"Стадия серых карликов" - читать интересную книгу автора (Ольшанский Александр Андреевич)Глава девятаяВернемся в то время, когда Аэроплан Леонидович дозрел как Она взяла за правило кормить его говяжьими мозгами, бараньих по известным мотивам избегала — для увеличения силы разума. Завалила витаминными фруктами и овощами, не говоря о творожных изделиях с изюмами-ванилинами. Раздобыла где-то роскошный бархатный халат, словно драматурга Островского раздела на знаменитом портрете. Приволокла и чудесную пишущую машинку в стиле ретро, с яично-золотистым фирменным знаком «Товарищество Жъ. Блокъ. 1860 годъ». Этот механизм имел откидную каретку, печатать на нем можно было лишь вслепую, так как конструкция доунвервуда прятала от рядового генералиссимуса пера несколько строк в своих недрах. Вследствие того, что эти строки надлежало держать в памяти, у Аэроплана Леонидовича случалось невероятное количество творческих казусов, объяснение которых сугубо техническими причинами совершенно не хотел принимать во внимание Иван Где-то. Предыдущий владелец агрегата содрал с Маши десятку. Вначале он предлагал ей механизм за четыре рубля двенадцать копеек, она несколько дней думала, владелец пришел и сказал, что на этой самой машинке, дескать, печатался манифест российского самодержца Александра II об освобождении крестьян, а продукт по 4 рэ 12 коп сменил этикетку на пять тридцать, таким образом, с нее десять шестьдесят. Действительно, из отдельного в гастрономе отдела граждане могли выходить теперь только с продуктом по пять тридцать, нерасторопность и нерешительность обходилась ей дорого, запросы бывшего интеллигентного человека возросли и грозили возрастать впредь. Поэтому она дала ему десятку, иначе он мог придти и заявить, что машинка принадлежала еще дедушке Крылову, а ей так хотелось сделать Аэропчику подарок. Она, Марья Лошакова, как сообщил ей Аэропчик, теперь прототипица Маши Кобылкиной, лицо отныне литературное, общекультурное и конкретно-историческое. У нее сердце уходило сразу в пятки, она и ревизоров так не боялась, при одной мысли, что это про нее, как про Татьяну Ларину будут писать школьники сочинения, изображая положительные черты, которых она, быть может, совсем недостойна. Страшно было, а все равно мечталось, и она уже подыскивала среди знакомых блатного фотографа, который мог бы сделать хороший портрет Аэропчика — ведь ему же висеть рядом с портретами литературных классиков во всех школах. И вот как-то в одну из суббот, когда прототипица Маши Кобылкиной стояла за прилавком молочного отдела, рядовому генералиссимусу пера почудился дружный и самозабвенный хохот, доносившийся к его дивану из коммунальной кухни. Кто-то рассказывал анекдоты или читал смешное. Он понял, что это не сон, на кухне въявь веселятся непозволительно рано, используют в своекорыстных целях отсутствие Маши, и, возмущенный нарушением раз и навсегда установленного порядка, хотел появиться на кухне и навести там гробовую тишину, но вначале подкрался на цыпочках к двери и прислушался. — «Вы не убедили нас, — звонко читала Варя, дочь шофера Степки, — в высоких достоинствах Маши (смех), так же, как и в низменности абсолютно всех побуждений ее соперницы-подруги Оли. Ваш герой Леонид Аэропланов настолько положителен и идеален, что, право же, его немножко жаль (смех), потому что в нем нет ничего от реального и живого человека (смех, возглас: «Вот уж точно!»). Неумеренно восхваляя достоинства Маши и Лени, любуясь ими, Вы в то же время изобразили множество схематичных подлецов и мерзавцев, с которыми благородным героям на каждом шагу приходится сталкиваться. Диву даешься, сколько вокруг положительных во всех отношениях Маши и Лени отпетых негодяев — и среди школьных товарищей, и на работе, и в коммунальной квартире («Во, зараза, я ему радиатор начищу!» — Степка). Вероятно, по неопытности Вы допустили бестактность по отношению к нашей классике. Ваша героиня Маша Кобылкина своим идеалом считает Татьяну Ларину, но в жизни поступает наоборот и объективно выходит, что пушкинская героиня как бы пародируется. Ваша Маша, к примеру, отбивает