"Стадия серых карликов" - читать интересную книгу автора (Ольшанский Александр Андреевич)

Глава десятая

В издательстве, наверное, знали, как Маше и Аэроплану Леонидовичу сладко мечтается, потому и не слешили с ответом. Она заходила ежедневно в книжный магазин и разглядывала новинки, а хорошие переплеты были у одних и тех же авторов. Уходить с пустыми руками, сама работник торговли, Маша не могла, и все таскала домой литературу о каких-то свинцовых монументах и философских камнях, утешая себя мыслью, что заведут вот они с Аэропчиком садовый участок и там из этих камней камин сделают или ими лягушатник облицуют. Ведь хорошие книги в огне не горят и в воде не тонут. Каждый вечер она сообщала любимому супругу: «Пока нет, может, завтра…» И она, и он наивно полагали, что все написанное немедленно помещается в печать. Но увы и ах… Она прочитала ответ из редакции и горько разрыдалась, поняв практичным женским умом, что никогда-никогда не висеть портретам Аэроплана Леонидовича в школах. Никогда-никогда никто не напишет сочинение о Маше Кобылкиной, как о Татьяне Лариной, и совсем напрасно, получается, она столько месяцев улыбалась всем покупателям подряд, культурную прототипицу из себя корчила, тогда как кошки всю душу когтями исполосовали. А какую прорву говяжьих мозгов на него ухайдакала?!

Неведомый Иван Где-то прямо писал, что у Аэроплана Леонидовича нет литературного таланта и что на сочинительство тратить время бессмысленно, лучше заняться чем-нибудь другим. Собирать марки или монеты, сажать деревья или разводить кроликов, читать книги, написанные другими…

Горе у Маши было настолько большим, что она, перед тем как разрыдаться, забыла снять тушь с ресниц, и физиономией теперь напоминала не продавца молочного отдела, а рабочего очистного забоя, который глубоко под землей добывает не благородный антрацит, а пыльный и маркий бурый уголь, только почему-то синеватого оттенка. Она пошмыгала носом, продувая подзасорившиеся вентиляционные каналы, и обратилась к супругу, который пыхтел-пылал над жалобой на Ивана Где-то:

— А может, он правду написал?

— Мгм, — откликнулся Аэроплан Леонидович, похоронив в себе рычание, и посмотрел на супружницу, которая подсовывала ему в душу сомнение — только за это можно было назвать ее врагом семьи и творчества, однако сдержался, решил, что на первый случай одних подозрений в потенциальном предательстве вполне ей достаточно. — Правда у меня, а не у этого щелкопера. У меня нет практически вымысла фактов, есть только факты событий. Разве Ольга твоя не такая, какой я ее вывел? Я счел только нежелательным оглашать всех настоящими фамилиями. И потом, что он придрался к названию «Маша и Оля, девушки с одной деревни, но с разной судьбой»? Вы что ль не из одной деревни, не из Бибино?

— Из Бибино, — с готовностью подтвердила Маша.

— А он обвиняет в сплошном вымысле фактов! Он же не знает всего, о чем я написал! Да и откуда ему знать, ведь мы не знакомы с ним. Может, Ольга снюхалась с ним? Ты ей ничего не говорила, а?

— Я почти год с нею не разговариваю. Обещала мне луноходы, принесла, чтобы я померила, а у меня стояла очередь за творогом. И отойти никак — покупатели только что жалобу накатали, потому что пришла Люська из женской одежды, набедренные повязки, говорит, от папуасов выбросили, так что я уже отходила. Ольга, пока меня ждала, показала заведующей. Та без примерки — тридцатку сверху, а я с носом! До сих пор Ольга за молочным дефицитом ходит не ко мне, а к ней, да еще не в мою смену!

К своему отчету Маша присовокупила мерзость предательского сомнения, мол, Аэропчик, если таланта писательского нету, то тут уж ничего не поделаешь. Говорят, талант в писательском деле сильно нужен.

