"Стадия серых карликов" - читать интересную книгу автора (Ольшанский Александр Андреевич)Глава четырнадцатаяВ 5 часов 38 минут рядовой генералиссимус пера находился в стадии так называемого быстрого сна, когда любого из нас посещают сновидения. Не важно, помним мы их или не помним, но они нам снятся. И большей частью напрасно: обжигаясь утром чаем, сны не только не расскажешь, но и не вспомнишь. Еле втиснувшись в автобус, ты не пожелаешь делиться ночными мультфильмами с товарищами по мукам движения, не станешь рассказывать сны и на работе, во-первых, это не модно, во-вторых, если на службе выпадет свободная минута, час, смена, неделя, декада, месяц, квартал или год, то следовало говорить исключительно о порядке и дисциплине, ответственности и качестве. После напряженного трудового дня сны почему-то не вспоминаются, наверное, оттого, что сбываются, как известно, они только до обеда. Вечером прошлый сон неприлично рассказывать еще и потому, что через час или два приплетется новый. А там утро, все начинай сначала. Немножко не так обстояло дело у Аэроплана Леонидовича. Он приучил себя работать во сне, потому что ему всегда было жаль трети жизни, которую человечество проводит беспробудно. Полностью это безнравственно или нет, рядовой генералиссимус пера еще не решил, и поэтому его заинтересовали индивидуумы, которые совсем не спят. Когда газеты сообщили, что в небольшом итальянском городишке старичок не спит со времен первой мировой войны и при этом помнит наизусть имена и фамилии всех солдат своей роты и все шестизначные номера их винтовок, то Аэроплан Леонидович незамедлительно отписал необычному синьору просьбу рассказать, как он добился такого дальнейшего сокращения сна, что совсем перестал спать. Мы долго сидели в окопах, и наши карты пришли в совершенно непригодное состояние, ответил итальянский король бессонницы. Тогда мы стали играть на деньги с помощью винтовочных номеров, чего только, синьор, солдат не придумает, если карты были лишь у офицеров да и то не игральные, а топографические! Как-то мне очень сильно везло. В наш окоп попал снаряд, меня подняло в воздух, вероятно, это помогло хорошенько запомнить номера, чтобы не попадать впросак. И с тех пор не сплю, иначе во сне могу забыть номера — тогда я буду проигрывать, синьор. Время сна Аэроплан Леонидович превратил в рабочее очень просто: перед тем, как лечь, мысленно составлял себе наряд-заказ на ночь, где указывал виды работ или операций — вот и все. Сновидения у него давным-давно превратились как бы в работу персонального компьютера, в котором проигрывались разного рода ситуации, происходили реальные творческие и деловые встречи, хотя их участники и не подозревали об этом. Не говоря уж о том, что большая часть произведений из «Параграфов бытия» была создана во сне, правда, записаны они были собственным почерком от руки. Переписывал он на машинке только отрывки, предназначенные для редакций или Куда следует, и поэтому очередная проблема по дальнейшему повышению эффективности производственного ночного сна-бдения состояла в том, чтобы сновидения соединить напрямую с печатающим устройством, в данном случае с доундервудом «Товарищества Жъ. Блокъ». Поскольку все существующие проблемы, по глубочайшему убеждению Аэроплана Леонидовича, рано или поздно, однако непременно, решаются, то у него не было никакого сомнения, что и в данном случае его ждет успех, и уже присматривался в магазине к электрическим машинкам и даже к персональным компьютерам. На полноценный сон Аэроплан Леонидович нынче не рассчитывал, не до того, прилег просто вздремнуть, чтобы наутро розовым и бодрым развивать Как только у Аэроплана Леонидовича началась третья стадия, то бишь быстрого сна, в своей спальне незамедлительно был поднят сотрудник американского посольства в Москве Даниэль Гринспен. Супруга дипломата Элизабет сквозь сон пробормотала проклятье в адрес госдепартамента Соединенных Штатов и других федеральных ведомств, поднявших мужа в такую рань. Мистер Гринспен, не в силах разлепить век, запутался в джинсах, затрудняясь определить, где у них перед, а где зад, и в смутное это время услышал или придумал распоряжение немедленно ехать на 2-ую Новоостанкинскую улицу. Он