у своей задушевной подружки Ольги техника по искусственному осеменению Замусольникова, соблазняет в заброшенной кузнице, а потом пишет ему в Татьянином духе письмо! (Гул удивления). Ко всему прочему, в рукописи на каждой странице встречаются десятки безграмотно написанных слов типа «а вось», «нездря», «озрит», «наслождение», множество неправильных, а то и странных выражений, конкретно: «холощены жирыбец», должно быть, мерин, «по-фашистски братски», «стали поливать друг друга дрязгами», «удалось сменить шкуру на гражданина», «у нас начальников глупых в начальники не ставят…» — Не сметь! — выскочил в знаменитом халате нараспашку Аэроплан Леонидович, вырвал из рук Вари ответ издательства и увидел на столе в растерзанном конверте своих «Девушек с одной деревни». — Кто дал вам право читать мою переписку, — Принесли в таком виде, — смутилась Варя, — Что ты перед ним оправдываешься, доча?! — взглыбился над столом Степка, надвинулся на Аэроплана Леонидовича, который хорошо был наслышан о привычке соседа быть во хмелю свирепым и неукротимым. Но на этот раз у него, кажется, с утра и маковой росинки не было. Тем не менее, Степка взял лапищами за грудки рядового генералиссимуса пера, встряхнул, словно проверяя, прочно ли тот сидит в халате, и спросил: — Скажи-ка нам лучше, какими ты нас вывел в своей писанине, а? Меня, гегемона — раз, диктатора — два, ась?! — Схематичными! — взвизгнула Степкина теща. Старушечка, божий одуванчик, но напор! — Так какую ты нам опись дал, ась? — добивался своего Степка. — Степ, ты рукам волю не давай, — неожиданно встала на сторону рядового генералиссимуса пера бугхалтерша Антонина Ивановна, женщина опытная, здравая, вдовая, рассудительная и на пенсии. — Это ведь литература и искусство, писатель составляет о жизни как бы большой баланс и выносит ей приговор. Выводит там типов всяких, которых он подметит, работа у него, как у ревизора, только художественная. — Что-о?! — взревел Стенка, и черная щетина, казалось, у него зашуршала от электрических разрядов. У Аэроплана Леонидовича от рева и шуршания мгновенно вылетели из намерений претензии по поводу Но сосед потряхивал его и кричал, что в гараже тоже отыскался такой вот писатель, и он, Степка, дважды уже читал о себе заметки в стенгазете, работал полгода на мойке — тот гад написал, что он вместо командировки в Сызрань махнул на грузовике на Кавказ и сделал пару рейсов оттуда с фруктами в Челябинск. А приговоры как к тебе попали? Ему, Степке, судов мало, что ли? Есть товарищеский, который всю плешь ему проел, есть народный, есть городской, два верховных, так еще какой-то домашний к печенкам подбирается?! Тут добрая душа Антонина Ивановна расхохоталась до слез и, борясь с икотой, пыталась внушить Степке понятие о существенной разнице между гаражным бумагомаракой, строчащим доносы в стенгазету, и Аэропланом Леонидовичем, представителем изящной словесности, создающую художественную литературу. Что же касается приговора, то это приговор вообще действительности, а не конкретному гражданину — уплатить, к примеру, штраф или отсидеть определенное количество лет Где следует. Это приговор как бы в уме, у него нет юридической силы, по нему даже денежный начет нельзя произвести. «Знаем и таких: один пишут, а два в уме!» — не вразумлялся Степка, к тому же никакой разницы не чувствовал: и тот, и другой пишут в редакцию. Антонина Ивановна почти всю жизнь пробыла главным бухгалтером и привыкла настаивать на своем во избежание возможных растрат, нарушений сонмища запретительных инструкций, называемых финансовой дисциплиной. Степка явно противозаконно взял в кредит часть халата Аэроплана Леонидовича, и тут Антонина Ивановна нашлась, пустила в ход сильнейший довод: рукопись-то вернули, автора заругали, стало быть, печатать не станут, и Степке совершенно ничего не грозит. Озадаченный таким поворотом, он разжал руки, и рядовой генералиссимус пера торопливо скрылся в своей комнате — Степка мог ведь и передумать. Таким образом, благодаря собственной бездарности, он избежал вполне вероятной трепки. Но если бы все закончилось этим! |
||
|