— Так я, значит, по-вашенски — дурак, не того? Зачем тогда у нас в стране все равны, а? Ты мне буржуазную идеологию насчет неравенства, какого-то таланта, не толкай! Может, скажешь еще, что он, талант, от Бога?! — закричал Аэроплан Леонидович.

Попытка оформить антиоколо-бричковскую группу с включением в нее Маши и совершенно неизвестного человека могла ее обидеть, и обидела бы, если бы в письме из редакции ей не показалось одно место куда более подозрительным. Уму непостижимо, как она могла не обратить сразу внимание на такую фразу: «Ваша Маша, к примеру, отбивает у своей задушевной подружки Ольги техника по искусственному осеменению Замусольникова, соблазняет того в заброшенной кузнице, а потом пишет ему в Татьянином духе письмо!..»

Тут же, нетрудно догадаться, во всей своей красе последовала кульминация романа в жизни и романа в литературе, а к вечеру того же дня — и развязка. Последние загогулины лихого сюжета Аэроплан Леонидович изваял во втором томе «Девушек», и публикатор ради экономии бумаги и читательского времени вынужден ограничиться лишь кратким пересказом сути происшедшего. В «Параграфах бытия» описание этих событий занимает 1527 страниц — согласитесь, дорогой читатель, такого напряжения духовной жизни не способна выдержать и сибирская тайга.

Когда прототипица сделала как бы депутатский запрос автору насчет кузницы, Аэроплан Леонидович стал барахтаться на абстрактно-моральном уровне. Известно, мол, каждый человек кузнец своего счастья, но это общее правило, которое, как и положено, имеет исключения. В целях доказательности исключений он и описал такую кузню. Рецензент злонамеренно исказил факты событий: да, Маша Кобылкина завлекла в кузню Замусольникова, но не она, а он соблазнил ее. Да, она мечтала в Татьянином духе написать ему письмо, и опять рецензент все преступно запутывает: да, написала письмо, но не Онегину из Бибино, а районному прокурору по поводу его морального уровня. В художественной литературе ведь разбираться надо!

Да в Бибино и кузницы нет, взвыла прототипица. Есть только в лесничестве, в пятнадцати километрах от Бибино. Возил туда не Машу, а Ольгу на мотоцикле с коляской не Замусольников, потому что у него была двуколка, а лесной техник Шишкарев. Никакого письма прокурору Маша не писала, а только заявление в загс вместе с Замусольниковым. Да накануне свадьбы кого-то завидки взяли, и пошел слух, что в лесную кузню с Шишкаревым ездит не Ольга, а Маша. Вот почему Замусольников раздумал расписываться, хотя прототипица ждала уже от него ребенка, а ее вместо свадьбы поджидал аборт! Вот как все было!..

Задумчивая улыбка размягчила суровые и принципиальные черты рядового генералиссимуса пера. Он торжествовал и радовался, убеждаясь в собственной исключительности и чрезвычайной одаренности. Именно в эти мгновения он и окрестил самого себя генералиссимусом пера, а со временем, для пущей скромности добавил слово «рядовой». Оказывается, дорогая супруга за полтора года совместной жизни о кузне и аборте ни гугу, пока он посредством художественного таланта не вычислил. Ну шероховатости, само собой, имеются, но они — правда, дражайшая Марья Кирилловна и не пыталась отвертеться! Ведь как он кузню-то вычислил, а?! Вот силища-то…

Рядовой генералиссимус мысленно подзамешкался в рассуждениях, а положительная доселе прототипица почему-то приняла задумчивую авторскую улыбку за насмешку над ней — опозорил перед всем миром и еще лыбится?! Ах так — и залп маникюра смял суровые и принципиальные черты героя героев, зазевавшегося и совершенно забывшего про законы сглаза. Возникла небольшая потасовка, взбесившаяся прототипица была выброшена на манер кошки в коммунальный коридор, после чего дверь комнаты была заперта на ключ.

Распоясавшаяся хулиганка, поливая нещадно дрязгами честное имя автора, в считанные секунды произвела на кухне стопроцентную выбраковку его посуды методом швыряния на пол и удалилась — к кому же, думаете? — к другой «девушке с одной деревни»!

