осознал, насколько срочно надо его прополаскивать и очищать. Тогда как причина уступчивости упрямца была в другом. В освещенном вестибюле башни из лифта выходил Даниэль Гринспен, и у Аэроплана Леонидовича было в запасе несколько секунд, чтобы уехать отсюда — Так бы давно, — сказал шофер, выруливая под завывания сирены и вспышки синих проблесковых огней на улицу Королева, — а то — не пил, не пил… Аэроплан Леонидович еще раз оглянулся назад и, убедившись, что Гринспен на иномарке не сидел у них на хвосте, вернулся в исходное положение: — А вот и не пил! — Ну, да, так тебе и поверили. Анализ, потом вскрытие — покажут. — Ну, полно, — поморщился Тетеревятников — болтовня шофера его раздражала, вообще вся эта история ему была ни к чему: он приехал на дом к больному, а тут выскочил чуть ли не с пистолетом в руке участковый, тот самый, у которого регулярные слуховые галлюцинации, закричал, что надо человека спасать. Если надо, то здесь ничего не поделаешь. Тетеревятников — он тоже медприсягу давал, и хотя рабочий день кончился после посещения больного, но долг врача пока оставался понятием круглосуточным. — Ишь ты, заливала: не пил, не пил… — не успокаивался шофер, все еще детонируя от возмущения, как только что выключенный двигатель вздрагивал от длительной работы на отвратительном горючем. — Я в самом деле не пил! — закричал Аэроплан Леонидович. — Сказано же: сначала анализ, потом вскрытие. — Прекратите все! — цыкнул на «всех», кроме участкового, Тетеревятников, для убедительности орлино посмотрел на них и решительно снял трубку радиотелефона, намереваясь дозвониться до больницы Склифосовского. Подержал на весу трубку, подумал и устыдился никчемности медицинского случая — нет у второго участника распития древесного спирта никаких признаков отравления, состояние удовлетворительное, хотя что ему спирт — он какой-то каратист, головой кузова гнет. Стыдно такого в Склифосовского доставлять, люди серьезными делами заняты, у них там как в мясном ряду. Тут же вполне хватит осмотра и анализа крови, ну и двухведерной клизмы — больше для очистки совести, чем кишечника, чтобы в случае чего принятие мер было налицо, так что ближайшей больницы ему вполне хватит. К тому же, у старшего лейтенанта вполне могла быть какая-то галлюцинация. В больнице Аэроплан Леонидович пребывал недолго, оставив впечатляющие следы в учреждении здравоохранения в прямом и переносном смысле. От следа в прямом смысле в приемном покое всю ночь гулял ветер. Из приемного покоя сороковой больницы рядовой генералиссимус пера вышел следующим образом. Когда Тетеревятников предстал с пациентом перед дежурной врачихой, та, зная медицинскую специализацию коллеги, недвусмысленно хмыкнула. Выслушав объяснения насчет древесного спирта, усталым картонным басом, который бывает только у курящих женщин, сделала Тетеревятникову замечание: — У нас ведь не вытрезвитель, коллега. — Вот и я говорю… — внес и свою лепту в разговор Аэроплан Леонидович. — А вас не спрашивают, — заткнула ему рот властно врачиха. — Надо анализы сделать, Марта Макарьевна, — вспомнил Тетеревятников ее имя-отчество, — понаблюдать хотя бы в ближайшие часы. — Что мне его наблюдать… Ночь на раскладушке в коридоре, а утром — под зад коленом. Оформляйте историю, я не могу — второй час больного из коллапса не можем вытащить. В процедурный позвоню. Это был момент, когда врачиха могла предупредить нанесение материального ущерба любимому лечебному учреждению, которого она, безусловно, являлась патриотом. В силу действия служебного патриотизма она как раз терпеть не могла никакой демократии в лечебном процессе, рассматривая личность больного и его болячки совершенно врозь, как бы отказывая в праве личности иметь эти самые болячки, которые казались ей, ветеранке эскулапного фронта, собственностью народного здравоохранения, как, скажем, железная руда для черной металлургии. Больные за многие годы ей осточертели, вообще они казались ей недоумками, более того, человеческий фактор только тем и занимается всю жизнь, что подрывает собственное здоровье, до пенсии же ей было все не близко и неблизкою. Так что Марта Макарьевна не намеревалась в ближайшие годы выпускать инициативу из своих рук, больные в ее палатах не залеживались и, как это ни парадоксально, со второго, максимум с третьего дня человеческий фактор начинал проситься домой, улучшая показатели больницы по части увеличения койкооборота, который считался главным критерием эффективности лечения. Аэроплан Леонидович не ведал, что врачиха в уме за строптивость прописала ему полное клистирное обслуживание. Что ему предначертано ночью лежать на раскладушке в максимальной близости от туалета (в размышлении, чтобы успеть), дабы искусственно вызванный метеоризм к утру полностью оправдал намеки в своем названии на нечто космическое: да, да, бедному