обещал Элизабет и ее матери миссис Смит-Пакулёфф, приехавший из-за океана погостить, провести вместе воскресный день на берегу Москвы-реки возле Николиной Горы. «Какого черта!» — выругался мистер Гринспен и стал прокручивать в сонных еще мозгах карту Москвы, не забывая при этом, как лучше оставить по пути в Марьину рощу с носом русскую контрразведку, и вдруг осознал себя в автомобиле где-то в районе Останкина, если судить по башне, которая совсем рядом торчала в небе. — Привет, — скорее увидел, нежели услышал, жест знакомого русского писателя, стоявшего возле металлического гаража, крашенного в голубой перламутровый цвет. — О-о, мистер Эбаут-Брич! — воскликнул американец, выскочил из машины и, потряхивая руку Аэроплану Леонидовичу, выжимал из своей мимики огромную радость. «Эбаут-Брич» — эта придумка принадлежала мистеру Гринспену, так как английское «about» и означало «около». Вторая часть фамилии русского писателя напоминала мистеру Гринспену английское «breach» в переводе — пролом, брешь, дыра, разрыв и нарушение. «Эбаут-Брич» — именно такой многозначительный псевдоним предлагал Аэроплану Леонидовичу для публикации его произведений на Западе. Да, такое предложение было, и поступило оно, когда рядовой генералиссимус пера возвращался нагруженный тяжелыми думами после очередной встречи с Иваном Где-то. « И вот теперь мистер Гринспен, учитывая столь необычный, ранний час свидания, не исключал возможности смены курса со стороны русского писателя Эбаут-Брича. С точки зрения конспирации время и место встречи были выбраны выше всяких похвал — это, естественно, и настораживало: вдруг он не Эбаут-Брич, а самый обыкновенный Кэйджибич? Досье на русского писателя, собранное исключительно дипломатическими путями, не давало достаточных оснований для этого. Просто Эбаут-Брич — это графоман всех времен и народов, как сказал однажды о нем в пестром зале писательского клуба мистер Иван Где-то. Но все же, все же… — Это ваша башня из слоновой кости? Или ваш сейф, где храните бессмертные произведения? — спросил Даниэль Гринспен, конечно же, по-дружески шутливо, и слегка похлопал голубой перламутр ладонью. — Вам известно о том, что я являюсь физико-механическим экстрасенсом? Нет?!.. Не понимаю, за что вам деньги платят, — очень недовольно сказал мистер Эбаут-Брич. «Ясное дело, — тяжко вздохнул американец, — как русский писатель, так сумасшедший. Я с ними скоро сам стану, как здесь говорят, того». — Вы не верите? Тогда смотрите. Видите, вот здесь небольшое вздутие на стенке гаража? Пузырь, да? Счас его не будет, — говорил мистер Эбаут-Брич, размахивая, как все сумасшедшие, неумеренно руками, и все отступал, отступал назад. Потом, в нем словно сработало реверсивное устройство, он помчался вперед, напоминая чем-то разъяренного быка на корриде, пока не врезался в железный гараж головой. И действительно, пузыря не стало, на его месте отныне была вмятина. Но самое поразительное, что мистер Эбаут-Брич абсолютно не пострадал, не без хвастовства стянул с головы берет и предъявил нежно-розовую лысину агенту империализма, процедив сквозь зубы, конечно же, из чувства превосходства: — Плиз на всю черепушку. — О-о, да вы не столько Эбаут-Брич, сколько эбаут-слэдж! Это значит большой молоток, ну, молоток кузнеца. — Кувалда, — подсказал русский писатель. — Во-во — кувалда! — воскликнул мистер Гринспен, продолжая изображать оживление возле вмятины, потому что ни одна из руководящих инструкций не предусматривала подобную ситуацию, и теперь из нее надлежало выбираться самому. — Желаете приобрести способности физико-механического экстрасенса? — роковым голосом, чем-то напоминающем Фантомаса, спросил мистер Эбаут-Брич. — Разве можно? Сколько? — встрепенулся американец. — О цене — потом, — махнул рукой русский писатель и, отведя его шагов на восемь от голубой перламутровой красоты, возложил ему обе руки на голову и произнес страшное заклинание, прозвучавшее примерно «тралла-балла, чухили-вихили, вахали-бахали, трахали-бахали — энтээр!», затем подтолкнул его к гаражу с криком: — Вперед! Банзай! Мистер Гринспен побежал, однако вяло и не набирая скорости, как и водится во сне, ноги у него были немного свинцовые, и удар по перламутровому