И в тот же вечер обе заявились к нему, дружные и агрессивные. Бывшая супруга умело наштукатурила заплаканное лицо, но глаза ее излучали сухой жар ненависти, а ее подруга, прототипица отрицательной героини в двух томах, вела себя крайне высокомерно, претендуя на некий торгово-дипломатический шарм с высоким содержанием блатных выходок.

Итак, Ольга поставила посреди комнаты стул, уселась, заложила нога за ногу, заскрипев ажурными чулками в черную клетку и, сократив до предельного минимума расстояние между линией подола мини-юбки и линией талии, криво усмехнулась. Заметив легкое замешательство хозяина, взмахнула приклеенными ресницами, на которых даже издали хорошо различались ломти туши, помолчала, любуясь своей беспардонностью и утешаясь безнаказанностью, а затем прошипела на манер страшной африканской змеи — черной мамбы:

— Слушай, хмырь, обижать Машку?! Козел драный, знаешь, какая у меня шпана?! Она кальсоны твои сраные стирала? Полтора года стирала! Жрать готовила? Готовила! Спала с тобой, хотя по ней такие мужики сохли? И теперь за все это хорошее — Машку на улицу?! Учти, ты у нас вот где, — гостья-мамба сжала пальцы, оснащенные массивным благородным металлом вперемешку с дешевыми камнями, — вздумаешь брыкаться, мы, — она разжала кулак, дунула на ладонь, — фу! и нету Аэропчика. Улетел, точнее, отбыл в места отдаленные. Откуда у тебя деньги появились на кооперативную квартиру? Когда тебя послали на Трынковский участок, сколько ты домиков там загнал под видом сгоревших? Ты тогда выкрутился, а деньги откуда? Пионерский лагерь украл, а туда же — в писатели подался, дерьмом меня вымазал с головы до ног. Да не поверили! Проверять даже не стали, а вот если я напишу, за милую душу поверят. Хочешь переехать на новую квартиру? Кто не хочет, правда? Тогда бери свои вещички, личные, это я уточняю, и уматывай. У тебя деньги есть, поживешь полгодика на частной квартире, пока не обломится кооперативная. А эта комната остается Машке, не станешь же ты, джентльмен, выгонять на улицу даму. Комната ничего, — тут она по-хозяйски, уверенно оглядела ее, — ничего, мы сюда любовников будем водить. Не делай мне глаза, вроде как ошибка аборта, не делай, я не то видела!

Она воткнула сигарету в беспощадный алый рот, щелкнула зажигалкой, прикурила, пустила струю дыма в лицо Аэроплану Леонидовичу, который и без того был задохшись от возмущения. Ведь какова пардонность, а: пригрел на своей груди несчастненькую, обманутую ловеласом, женился, из общежития выписал и прописал на своей площади и что же? — вместо благодарности посредством маникюра делают тебе лицо полосатым и в таком виде предлагают убираться вон из твоего же дома?

Насчет умыкания пионерлагеря — форменная клевета. На Трынковском испытательном участке никакого лагеря не принимал, до него его скоммуниздили, а остатки сожгли. Участок высокое начальство признало нецелесообразным, и Аэроплан Леонидович вернулся в родной отдел института на прежнюю должность. В изложении Черной Мамбы, явившейся к нему в полной боевой раскраске, история его очередного служебного не восхождения принимала чудовищно-уголовный колорит.

Аэроплан Леонидович продемонстрировал нечто подобное балетному прыжку на середину комнаты, затопал ногами и, колотя кулаками воздух над головой, заорал:

— Вон отсюда! Вон! Во-о-о-он!

Ольга Черная Мамба вскочила на ноги и тоже заорала благим матом. Но что она орала!

— Хулиган! Ой! Ой! Ты что дерешься? Помогите! Помогите!!!

Для пущей убедительности она расстегнула жакетик, рванула на груди блузон, еще миг — и прическа испорчена. Когда в комнату на крики сбежались соседи, прототипица отрицательной героини в двух томах предстала перед ними совершенно растерзанной и в сильнейшей истерике.