рядовому генералиссимусу пера к утру суждено было вполне почувствовать свою невесомость. Правда, он учуял опасность, волны которой густо и туго исходили от Марты Макарьевны, и это останется для будущего около-бричковедения одной из таинственных загадок. Ибо понимание ими друг друга было нулевым в лучшем случае, если вообще не выражалось в некой величине с отрицательным значением. Короче говоря, это был довольно распространенный тип взаимопонимания и единства, которое характерно для кислого с плоским, колючего с громким, влажного с абстрактным, прозрачного с быстрым, глубокого с демократическим, достойного с бюрократическим и тому подобных пар. — Раздевайтесь, — властно сказал Тетеревятников, и категоричность требования пришлась не по душе Аэроплану Леонидовичу. — С какой стати? — С вашей! — хлестнула криком Марта Макарьевна и потише к Тетеревятникову: — Из веселых ребят? — и опять к заупрямившемуся рядовому генералиссимусу пера: — С вашей стати, с вашей раздеваться!.. Что задумался, застойное явление? Перестраиваться надо!.. Вообще-то Василия Филимоновича покоробила сноровка и хамоватость, с которой славному Аэроплану Леонидовичу приклеили ярлык в не установленном порядке — без проведения следствия или дознания, хотя бы служебного расследования, к тому же сделано это было не на собрании, пленуме или каком-нибудь активе, а в производственных условиях, в порядке, так сказать, медицинского обслуживания. Вполне допустимо, Около-Бричко заслуживает не то что ярлыка, а целого транспаранта, он сам по себе ярлык, однако никто не вправе оскорблять в не установленном порядке, называя его явлением да еще застойным! Если он в чем-то виноват, то вина его по закону может быть установлена только по суду, ну, и еще в порядке самодеятельности общественных организаций, поскольку им все дозволяется. С этими мыслями и выступил он на середину приемного покоя, задергал кобуру, пытаясь подать ее по ремню назад, впрочем, безуспешно. — Напрасно вы так… Ни к селу, ни к городу… — Простите, вы по какому здесь поводу? — вызверилась на него передовица медицинского обслуживания. — Этот гражданин с моего участка. «Молодец, Вася, — подал голос любимый начальник. — Видишь ли, развитие демократии немыслимо без укрепления соцзаконности. Когда будешь иметь со мной собеседование по Процессуальному кодексу РСФСР, приходи с рефератом о повышении роли общественных организаций в укреплении и развитии демократии. Оставь пушку в покое — сколько об этом тебе говорить?» — Он — рецидивист по вашей части? — Гражданка, вы что себе позволяете? — кобура все-таки пошла назад, и когда Василий Филимонович, справившись с нею, придавал своей руке положение «по швам» или близкое к нему, у Марты Макарьевны создалось впечатление, что он достает пистолет, у нее даже мелькнула безумная мысль о прекрасной смерти в начале ночного дежурства. После него — было бы, конечно, обиднее. — Это, любезный, я позволяю в порядке выяснения анамнеза! Аэроплан Леонидович, почувствовав поддержку властей по месту своего жительства, воспрянул духом, затряс головой, не справляясь с собственным возмущением, выпалил: — Я… я не буду с нею лежать! Водитель, как заправский гегемон, которому главное классовый подход, а не приличия, захохотал. Товарищ Тетеревятников вознамерился его одернуть, поднял голову и почти раскрыл рот. И тут же вспомнил, что тот приехал сюда в порядке одолжения, поскольку он не клялся Гиппократу, и ему ничего не стоит применить санкции — укатить без него, тут он ухватится за любой повод. — Хотела бы я знать, чтобы ты делал при этом! — вызывающе и высокомерно наградила пациента презрением врач медицины и удалилась. — Аэроплан Леонидович, ну, все… все… все, — по-свойски воздействовал участковый, заполнив честные милицейские глаза такой убедительной мольбой, что тот как под гипнозом потянул за узел галстук и вскоре предстал перед психиатром обнаженным до пояса. Психиатр Тетеревятников за свою жизнь встречался примерно с полуротой Наполеонов, приходилось разговаривать и с тремя Сталинами, с множеством его детей и внуков. Генералитет и маршалитет просто не в счет, даже Лаврентий Павлович Берия был высоким примером для какого-то спятившего следователя из внутренней тюрьмы. Беседовал он и с автором третьего тома сожженных Гоголем «Мертвых душ», не говоря уже о тех, которые лучше Высоцкого. Один сантехник работал в жэке председателем Моссовета и представлялся всем вначале Перемысловым, потом Санькиным, но поскольку этих деятелей все забыли, то сантехника сняли с учета в психдиспансере. И все же в лице Аэроплана Леонидовича Около-Бричко ему встретилось нечто такое, которое не описано в качестве патологии ни в одном научном труде, начиная с «Природы вещей» Тита Лукреция Кара. Дело в том, что одной вещицы в организме больного не существовало. Доктор Тетеревятников