великолепию получился какой-то ватный, даже пуховый. Вообще-то награждать граждан не во всем дружественной страны свойствами физико-механического экстрасенсирования было, по крайней мере, непатриотично, если не сказать больше. А если спросят? Ведь неповреждаемость головы наверняка имеет оборонно-стратегическое значение, и Аэроплан Леонидович даже застонал на своем диване: как бы этот чертов компьютер к измене Родине не подтолкнул, к раскрытию агенту иностранной державы сведений особой секретности и государственного значения. На диване у Аэроплана Леонидовича сон-бдение превращался в кошмар, а на 2-ой Новоостанкинской улице мистер Гринспен все же смикитил и просил разрешения еще разок стукнуть головой по гаражу, хотел вновь получить благословение «тралла-балла, чухили-вихили, вахали-бахали, трахали-бахали — энтээр!» — Валяй так, не хрустальный, — отмахнулся мистер Эбаут-Брич. Предприимчивый американец разбежался, как кочеток клюнул носом гараж и — о, ужас! — в перламутровой голубизне образовалась дырка. Не договаривались же так, головой, головой, понимаешь, надо биться, хотел крикнуть Аэроплан Леонидович, но сон есть сон, в нем и простейшие поступки бывают не под силу. Да и нос, к тому же, — не сибирская пипочка, потому что все лишнее там непременно отмерзнет, а настоящий рубильник, с волосатыми клубами из ноздрей, видать, изготовлялся для повышенного охлаждения в жарком и пыльном климате. Ну на кой сдался ему этот янки, они, американцы, и так суют свой нос повсюду, а что будет теперь, когда Даниэль Гринспен запросто, хоть бы хны, своим рубильником прошивает пятимиллиметровое железо? Ведь спросят же! Такого быть не может, чтоб у нас не спросили! Чертов янки прямо-таки опупел от радости, закатил какой-то индейский танец, еще бы — c этой минуты ему автомобильные и авиационные катастрофы, пули и снаряды не страшны. Насчет ядерной неуязвимости трудновато что-либо сказать, проверить у нас нельзя или негде, потому что иногда мораторий, а они в Неваде все время бабахают. — Скажите, Эбаут-Брич, а зачем вы наградили меня такими исключительными способностями и возможностями? — Даниэль Гринспен смотрел на бедного рядового генералиссимуса пера острыми, холодными зрачками-буравчиками. — Советские люди усвоили методику физико-механического экстрасенсирования? Или из-за бюрократизма это не удалось сделать? «Много будешь знать, скоро состаришься!» — подумал Аэроплан Леонидович, вновь испытав приступ ужаса, ведь в какую историю вляпался, но престиж своей страны, хотя ее интересы, как пить дать, предал, все же не стал уступать: — У нас мою методику усвоили все. — Но это же угроза! Новая советская угроза! — побледнел мистер Гринспен, однако быстро взял себя в руки и сказал жестко: — Сейчас вы передадите эти свойства ФМЭ моим коллегам. — Не буду вашим коллегам передавать наши секреты! Не буду! Получил свойства — считай, повезло, и пользуйся. Аэроплан Леонидович неожиданно почувствовал, что пропало желание возражать и сопротивляться. Он залетел в состояние, которое можно было бы определить как нравственная невесомость: все решается за тебя, ты — ничтожная величина, из-за малости значения тобой можно и пренебречь, ты — пленник обстоятельств, которые не в силах изменить, не хочешь, а делаешь, ты весь во власти инерции безволия и бессилия. Подобное состояние было совершенно неведомо рядовому генералиссимусу пера, надо ли говорить об этом? Вот он мог загнать кого угодно в состояние любой невесомости, тут же не совсем деликатно обходились с ним — треклятый янки показал мистеру Эбаут-Бричу на глазок телекамеры за ветровым стеклом автомашины и спросил, не желает ли он просмотреть и прослушать видеозапись? И завертелась невероятная карусель: посыпались из вертолетов, зависавших бесшумно над дорогой к гаражу, бодрые, уверенные, улыбающиеся шустрые ребята, которые радушно похлопывали Гринспена по плечу. Дескать, молодец, парень, вручали ему то ли визитные карточки, то ли чеки — надо же, бизнес уже развел?! — и шли на благословение к мистеру Эбаут-Бричу, улыбались ему посдержанней и поосторожней, но подставляли лбы, в которых было что-то неуловимо боксерское, причем, во всех без исключения. Мистер Эбаут-Брич возлагал на лбы