— Вызовите милицию! Маша, вызови милицию… Он… меня… дважды… кулаком… по голове! Я его посажу… Посажу…

Степка, которого по тревоге подняла теща, философски-оловянными глазами взглянул на действующих лиц, хмыкнул, эка невидаль, зевнул, ну и надоели, в пивном баре он уже разнимал сцепившихся юнцов и пошел спать, почесывая с хрустом волосатую грудь. Машкина подруга — задрыга, шпана какая-то, а клянчит милицию. Нет, не любил Степка тех, которые чуть что — милицию, автоинспекцию… Теща пыталась остановить, задержать, все-таки мужская единица, но безуспешно — Степка с намеченного маршрута не свернул, добрался до дивана и сразу же безмятежно захрапел.

Тогда теща, святая простота и божий одуванчик, стала названивать участковому — не из любви к законности и торжеству правопорядка. Из любви к «искусству»: а что будет дальше? Вчера, в субботу, ее сообщение о том, как Степка потряхивал соседа, в микрорайоне не вызвало должного интереса, мол, подумаешь, невидаль какая. Но зато сегодня она испытала головокружительный успех среди сарафанного информационного сообщества — с десяти утра до двух с часов дня останавливала товарок возле продовольственного магазина, приемного пункта стеклопосуды, на детских площадках, на семь скамеек перед подъездами присаживалась и рассказывала об ужасти и страсти, приключившихся утречком на кухне. Вот почему бабушка домогалась участкового.

Между тем Аэроплан Леонидович почувствовал, что его тело как бы наливается ртутью и, казалось, вот-вот порвутся все жилы. Он по-рыбьи стал глотать воздух, побледнел, попытался удержаться за полированную дверцу платяного шкафа, однако неведомая сила опустила его на пол. И сидел он, скрестив под собой ноги, словно турецкий падишах или персидский аятолла, с совершенно потусторонним выражением лица. Заметив неладное, Антонина Ивановна подбежала к нему с валерьяновым коктейлем, и вскоре металлические зубы рядового генералиссимуса пера выбивали на стакане какой-то военно-прусский мотив.

Прибывший участковый Триконь не потащил гражданина Около-Бричко в кутузку, как того хотелось прототипицам, а принялся поднимать его с пола, укладывать в постель. В свое время Василий Филимонович по линии внутренних дел столицы занимал призовые места среди гиревиков, однако оторвать от пола гражданина Около-Бричко не смог. Ну, братец, и дерьма же в тебе, подумал он и проворчал, что неоказание пострадавшему помощи и оставление в беспомощном состоянии преследуется в уголовном порядке. Ворчание возымело действие, все кинулись поднимать пострадавшего, даже Степкина теща вцепилась в полу знаменитого халата.

— Так оно лучше… Застегнитесь, гражданка, что вы мне импортный бюстгальтер показываете, — недовольно поморщился Триконь по адресу Ольги Черной Мамбы. — Так что здесь произошло?

— Ш…ш…ш… — не мог выговорить Аэроплан Леонидович.

— Что такое — «ш…»? «Тише», что ли? — спросил участковый.

— Ш…ш…шантаж, — сподобился рядовой генералиссимус пера.

— О, шантаж, — уважительно, не без лицедейства, произнес Василий Филимонович, словно в его практике такое встречается чрезвычайно редко. — Вы лежите спокойно, мы тут разберемся…

Выслушивая Черную Мамбу, товарищ Триконь не спускал глаз с Марьи Кирилловны, и по тому, как та норовила смотреть куда угодно, но только не на представителя власти, понял, что раскрашенная и расхристанная гражданка «шьет», самое меньшее, хулиганство гражданину Около-Бричко. Сговор с целью оговора — сомнений на этот счет у него не оставалось, к тому же участковый слишком хорошо знал Аэроплана Леонидовича. От его активности спасу никакого нету, суется везде и всюду, но чтобы руку на кого поднял, тут уж извиняйте, мадам хорошая!