был немало обескуражен, когда приставил к грудной клетке никелированный кружок фонендоскопа и ничего не услышал в ответ! Он говорил обычные «дышите глубже», «вдох, задержите дыхание», «дышите», «повернитесь» — легкие еще прослушивались, однако сердца у больного не было! Пульс прослушивался: точно шестьдесят шесть ударов в минуту, секунда в секунду с электронными часами на руке у доктора, давление для возраста больного изумительное: 120 на 80, причем, ни пульс, ни давление после десяти энергичных приседаний не изменились. — Вы занимались спортом? — Конечно! — А еще? — Поэзии? — Ну да. — Всегда пожалуйста: — А это не ваше: — Вы на что намекаете? — Д… я… не намекаю… — побледнел вдруг Тетеревятников: он вспомнил сон, который, кажется, снился ему нынешней ночью. Да, на скамье перед поликлиникой сидел каменный атлет и шевелил каменными губами, низвергая на несчастного Тетеревятникова бас в сотни децибел: «Я, периодевт Гиппократ, сын лекаря Гераклида и повитухи Фенареты, сам лекарь в семнадцатом колене, прозванный отцом медицины и утверждающий, что лечить надо не болезнь, а человека, спрашиваю тебя, врачующего душу, как лечить будешь тех, у кого нет души и кто придет к тебе, не имея в своей плоти сердца? Он придет к тебе нынче!» Во сне Тетеревятников упал на колени, сложил ладони, как индус, и, вспомнив вчерашнее профсоюзное собрание, ответил: «В полном соответствии с основными направлениями здравоохранения вплоть до 2000-го года!» Внутри каменного Гиппократа зашуршала гранитная щебенка. В фонендоскопе послышался шум крови и удары сердца — гулкие, совершенно космические, точь-в-точь как при исследовании кровоснабжения головного мозга с помощью прибора, записывающего не только кривые пульсирования, но и усиливающего звук в исследуемой точке кровеносной системы. Услышав впервые эти раскатистые, суровые и таинственные удары, Тетеревятников пристрастился к чтению книг о всяких загадках происхождения человека. Именно в этот момент в покой вошла медсестра из поколения акселераток с набором пробирок для анализа крови, зазвякала инструментом в углу. — Д-да нет же… Зачем? — спросил рядовой генералиссимус пера, словно очнувшись. — Да не буду я! Не буду! — Как это не будешь? — закричал шофер, которому давно надоела эта канитель. — Ты что нам мозги пудришь? А в Кащенко не хочешь? Он для Кащенки созрел, слышь, Тетеревятников!? — Позвольте, я ухожу, — торжественно произнес Аэроплан Леонидович и, зажав в левой руке одежду, правой величественным жестом отстранил шофера. Но шоферу, видать, приплачивали и за медицинские услуги, он знал, что в таких случаях делают: изловчился и закрыл дверь на ключ и ключ вытащил! И торжествующе заулыбался: — Зря, что ли, возились с тобой, попробуй-ка выйти — дверь на всякий случай с двух сторон оцинкована! Аэроплан Леонидович, прибавив в шаге, таранил с ходу дверь, которая вылетела из петель и загремела, съезжая по ступенькам вслед рядовому генералиссимусу пера, который растаял в густых летних сумерках прибольничного парка. Он удалялся, в фонендоскопе кровь и пульс тоже постепенно затихали. Василий Филимонович кинулся вдогонку, но куда там — того и след простыл. — Я, периодевт Гиппократ, предупреждал тебя, что он придет без души и сердца, предстанет сегодня пред тобой, и он предстал, и разве не тебе я нынче напомнил, что лечить следует не болезнь, а человека? — загрохотал голос Гиппократа, и его каменная фигура закрыла собой весь проем. — Что тут произошло? — взвизгнула от возмущения Марта Макарьевна, прибежавшая на шум. — Отец медицины, я не знаю, что это, — бухнулся на колени Тетеревятников и воздел руки к Гиппократу. — Это тебе, врачующему душу, не делает чести, — сурово ответствовал Гиппократ. — Но он не человек! — воскликнул Тетеревятников. — НЛО, что ли? — спросила медсестра и замахала огромными и глупыми ресницами. — Ты мудро сказал, — произнес Гиппократ, — но мудрость люди издревле не любят, тебе придется пострадать за нее. Прощай, — и, повернувшись спиной к Тетеревятникову, каменный и тяжелый, поплыл вверх, нехотя, как большая и ленивая рыба плавниками, пошевеливая руками. — Все выше, и выше, и выше! — запел неожиданно Тетеревятников. — А вместо сердца — пламенный мотор! И, закрыв ладонями лицо, заплакал. Марта Макарьевна, глядя на водителя, сделала выразительный жест возле виска, акселератка села перед Тетеревятниковым на корточки и ждала, когда он откроет лицо, чтобы дать ему микстурку от истерии. — Вы эт-та, эт-та, — взял бразды правления в приемном покое шофер, — приглядите за ним, как бы не порезался!.. Я за смирительной рубашкой на всякий случай сбегаю — она в машине. И мы его в Кащенко к товарищу Массоверу! — радостно поделился шофер своими планами. — Знаете, сколько Тетеревятников засадил в Кащенку!? То-то же! А теперь и собственной персоной, счас… счас… счас… |
||
|