длани, глаголя заклинание, а поскольку клиентов было невероятно много, так как вертолеты опускались и поднимались, и он среди шустряков стал различать вроде бы знакомые лица, виданные по телевизору, сенаторов и конгрессменов, министров и президентов корпораций и монополий, то кому доставалось «тралла», кому «балла». Конечно, и в этой ситуации творческая и рационализаторская натура рядового генералиссимуса пера проявила себя в полной мере. Клиенты с небольшого разгончика врезались головами в стенку гаража, взвизгивали от удовольствия и удовлетворения, мчались вприпрыжку к вертолетам. Неизвестно сколько продолжался бы этот шабаш, если бы внутри гаража не обнаружилось покряхтывание и бормотание, из которого отчетливее всего выделялись непечатные обороты. Затем раздался лязг открываемого засова, железная дверь с медленным скрипом стала отворяться, из-за нее вначале показался конец деревянного инвалидского костыля, раздался возглас: «Степка ты что ль, спать не даешь?!» Вслед за ним показался заспанный, в синей обвисшей майке владелец гаража. Он обвел удивленным, все еще мутноватым взглядом присутствующих, не понимая, отчего столько народу толпится возле гаража, и немо вопрошал у рядового генералиссимуса, чье обличье ему показалось немного знакомым и больше всех внушало доверие: а где Степка-рулило? Решив, видимо, что Степка где-то здесь, его надобно лишь обнаружить, владелец сделал несколько шажков-ковыльков и увидел стенку, которой крепкие лбы шустрых американцев придали правильную вогнутую форму, и теперь с этого бока гараж вообще напоминал собой приемную чашу телевизионной станции системы «Орбита». — Ё-о — мое-о! — провозгласил ветеран и, спустя несколько мгновений, потряс останкинские окрестности раскатистым, жестким вопросом: — Кто-о-о?!? Последняя порция заокеанских шустряков попрыгала в вертолет, тот взмыл, бесшумной тенью скользнул над головой, взяв курс на Садовое кольцо. Даниэль Гринспен в мгновение ока прыгнул в машину, рванул с места, однако хозяин с возгласом «Хах, хады!» достал все-таки головкой костыля дипломатический лимузин. В аккурат попал по багажнику, да так, что взметнулось и осыпалось облачко краски типа нашей, так называемой морской волны. Мистер Эбаут-Брич поддался дурному примеру и тоже пустился наутек, хотя ему ли бояться ветеранского костыля? Американцы дали деру ясно почему: дело не в гараже, которому стенку разгваздали, а в огласке, дипломатических тонкостях. Не мог он рассчитывать на благодарность хозяина гаража, вот и рванул от греха подальше. Поскольку он побежал, инвалид помчался за ним — так всегда бывает. Рядовой генералиссимус убегал тяжко и ватно, каждый шаг неподъемных, словно ртутных, ног давался с невероятным трудом — так и положено бегать во сне, однако инвалид, на костылях, настигал его, при этом не столько запыхавшись, сколько матерясь в неподходящем для такого момента спокойном и рассудительном тоне: — А я… …… думал, Степка… …… скребушится. А я… …… глядь… …… рыла-то не те!.. …… не наши!.. …… то ли трофейные, то ли союзнички!.. …… чтоб не пить мне больше — союзнички. Сейчас я… …… шпиона американского… обратаю! Обратаю… …… не пикнешь, курва… ……! Инвалид дышал ему уже в затылок, сотрясая гулко и тяжко землю, словно взял свою единственную ногу взаймы у каменного командора. Аэроплан Леонидович еще разок рванулся, но ветеран сделал то же самое на миг раньше — и сдавил горло. «Пусти!» — хотел крикнуть Аэроплан Леонидович и не мог, наконец, глотая собственный язык, проснулся — мятая, скрученная в жгут простыня действительно была на горле. Вечером в международной программе по телевидению показали странную потасовку на Капитолийском холме, комментатор объяснил, что в ходе разгоревшейся предвыборной борьбы сторонники республиканской партии решили вдруг вздуть приверженцев демократов. В мельтешащих кадрах репортажа о потасовке Аэроплан Леонидович узнал некоторых своих утренних клиентов, и он вспомнил с грустью Ивана Где-то, шпыняющего постоянно отсутствием каких-либо способностей к литературе, покачал обреченно головой и произнес с великой обидой и великой горечью от издательских нравов: — Эх, Ванька-Ванька… Говоришь: талантов нету! Если даже спросят, я отвечу… |
||
|