Василий Филимонович пытался походить на своего знаменитого коллегу Анискина, усваивая не одни лишь внешние манеры, но и его дальновидность. Ему было искренне жаль расхристанную гражданку, потому что Аэроплан Леонидович ее и под землей в покое не оставит. Божечки, воскликнул мысленно товарищ Триконь, кого она шантажировать осмелилась?! Бежать бы отсюда мадам хорошей без оглядки, не понимает, глупая, что ежели сам гражданин Около-Бричко за нее возьмется, то ни перемена места жительства, ни фамилии не спасет. Тут и пластическая операция не поможет!

Поскольку, находясь при исполнении, нельзя было позволить себе пусть и своевременные, но все-таки частные советы, то Василий Филимонович выбрал окольный путь. Если мадам хорошая намерена мутить воду и дальше, то что ж, каждый кузнец своего счастья.

— Ваша работа? — неожиданно спросил он Марью Кирилловну, показав на исцарапанный лик рядового генералиссимуса пера и, не дожидаясь ответа, рассуждал вслух: — Во сколько же это было? Никак в девять пятнадцать — девять тридцать утра.

«Девушка» из бывшей прототипицы положительной героини залилась краской в лучших манерах девиц из Бибино, однако товарищ Триконь беспощадно добавил:

— И посуды хорошей сколько побили… Ай-ай-ай…

Проницательность участкового довольно сильно подействовала на «девушек», им показалось, что он знает, какой концерт уголовной самодеятельности они здесь устроили, и несколько подрастерялись, если не сказать сильнее. Товарищ Триконь не стал уточнять, откуда он знал о событиях между девятью и десятью утра — Степкина теща отменно нынче потрудилась, а в семейном штате участкового должность тещи тоже пока не пустовала.

— Пожалуй, гражданки, протокол сегодня составлять поздно, — сказал он и, поскольку «девушки» не настаивали, закрепил свой успех тем соображением, что гражданина Около-Бричко волновать в таком состоянии рискованно, как бы с ним вообще беды не приключилось. Нужен врач да не простой, медсудэксперт — Василий Филимонович уже как бы говорил сам с собой, ворчал, мол, где взять в воскресенье вечером хорошего эксперта, который где-нибудь сейчас «при убийстве работает» и так далее и тому подобное.

«Девушки» вскоре откланялись. Для пущей их острастки Василий Филимонович на несколько минут задержался возле гражданина Около-Бричко и довольный тем, что воскресную статистику по участку никому не удалось испоганить, вскоре последовал их примеру.

«Сраженный пылкой Антарктидой», — в таких нетленных выражениях рядовой генералиссимус пера отчеканил историю событий двух выходных дней в своей былине, написанной также и по материалам судебного процесса по поводу развода и раздела имущества с Марьей Кирилловной Около-Бричко, в девичестве Лошаковой. Почему автор назвал отрицательную героиню именем ледового континента да еще наградил таким сильным эпитетом — эту интимно-творческую тайну он не раскрыл и в последующих за былиной 1527 страницах «Параграфов бытия».

Иван Где-то был попросту ошарашен жанром представленного ему произведения, так как наивно полагал, что былины создавались народом в древней или средневековой Руси, передавались из уст в уста так называемыми сказителями. И хотя он за редакционным столом сидел не первый день, живого автора, казалось бы фольклорного жанра, видеть ему еще не приходилось. Предположение Ивана Где-то, что это, вероятнее всего, быль, а не былина, в природе жанра которой до сих пор героическое считалось вроде бы обязательным, Аэроплан Леонидович отверг сходу и бесповоротно.

«Девушки с одной деревни» вскоре снова рассорились вдрызг, Маша приходила просить прощения, но Аэроплан Леонидович из полутора тысяч страниц, посвященных житью-бытью с ней, написал около шестисот и поэтому замысел менять не стал. Однако из благодарности за остаток чувств к нему оставил ей комнату в коммуналке, а сам переселился в однокомнатную кооперативную квартиру, в коей и посвятил свою жизнь великим трудам.

Несколько слов об Ольге Черной Мамбе. Участковый товарищ Триконь в своих предчувствиях не ошибся: Аэроплан Леонидович с блеском оправдал их. Не проходило недели, чтобы на Ольгу не поступало жалобы, чтобы ее работой не интересовалась милиция, народный контроль, торговая инспекция, контрольно-ревизионные службы, соответствующие депутатские комиссии, редакции газет и журналов, радио и телевидения. За полгода ее понизили с заведующей секцией до младшего продавца. Когда же встал вопрос о переводе в подсобницы, а то и в уборщицы, она поехала к Аэроплану Леонидовичу с французским коньяком. Но он был непьющим, тогда она предложила себя, хотя из грозной Черной Мамбы превратилась к тому времени в саламандру. Он сделал вид, что не расслышал, тогда она просто опустилась на колени, умоляя о пощаде, и тут в нем проклюнулось сочувствие, возможно, его душа была очень близка к тому, чтобы испытать впервые в жизни чувство жалости.

— Право же, Ольга, встаньте. Право же, — подошел к бедной женщине, которая захлебывалась слезами. — Я давно простил вас. Право же, встаньте, пол грязный… Честное слово, я давно простил вас. Не верите? Тогда я напишу очерк о вас в «Советскую торговлю».

— Не надо! Только не надо писать никуда, — побледнела она и вскочила на ноги.

— Я напишу положительный материал, почему же не надо?

И он отослал такой материал в торговую газету. Оттуда вскоре пришел весьма жесткий ответ, дескать, он хотел ввести в заблуждение редакцию, «героиня» очерка призналась на собрании в коллективе, что она очень хорошо знает автора.

Содрогнулась ли его душа, когда он воочию увидел, что сделал с человеком? Нет, удивился, в который раз, насколько он проницателен и насколько могуч его творческий подход: Ольга на самом деле такая, какой он ее изобразил! Так что и в этом случае не надо было менять сюжет, не стоило переставлять смысловые акценты. А что же Ольга? Ходили слухи, что она окончательно спилась и, как свой человек, подрабатывает санитаркой в дамском вытрезвителе.

Читатель, наверно, догадался, что Степка, шофер, левак и пьяница в свое время тоже получил квартиру на той же площадке. Степкина теща умерла, новостей в микрорайоне поубавилось, Варвара, его дочь, закончила торговый техникум, вышла замуж, должно быть, для того, чтобы тут же развестись. Сам Степка постарел и малость усох, поседел и даже проникся к Аэроплану Леонидовичу дружеским соседским чувством. Последнее произошло под влиянием Степкиной супруги, которая прощала рядовому генералиссимусу пера решительно все по причине постоянной трезвости и положительности. И Степке, должно быть, считала она, уютнее живется по соседству с образцом и идеалом.

Итак, практически весь остаток ночи Аэроплан Леонидович посвятил в целях предупреждения сглаза не очень-то приятным воспоминаниям. Кроме того, они ему были нужны не только для сведения счетов с прошлым, а главным образом для развития успеха вскачь, именно вскачь, с места в карьер, на новом виде поприща.

При этом, естественно, и мысли не было о добровольном сложении с себя многотрудных обязанностей рядового генералиссимуса пера, нет, кашу маслом не испортишь, задуманная нынче революция нуждается прежде всего в его писательских способностях, умении быстро написать Куда следует — множество революций на Земле начиналось на кончике пера!

Шел пятый час утра, небо, словно ничего и не произошло, стало светлеть, а вдохновенный Аэроплан Леонидович и не помышлял о сне. Это был тот самый благословенный час, когда самые отпетые из «сов» угомонились, а самые заядлые «жаворонки» уже встали и поставили чайники. Аэроплан Леонидович был и здесь уникален, не принадлежал ни к тем, ни к другим. Являл собой и то, и другое в органическом единстве, был «совожаворонком» или «жаворонкосовой», нечто вроде нового вида домашних пернатых — индоуток, полученных от скрещивания индеек и уток — плавает и крякает, как утка, надувается и дерется, как индюк.

По здравому рассуждению Аэроплан Леонидович пришел в этот час к выводу, что перво-наперво у него два наиважнейших дела: срочно требуется Степка и описание своего гениального изобретения и открытия.